Мы знаем, что есть две сверхдержавы: Россия и Америка. А не вернее было бы считать, что есть, скажем, одна сверхдержава, например, Швейцария. Люди там живут хорошо и ни с кем не воюют. Простите, это к слову.
А про шляпу - это юмор снова пробуждался у выздоравливающего Булата.
Светлым он ушел от нас, оставив многим частицу своего света.
19 июня 1997
Пять вечеров
После моей первой пьесы "Фабричная девчонка", обруганной и захваленной, пьеса "Пять вечеров" казалась мне незначительной и несоциальной. Но Товстоногов попросил показать ее. Сам Товстоногов! Мне было совестно, но на вторичную его просьбу - осмелился показать.
Однако Георгий Александрович принял ее и сказал, что будет ставить спектакль "с волшеб-ством". А волшебство состояло вот в чем: о людях с "неустроенными судьбами" - такой появился обвинительный термин, о женском одиночестве - "одинокая женщина", и такое появилось начальственное обвинение, о многом, о чем тогда не принято было говорить со сцены, Товстоногов решил рассказывать так подробно, чего вовсе не стоили эти жалкие персонажи, с такой интонацией, сочувствием... В наш адрес обрушилось и такое: "злобный лай из подворотни", "взгляд через замочную скважину", что "он (я) вбиваю клин между народом и правительством..." (Фурцева). О таком в те времена не принято было говорить со сцены.
На застольных репетициях с Георгием Александровичем было мне, как и актерам - легко. Если ему что-нибудь нравилось, он гоготал. Сначала я думал, что в театре потому его и звали Гога.
Когда он вывел актеров на сцену, было еще лучше. Мне говорили, что обычно он сверялся с пьесами,- кто куда пошел, кто на что сел. И просил автора внести в пьесу поправки. А тут - он давал актерам указания, советы, предложения - опережая текст пьесы, да так точно! Потом лишь заглядывал в страницу и оказывалось - да, так и следовало по пьесе! Он даже взял на себя роль автора, сопровождающего действие. "Эта история произошла в Ленинграде, на одной из улиц, в одном из домов..."
И все же, когда на прогоне спектакля мне дали рулончик билетов для знакомых, перед входом в театр я, смущаясь, предупреждал: "Не стоит смотреть, это случайная, маленькая пьеса, не получилась..." Но кто мог уйти со спектакля Товстоногова!
Вот уже и близится время прощаться с моим театром двадцатого века.
Я полюбил его неистово еще в школьные предвоенные годы. Низкорослый желтенький домик на Таганской площади (филиал Малого театра - теперь театр на Таганке). Спектакль "Без вины виноватые". И горло стиснулось в ниточку, и слезы, слезы... Я еще раз прорвался на этот спектакль, и снова - слезы, и в третий раз - опять... Потом выяснилось, что есть МХАТ! "У врат царства" Ибсена, где заглавную роль играл Качалов! "Дни Турбиных"... Уже и Хмелева мы не увидим.
Тошно было видеть спектакли о войне. К примеру это: стук каблуков, кирзовых сапог по деревянным доскам сцены. А где - глина, снег, болота?..
Когда кончилась бесконечная война, я получеловеком вернулся "в гражданку". Двадцатый век перевалил на вторую свою половину. А театр? Впервые после войны я ринулся в театр. Блистаю-щие ярусы, очень хорошие артисты... а театра на сцене нет! Он был убит войной. Долгие годы он пытался ожить. Это сразу же пресекалось начальством. Олег Ефремов говорил мне:
"Если меня посадят, ты будешь носить мне передачи, если тебя посадят, я буду носить тебе передачи".
Но далее начались отдельные взрывы: театр Товстоногова, театр Любимова на Таганке, театр Эфроса. А теперь - это всем знакомо - Марк Захаров, Олег Янковский, Александр Абдулов - любимые мои. А в зале - "новые русские" с сотовыми телефонами.
Появились театрики и в подвалах - ростки двадцать первого века. Печальные или нет? Не известно.
Утренние эти рюмашки, возможно, все же сказываются отрицательно. Надо сосредоточиться, иначе вообще может получиться непонятное. Проверка. Записываю мысли в порядке поступления.
Народ привык к страху больше, нежели к другим чувствам. Скажем, во время съезда депутатов Верховного Совета (1989 г.), впервые совсем демократического, обнаружилось: что глава прави-тельства побаивается Политбюро и вообще мощного партаппарата. Но кроме того оказалось, что что-то грозит и со стороны депутатов. Которые боятся мнения о себе своих избирателей. Которые боятся возобновления бесконтрольной власти упомянутого аппарата. Который боится порвать свою связь с... (коррупция). И все боятся разоблачений, которые могут зайти слишком далеко. Россия начала побаиваться присоединенных республик, то есть, как говорится, добровольно присоединившихся, которые, наоборот, боятся России, которая первая из равных. Тем более, что есть опасение, что сопротивление этих добровольных республик все усиливается и приводит уже вот к чему, я имею в виду Грузию, и Карабах, и Прибалтику и т. д. А теперь даже правительство поняло, что надо считаться даже со своим собственным народом, а то мало ли что, распоясался. Который в свою очередь боится никак непреодолимой бюрократии и бесконтрольной власти аппарата, которому приходится опасаться возбужденных депутатов, которые боятся мнения о себе своих избирателей, которые боятся...
