Страница:
— Ваш друг пьян!
— Ну и что? С каких это пор Вена стала городом трезвенников?
— Ну и что? — вяло повторил Марк и с вызовом взглянул на боевиков мутными глазами.
— С тех пор как к власти пришел Всеавстрийский Католический Союз, — спокойно пояснили мне, проигнорировав вопрос Марка. — Пошли!
И я покорно поплелся за боевиками, надеясь, что надолго это не затянется. А Марка так вовсе подхватили под руки. Нас довели до полицейского участка и там, вместо того чтобы отпустить, погрузили в машину и привезли — куда бы вы думали? Правильно. Тьфу, черт! С тех пор как я услышал о новом пророке, я только и делал, что сидел в тюрьме!
На следующее утро Марк протрезвел и сосредоточенно курил в форточку, стоя на кровати у окна. Впрочем, это не спасало. Все равно табаком воняло на всю камеру. Вот напасть, оказаться в одной камере с курильщиком!
— Если бы не твое пьянство!.. — начал упрекать я.
— Ха! Ты что, действительно думаешь, что они отлавливают тех, кто навеселе, и развозят их по тюрьмам? Ерунда! Да эти ребята закладывают побольше моего.
— Так в чем же дело?
— Ты что, еще не понял? — он зло стряхнул пепел прямо на одеяло. — Нас ждали. Именно нас. Нас кто-то выдал.
— Ну и кто?
— Да хотя бы твой любимый Якоб. Или его дружки. Или папочка. Или дружки папочки, — он пожал плечами и отвернулся к окну.
Я вздохнул.
ГЛАВА 7
— Ну и что? С каких это пор Вена стала городом трезвенников?
— Ну и что? — вяло повторил Марк и с вызовом взглянул на боевиков мутными глазами.
— С тех пор как к власти пришел Всеавстрийский Католический Союз, — спокойно пояснили мне, проигнорировав вопрос Марка. — Пошли!
И я покорно поплелся за боевиками, надеясь, что надолго это не затянется. А Марка так вовсе подхватили под руки. Нас довели до полицейского участка и там, вместо того чтобы отпустить, погрузили в машину и привезли — куда бы вы думали? Правильно. Тьфу, черт! С тех пор как я услышал о новом пророке, я только и делал, что сидел в тюрьме!
На следующее утро Марк протрезвел и сосредоточенно курил в форточку, стоя на кровати у окна. Впрочем, это не спасало. Все равно табаком воняло на всю камеру. Вот напасть, оказаться в одной камере с курильщиком!
— Если бы не твое пьянство!.. — начал упрекать я.
— Ха! Ты что, действительно думаешь, что они отлавливают тех, кто навеселе, и развозят их по тюрьмам? Ерунда! Да эти ребята закладывают побольше моего.
— Так в чем же дело?
— Ты что, еще не понял? — он зло стряхнул пепел прямо на одеяло. — Нас ждали. Именно нас. Нас кто-то выдал.
— Ну и кто?
— Да хотя бы твой любимый Якоб. Или его дружки. Или папочка. Или дружки папочки, — он пожал плечами и отвернулся к окну.
Я вздохнул.
ГЛАВА 7
На следующее утро нас разбудили ни свет ни заря, вытолкали из камеры и куда-то повели. В результате мы оказались в большой комнате с зарешеченным окном. Я взглянул на людей, сидевших перед нами за длинным широким столом, и сразу все понял.
— Инквизиция, — шепнул я Марку.
Он усмехнулся:
— А ты говорил «пьянство»!
Председательствующий, полный лысоватый человек в белой сутане, подпоясанной вервием, положил перед собой какую-то несерьезную бумажку, наполовину исписанную шариковой ручкой, и начал читать:
— Ты, Питер Болотоф, и ты, Марк Шевтсоф, обвиняетесь в ереси и пособничестве врагу католической церкви, гнусному еретику, именующему себя Эммануилом Первым и Господом. Мы объявляем вам, что сегодня на площади Святого Штефана состоится святое аутодафе и вы будете переданы светским властям для наказания.
— Но мы российские граждане! — воскликнул я. — Вы не имеете права! У нас дипломатические паспорта!
— Дипломатические паспорта, выданные Эммануилом? — усмехнулся инквизитор. — Его изображение сгорит сегодня еще раньше вас.
— Но где следствие? — не унимался я. — Где суд? Так не делают! — я посмотрел на Марка, ища поддержки. Он был спокоен, как десять танков.
— Следствие излишне, — жестко прервал лысоватый. — Для приспешников Эммануила один приговор — смерть, и мы не собираемся откладывать его исполнение. Вы хотите исповедоваться перед казнью? Это облегчит вашу участь. Костер будет заменен удушением.
— Костер?!
— Не думаю, что светские власти будут столь милосердны, что прислушаются к нашей просьбе поступить с вами возможно более кротко, — усмехнулся инквизитор. — Но вряд ли они решатся на пролитие крови. Так вы собираетесь исповедоваться?
Я смешался. Уж больно не хотелось исповедоваться этим гадам. Но костер! О Боже!
— Мы не будем исповедоваться ни одному священнику, не признающему Эммануила нашим Господом, — раздался ровный голос Марка. — Только Господь достоин выслушать наши исповеди. Мы поклялись служить ему, и он — наш государь и духовник.
Я уже открыл рот, чтобы немедленно возразить, чтобы выкрикнуть, что Марк не имеет никакого права решать за меня, что да, я непременно исповедуюсь. Но я взглянул на своего друга и промолчал.
Только когда на нас стали надевать льняные балахоны с изображением мечущихся в огне бесов, Марк несколько потерял самообладание.
— Что это за маскарад? — пробурчал он.
— Это, кажется, санбенито, — вздохнул я. — Одежда осужденных на сожжение.
— А, — сразу успокоился Марк и взял в руки свечу.
Мне тоже пихнули зажженную свечу, и она, признаться, несколько задрожала в моих руках.
— Не дрейфь, Петр, — тихо сказал Марк. — Смотреть тошно. Они торопятся, значит, боятся.
— Чего? — обреченно спросил я.
— От страха ты совсем разучился соображать! Если позавчера Господь был в Моравии, как ты думаешь, где он теперь?
— Во всяком случае, не так близко, если они надеются провести аутодафе. Между прочим, долгая церемония.
— Ты маловер, Петр, как все интеллигенты. Если Эммануил — Господь, а мы — его апостолы, разве он позволит нам погибнуть?
— А ты знаешь, что стало с апостолами Христа?
— Что? — заинтересовался Марк.
— Они были казнены. Все, кроме Иоанна.
— Но не раньше, чем он сам, — жестко заметил Марк. — И они его предавали, — он выразительно посмотрел на меня, — а не он их.
