Волконский Михаил. Гамлет XVIII века

   – Поди доложи, что я хочу видеть их! – и Денис Иванович в собственном доме остался ждать, как проситель на лестнице, пока Адриан ходил докладывать.
   – Просят, – сказал Адриан, вернувшись.
   Корницкий занимал несколько комнат отдельной квартиры на нижнем этаже дома с ходом на общую парадную лестницу. Денис Иванович давно, ребенком, бывал тут у него и, когда вошел, не узнал комнат. Они казались ему по воспоминаниям гораздо больше, но некоторые вещи он сейчас же узнал: аквариум у окна, с золотыми, дорогими рыбками, огромный кусок малахита, лежавший на столе, и подвешенные к люстре часы в виде шара с музыкой, особенно занимавшие его в детстве. В комнате никого не было, но по движению тяжелой портьеры Денису Ивановичу показалось, что за ней стоит Корницкий, выжидает и смотрит на него потихоньку.
   Прошла долгая, тихая минута, пока портьера колыхнулась и вошел Зиновий Яковлевич. Он остановился перед Денисом Ивановичем, закинув голову и дерзко и вызывающе смотря на него. Он не спросил, но вся фигура его говорила:
   – Что вам угодно?
   Денис Иванович, чувствуя, что ему неприятно глядеть на этого человека, отвернулся было, но сейчас же заставил себя обратиться к Зиновию Корницкому.
   – Я примириться с вами пришел, – проговорил он.
   Зиновий Яковлевич быстрым взглядом оглядел его с головы до ног.
   – Да. Примириться... совсем, – повторил Денис Иванович, не понимая, что с таким, каков был Корницкий, никак не могла произойти чувствительная сцена примирения. – Я простить пришел.
   – Я не просил у вас прощения, – мотнув головой, пожал плечами Зиновий Яковлевич.
   – И все-таки я пришел простить. Если вам когда-нибудь нужно это будет, вспомните, что я вас простил... И отец простил...
   У Радовича от умиления стояли слезы в глазах, он махнул рукой, закрыл ею лицо, повернулся и вышел, всхлипнув.
   Корницкий поглядел ему вслед и, когда он ушел, громко сказал:
   – Вот идиот!

ГЛАВА XVII

   Хотя из свидания с Корницким вышло вовсе не то, чего ожидал Денис Иванович, то есть вовсе не произошло того полного примирения, которого он искал, но все-таки он испытывал умиленное, тихое, радостное ощущение и ему было очень хорошо.
   И это хорошее связывалось с воспоминанием о Валерии. Она была несомненно причастна к этому, и Денис Иванович чувствовал, что так оно и есть.
   Он нарочно отправился к Лопухиным, чтобы встретиться опять с ней, и встретился и, улучив время, успел ей рассказать о том, что по ее совету простил врага своего и что ему, то есть самому Денису, очень легко теперь. По этому поводу они даже взялись за руки и поглядели в глаза друг другу. Потом Валерия сказала:
   – Я не сомневалась в вас. Мне всегда кажется, когда я смотрю в ваши глаза, что я смотрю на небо!..
   Она была уверена, что прикосновение их «чисто и непорочно», но Денис Иванович, когда взял ее руки, испытал незнакомое ему до сих пор волнение – ему захотелось поцеловать ее руку, но он не осмелился на это.
   Потом Радович зачастил к Лопухиным, где всегда встречал Валерию, которая аккуратно привозила сюда с собой тетку, уверяя Анну Петровну, что это было необходимо по самым разнообразным причинам. Последние всегда находились у нее, и она в отношении их выказывала необыкновенную изобретательность.
   Екатерина Николаевна, прозевавшая увлечение падчерицы Гагариным, не замечала и того, для кого собственно ездит к ней Денис Иванович. Она была слишком занята высшими соображениями и планами будущего, не видела, что делается близко, возле нее, и поощряла посещения Дениса Ивановича.