В воскресенье, катаясь на лыжах, я познакомился с молодой женщиной, лет около тридцати. Там же, на лыжне, выяснилось, что она простая, но в то же время самобытная; скромная, но в то же время начитанная; не эффектная, но в то же время привлекательная. Я спросил, хорошие ли у нее друзья. Она сказала, что очень, потому что она тщательно их отбирает. Тогда я пригласил ее заходить к нам вместе с друзьями. Она согласилась.
Как мало иной раз нужно человеку для хорошего настроения! Одна только возможность! Чего? Новых знакомых - неизвестных, может быть, странных, может быть, не похожих ни на кого из тех, кто был мне знаком до сих пор. А вдруг среди них затеряны и новые друзья? Цвет возможности, цвет надежды бел, как снег. В городе снега и в помине не было, я даже сомневался, можно ли кататься на лыжах, - а тут только снег и есть. Ели словно для того и стоят, чтобы держать на своих пагодных лапах голубой снег. Открылось озеро - словно для того, чтобы показать нам снег совсем иной, солнечный. Вот, солнечный снег - это, собственно, и есть основной цвет надежды.
В произведениях искусства, богатых смыслом, каждый находит свое. В спектаклях Някрошю-са меня потрясает постоянная, то явная и мощная, то подспудная тема насилия и рабства. И насилие, и рабство у него разнообразны, как в жизни.
Рабство дяди Вани, Сони, Елены Андреевны, да и всех - перед вампироподобным Серебря-ковым в чеховском "Дяде Ване". Мучительно-горькая мелодия этого спектакля - хор рабов из оперы Верди.
В театральной повести "Квадрат" - рабство человека, сосланного в лагерь. Перед тем, кто подозрительно просвечивает его душу алым лучом таинственного рентгена, и перед лагерным надзирателем, и перед сторожевыми столбами, которые пронзительно сигналят, едва их коснется заключенный.
Манкурты в спектакле по книге Чингиза Айтматова - рабы своих властителей. Беспамятные, они прежде всего забыли свою свободу.
Не это ли главная боль всех времен? Рабство человека перед человеком.
Произведения Някрошюса разворачиваются перед нами с колдовской постепенностью, словно "Болеро" Равеля. Затягивают нас в свою воронку поначалу замедленно, затем все стремительней, все исступленней. И вот, оказывается, это уже трагедия - то, что в театре всегда объединяло людей общим состраданием.
Однако это трагическое время от времени пересекается потешным гротеском, непредсказуе-мой игрой искусства. Но вот - уже иное: грусть, утешающая грусть вступает в свои права.
Мы разучились преклоняться перед сегодняшними художниками. Някрошюс воскресил в нас это чувство. И у актеров знаменитых российских театров, и у простых женщин Литвы, которые говорят: "Мы в этот театр ходим, как в храм. Только не мы перед ними исповедуемся, а они перед нами".
Слова. К которым всегда был небрежен. Не в словах, мол, дело... Деревья, пленумы, колхозники, вороны существовали отдельно, а слова, которыми все это можно было обрисовать, - отдельно.
Слово, теперь нужда в тебе. Защити меня от моей собственной глупости, от неописуемых ошибок моих, от больной, каждое утро просыпающейся совести, от вин моих - настоящих, а не воображаемых - чтобы слово к слову, чтобы одно слово осеняло другое, стоящее рядом. Чтобы они вступились за меня - не перед другими, передо мною самим. Не получается. Небрежен был к словам. Вины мои, ошибки мои, глупости мои - отдельно, а слова, которые могли бы защитить меня от меня самого, - отдельно.
Очень воспитанный, очень интеллигентный. Очень прогрессивный. Но тоже очень глупый. Среди очень левых оказалось немало глупых. Только это теперь не сразу заметно.
Говорят: "Что у вас такое грустное лицо?" - и показывают рукой в окно: "Смотрите мол, как жизнь хороша!" Причем она действительно хороша! Для многих, почти для всех.
Бутылка стоит в холодильнике. А жена и свояченица следят, чтобы я не выпил рюмашку. Максималистки. Приходится ловить момент. Жена в соседней комнате, мимо открытой двери надо пройти, правда у нее на ушах стереонаушники. А свояченица пошла в ванную, правда еще неизвестно умыться или принять душ. Если душ, то вода шумит, и я могу беспрепятственно. Но фиаско может произойти неожиданным образом. Например, жена снимет наушники, или свояче-ница выйдет из ванной. Вопрос: что делать? Когда же я изловчился, добрался до холодильника и достал бутылку, то в ней оказалась вода! Ровно столько, сколько прежде было водки.
Некогда, в самом начале перестройки, в редакции "Московских новостей" мне предложили написать "о чем хотите сами".
Говорю:
- Об империях и колониях.
Подразумевая, естественно, последнюю империю мира, то есть нашу. Члены редакции посме-ялись, да я и сам понимал, что это было вроде шутки. И написал что-то другое. А через пару месяцев в этой же самой газете появилось словечко "имперское", а затем и "колонии". Уже и империи нет! А есть что-то не вполне понятное.