Тем временем нас вывели на улицу и поставили в конце весьма внушительной процессии осужденных. Впрочем, свечи были только у нас, и остальные несчастные бросали на нас испуганно-сочувственные взгляды. Я облизал губы. Я не помнил, что означают эти самые свечки, но явно ничего хорошего.
За нами пристроились инквизиторы во главе с высоким парнем в лиловой мантии, и нас повели по улицам Вены. Над городом разливался благовест. Нежные голоса колоколов старинных церквей сплетались с басовитым пением Памерина, огромного колокола на башне Святого Штефана. Памерин приближался. Нас вели туда.
Впереди, в толпе «примиряемых с церковью», я увидел несколько буржуа из херигера и отца Якоба. Он шел босым, с непокрытой головой, и изредка бросал на меня косые взгляды. Самого Якоба и его анархистов не было. Верно, успели смыться.
Враги Господа просто посходили с ума. Пытки! Казни! Сколько веков этого не было! Видимо, сам Бог Отец лишал разума противников своего Сына, чтобы люди отвернулись от них и его путь был легким.
На Штефанплац уже был выстроен помост с обезьянником, как в полицейском участке. Ясно — это для нас. У инквизиторов он назывался более романтично: «клетки для покаяния», но сути это не меняло. Рядом располагались кафедры для произнесения проповедей и чтения приговоров, а за помостом — два столба с заготовленными хворостом и дровами: будущие костры. Еще дальше — синий автобус с надписью «TV» и толпа журналистов. Я брезгливо поморщился.
— Марк, кажется, они собираются это транслировать.
— Кто бы сомневался! Но вот что они будут транслировать — это мы еще посмотрим
— Марк! Костры уже сложены! И один из них твой. Неужели ты еще надеешься?
Марк вздохнул:
— Костер не зажжен, и я еще не на костре.
Справа от помоста был возведен амфитеатр ступеней в двадцать пять, покрытый коврами. Не иначе его притащили с ближайшего стадиона, а ковры — из оперы. Напротив этого был выстроен еще один амфитеатр, вероятно того же стадионного происхождения, но без ковров. И нас, осужденных, рассадили там. Напротив расположились инквизиторы во главе с длинным парнем в лиловом. Неужто Великий инквизитор?! Туда же внесли знамя инквизиции, красное, бархатное, с изображением меча, окруженного лавровым венком, и фигуры святого Доминика.
Началась обедня.
— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, — произнес священник, и мне к горлу подступила тошнота, уже знакомая по собору Святого Штефана, и голова слегка закружилась. Я посмотрел на Марка. Он был бледен. Возможно, чувствовал то же самое.
Хвала Господу, мессу довели только до Евангелия. В этом месте епископ взошел на кафедру, и началась проповедь.
— Бог веками терпел наши беззакония, равнодушие к хуле на него и преступную снисходительность к еретикам. Но сегодня настал день гнева! Посмотрите на этих преступников, собранных здесь, как в долине Иосафата, когда Господь придет судить живых и мертвых…
— Он уже пришел! — выкрикнул Марк. — И прежде всего он будет судить вас!
Его тут же схватили приставленные к нему полицейские и усадили обратно на место.
— Молчи! Иначе мы заткнем тебе рот! — прикрикнули на него.
Марк усмехнулся:
— Вам недолго осталось!
— Марк, не надо! — взмолился я. — Мы все равно ничего не сможем сделать. Будет только хуже.
— Ладно, — Марк положил руку мне на плечо. — Только ради тебя.
Вдруг среди инквизиторов началось какое-то движение, послышались взволнованные приглушенные разговоры, и Великий инквизитор поднял худую руку и сделал оратору знак закругляться. Тот несколько расстроился, но закруглился, напоследок сравнив «Прекрасную Деву Инквизицию» с шатрами кедарскими и палатками соломоновыми. Стали объявлять приговоры. Для этого осужденных вводили в клетки и ставили на колени. «Примиряемым с церковью» назначили церковное покаяние сроком от трех до семи лет.
— Они и три дня не продержатся, — усмехнулся Марк.
Да, отцу Якоба и бюргерам можно было только позавидовать.
«В день Всех Святых, в праздник Рождества Христова, в праздник Сретения Господня и каждое воскресение Великого поста обращенный обязывается присутствовать в соборе при церемонии в одной рубашке, босиком, с руками, сложенными накрест, и принимать от епископа или пастора удар лозою, кроме Вербного воскресения, в которое будет разрешен. В Великую среду он опять должен будет явиться в собор и будет изгнан из церкви на все время поста, в которое обязан приходить к вратам церкви и стоять во все время богослужения. В Святой четверток станет на том же месте и будет снова разрешен. Каждое воскресение поста он входит в церковь в надежде разрешения и опять становится у врат церковных. На груди постоянно носит два креста цвета, отличного от платья».
Подумаешь! Тем более что не сегодня-завтра здесь будет Господь и все отменит.
Настал наш черед. Нас с Марком тоже загнали в клетки и поставили на колени.
— Мы объявили и объявляем, — гласил приговор, — что обвиняемые Питер Болотоф и Марк Шевтсоф признаны еретиками, в силу чего наказаны отлучением и полной конфискацией имущества. Объявляем сверх того, что обвиняемые должны быть преданы, как мы их предаем, в руки светской власти, которую мы просим и убеждаем, как только можем, поступить с виновными милосердно и снисходительно.
Нас потащили на костры и привязали к шестам. Даже теперь Марк умудрялся не терять самообладания и смотрел на меня ободряюще. Перед нашими кострами был разложен еще один, поменьше и без шеста. Его и подожгли в первую очередь.
Телевизионщики оживились и подкатили поближе, скользнув по нам любопытными глазами своих камер, и сосредоточились на маленьком костре. Там сжигали изображения еретиков, скрывавшихся от суда инквизиции. Первым вспыхнул портрет Эммануила, грубо намалеванный черной краской на большом листе бумаги. Я даже не сразу узнал Господа. Ни его обаяния, ни величия — карлик с чужим злым лицом. Впрочем, мне было бы тяжелее, если бы изображение было похоже на оригинал. Пламя поднялось выше и отразилось в ультрасовременном стеклянном здании, построенном здесь для контраста со старинным собором, отразилось и распалось на квадраты стекол, как оцифрованная картинка.
Кажется, в этом момент я еще надеялся, что этим все и кончится, что ограничатся сожжением изображений, а нас отвяжут и отведут в тюрьму. Не сожгут же нас в самом деле! Но я ошибся. Наши костры зажгли. От церковных свечей, под колокольный звон и крик: «Оглашенные, изыдите!» Или мне это только послышалось? Я закашлялся от дыма, а стеклянное здание слева превратилось в одно оцифрованное пламя. Сквозь клубы дыма я попытался поймать взгляд Марка, как спасительный обломок корабля, как щепку, за которую хватается потерпевший кораблекрушение. Но моего друга уже не было видно.