   Впрочем, едва ли кому-нибудь могло в голову прийти, что Радович предпочтет красавице Анне «старое диво», Оплаксину. Но физическая страстная красота черноволосой Анны не прельщала его; он оставался холоден к ней и с каждым днем находил в Валерии все новые и новые духовные красоты.
   Наконец однажды Анна Петровна пригласила его к себе, сказав:
   – Не забывайте наш «pomme de terre» ^[3].
   – «Pied-a-terre» ^[4], – поправила ее племянница.
   И Денис Иванович был у них, но в четырех стенах маленького домика, занимаемого Оплаксиными, ему было далеко не так свободно, как в большом доме и саду у Лопухиных. Валерия тоже понимала это, и потому они чаще встречались под гостеприимным кровом Лопухиной.
   Однажды, когда Денис Иванович вернулся со службы, ему доложили, что князь Павел Гаврилович Гагарин ждет его и желает видеть.
   – Где же он ждет? – спросил Радович, смущенный неожиданностью происшествия не менее лакея, докладывавшего ему.
   Появление князя, который спросил Дениса Ивановича и заявил, что он будет ждать его, показалось всем необычайным в доме, куда до сих пор приезжали только к Лидии Алексеевне и где никогда никто не спрашивал «молодого барина».
   – Они ждут в большой гостиной, – ответил лакей.
   Гостя догадались провести в парадную гостиную, но Денис Иванович не захотел идти туда.
   – Просите ко мне наверх, – приказал он и направился к себе.
   Гагарин, войдя, отвесил церемонный поклон и, когда Денис Иванович попросил его садиться, сел, не снимая перчаток и держа свою офицерскую шляпу под мышкой.
   – Могу я говорить с вами, как с дворянином? – откашлявшись, начал он.
   – Что ж, – улыбнулся Денис Иванович, светло глядя на него, – можно и как с дворянином. Только я больше люблю говорить просто, по-человечески.
   – Тем лучше, – согласился Гагарин, принимая уже тон, который мог годиться только в обращение с человеком недалеким.
   О «глупости» Дениса Ивановича он слышал много, потому что о Радовиче говорили теперь все, но сам Гагарин видел его лишь раз у Лопухиных, во время своего свидания с Анной, подсмотренного Екатериной Николаевной, и то мельком, и не мог судить, каков был Денис Иванович. Поэтому он заговорил с ним серьезно.
   Однако Радович своим ответом как-то сразу показал свою простоту, и князь решил изменить тон.
   – Тогда скажите, – стал прямо спрашивать он, – отчего вы так часто бываете у Лопухиных?
   – Оттого, – ответил Денис Иванович опять совсем просто, – что мне нравится бывать там.
   – Понимаю! Вы хотите этим сказать, что я не имею права требовать у вас отчета и что вы не желаете, чтобы кто-нибудь стеснял вашу свободу действий?
   – Да нет же, – перебил Радович, – ничего этого я сказать не хочу, а говорю прямо, что есть. Мне, право, очень нравится бывать там.
   «Да он совсем глуп», – подумал Гагарин и продолжал:
   – Хорошо. Значит, у вас есть причины, почему вам это нравится?
   Денис Иванович густо покраснел и потупился.
   – Прав я или нет? – испытующе глядя на него, переспросил Гагарин.
   Денис Иванович склонил голову, непроизвольно взял перо со стола и стал вертеть его, как пойманный на месте преступления школьник.
   – Тогда, если вы молчите, сударь, – опять сказал Гагарин, – я доложу вам, зачем вы бываете там: вам нравится Анна Петровна.
   – Тетка? – ужаснулся Радович.
   – Какая тетка?
   – Старуха Оплаксина.
   – Вы изволите шутить. Я говорю про Анну Петровну Лопухину.
   – Ах, нет, – обрадовался Денис Иванович, – нет, вовсе не нравится, то есть она мне нравится, я дурного про нее ничего не знаю, но не так... Нет, право, не так...
   – Тогда выходит еще хуже. Зачем же вы бываете, зачем собираетесь жениться?
   – Я собираюсь жениться?
   – Да.