Если продавщица или приемщица чего-нибудь, или заведующая чем-нибудь, словом, человек, к которому я обращаюсь по делу или с какой-нибудь просьбой, оказывается приветливым и добрым - каждый раз испытываю удивление. Зачем ему это! Ведь - не обязательно! Ведь кроме меня этого человека сейчас никто не видит!
Хитрая проза жизни может соблазнить лишь тем, что крадет у поэзии. Но, заблуждаясь и погибая (в который раз!), простодушная слепая поэзия то и дело одерживает победу и смотрит сверху на трезвую суетность жизни.
Человек начинает жить своей единственной жизнью, совершенно, как ему кажется, не похожей на жизнь его родственников и на жизнь всех людей прежних времен. А потом оказывается, что он живет в периферийном городке, работает инкассатором в городском банке, и жена его - не лучшая из лучших, как мечталось. Трудно примириться со своим нецентральным местом в этой огромной жизни.
В тридцатые годы герой романа Эренбурга Володя Сафонов, любивший математику и Пастер-нака, был странным, неполноценным, почти враждебным жизнерадостной комсомольской массе. "Изгой" - со стыдом и горечью называл он себя. Теперь таких, как Сафонов, уже немало.
С годами меняется многое. Обиды превращаются в вины. Говорят, это естественно, известно даже медицине. Но вины-то настоящие!
Перестал понимать: как жить? Что делать? Ради чего? Едва слышу, что кто-то все это знает и у него все в порядке, - скорей бегу спросить: почему у вас все в порядке? Как вы этого добились?.. Но у каждого свои причины, а мне ничего не помогает. А может быть уже пора опускаться? Но долго опускаться скучно. А может быть пора уже стать мудрым? Так я - с удовольствием! Но в каком смысле? Что мне надо мудро понять? Как жить, что делать, ради чего? Но ведь именно этого я и не могу понять!
У каждого есть право на собственное несчастье.
Любому плохому движению души надо бы воспротивиться чем-либо противоположным. Скажем, нечаянно гордыне - смирение. Суетливости - покой.
Важно разъединить свой индивидуальный букет недостатков на главные и второстепенные.
"Судьба, равнодушная к преступлениям может карать за малейший промах", Борхес.
Видимо, Бог задумал человека таким, как всё остальное, - вселенную с планетами и т. д. Которым должно существовать по Его законам. Но человека он создал свободным. Наделил его правом выносить решения, правом выбора. Пошел на сознательный риск.
Но - в войну, видел же Он эти раны, сквозные и проникающие, внутренности, раскиданные по снегу. Слышал же эти предсмертные стоны! Мы же, не боги, слышали! Ради чего же Он это допускал и терпел?
Христос эту муку на кресте испытал. Хотя, может быть предчувствовал, что даже Его казнь не сможет искупить несметные изуверские пытки, сужденые людям.
Нет, что-то Высшее есть. Тут - кто во что верит. Я верю в Иисуса Христа.
Страх божий - понятен. Страха перед Христом нет. Он - родной!
Что-то я охмелел! Не надо об этом, не надо!
А скромность? Пресловутая эта скромность. Не зря говорят: унижение паче гордости. Сколько неудобств она
доставляет самому и скромному. Сколько очередей он выстоял понапрасну. А иные по скромности выстоял дважды! А скольким чуждым людям подчинялся просто из боязни их обидеть. Занимался их неинтересными занятиями, играл в их тоскливые игры, проводил с ними их пустынное время. Но - потом, потом вот что главное, как скрывался от них, а они не понимали в чем дело, они уже успели полюбить его скромность и готовность на все.
А дома! Тут уж совсем. На улице ливень. А мне надо по делу. Свояченица говорит: "Шурик, возьми зонтик". Ажена: "Не надо, он все равно его потеряет". Или: "Садись сюда. Не сюда, туда".
Написал крупно "дацзыбао" (китайск.). Повесил на кухне на стенку. Слегка переформулируя Пушкина: "Он в семье своей родной казался девочкой чужой".
И все же. Все-таки. Можно ли не быть скромным перед человеком, которого мы вознесли в своей душе? И перед Морем мы скромны. Перед деревенской девушкой на речке мы скромны. И перед собором, костелом, мечетью, церковью мы скромны.
Да что я, опять заговорился, - ......?........!
Душа, однако, дожила до мира. Правда, захирела, стала почти невидимой глазу. Правда, мир получился не ослепительный, как ожидалось, а почему-то тусклый и опасный. Словно бы изнанка войны... Душу, словно бы по привычке, все топтали и поносили, и приустала она. Вот с этой, усталой, и живу.
Сначала она пылала. Потом попала в прокрустову армию, и там ее проучили. Она сделалась в точности похожей на все другие солдатские души компактной, готовой в любой момент. И вот - первый момент.
В сороковом году наш полк, стоявший в Полоцке, был поднят по ночной тревоге. Куда-то ехали в грузовиках. Заняли боевой порядок перед границей какой-то страны. Указаны цели: дом со шпилем на башне, лесок с отдельной сосной. Но за час до назначенного срока объявили приказ огня не открывать, а перейти границу мирно. Так мы и сделали...