Я уже терял сознание, когда послышался гул, инквизиторы, зеваки и телевизионщики бросились врассыпную, и на площадь, бесцеремонно подминая амфитеатры с креслами и коврами, выползли танки. Первый из них остановился, направив ствол пушки прямо на флаг инквизиции, а на башне появился человек, одетый в камуфляжную форму. Высокий и властный, нисколько не похожий на свое сгоревшее изображение. Он протянул руку в сторону костров, и пламя, шипя, осело и вдруг исчезло совсем, оставив только тонкие струйки дыма. А из второго танка ловко выпрыгнул Якоб и бросился нас развязывать. Я чуть не упал ему на руки. Меня заботливо свели вниз, и Эммануил спокойно подошел ко мне и уже освобожденному Марку.
— Ну что, живы, шалопаи? — беззлобно поинтересовался Господь. — Ожогов нет?
Я мотнул головой:
— Нет… кажется.
А Марк преклонил перед ним колени и поцеловал руку.
— Прости меня, Господи, — тихо сказал он. — Я ни на грош не верил в наше спасение!
Господь улыбнулся, а я удивленно уставился на Марка:
— А что же ты все время говорил?
Он пожал плечами:
— Надо же было подбодрить тебя, труса несчастного!
Эммануил поднял Марка и взглянул на потухшие костры.
— Им уже мало бескровной жертвы с хлебом и вином, — зло сказал он. — Жаркого захотелось!
Мне пришло в голову, что я виноват уж гораздо больше Марка, а стою перед Господом как ни в чем не бывало, чуть не руки в карманы, и тоже преклонил колено и поцеловал ему руку, а он помог мне подняться.
Флаг инквизиции был сорван, и теперь над площадью развевалось лазурное знамя с трехлучевым золотым знаком. Я сразу узнал этот символ. Его нам нарисовал Бессмертный Игнатий Лойола.
— Равви, что это такое, на знамени? — осторожно спросил я.
— Солнце правды, — улыбнулся Господь. — Символ спасения и возрождения мира, — и отправился к танку.
Мы последовали за ним.
— В Хофбург! — кратко приказал он, спускаясь в люк. И кивнул нам. — Залезайте.
Мы въехали во внутренний двор императорского дворца Хофбург и остановились рядом со статуей императора Франциска Первого в римской тоге и с бакенбардами. Эммануил спрыгнул на землю и резко приказал:
— Всем оставаться здесь. В музее ничего не трогать. Узнаю о мародерстве — головы поотрываю! Филипп, Петр, Марк, со мной!
Мы нырнули в ренессансные «Швейцарские» ворота с красно-серыми полосатыми колоннами.
— Здесь должен быть вход в сокровищницу, — спокойно пояснил Господь.
В сокровищнице он бросил рассеянный взгляд на корону Священной Римской империи, императорские регалии, золотую геральдическую цепь ордена Золотого руна и уверенно направился к обитой красным бархатом подставке, на которой лежало копье. Ничем особенно не примечательное копье. Ну верхняя часть лезвия обмотана золотой, серебряной и медной проволокой, ну два металлических голубиных крыла на древке, ну золотые кресты там же. Ну и что? И далась Господу эта потемневшая от времени железка! Однако он, затаив дыхание, подошел к постаменту и простер над ним руки. Стеклянная витрина разлетелась вдребезги, как от взрыва, и Господь бережно взял копье.
— Это Копье Лонгина, Пьетрос! Я узнал его. Копье Судьбы! Иногда его считают одной из пяти форм Грааля. Тот, кто держит это копье, — держит мир! Если бы не оно, на Австрию не стоило бы тратить времени.
С присущей ему скромностью Господь разместился не в Императорском дворце, и даже не в загородной резиденции Шенбруне, а в Леопольдовском корпусе, бывшей резиденции президента.
Вечером того же дня он пригласил нас к себе. Разговор происходил в небольшой комнате, обставленной в старинном духе, с изысканными креслами и столиком, инкрустированным различными породами дерева. В высокое окно открывался вид на площадь Героев и статую эрцгерцога Карла на поднявшемся на дыбы коне и с копьем, устремленным в небо.
— Присаживайтесь, дорогие мои, — начал Господь. — Ну, рассказывайте о ваших приключениях.
Он слушал внимательно и не перебивал, пока я не дошел до рассказа о странном поведении Лойолы.
— Он спрашивал вас о татуировках? — взволнованно переспросил равви.
— Да. Мы очень удивились. Что это значит?
— Потом объясню. Дальше!
Я рассказал о том, как святому стало плохо перед мессой, и он послал нас в Фуа к Генералу ордена.
— По моим сведениям, Генерал ордена Иезуитов последние три месяца не покидал Штаб-квартиры ордена в Ватикане, — задумчиво проговорил Господь. — Впрочем, я перепроверю.
— В Фуа находится инквизиционная тюрьма. Я нашел это в «Интеррете».
Господь тонко улыбнулся:
— Интересно.
Я перешел к рассказу о моем похищении и о замке Монсальват. Равви заинтересовался еще больше.
— Ах он старый пройдоха! — воскликнул Господь. — Значит, отправил вас к Плантару, прямо в белы рученьки! А не к Плантару — так к инквизиции. Хитрая бестия!
— Кто пройдоха? — не понял я.
— Лойола, конечно. Фуа можно не проверять. Теперь я уверен, что там никогда и духа не было Генерала Иезуитов.
— А кто этот Плантар?
— Мошенник, выдающий себя за потомка Христа, — Господь поморщился. — Ложь и ничего, кроме лжи. У Христа не было и не может быть потомков, и Меровинги не имеют ко мне никакого отношения. Их претензии на роль хранителей Грааля совершенно безосновательны. Есть только один человек, имеющий право обладать всеми формами Грааля. Не только человек. — Он улыбнулся. — Марк, ты сможешь найти это место?
— Да.
— Покажешь, когда будем во Франции. Спасибо, что выручил этого растяпу.
Я надулся.
— Ладно, Пьетрос. Что было дальше?
— Мы поехали в Вену, как вы приказали. А там мне стало плохо во время мессы в соборе Святого Штефана. Но это, наверное, не важно?
— Все важно. В какой момент тебе стало плохо?
— Во время евхаристического канона, когда священник поднял Святые Дары над алтарем, преклонил колено и произнес: «Accipite…»
— Не надо! Я понял. Я уже запретил евхаристию во всех подвластных мне странах. Вы должны были творить ее в воспоминание мое. Но я здесь, с вами. И теперь это похороны живого! Еще бы вам не становилось плохо от такого действа! — он вздохнул. — Ладно, продолжай.