   – На Анне Петровне Лопухиной?
   – Да, об этом все говорят.
   – Так ведь мало ли что говорят, но кто же, посудите, может знать, на самом деле, о таких вещах?
   – Вот я желаю знать.
   – Ну, так я вам говорю, что нет, и не думаю я об этом... честное слово, не думаю...
   «Или он совсем дурак, или прикидывается и хитрит», – мелькнуло у Гагарина.
   – Но в таком случае, что же означают ваши постоянные посещения?
   – Да вы постойте, вы сами-то отчего волнуетесь?
   – Я не волнуюсь, сударь.
   – Нет, нет, милый, – жалобно сморщив брови, остановил его Денис Иванович. – Я не хочу вас сердить или обижать, я хочу помочь вам, чтобы вам было легче... Я вижу, что-то у вас есть... Постойте!.. Вы сами... как это?.. Ну, словом, вам самому нравится Анна, Петровна... Так ведь? А?
   – На этот счет я не нахожу нужным посвящать вас в какие-либо подробности, но только прямо говорю, что тот, кто осмелится мечтать об Анне Петровне, будет иметь дело со мной.
   – Какое дело?
   – Как полагается между дворянами – поединок.
   – Зачем поединок? Не надо этого... Нехорошо... Так вы вот отчего беспокоитесь?.. Ну, так поверьте, я не буду мешать вам...
   Ему очень хотелось, чтобы Гагарин почувствовал себя совсем хорошо и чтобы его лицо прояснилось. Но тот сидел угрюмый и строгий.
   – Так вы любите? – протянул Денис Иванович. – Это очень хорошо... Я понимаю...
   – Ничего вы, как я вижу, не понимаете, – вдруг рассердился Гагарин.
   – Нет, понимаю, – подхватил Денис Иванович. – Вот, видите ли, вы открыли мне свою тайну, и вы мне нравитесь. Вы мне и тогда у Лопухиных очень понравились... Хотите, будемте друзьями?.. Если бы у меня была тайна, я открыл бы вам ее, но у меня еще нет тайны. Однако я все скажу. Понимаете, я бываю у Лопухиных потому, что там бывает... Анна Петровна Оплаксина...
   – Ну так что ж?..
   – Не понимаете?
   – Ничего не понимаю.
   – И ее племянница, – краснея опять до слез, выговорил едва слышно Радович.
   Если бы Гагарин, услышавший теперь такое признание Дениса Ивановича, не видел его при первой своей встрече с ним в саду у Лопухиных вместе с Валерией, то подумал бы, что тот желает, издеваясь, морочить его. Но теперь он вспомнил эту пару и сразу чутьем влюбленного уверился, что Радович говорит правду. Он просиял, и невольная широкая улыбка осветила его лицо. Конечно, для него был смешон Денис Иванович, влюбляющийся в Оплаксину, когда перед его глазами было чудо красоты – Анна Лопухина.
   – Я вам верю, – сказал он.
   – Ну, вот и отлично! Значит, вы не тревожитесь больше?
   – Послушайте, Радович, – заговорил Гагарин, откладывая шляпу и снимая перчатки. – Если бы, когда я ехал к вам, кто-нибудь стал пророчить мне, что мы сделаемся друзьями и не разведемся поединком, я посмеялся бы тому в лицо. Но вышло вовсе не так, как я предполагал, и вместо того, чтобы видеть в вас себе помеху, я вижу, что вы можете оказать мне некоторую помощь...
   – Отчего же? С удовольствием, с большим удовольствием! – охотно согласился Денис Иванович.
   – Дело в том, что я нежданно-негаданно назначен в корпус генерала Розенберга, который мобилизуется на австрийской границе для борьбы с французским консулом Бонапарте. Вероятно, мы пойдем на помощь австрийским войскам.
   – Неужели? – сочувственно удивился Радович. – Значит, вам уезжать надо?