В конце шестидесятых примерно годов я написал пьесу о стране, где живут шестьдесят семь человек, она вымирает. Это чтобы были понятнее некоторые процессы, которые мне виделись в далеком, возможно, будущем, а может быть, ничего этого не произойдет. Олег Ефремов понес эту пьесу в Министерство культуры, но там, прочитав, сказали ему: "Вы нам этого не давали, мы этого не видели". Это по тем временам было еще благородно. В пьесе было про то, что у нас произошло сейчас и называется "перестройка". Однако там была и такая сцена, где все возвраща-ется к прежнему. Я ее вычеркнул, и года два назад эту пьесу легко напечатали. Но теперь я бы эту сцену вернул.
Как хорошо начались, как хорошо взорвались эти новые годы! Но вот мощно поднялся гигантский партийно-административный Аппарат. Пустил свою гнилую кровь одновременно по всем каналам. Прилив сил ощутили сплетенные с ним Мафии. Рабочий Класс - работяги, которые давным-давно разучились, расхотели работать. А "котел народного гнева на грани взрыва". Проснулось молодое Поколение, ненавидящее это все. Вот и у нас пошли в ход резиновые дубинки, и не только они. А следующее Поколение? Но ведь его будет воспитывать нынешнее. Да, но потом придут новые. А не сметут ли они все? И в какую сторону? Неизвестно.
Свобода.
Это слово буду писать на отдельной строчке, потому что это важно.
Свобода уехать туда, где тебя никто не знает.
От мстительных зловещих, которые таят.
Но и от любящих, которые проникают в душу, где неладно.
Свобода
от энергетических вампиров - полная несовместимость, - которые отнимают годы и годы жизни, которые толкают тебя на необдуманные лихорадочные поступки, за которые потом расплата.
Свобода
от всех мнений, и оценок, и переоценок, и скидывания со счета.
Свобода
от правых, которым вчера было можно все, и от левых, которым можно почти все сегодня.
Свобода
от общества, в котором нельзя жить и быть свободным от него.
Не знал еще, что останусь несвободен от самого себя, глядящего себе в душу.
Мы, разумеется, уже не увидим, как наша страна станет не воровской, не бандитской, достойной. Генералы еще не отдадут свои особняки под казармы. Олигархи еще не отдадут свои особняки - бездомным. При нас власти еще не станут честны перед своим народом. Не увидим этого. Надо просить наших взрослых детей, чтоб рождали нам внуков, может быть, им суждено...
В семнадцать лет думалось: "Что же так годы и годы жить взрослой тоскливой жизнью?" Прочитал как-то в журнале "Звезда" как человек любит женщину. А он - сорокалетний! Наверное, опечатка. Смотрю в конце журнала список опечаток - этой нет. А он еще любит! А после сорока, когда шестьдесят? Чем они живут? О чем разговаривают? "Нет!" - думалось "Прожить два месяца, но - вовсю! (как "вовсю" - не уточнял) И - стоп! (из чего "хлоп" - тоже не задумывался)". А вот уже - восемьдесят! Ничего себе?
Нечто - высшее
Бог мой! Приведи меня к чему-нибудь. К успокоению? К новой жизни? К единению с людьми? К преодолению пороков, слабостей моих? К смерти?
Прошло совсем немного времени, сколько в минутах - и мне дано было успокоение. От стыда моего за себя. "Без доводов", оправдывающих меня, без новых мыслей по этому поводу. Так дано, непонятно за что.
В проповеди, которую когда-то услышал, первой стал ощутим масштаб Мироздания в сравне-нии с моими мучениями. Малозначительны они стали.
Раньше было принято спрашивать: из какой он семьи? Это сказывается на характере человека. Я из плохой семьи. Из бесправия, без любви к родителям, их и не было. Самоутверждаться надо было. Да и глупо к тому же, получаются стыды одни из этих самоутверждений.
Приснилось: я пришел в театр на Таганке. Почему-то в солдатской шинели. (Это - после войны уже.) Началось уже нечто вроде спектакля. Здороваюсь с людьми (актерами?) сидящими на наклонном фанерном щите (спектакль такой условный). Первый не ответил на приветствие. И второй не ответил. И уже ясно мне, что никто не ответит. Я чем-то опозорен. Но здороваюсь и здороваюсь, зная, что я, - никто. Но вдруг один понял мое состояние. Он поднял меня с земли (фанеры) и обнял. А я ткнулся головой в его грудь и зарыдал. Так, рыдая, и проснулся. И не понимаю, перед кем это я каялся? Перед чем-то высшим?..
Было в жизни разное. Вспоминается больше плохое.
Надорвался давным-давно. Полжизни уже дергаюсь, как лягушка под током. Уже и дергаться перестал.
Каждый раз, едва вспоминается дурацкий поступок - случайный казалось бы, просто не задумался, к чему он ведет, - тут же говорю себе: "Это был я. То есть мне свойственно было так поступить, ничего не поделаешь..."
Но, если я и совершал что-нибудь нелепое, так только по глупости, никогда - по злому умыслу.
Всему придумывается хорошее толкование. Ненадолго. Придумалось, успокоило и исчезло.
Опуститься до конца, а потом выплыть? Получится ли?