И я поведал ему о знакомстве с Якобом, вечеринке в Мёдлинге и аресте.
— Ну, дальше вы знаете, — заключил я.
Господь кивнул.
— Господи, — робко поинтересовался я. — Вы хотели объяснить нам насчет татуировок.
— Ах да! Пьетрос, дай мне руку. Правую.
Я подчинился. Господь ласково взял мою руку и медленно провел по ней ладонью от запястья до кончиков пальцев. Когда он убрал руку, я увидел на тыльной стороне своей ладони все тот же трехлучевой знак, но на этот раз черный и похожий на татуировку.
— Что это? — испуганно спросил я.
— Я уже объяснял. Это Знак Спасения. Я отмечаю им тех, кто достоин Нового Мира и Новой Земли, тех, кого я беру с собой в свое царство. Помнишь Апокалипсис? Да нет, не помнишь, конечно. «И видел я Ангела, восходящего от востока солнца и имеющего печать Бога живаго» [14] Это та самая печать. Радуйся, Пьетрос, ибо ты избран! Радуйся и ты, Марк!
Я посмотрел на руки Марка. У него был тот же символ. Мне стало легко и радостно, и я благоговейно взглянул на Господа. Он улыбнулся, а потом вдруг стал серьезен.
— Но не обольщайтесь, друзья мои. Знаки могут и исчезнуть. Это значит, что вы погибли. Вы живы, пока есть знаки на ваших руках. Храните их, следите за ними, Они — ваше спасение!
Я зачарованно смотрел на Господа, на его одухотворенное лицо, тонкие черты, сияющие глаза. Почему-то мне хотелось плакать. Говорят, это называется «умиление». Возможно, слезы уже текли по моим щекам. Я склонился и поцеловал ему край одежды. Он погладил меня по голове. Я взглянул на Марка. Кажется, он был в таком же состоянии,
Мы вышли из комнаты и пошли по коридору к себе. Здесь толпилось много народу, и у всех на руках были такие же знаки, Теперь я их видел и улыбался их обладателям, как своим.
Здесь, в Леопольдовском корпусе, Господь написал несколько ультиматумов. Правительствам европейских держав предлагалось добровольно признать власть Эммануила, иначе их постигнет участь Польши, Чехии, Словакии и Австрии — стран, уже подвластных Господу.
«Это вопрос времени, — писал он. — Тот, кому власть принадлежит по праву, праву первому и единственному, не может не стать царем — он царь от века. И я забочусь только о том, чтобы это произошло без крови и страданий. Вашей крови! Ваших страданий! Подумайте об этом и покоритесь!
Австрия. Вена. Эммануил Спаситель».
Филипп смотрел на это полными ужаса глазами и качал головой,
— Господи! — наконец не выдержал он. — Это безумие! Невозможно вести войну на десять фронтов.
Господь откинулся на спинку кресла, отложил бумагу и посмотрел на него.
— Филипп, в какой мы стране?
— В Австрии…
— Вот именно. Я все сказал.
Марк стоял рядом и тоже смотрел на Господа с некоторым недоверием, но не возражал.
Не прошло и недели, как мы выступили с войсками к границе Германии, Мы, то есть Господь, я, Марк и Филипп, ехали в джипе по отличному австрийскому автобану рядом с колонной танков. Вдоль дороги тянулись невысокие горы, поросшие сосновыми лесами, в долинах лежали туманы, белые, как облака. И я подумал, что только в таких таинственных местах могли быть созданы великие элегии и легенды об эльфах и гномах.
Однако мои друзья были настроены далеко не романтично.
— Так не ведут войну! — наконец решился высказаться Марк и с упреком посмотрел на Эммануила.
— Почему? — с невинным видом спросил тот.
— Нас просто разбомбят. Они пошлют авиацию, и за полчаса от нас останется мокрое место. Не было никакой артподготовки. Аэродромы противника не уничтожены! Нужно было ликвидировать хотя бы основные стратегические объекты.
— Он всегда так воюет, — махнул рукой Филипп.
— Ну и что, безуспешно? — поинтересовался Эммануил.
— Это не занюханная Польша! — возразил Филипп.
— Посмотрим. Кстати, Пьетрос, а ты как считаешь? Я неправильно веду войну?
— Я не военный, но по тем отрывочным сведениям, что я еще помню с университетских лет, и по логике вещей — они правы. Лучше сбрасывать десанты на стратегические точки, и только после авиаподготовки. Война с линией фронта требует огромных ресурсов и приводит к слишком большим жертвам. Даже если удастся победить — это будет пиррова победа. По крайней мере, нас так учили, хотя это не было моим любимым предметом.
Господь покачал головой.
— Это не обычная война. И мне нужно всегда быть со своей армией, Только в этом случае мы добьемся успеха.
Послышался гул, и над лесом появились немецкие истребители. Много, очень много. С такими силами можно было уничтожить три армии Эммануила. Филипп побледнел и укоризненно посмотрел на Господа. Марк сжал губы.
Но Эммануил улыбался спокойно и уверенно, и, как ни странно, мне почти не было страшно. Он поднял руку и раскрыл ладонь, словно поддерживая невидимый груз.
Снаряды разорвались веером вокруг нас, словно оттолкнувшись от чего-то в воздухе над нами, слишком далеко, чтобы нанести вред. Только глубокие воронки обезобразили таинственные германские горы.
— Медленнее, медленнее, — приказал Эммануил шоферу и встал в машине, как живая цель. Но вражеские летчики словно ослепли. Снаряды летели куда угодно, но только не в нашем направлении, Было еще несколько налетов, и с тем же результатом. Нет, летчики не ослепли. Зато сошли с ума законы физики, и бомбы летели вовсе не туда, куда им велел закон всемирного тяготения и системы наведения.
Я посмотрел на Эммануила.
— Я властен над собственными законами, Пьетрос, — ответил он.
Мимо проплыло полуразрушенное здание таможни. Только что разрушенное. На шоссе засверкали осколки стекла.
— Туда ей и дорога! — усмехнулся Господь. — В новом мире не будет границ.
Мы повернули. И за поворотом, на холме, увидели вражеские танки, выстроенные для атаки. Раздался залп, который, как обычно, не причинил нам вреда.
— Остановиться и развернуться, — приказал Господь и спрыгнул на асфальт.
Я помню скрежет гусениц танков, грохот рвущихся в небе снарядов и вдохновенное лицо Господа.