   – Конечно. Я, как офицер, не могу отказаться от назначения в корпус, который готов отправиться в действие. Я должен ехать. Но мало того – меня отправляют туда курьером с пакетом, с тем чтобы я остался уже там, и отправляют спешно. Завтра утром я обязан выехать... Сегодня я узнал это. Я заезжал к Лопухиным, чтобы проститься, но меня не приняли.
   – Как не приняли? – воскликнул Денис Иванович. – Не может быть!
   – Сказали, что уехали с утра.
   – Позвольте, – вспомнил Радович, – правда, вчера говорили, – они собирались в подмосковную к Безбородко; да, правда, они должны были уехать.
   – Значит, это верно? – с некоторым облегчением произнес Гагарин. – А я думал, что именно меня не хотели принять...
   На самом деле так и было. Екатерина Николаевна, знавшая о готовившемся Гагарину приказе, который был устроен ею, нарочно увезла сегодня ничего не подозревавшую Анну в подмосковную к Безбородко.
   – А вам остаться еще на день нельзя? – попробовал спросить Денис Иванович.
   – Немыслимо.
   – Тогда знаете что? Напишите письмо, а я передам его так, что никто не узнает. Будьте спокойны!..
   Гагарин вдруг радостно взглянул на него и протянул ему обе руки, восклицая:
   – Неужели вы это сделаете?
   – Конечно сделаю. Разве это трудно? И я вот что предложу вам. Я попрошу, чтобы она написала ответ, и я вам пошлю его, куда вы скажете. А потом вы опять напишете ко мне и я передам, и так вы будете в переписке. Лопухины уезжают в Петербург, но и я перевожусь туда же...
   – Никак не ожидал, никак не ожидал, – повторил несколько раз Гагарин. – Спасибо вам!

ГЛАВА XVIII

   Через три недели после отъезда государя в «Московских Ведомостях» было напечатано в числе прочих назначений известие о переводе коллежского, секретаря Радовича в Петербург за обер-прокурорский стол правительствующего сената, о пожаловании ему камер-юнкерского звания и даровании трех тысяч ежегодно.
   Это было значительно меньше того, во что выросли в городских сплетнях посыпавшиеся на Радовича блага. Говорили, что он назначается статс-секретарем, обер-церемониймейстером, а из трех тысяч было сделано уже тридцать.
   Тем не менее и того, что выяснилось, казалось достаточным. Явилось официальное подтверждение, что «идиот» Радович, бывающий ежедневно у Лопухиных, переводится в Петербург. Значит ясно, и не подлежит никакому уже сомнению, что он идет на сделку брака с Анной Лопухиной.
   Людмила Даниловна, маменька двух толстых дочек, единственным достоинством которых была их невинность, прочла известие в «Ведомостях», как и все остальные, но взволновалась им гораздо больше остальных. Она с такой уверенностью наметила Дениса Ивановича в женихи одной из своих дочек – все равно, которой – и так упорно возила их и сама ездила к Лидии Алексеевне, что постигшее ее вдруг разочарование превзошло всякие границы. Она знала о ходивших слухах, но твердо надеялась, что Лидия Алексеевна не допустит, чтобы свершилась такая комбинация. И вдруг, в самом деле, назначение в Петербург, и камер-юнкер, и три тысячи!..
   Людмила Даниловна надела парадный роброн и отправилась к Радович, одна, без дочерей, с деловым визитом. Она мнила до сих пор, что сама Лидия Алексеевна угадывает ее намерения и благосклонно поощряет их, и теперь желала объясниться по этому поводу.
   Лидия Алексеевна, давно вставшая после болезни с постели, но медленно поправлявшаяся, первый день принимала сегодня посторонних, чувствуя себя достаточно уже окрепшей.