Когда мы вступаем в отрицательные отношения с кем-либо, происходит обмен разрушительными энергиями. И мы выходим из этого более опустошенными, чем если бы досадовали в одиночку.
Мария
...В пьесе события происходят на третий день после казни Иисуса, когда свершилось его воскрешение. В Евангелии не упоминается о том, что было с Девой Марией в те дни. Но народы сами создали для себя образ Богоматери.
Ее неуверенность в себе. И отчаяние оттого, что Ей не по силам помочь людям, которые к Ней пришли. И робкая вера...
Какие страдания, наверное, испытывала Она, видя, как божественную мудрость сына люди растаскивают каждый в свой закуток.
А кто эти?
Неполноценные писатели, временно известные публицисты - вдруг ненадолго вспыхнувшие недостоверной талантливостью? Неэрудированные, не по возрасту возбудимые, быстро устающие, а то и пьющие. Они просто не до конца убиты войной, они просто не до конца смяты временем и успели осветить вокруг себя лишь небольшое пространство.
Достоевский сказал...
Все говорят, что Достоевский сказал: "Красота спасет мир". Я думал, это он - в исступлении, в горячке. Но однажды я понял, что - нет.
В полевом госпитале подо Ржевом молодая женщина - хирург удаляла мне осколок из лекго-го. Но для общей анестезии чего-то почему-то не было. И молодая женщина, почти что смущаясь, сказала: "Вы кричите, стоните, это ничего, но вам будет легче".
И однако, я ни разу не застонал. Когда мука кончилась, она сказала: "Ну, вы феномен, даже не стонали!" Я кое-как пролепетал: "А я смотрел на ваши руки". У нее рукава халатика были заката-ны до локтей. Ну, а дальше резиновые перчатки. Но - руки ее! Прекрасные, белые руки ее!..
Правда, она была наверно начинающая, и осколок все же остался. Я теперь вижу его в экране рентгена. Мы с ним подружились. Напоминает... И понимаю Достоевского. "Красота спасет мир!" Но - потом, потом, нескоро, нескоро... Может быть, никогда.
Рассказ
Отец моего школьного приятеля позвонил моему дяде, у которого я жил нахлебником, и спросил: "Он нормальный психически?"
Прошло много лет.
В казарму, которая находилась неподалеку от Москвы, приехала ко мне девушка (еще не жена), и старший лейтенант у нее спросил: "Вот этот боец, ваш молодой человек, он нормальный психически?"
Почему он так спросил - долго объяснять.
Поэтому рассказ получился короткий.
Алтарь любви
Пьесы у меня к тому времени уже запрещали намертво. Олег Ефремов от театра "Современ-ник" носил их в Московское управление культуры, но в ответ - "вы нам этого не показывали, мы этого не читали". Куда податься? В кино? А там - "Малокартина"! Распоряжение Сталина: "Картин должно быть мало, но только хорошие". И картин стало мало, но только плохие.
Я думаю, может быть, детское что-либо? Я же учителем в деревне был. Так все же ходить по школам. Ну - учителя учат, ученики учатся...* Как вдруг - в одной школе на стенке объявление: "Красные следопыты! Ищем пионера, который был в первой пионерской организации нашего города!" И вдруг что-то зашевелилось внутри...
* Учителя тогда еще получали зарплату, ученики еще не знали голодных обмороков.
Девочка, в классе, может быть, пятом, влюблена в старшего пионервожатого. (Не точно - Любит!) И вот в сердечке ее (неверно - в Сердце!) воспламенил ось желание возложить на алтарь своей любви первого пионера. И она отправилась по квартирам, по улицам, по городу - искать.
Но вот что главное! Не нашла!
Так я и написал. Грустно, но что делать? Жизнь грустна.
Однако, режиссер Александр Митта и Ролан Быков стали уговаривать меня, чтобы я все же дал Ролану финальный монолог. Вот тут я отказался наотрез. Дело в том, что некогда меня с позором исключили из пионеров. Под барабанный бой и сиплые крики горна выдворили из лагеря. И что же: теперь "Кто шагает дружно в ряд! Пионерский наш отряд!" "Будь готов! Всегда готов! Как Гагарин и Титов!"
Но Митта и Быков заперли меня в комнатке редактора Наташи Лозинской и сказали: "Пока не напишешь - не выпустим". И вот сижу и тошно мне. Стучу в дверь. "Я пить хочу!" Дали стакан газированной воды. И опять сижу и тошно мне. И опять стучу в дверь. "Я есть хочу!" Дали два бутерброда. Что делать, надо попытаться. И ведь допытался!
На торжественный пионерский сбор явились немолодые, но подлинные первые пионеры. А у любящей девочки ничего такого нет. Лишь отец ее дружка, по профессии трубач, но который по правде и пионером-то никогда не был. Хотя в детстве на него произвел впечатление какой-то эффектный горнист... И вот Ролан вдруг взбирается на сцену и произносит возбужденную сбивчи-вую речь. И подносит к губам школьный горн. И зазвучала мелодия (знаменитого саксафониста), не имеющая никакого отношения к пионерскому сбору. Мелодия о том, что творилось в сердечке (в Сердце!) девочки с ее невзрослой мечтой о несбыточном. Мелодия о незамечаемых нами мимолетностях жизни. Она слышна была и на школьном дворе, и на улице, и дальше, дальше...