— Слушайте! — он сказал это негромко, но я был уверен, что они услышали. Я знал, что голос его разнесся над немецкими холмами без мегафона и радиопередатчика. Я знал это, потому что все замолкло. — Слушайте, ибо я Господь Бог ваш, Господин Вселенной, Ваше глупое сопротивление не принесет вам ничего, кроме страданий, Сдайтесь, чтобы быть спасенными!
Раздался залп. Столь же бессмысленный, как и предыдущие.
Эммануил забрался на башню танка и продолжил как ни в чем не бывало:
— Не все имеют уши! Не все способны услышать слово Господне. Гордыня и жажда власти слишком громко говорят в иных сердцах. Но солдаты! Вы мудрее своих командиров, потому что ваш слух чище и свободнее. Смотрите: вот я, и вы не в силах причинить мне вреда.
Казалось, они поколебались. Ждали минут пятнадцать. Или офицеры убеждали непокорных солдат? И Эммануил ждал, стоя на своей железной трибуне. Легкий ветер трепал его волосы.
Но залп раздался. Я уже был тверд и без страха смотрел на дула пушек. Наш Господь был много сильнее без всякого оружия, стоя неподвижно с руками, сложенными на груди. Только глупое человеческое упрямство не давало немецкой армии сложить оружие. Они же тоже все видели!
— Ну что ж, — сказал Господь. — Каждый делает свой выбор. Филипп, командуй!
Мы не долго прицеливались. Стреляли почти в упор. Все одновременно. И я увидел горящие танки, превращенные в горы покореженного железа.
— А теперь поехали! — скомандовал Эммануил.
И мы медленно двинулись вперед. Вражеская армия отступала, точнее — бежала беспорядочно и панически, как от лесного огня или, скорее, от неведомого зверя, страшного в своей таинственности. Инфернальный ужас, даже не страх!
— Инквизиция, — шепнул я Марку.
Он усмехнулся:
— А ты говорил «пьянство»!
Председательствующий, полный лысоватый человек в белой сутане, подпоясанной вервием, положил перед собой какую-то несерьезную бумажку, наполовину исписанную шариковой ручкой, и начал читать:
— Ты, Питер Болотоф, и ты, Марк Шевтсоф, обвиняетесь в ереси и пособничестве врагу католической церкви, гнусному еретику, именующему себя Эммануилом Первым и Господом. Мы объявляем вам, что сегодня на площади Святого Штефана состоится святое аутодафе и вы будете переданы светским властям для наказания.
— Но мы российские граждане! — воскликнул я. — Вы не имеете права! У нас дипломатические паспорта!
— Дипломатические паспорта, выданные Эммануилом? — усмехнулся инквизитор. — Его изображение сгорит сегодня еще раньше вас.
— Но где следствие? — не унимался я. — Где суд? Так не делают! — я посмотрел на Марка, ища поддержки. Он был спокоен, как десять танков.
— Следствие излишне, — жестко прервал лысоватый. — Для приспешников Эммануила один приговор — смерть, и мы не собираемся откладывать его исполнение. Вы хотите исповедоваться перед казнью? Это облегчит вашу участь. Костер будет заменен удушением.
— Костер?!
— Не думаю, что светские власти будут столь милосердны, что прислушаются к нашей просьбе поступить с вами возможно более кротко, — усмехнулся инквизитор. — Но вряд ли они решатся на пролитие крови. Так вы собираетесь исповедоваться?
Я смешался. Уж больно не хотелось исповедоваться этим гадам. Но костер! О Боже!
— Мы не будем исповедоваться ни одному священнику, не признающему Эммануила нашим Господом, — раздался ровный голос Марка. — Только Господь достоин выслушать наши исповеди. Мы поклялись служить ему, и он — наш государь и духовник.
Я уже открыл рот, чтобы немедленно возразить, чтобы выкрикнуть, что Марк не имеет никакого права решать за меня, что да, я непременно исповедуюсь. Но я взглянул на своего друга и промолчал.
Только когда на нас стали надевать льняные балахоны с изображением мечущихся в огне бесов, Марк несколько потерял самообладание.
— Что это за маскарад? — пробурчал он.
— Это, кажется, санбенито, — вздохнул я. — Одежда осужденных на сожжение.
— А, — сразу успокоился Марк и взял в руки свечу.
Мне тоже пихнули зажженную свечу, и она, признаться, несколько задрожала в моих руках.
— Не дрейфь, Петр, — тихо сказал Марк. — Смотреть тошно. Они торопятся, значит, боятся.
— Чего? — обреченно спросил я.
— От страха ты совсем разучился соображать! Если позавчера Господь был в Моравии, как ты думаешь, где он теперь?
— Во всяком случае, не так близко, если они надеются провести аутодафе. Между прочим, долгая церемония.
— Ты маловер, Петр, как все интеллигенты. Если Эммануил — Господь, а мы — его апостолы, разве он позволит нам погибнуть?
— А ты знаешь, что стало с апостолами Христа?
— Что? — заинтересовался Марк.
— Они были казнены. Все, кроме Иоанна.
— Но не раньше, чем он сам, — жестко заметил Марк. — И они его предавали, — он выразительно посмотрел на меня, — а не он их.
Тем временем нас вывели на улицу и поставили в конце весьма внушительной процессии осужденных. Впрочем, свечи были только у нас, и остальные несчастные бросали на нас испуганно-сочувственные взгляды. Я облизал губы. Я не помнил, что означают эти самые свечки, но явно ничего хорошего.
За нами пристроились инквизиторы во главе с высоким парнем в лиловой мантии, и нас повели по улицам Вены. Над городом разливался благовест. Нежные голоса колоколов старинных церквей сплетались с басовитым пением Памерина, огромного колокола на башне Святого Штефана. Памерин приближался. Нас вели туда.
Впереди, в толпе «примиряемых с церковью», я увидел несколько буржуа из херигера и отца Якоба. Он шел босым, с непокрытой головой, и изредка бросал на меня косые взгляды. Самого Якоба и его анархистов не было. Верно, успели смыться.
Враги Господа просто посходили с ума. Пытки! Казни! Сколько веков этого не было! Видимо, сам Бог Отец лишал разума противников своего Сына, чтобы люди отвернулись от них и его путь был легким.
На Штефанплац уже был выстроен помост с обезьянником, как в полицейском участке. Ясно — это для нас. У инквизиторов он назывался более романтично: «клетки для покаяния», но сути это не меняло. Рядом располагались кафедры для произнесения проповедей и чтения приговоров, а за помостом — два столба с заготовленными хворостом и дровами: будущие костры. Еще дальше — синий автобус с надписью «TV» и толпа журналистов. Я брезгливо поморщился.
— Марк, кажется, они собираются это транслировать.
— Кто бы сомневался! Но вот что они будут транслировать — это мы еще посмотрим
— Марк! Костры уже сложены! И один из них твой. Неужели ты еще надеешься?