   Ходившие по городу слухи не были ей известны, потому что она никого не принимала, а Зиновий Яковлевич, чтобы не беспокоить ее, ничего не рассказывал. Лидия Алексеевна ждала со дня на день указа об отдаче ей сына в опеку, надеясь на свидание и разговор с государем. Зиновий Яковлевич, чтобы ободрить ее и дать силы для выздоровления, поддерживал в ней ожидание указа, который, впрочем, и ему казался возможным ввиду поступка Дениса Ивановича, явившегося к нему. Он рассчитал, что, может быть, Денис Иванович не такой уж круглый идиот, как это показалось ему в первую минуту, и приходил мириться с ним, проведав, что ему несдобровать. Корницкий ездил часто в опеку, чтобы справиться, как идет дело, и там чиновники, чтобы не упускать щедрых подачек, получаемых от него, водили его за нос и обнадеживали, хотя жалобная просьба Лидии Алексеевны на сына была давно положена под сукно.
   Людмила Даниловна застала Лидию Алексеевну сидящей в кресле на балконе за пасьянсом. Радович была одета в свое обыкновенное платье – молдаван, введенный в моду для дома императрицей Екатериной II, и в чепчике с пышными лентами. Ее лицо было совсем коричневое, а белки глаз ярко желтые. Она очень похудела и изменилась.
   Людмила Даниловна влетела шумно и шумно заговорила сразу, в своем волнении пренебрегая тем, что Радович по своему болезненному виду была сама на себя не похожа.
   – Лидия Алексеевна, что же это? – заговорила она, всплеснув руками. – Вы читали?
   – Здравствуйте, очень рада вас видеть. Садитесь! Что я читала? – степенно, с расстановкой проговорила Радович.
   – Да сегодня в «Московских Ведомостях».
   – Что в «Ведомостях»?
   – Сын ваш, Денис Иванович, назначен...
   «Под опеку! – подумала Лидия Алексеевна. – Наконец-то!»
   – Камер-юнкером, – договорила Людмила Даниловна, – и в Петербург переводится...
   – Как камер-юнкером?
   – Да, говорили – статс-секретарем, я и тому не верила, но камер-юнкером.
   «Московские Ведомости», получавшиеся у Радович, подавались непосредственно Зиновию Яковлевичу, и тот, когда нужно, рассказывал новости, а сама Лидия Алексеевна не читала газеты, считая это мужским, служебным делом.
   – Я номер привезла, – продолжала Людмила Даниловна, доставая из ридикюля тетрадку и подавая ее хозяйке дома. – Вот, взгляните сами...
   Радович взяла газету, повертела ее перед глазами, перелистала и протянула назад.
   – Без очков не вижу, прочтите сами, – сказала она.
   Она, бегло читая по-французски, разбирала по-русски почти по складам, но скрывала это. Людмила Даниловна прочла. Лидия Алексеевна долго сидела молча, соображая.
   – Ну так что же? Милость государя, – пожала она плечами. – Сын Ивана Степановича Радовича, слуги отца императора, может получить царскую милость.
   Как ни неожидан, как ни значителен был удар, нанесенный ей, гордая Лидия Алексеевна, несмотря на свою болезнь, совладала с собой, чтобы не выказать при посторонней, что сын явно пошел против нее и верх остался за ним.
   – Да ведь он не за заслуги-отца, – наивно бухнула прямо Людмила Даниловна, – он за то, что женится на Лопухиной.
   – Как женится? – вспыхнула Лидия Алексеевна, почувствовавшая, что нашелся выход для забушевавшего в ней гнева. – Как женится? Я слышала об этих разговорах, но могу вам сказать, что мой сын, Радович, никогда не пойдет ни на какую сделку со своей совестью, а если что, – добавила она на всякий случай, – то я не допущу этого...
   – Да как же не допустите, когда это уже случилось, Лидия Алексеевна?
   – Вздор, ничего не случилось! – вставая с места, крикнула Радович. – Вздор! Сплетница! Вон, и чтобы духу твоего не было!
   Людмила Даниловна знала, что Радович – женщина сердитая, но в первый раз увидела, что это значит. Она съежилась, задрожала и испуганно залепетала:
   – Да ведь я, Лидия Алексеевна...
   – Вон! – кричала Радович. – Или я не хозяйка у себя в доме? Я думаю, что, слава Богу, еще хозяйка... А, не хозяйка я, по-вашему?