Секунда!..
Запрещали сценарий. А Михаилу Ильичу Ромму он очень нравился. И вот он привел в Минис-терство кинематографии весь художественный совет отделения. Писателей, режиссеров, операто-ров, композитора, художника - человек 10. Естественно Элема Климова (не забываю тебя, дорогой мой), помню "Короля русской новеллы" тех времен Сергея Антонова, композитором предполагаемой картины был Шнитке.
Совещание вел Дымшиц (не помню как звать). Но в ходе разговора худсовет размазал его по стенке.
Тогда Дымшиц (не помню как звать) сказал: "Меня тут на пять минут вызывают (телефон действительно звякнул). Я тут же вернусь и подпишу разрешение".
Но - Ромм: "Так оно готово, мы его привезли. Вы только подпишите секунда! - и идите - и мы свободны".
Но - Дымшиц: "Да я же на пять минут, вот вернусь и подпишу".
Но - Ромм: "Да это же - секунда - подписать! И вы тоже свободны. Все свободны".
Но - Дымшиц: "Вы что, мне не верите?"
Но - Ромм, укоризненное: "О чем вы, NN..." (забыл, как звать).
И - Дымшиц! Подписал! И мы с победой разошлись по домам.
А сценарий все же запретили. До следующего обсуждения.
Прощание с театром
Помню, вернулся в "гражданку" - скорей в театр! В какой угодно! И ярусы, ярусы, ярусы, сколько их! И в первых рядах спекулянты с супругами, спекулянты с супругами, генералы с пепеже, генералы с пепеже - вот это я грешу, полевые жены были и прекрасные! И вот они - тянулись, тянулись к сцене! А генералы и спекулянты вальяжно откинувшись в креслах, оценивают: вот эта ничего. (И - соседу, шепотком: "А эту стал бы?..") А хорошие актеры - к партеру, к партеру! "Как вам?.."
1945
Но вот пришло время и прощаться с театром двадцатого века. Кажется, вчера еще прокатыва-лись эти взрывы духовной жизни. Театр Товстоногова. "Современник". Эфрос. "Таганка" Любимова.
1999
Заклинание 1
"Всё уйдёт в прошлое" Твои глупые поступки, и твое чрезмерное возмущение по пустым поводам, и то, в чём ты не был виноват, но другие подумали, что виноват. Всё уходит в прошлое. Сначала оно будет уменьшаться в размерах - всё меньше, все незначительней, а в конце концов исчезнет совсем, как будто и не было этого. И никто не будет помнить, как ты глупо себя вёл, как неуместно шумел, и то в чём ты не был виноват, а другие думали, что виноват - тоже забудется ими.
Для спора с морем бед и тягот
мой способ прост, как дважды два.
Когда как всё под землю лягу
и сверху вырастет трава,
когда, простившись с белым светом,
мой дух покинет шарик сей
не то что это, вообще-то
как не бывало жизни всей!..
На людях - мордой об стол! То есть
покрыт позором и стыдом!..
Когда навеки успокоюсь,
я вспомню что-нибудь о том?
Вот этой мудрости учусь:
я буду помнить эту чушь?
Когда отсюда я уйду,
я вспомню эту ерунду?
Заклинание 2
А войну вспомни! Заелся!
Заклинание 3
Если ни один из лугов,
Ни один из лесов,
Ни один из прудов,
Если ни один из концертов
Для скрипки с оркестром
Или для рояля с оркестром,
Если ни одна женщина
Ее печальный взгляд
Ее весёлый взгляд
Ее случайный взгляд
Не могут поднять меня
Над моей скудной жизнью,
Значит, я другой и не стою!
А про шляпу - это юмор снова пробуждался у выздоравливающего Булата.
Светлым он ушел от нас, оставив многим частицу своего света.
19 июня 1997
Пять вечеров
После моей первой пьесы "Фабричная девчонка", обруганной и захваленной, пьеса "Пять вечеров" казалась мне незначительной и несоциальной. Но Товстоногов попросил показать ее. Сам Товстоногов! Мне было совестно, но на вторичную его просьбу - осмелился показать.
Однако Георгий Александрович принял ее и сказал, что будет ставить спектакль "с волшеб-ством". А волшебство состояло вот в чем: о людях с "неустроенными судьбами" - такой появился обвинительный термин, о женском одиночестве - "одинокая женщина", и такое появилось начальственное обвинение, о многом, о чем тогда не принято было говорить со сцены, Товстоногов решил рассказывать так подробно, чего вовсе не стоили эти жалкие персонажи, с такой интонацией, сочувствием... В наш адрес обрушилось и такое: "злобный лай из подворотни", "взгляд через замочную скважину", что "он (я) вбиваю клин между народом и правительством..." (Фурцева). О таком в те времена не принято было говорить со сцены.
На застольных репетициях с Георгием Александровичем было мне, как и актерам - легко. Если ему что-нибудь нравилось, он гоготал. Сначала я думал, что в театре потому его и звали Гога.