Марк вздохнул:
— Костер не зажжен, и я еще не на костре.
Справа от помоста был возведен амфитеатр ступеней в двадцать пять, покрытый коврами. Не иначе его притащили с ближайшего стадиона, а ковры — из оперы. Напротив этого был выстроен еще один амфитеатр, вероятно того же стадионного происхождения, но без ковров. И нас, осужденных, рассадили там. Напротив расположились инквизиторы во главе с длинным парнем в лиловом. Неужто Великий инквизитор?! Туда же внесли знамя инквизиции, красное, бархатное, с изображением меча, окруженного лавровым венком, и фигуры святого Доминика.
Началась обедня.
— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, — произнес священник, и мне к горлу подступила тошнота, уже знакомая по собору Святого Штефана, и голова слегка закружилась. Я посмотрел на Марка. Он был бледен. Возможно, чувствовал то же самое.
Хвала Господу, мессу довели только до Евангелия. В этом месте епископ взошел на кафедру, и началась проповедь.
— Бог веками терпел наши беззакония, равнодушие к хуле на него и преступную снисходительность к еретикам. Но сегодня настал день гнева! Посмотрите на этих преступников, собранных здесь, как в долине Иосафата, когда Господь придет судить живых и мертвых…
— Он уже пришел! — выкрикнул Марк. — И прежде всего он будет судить вас!
Его тут же схватили приставленные к нему полицейские и усадили обратно на место.
— Молчи! Иначе мы заткнем тебе рот! — прикрикнули на него.
Марк усмехнулся:
— Вам недолго осталось!
— Марк, не надо! — взмолился я. — Мы все равно ничего не сможем сделать. Будет только хуже.
— Ладно, — Марк положил руку мне на плечо. — Только ради тебя.
Вдруг среди инквизиторов началось какое-то движение, послышались взволнованные приглушенные разговоры, и Великий инквизитор поднял худую руку и сделал оратору знак закругляться. Тот несколько расстроился, но закруглился, напоследок сравнив «Прекрасную Деву Инквизицию» с шатрами кедарскими и палатками соломоновыми. Стали объявлять приговоры. Для этого осужденных вводили в клетки и ставили на колени. «Примиряемым с церковью» назначили церковное покаяние сроком от трех до семи лет.
— Они и три дня не продержатся, — усмехнулся Марк.
Да, отцу Якоба и бюргерам можно было только позавидовать.
«В день Всех Святых, в праздник Рождества Христова, в праздник Сретения Господня и каждое воскресение Великого поста обращенный обязывается присутствовать в соборе при церемонии в одной рубашке, босиком, с руками, сложенными накрест, и принимать от епископа или пастора удар лозою, кроме Вербного воскресения, в которое будет разрешен. В Великую среду он опять должен будет явиться в собор и будет изгнан из церкви на все время поста, в которое обязан приходить к вратам церкви и стоять во все время богослужения. В Святой четверток станет на том же месте и будет снова разрешен. Каждое воскресение поста он входит в церковь в надежде разрешения и опять становится у врат церковных. На груди постоянно носит два креста цвета, отличного от платья».
Подумаешь! Тем более что не сегодня-завтра здесь будет Господь и все отменит.
Настал наш черед. Нас с Марком тоже загнали в клетки и поставили на колени.
— Мы объявили и объявляем, — гласил приговор, — что обвиняемые Питер Болотоф и Марк Шевтсоф признаны еретиками, в силу чего наказаны отлучением и полной конфискацией имущества. Объявляем сверх того, что обвиняемые должны быть преданы, как мы их предаем, в руки светской власти, которую мы просим и убеждаем, как только можем, поступить с виновными милосердно и снисходительно.
Нас потащили на костры и привязали к шестам. Даже теперь Марк умудрялся не терять самообладания и смотрел на меня ободряюще. Перед нашими кострами был разложен еще один, поменьше и без шеста. Его и подожгли в первую очередь.
Телевизионщики оживились и подкатили поближе, скользнув по нам любопытными глазами своих камер, и сосредоточились на маленьком костре. Там сжигали изображения еретиков, скрывавшихся от суда инквизиции. Первым вспыхнул портрет Эммануила, грубо намалеванный черной краской на большом листе бумаги. Я даже не сразу узнал Господа. Ни его обаяния, ни величия — карлик с чужим злым лицом. Впрочем, мне было бы тяжелее, если бы изображение было похоже на оригинал. Пламя поднялось выше и отразилось в ультрасовременном стеклянном здании, построенном здесь для контраста со старинным собором, отразилось и распалось на квадраты стекол, как оцифрованная картинка.
Кажется, в этом момент я еще надеялся, что этим все и кончится, что ограничатся сожжением изображений, а нас отвяжут и отведут в тюрьму. Не сожгут же нас в самом деле! Но я ошибся. Наши костры зажгли. От церковных свечей, под колокольный звон и крик: «Оглашенные, изыдите!» Или мне это только послышалось? Я закашлялся от дыма, а стеклянное здание слева превратилось в одно оцифрованное пламя. Сквозь клубы дыма я попытался поймать взгляд Марка, как спасительный обломок корабля, как щепку, за которую хватается потерпевший кораблекрушение. Но моего друга уже не было видно.
Я уже терял сознание, когда послышался гул, инквизиторы, зеваки и телевизионщики бросились врассыпную, и на площадь, бесцеремонно подминая амфитеатры с креслами и коврами, выползли танки. Первый из них остановился, направив ствол пушки прямо на флаг инквизиции, а на башне появился человек, одетый в камуфляжную форму. Высокий и властный, нисколько не похожий на свое сгоревшее изображение. Он протянул руку в сторону костров, и пламя, шипя, осело и вдруг исчезло совсем, оставив только тонкие струйки дыма. А из второго танка ловко выпрыгнул Якоб и бросился нас развязывать. Я чуть не упал ему на руки. Меня заботливо свели вниз, и Эммануил спокойно подошел ко мне и уже освобожденному Марку.
— Ну что, живы, шалопаи? — беззлобно поинтересовался Господь. — Ожогов нет?
Я мотнул головой:
— Нет… кажется.
А Марк преклонил перед ним колени и поцеловал руку.
— Прости меня, Господи, — тихо сказал он. — Я ни на грош не верил в наше спасение!
Господь улыбнулся, а я удивленно уставился на Марка:
— А что же ты все время говорил?
Он пожал плечами:
— Надо же было подбодрить тебя, труса несчастного!
Эммануил поднял Марка и взглянул на потухшие костры.
— Им уже мало бескровной жертвы с хлебом и вином, — зло сказал он. — Жаркого захотелось!