   – Хозяйка.
   – Ну так вон! – и Радович, подступив к Людмиле Даниловне, с силой вытянутой рукой показывала ей на дверь.
   «Батюшки, побьет!» – решила перепуганная маменька «невинностей» и кинулась действительно вон.
   Радович упала в кресло, схватила звонок и со всей мочи затрясла им. Адриан, Василиса, дежурная горничная сбежались на этот отчаянный призыв.
   – Проводить... – приказала Лидия Алексеевна, – проводить эту барыню, вымести двор за нею и чтобы никогда не пускать.
   Она опять поднялась. «Так-то, Екатерина Николаевна! Вы полагаете людей обводить? – закипело все ключом в ней. – Ну, погодите! Он все-таки мой сын, и я сделаю с ним то, что я хочу». И она с небывалой еще после болезни у нее бодростью пошла.
   Василиса было сунулась к барыне, чтобы поддержать ее под руку, но та оттолкнула ее и пошла одна.
   Она поднялась по лестнице и отворила дверь в комнату сына.
   Денис Иванович у своего стола чертил на бумаге что-то вроде плана квартиры, которую он мечтал нанять в Петербурге. На этом плане была гостиная и рядом с нею нетвердыми штрихами обозначался дамский будуар.
   – Маменька! – воскликнул он, вскакивая при ее появлении. – Да как вы изменились! Что с вами?
   – Со мной то, что родной сын в гроб меня вколачивает, – начала Лидия Алексеевна, с трудом шагнув к стулу и упав на него. У нее хватило сил, чтобы дойти только до его двери, дольше держаться на ногах она не могла. – В гроб, – повторила она и, чувствуя, что не сможет говорить долго, прямо перешла к делу. – Сегодня в ведомостях пропечатано о твоем назначении в Петербург и о прочих к тебе царских милостях.
   – Да, так пожелал государь.
   – Один ли государь?
   – Кто же еще, маменька?
   – А ты не знаешь?
   Денис Иванович стоял перед матерью и испытывал одно лишь мучительное чувство жалости к ее болезненному, изменившемуся виду. Он знал, что для того, чтобы не раздражать ее еще, нужно было коротко и ясно отвечать на ее вопросы, и старался делать это.
   – Не знаю, маменька! – произнес он.
   – Послушай, Денис, ты затеял подлую штуку. Ты пошел против матери и, чтобы добиться своего, не пожелал быть разборчивым в средствах. А знаешь ли ты, зачем тебя женят на Лопухиной? Я пришла, чтобы открыть тебе глаза. Ты по простоте не понимаешь... Не будет тебе моего благословения на этот брак. А если ты думаешь обойтись без моего благословения, так знай, что тебя женят...
   – Да меня вовсе не женят, маменька!
   – Как не женят?
   – Так! Я не хочу жениться на Лопухиной, уверяю вас.
   – Лжешь! Лжешь перед своей матерью!.. Вот до чего дошло! – Лидия Алексеевна взялась за виски и с неподдельной скорбью протянула, закачав головой: – Радович, мой сын, и лжет! Не было еще лгунов среди Радовичей!
   – Маменька, клянусь вам, я не лгу... Я могу доказать это.
   – Как же ты докажешь, когда все явно говорит против тебя? Или ты уж так прост, что сам ничего не видишь и позволяешь одурачивать себя? Но тогда зачем же ездишь к Лопухиным, зачем?
   – Маменька, уверитесь вы, если я вам открою один секрет? Но только вам... и поклянусь?..
   – В чем?
   – В том, что если бы я женился на ком-нибудь, так это была бы не Анна Петровна, а другая... совсем другая...
   – Другая?
   – Довольно вам?
   – Нет. Кто она, эта другая?
   – Маменька, не заставляйте!
   – Говори!
   – Оплаксина Валерия, племянница Анны Петровны, – поспешно выговорил Денис Иванович, видя, что мать пошатнулась и с трудом втянула в себя воздух, задыхаясь.
   – «Старое диво»? – вырвалось у Лидии Алексеевны.