Когда он вывел актеров на сцену, было еще лучше. Мне говорили, что обычно он сверялся с пьесами,- кто куда пошел, кто на что сел. И просил автора внести в пьесу поправки. А тут - он давал актерам указания, советы, предложения - опережая текст пьесы, да так точно! Потом лишь заглядывал в страницу и оказывалось - да, так и следовало по пьесе! Он даже взял на себя роль автора, сопровождающего действие. "Эта история произошла в Ленинграде, на одной из улиц, в одном из домов..."
И все же, когда на прогоне спектакля мне дали рулончик билетов для знакомых, перед входом в театр я, смущаясь, предупреждал: "Не стоит смотреть, это случайная, маленькая пьеса, не получилась..." Но кто мог уйти со спектакля Товстоногова!
Вот уже и близится время прощаться с моим театром двадцатого века.
Я полюбил его неистово еще в школьные предвоенные годы. Низкорослый желтенький домик на Таганской площади (филиал Малого театра - теперь театр на Таганке). Спектакль "Без вины виноватые". И горло стиснулось в ниточку, и слезы, слезы... Я еще раз прорвался на этот спектакль, и снова - слезы, и в третий раз - опять... Потом выяснилось, что есть МХАТ! "У врат царства" Ибсена, где заглавную роль играл Качалов! "Дни Турбиных"... Уже и Хмелева мы не увидим.
Тошно было видеть спектакли о войне. К примеру это: стук каблуков, кирзовых сапог по деревянным доскам сцены. А где - глина, снег, болота?..
Когда кончилась бесконечная война, я получеловеком вернулся "в гражданку". Двадцатый век перевалил на вторую свою половину. А театр? Впервые после войны я ринулся в театр. Блистаю-щие ярусы, очень хорошие артисты... а театра на сцене нет! Он был убит войной. Долгие годы он пытался ожить. Это сразу же пресекалось начальством. Олег Ефремов говорил мне:
"Если меня посадят, ты будешь носить мне передачи, если тебя посадят, я буду носить тебе передачи".
Но далее начались отдельные взрывы: театр Товстоногова, театр Любимова на Таганке, театр Эфроса. А теперь - это всем знакомо - Марк Захаров, Олег Янковский, Александр Абдулов - любимые мои. А в зале - "новые русские" с сотовыми телефонами.
Появились театрики и в подвалах - ростки двадцать первого века. Печальные или нет? Не известно.
Утренние эти рюмашки, возможно, все же сказываются отрицательно. Надо сосредоточиться, иначе вообще может получиться непонятное. Проверка. Записываю мысли в порядке поступления.
Народ привык к страху больше, нежели к другим чувствам. Скажем, во время съезда депутатов Верховного Совета (1989 г.), впервые совсем демократического, обнаружилось: что глава прави-тельства побаивается Политбюро и вообще мощного партаппарата. Но кроме того оказалось, что что-то грозит и со стороны депутатов. Которые боятся мнения о себе своих избирателей. Которые боятся возобновления бесконтрольной власти упомянутого аппарата. Который боится порвать свою связь с... (коррупция). И все боятся разоблачений, которые могут зайти слишком далеко. Россия начала побаиваться присоединенных республик, то есть, как говорится, добровольно присоединившихся, которые, наоборот, боятся России, которая первая из равных. Тем более, что есть опасение, что сопротивление этих добровольных республик все усиливается и приводит уже вот к чему, я имею в виду Грузию, и Карабах, и Прибалтику и т. д. А теперь даже правительство поняло, что надо считаться даже со своим собственным народом, а то мало ли что, распоясался. Который в свою очередь боится никак непреодолимой бюрократии и бесконтрольной власти аппарата, которому приходится опасаться возбужденных депутатов, которые боятся мнения о себе своих избирателей, которые боятся...
В воскресенье, катаясь на лыжах, я познакомился с молодой женщиной, лет около тридцати. Там же, на лыжне, выяснилось, что она простая, но в то же время самобытная; скромная, но в то же время начитанная; не эффектная, но в то же время привлекательная. Я спросил, хорошие ли у нее друзья. Она сказала, что очень, потому что она тщательно их отбирает. Тогда я пригласил ее заходить к нам вместе с друзьями. Она согласилась.
Как мало иной раз нужно человеку для хорошего настроения! Одна только возможность! Чего? Новых знакомых - неизвестных, может быть, странных, может быть, не похожих ни на кого из тех, кто был мне знаком до сих пор. А вдруг среди них затеряны и новые друзья? Цвет возможности, цвет надежды бел, как снег. В городе снега и в помине не было, я даже сомневался, можно ли кататься на лыжах, - а тут только снег и есть. Ели словно для того и стоят, чтобы держать на своих пагодных лапах голубой снег. Открылось озеро - словно для того, чтобы показать нам снег совсем иной, солнечный. Вот, солнечный снег - это, собственно, и есть основной цвет надежды.
В произведениях искусства, богатых смыслом, каждый находит свое. В спектаклях Някрошю-са меня потрясает постоянная, то явная и мощная, то подспудная тема насилия и рабства. И насилие, и рабство у него разнообразны, как в жизни.
Рабство дяди Вани, Сони, Елены Андреевны, да и всех - перед вампироподобным Серебря-ковым в чеховском "Дяде Ване". Мучительно-горькая мелодия этого спектакля - хор рабов из оперы Верди.