Мне пришло в голову, что я виноват уж гораздо больше Марка, а стою перед Господом как ни в чем не бывало, чуть не руки в карманы, и тоже преклонил колено и поцеловал ему руку, а он помог мне подняться.
Флаг инквизиции был сорван, и теперь над площадью развевалось лазурное знамя с трехлучевым золотым знаком. Я сразу узнал этот символ. Его нам нарисовал Бессмертный Игнатий Лойола.
— Равви, что это такое, на знамени? — осторожно спросил я.
— Солнце правды, — улыбнулся Господь. — Символ спасения и возрождения мира, — и отправился к танку.
Мы последовали за ним.
— В Хофбург! — кратко приказал он, спускаясь в люк. И кивнул нам. — Залезайте.
Мы въехали во внутренний двор императорского дворца Хофбург и остановились рядом со статуей императора Франциска Первого в римской тоге и с бакенбардами. Эммануил спрыгнул на землю и резко приказал:
— Всем оставаться здесь. В музее ничего не трогать. Узнаю о мародерстве — головы поотрываю! Филипп, Петр, Марк, со мной!
Мы нырнули в ренессансные «Швейцарские» ворота с красно-серыми полосатыми колоннами.
— Здесь должен быть вход в сокровищницу, — спокойно пояснил Господь.
В сокровищнице он бросил рассеянный взгляд на корону Священной Римской империи, императорские регалии, золотую геральдическую цепь ордена Золотого руна и уверенно направился к обитой красным бархатом подставке, на которой лежало копье. Ничем особенно не примечательное копье. Ну верхняя часть лезвия обмотана золотой, серебряной и медной проволокой, ну два металлических голубиных крыла на древке, ну золотые кресты там же. Ну и что? И далась Господу эта потемневшая от времени железка! Однако он, затаив дыхание, подошел к постаменту и простер над ним руки. Стеклянная витрина разлетелась вдребезги, как от взрыва, и Господь бережно взял копье.
— Это Копье Лонгина, Пьетрос! Я узнал его. Копье Судьбы! Иногда его считают одной из пяти форм Грааля. Тот, кто держит это копье, — держит мир! Если бы не оно, на Австрию не стоило бы тратить времени.
С присущей ему скромностью Господь разместился не в Императорском дворце, и даже не в загородной резиденции Шенбруне, а в Леопольдовском корпусе, бывшей резиденции президента.
Вечером того же дня он пригласил нас к себе. Разговор происходил в небольшой комнате, обставленной в старинном духе, с изысканными креслами и столиком, инкрустированным различными породами дерева. В высокое окно открывался вид на площадь Героев и статую эрцгерцога Карла на поднявшемся на дыбы коне и с копьем, устремленным в небо.
— Присаживайтесь, дорогие мои, — начал Господь. — Ну, рассказывайте о ваших приключениях.
Он слушал внимательно и не перебивал, пока я не дошел до рассказа о странном поведении Лойолы.
— Он спрашивал вас о татуировках? — взволнованно переспросил равви.
— Да. Мы очень удивились. Что это значит?
— Потом объясню. Дальше!
Я рассказал о том, как святому стало плохо перед мессой, и он послал нас в Фуа к Генералу ордена.
— По моим сведениям, Генерал ордена Иезуитов последние три месяца не покидал Штаб-квартиры ордена в Ватикане, — задумчиво проговорил Господь. — Впрочем, я перепроверю.
— В Фуа находится инквизиционная тюрьма. Я нашел это в «Интеррете».
Господь тонко улыбнулся:
— Интересно.
Я перешел к рассказу о моем похищении и о замке Монсальват. Равви заинтересовался еще больше.
— Ах он старый пройдоха! — воскликнул Господь. — Значит, отправил вас к Плантару, прямо в белы рученьки! А не к Плантару — так к инквизиции. Хитрая бестия!
— Кто пройдоха? — не понял я.
— Лойола, конечно. Фуа можно не проверять. Теперь я уверен, что там никогда и духа не было Генерала Иезуитов.
— А кто этот Плантар?
— Мошенник, выдающий себя за потомка Христа, — Господь поморщился. — Ложь и ничего, кроме лжи. У Христа не было и не может быть потомков, и Меровинги не имеют ко мне никакого отношения. Их претензии на роль хранителей Грааля совершенно безосновательны. Есть только один человек, имеющий право обладать всеми формами Грааля. Не только человек. — Он улыбнулся. — Марк, ты сможешь найти это место?
— Да.
— Покажешь, когда будем во Франции. Спасибо, что выручил этого растяпу.
Я надулся.
— Ладно, Пьетрос. Что было дальше?
— Мы поехали в Вену, как вы приказали. А там мне стало плохо во время мессы в соборе Святого Штефана. Но это, наверное, не важно?
— Все важно. В какой момент тебе стало плохо?
— Во время евхаристического канона, когда священник поднял Святые Дары над алтарем, преклонил колено и произнес: «Accipite…»
— Не надо! Я понял. Я уже запретил евхаристию во всех подвластных мне странах. Вы должны были творить ее в воспоминание мое. Но я здесь, с вами. И теперь это похороны живого! Еще бы вам не становилось плохо от такого действа! — он вздохнул. — Ладно, продолжай.
И я поведал ему о знакомстве с Якобом, вечеринке в Мёдлинге и аресте.
— Ну, дальше вы знаете, — заключил я.
Господь кивнул.
— Господи, — робко поинтересовался я. — Вы хотели объяснить нам насчет татуировок.
— Ах да! Пьетрос, дай мне руку. Правую.
Я подчинился. Господь ласково взял мою руку и медленно провел по ней ладонью от запястья до кончиков пальцев. Когда он убрал руку, я увидел на тыльной стороне своей ладони все тот же трехлучевой знак, но на этот раз черный и похожий на татуировку.
— Что это? — испуганно спросил я.
— Я уже объяснял. Это Знак Спасения. Я отмечаю им тех, кто достоин Нового Мира и Новой Земли, тех, кого я беру с собой в свое царство. Помнишь Апокалипсис? Да нет, не помнишь, конечно. «И видел я Ангела, восходящего от востока солнца и имеющего печать Бога живаго» [14] Это та самая печать. Радуйся, Пьетрос, ибо ты избран! Радуйся и ты, Марк!
Я посмотрел на руки Марка. У него был тот же символ. Мне стало легко и радостно, и я благоговейно взглянул на Господа. Он улыбнулся, а потом вдруг стал серьезен.
— Но не обольщайтесь, друзья мои. Знаки могут и исчезнуть. Это значит, что вы погибли. Вы живы, пока есть знаки на ваших руках. Храните их, следите за ними, Они — ваше спасение!