   – Маменька, если бы вы знали, какая у нее душа!.. Но только я никогда не женюсь, потому что это невозможно. Она говорит, что браки совершаются на небесах.
   Лидия Алексеевна глубоко и легко вздохнула.
   – И ты говоришь все это искренно?
   – Клянусь вам.
   – Что ты ни на ком, кроме девицы Оплаксиной, не женишься?
   – Клянусь вам!
   – Ну, хорошо, Денис Иванович, не отрекайся и сдержи свою клятву!

ГЛАВА XIX

   Анна Петровна Оплаксина сидела с Валерией, окруженная своими дворовыми, крепостными девками, в большой, светлой, выходившей окнами во двор, последней комнате занимаемого ею домика. Все были заняты – и сама Анна Петровна, и Валерия, и девицы усердно постукивали коклюшками, плетя кружева.
   Особенно ловко и споро ходили руки углубленной в свое занятие Валерии. Изредка к ней обращалась с вопросом какая-нибудь девушка; Валерия вставала, кротко и терпеливо показывала и объясняла, потом возвращалась на свое место и с прежним рвением принималась за работу.
   Никто не знал, что кружева, которые постоянно продавала в пользу бедной старушки Анна Петровна своим знакомым, то есть всей Москве, были сработаны здесь, у нее, под ее и Валерии руководством. Анна Петровна не лгала: деньги шли действительно в пользу бедной старушки, но этой бедной старушкой была она сама, Анна Петровна.
   Никто не знал, какова была жизнь Оплаксиной, и никто из так называемого «общества» не подозревал, что она куска недоедала, чтобы были сыты ее «детки», как называла она своих крепостных. Даже Валерию часто обделяла она, говоря, что «ты своя, родная, а они (то есть крепостные) Богом мне поручены и за них я Ему ответ должна дать!» И Валерия вполне соглашалась с нею и охотно переносила лишения.
   У Анны Петровны под Клином была деревенька в пятьдесят две души мужского пола, и доходы, получаемые ею оттуда, оказывались крайне скудными, потому что оплаксинские крестьяне не знали, что такое барщина, и платили, или, вернее, никогда полностью не доплачивали положенного на них до смешного малого оброка. Зато, правда, все они жили в избах под тесовыми крышами, и сердце Анны Петровны радовалось, когда она после утомительного пути на своих, на долгих, подъезжала к своему Яльцову и издали показывались эти блестящие на солнце, новые, как золото, и старые, как серебро, крыши. Одно, что делали аккуратно мужики Анны Петровны, – праздновали день ее рождения, приходившийся на десятое июля. Тут они являлись с приношениями яиц, огурцов, творогу, масла и деревянных ложек, и Оплаксина, до слез тронутая этими подарками, отдавала последнее на их угощение.
   Дворовых в городе из мужчин было у нее всего трое: кучер, ходивший за парой ее курчавых низкорослых деревенских лошадок, выездной и старик-дворецкий. Остальной штат ее составляли девушки, которых она поила, кормила, выдавала замуж и у всех у них крестила потом и лечила детей; впрочем последнее больше было делом Валерии.
   Домик, занимаемый Анной Петровной в Москве, хотя очень небольшой, но все-таки приличный, нанимала она сверх своих средств, и вела внешне достойную жизнь для поддержания имени Оплаксиных, отказывая на самом деле себе во всем и целыми днями работая вместе с Валерией над кружевом, продажа которого позволяла ей кое-как сводить концы с концами.
   Екатерина Николаевна Лопухина оставила у себя кружево, но денег не заплатила, и это беспокоило Анну Петровну.
   – Валерия, – проговорила она, отрываясь от работы, которая шла у нее по-старчески, уже не так, как прежде, – что ж это, Екатерина Николаевна насчет денег-то?
   – Ну что ж, отдаст! – успокоила ее Валерия, быстро перебирая коклюшки своими тонкими, бескровными пальцами.
   – То-то отдаст! Ведь яичко дорого в Юрьев день!..