Я зачарованно смотрел на Господа, на его одухотворенное лицо, тонкие черты, сияющие глаза. Почему-то мне хотелось плакать. Говорят, это называется «умиление». Возможно, слезы уже текли по моим щекам. Я склонился и поцеловал ему край одежды. Он погладил меня по голове. Я взглянул на Марка. Кажется, он был в таком же состоянии,
Мы вышли из комнаты и пошли по коридору к себе. Здесь толпилось много народу, и у всех на руках были такие же знаки, Теперь я их видел и улыбался их обладателям, как своим.
Здесь, в Леопольдовском корпусе, Господь написал несколько ультиматумов. Правительствам европейских держав предлагалось добровольно признать власть Эммануила, иначе их постигнет участь Польши, Чехии, Словакии и Австрии — стран, уже подвластных Господу.
«Это вопрос времени, — писал он. — Тот, кому власть принадлежит по праву, праву первому и единственному, не может не стать царем — он царь от века. И я забочусь только о том, чтобы это произошло без крови и страданий. Вашей крови! Ваших страданий! Подумайте об этом и покоритесь!
Австрия. Вена. Эммануил Спаситель».
Филипп смотрел на это полными ужаса глазами и качал головой,
— Господи! — наконец не выдержал он. — Это безумие! Невозможно вести войну на десять фронтов.
Господь откинулся на спинку кресла, отложил бумагу и посмотрел на него.
— Филипп, в какой мы стране?
— В Австрии…
— Вот именно. Я все сказал.
Марк стоял рядом и тоже смотрел на Господа с некоторым недоверием, но не возражал.
Не прошло и недели, как мы выступили с войсками к границе Германии, Мы, то есть Господь, я, Марк и Филипп, ехали в джипе по отличному австрийскому автобану рядом с колонной танков. Вдоль дороги тянулись невысокие горы, поросшие сосновыми лесами, в долинах лежали туманы, белые, как облака. И я подумал, что только в таких таинственных местах могли быть созданы великие элегии и легенды об эльфах и гномах.
Однако мои друзья были настроены далеко не романтично.
— Так не ведут войну! — наконец решился высказаться Марк и с упреком посмотрел на Эммануила.
— Почему? — с невинным видом спросил тот.
— Нас просто разбомбят. Они пошлют авиацию, и за полчаса от нас останется мокрое место. Не было никакой артподготовки. Аэродромы противника не уничтожены! Нужно было ликвидировать хотя бы основные стратегические объекты.
— Он всегда так воюет, — махнул рукой Филипп.
— Ну и что, безуспешно? — поинтересовался Эммануил.
— Это не занюханная Польша! — возразил Филипп.
— Посмотрим. Кстати, Пьетрос, а ты как считаешь? Я неправильно веду войну?
— Я не военный, но по тем отрывочным сведениям, что я еще помню с университетских лет, и по логике вещей — они правы. Лучше сбрасывать десанты на стратегические точки, и только после авиаподготовки. Война с линией фронта требует огромных ресурсов и приводит к слишком большим жертвам. Даже если удастся победить — это будет пиррова победа. По крайней мере, нас так учили, хотя это не было моим любимым предметом.
Господь покачал головой.
— Это не обычная война. И мне нужно всегда быть со своей армией, Только в этом случае мы добьемся успеха.
Послышался гул, и над лесом появились немецкие истребители. Много, очень много. С такими силами можно было уничтожить три армии Эммануила. Филипп побледнел и укоризненно посмотрел на Господа. Марк сжал губы.
Но Эммануил улыбался спокойно и уверенно, и, как ни странно, мне почти не было страшно. Он поднял руку и раскрыл ладонь, словно поддерживая невидимый груз.
Снаряды разорвались веером вокруг нас, словно оттолкнувшись от чего-то в воздухе над нами, слишком далеко, чтобы нанести вред. Только глубокие воронки обезобразили таинственные германские горы.
— Медленнее, медленнее, — приказал Эммануил шоферу и встал в машине, как живая цель. Но вражеские летчики словно ослепли. Снаряды летели куда угодно, но только не в нашем направлении, Было еще несколько налетов, и с тем же результатом. Нет, летчики не ослепли. Зато сошли с ума законы физики, и бомбы летели вовсе не туда, куда им велел закон всемирного тяготения и системы наведения.
Я посмотрел на Эммануила.
— Я властен над собственными законами, Пьетрос, — ответил он.
Мимо проплыло полуразрушенное здание таможни. Только что разрушенное. На шоссе засверкали осколки стекла.
— Туда ей и дорога! — усмехнулся Господь. — В новом мире не будет границ.
Мы повернули. И за поворотом, на холме, увидели вражеские танки, выстроенные для атаки. Раздался залп, который, как обычно, не причинил нам вреда.
— Остановиться и развернуться, — приказал Господь и спрыгнул на асфальт.
Я помню скрежет гусениц танков, грохот рвущихся в небе снарядов и вдохновенное лицо Господа.
— Слушайте! — он сказал это негромко, но я был уверен, что они услышали. Я знал, что голос его разнесся над немецкими холмами без мегафона и радиопередатчика. Я знал это, потому что все замолкло. — Слушайте, ибо я Господь Бог ваш, Господин Вселенной, Ваше глупое сопротивление не принесет вам ничего, кроме страданий, Сдайтесь, чтобы быть спасенными!
Раздался залп. Столь же бессмысленный, как и предыдущие.
Эммануил забрался на башню танка и продолжил как ни в чем не бывало:
— Не все имеют уши! Не все способны услышать слово Господне. Гордыня и жажда власти слишком громко говорят в иных сердцах. Но солдаты! Вы мудрее своих командиров, потому что ваш слух чище и свободнее. Смотрите: вот я, и вы не в силах причинить мне вреда.
Казалось, они поколебались. Ждали минут пятнадцать. Или офицеры убеждали непокорных солдат? И Эммануил ждал, стоя на своей железной трибуне. Легкий ветер трепал его волосы.
Но залп раздался. Я уже был тверд и без страха смотрел на дула пушек. Наш Господь был много сильнее без всякого оружия, стоя неподвижно с руками, сложенными на груди. Только глупое человеческое упрямство не давало немецкой армии сложить оружие. Они же тоже все видели!
— Ну что ж, — сказал Господь. — Каждый делает свой выбор. Филипп, командуй!
Мы не долго прицеливались. Стреляли почти в упор. Все одновременно. И я увидел горящие танки, превращенные в горы покореженного железа.
— А теперь поехали! — скомандовал Эммануил.
И мы медленно двинулись вперед. Вражеская армия отступала, точнее — бежала беспорядочно и панически, как от лесного огня или, скорее, от неведомого зверя, страшного в своей таинственности. Инфернальный ужас, даже не страх!