В театральной повести "Квадрат" - рабство человека, сосланного в лагерь. Перед тем, кто подозрительно просвечивает его душу алым лучом таинственного рентгена, и перед лагерным надзирателем, и перед сторожевыми столбами, которые пронзительно сигналят, едва их коснется заключенный.
Манкурты в спектакле по книге Чингиза Айтматова - рабы своих властителей. Беспамятные, они прежде всего забыли свою свободу.
Не это ли главная боль всех времен? Рабство человека перед человеком.
Произведения Някрошюса разворачиваются перед нами с колдовской постепенностью, словно "Болеро" Равеля. Затягивают нас в свою воронку поначалу замедленно, затем все стремительней, все исступленней. И вот, оказывается, это уже трагедия - то, что в театре всегда объединяло людей общим состраданием.
Однако это трагическое время от времени пересекается потешным гротеском, непредсказуе-мой игрой искусства. Но вот - уже иное: грусть, утешающая грусть вступает в свои права.
Мы разучились преклоняться перед сегодняшними художниками. Някрошюс воскресил в нас это чувство. И у актеров знаменитых российских театров, и у простых женщин Литвы, которые говорят: "Мы в этот театр ходим, как в храм. Только не мы перед ними исповедуемся, а они перед нами".
Слова. К которым всегда был небрежен. Не в словах, мол, дело... Деревья, пленумы, колхозники, вороны существовали отдельно, а слова, которыми все это можно было обрисовать, - отдельно.
Слово, теперь нужда в тебе. Защити меня от моей собственной глупости, от неописуемых ошибок моих, от больной, каждое утро просыпающейся совести, от вин моих - настоящих, а не воображаемых - чтобы слово к слову, чтобы одно слово осеняло другое, стоящее рядом. Чтобы они вступились за меня - не перед другими, передо мною самим. Не получается. Небрежен был к словам. Вины мои, ошибки мои, глупости мои - отдельно, а слова, которые могли бы защитить меня от меня самого, - отдельно.
Очень воспитанный, очень интеллигентный. Очень прогрессивный. Но тоже очень глупый. Среди очень левых оказалось немало глупых. Только это теперь не сразу заметно.
Говорят: "Что у вас такое грустное лицо?" - и показывают рукой в окно: "Смотрите мол, как жизнь хороша!" Причем она действительно хороша! Для многих, почти для всех.
Бутылка стоит в холодильнике. А жена и свояченица следят, чтобы я не выпил рюмашку. Максималистки. Приходится ловить момент. Жена в соседней комнате, мимо открытой двери надо пройти, правда у нее на ушах стереонаушники. А свояченица пошла в ванную, правда еще неизвестно умыться или принять душ. Если душ, то вода шумит, и я могу беспрепятственно. Но фиаско может произойти неожиданным образом. Например, жена снимет наушники, или свояче-ница выйдет из ванной. Вопрос: что делать? Когда же я изловчился, добрался до холодильника и достал бутылку, то в ней оказалась вода! Ровно столько, сколько прежде было водки.
Некогда, в самом начале перестройки, в редакции "Московских новостей" мне предложили написать "о чем хотите сами".
Говорю:
- Об империях и колониях.
Подразумевая, естественно, последнюю империю мира, то есть нашу. Члены редакции посме-ялись, да я и сам понимал, что это было вроде шутки. И написал что-то другое. А через пару месяцев в этой же самой газете появилось словечко "имперское", а затем и "колонии". Уже и империи нет! А есть что-то не вполне понятное.
Если продавщица или приемщица чего-нибудь, или заведующая чем-нибудь, словом, человек, к которому я обращаюсь по делу или с какой-нибудь просьбой, оказывается приветливым и добрым - каждый раз испытываю удивление. Зачем ему это! Ведь - не обязательно! Ведь кроме меня этого человека сейчас никто не видит!
Хитрая проза жизни может соблазнить лишь тем, что крадет у поэзии. Но, заблуждаясь и погибая (в который раз!), простодушная слепая поэзия то и дело одерживает победу и смотрит сверху на трезвую суетность жизни.
Человек начинает жить своей единственной жизнью, совершенно, как ему кажется, не похожей на жизнь его родственников и на жизнь всех людей прежних времен. А потом оказывается, что он живет в периферийном городке, работает инкассатором в городском банке, и жена его - не лучшая из лучших, как мечталось. Трудно примириться со своим нецентральным местом в этой огромной жизни.
В тридцатые годы герой романа Эренбурга Володя Сафонов, любивший математику и Пастер-нака, был странным, неполноценным, почти враждебным жизнерадостной комсомольской массе. "Изгой" - со стыдом и горечью называл он себя. Теперь таких, как Сафонов, уже немало.
С годами меняется многое. Обиды превращаются в вины. Говорят, это естественно, известно даже медицине. Но вины-то настоящие!
Перестал понимать: как жить? Что делать? Ради чего? Едва слышу, что кто-то все это знает и у него все в порядке, - скорей бегу спросить: почему у вас все в порядке? Как вы этого добились?.. Но у каждого свои причины, а мне ничего не помогает. А может быть уже пора опускаться? Но долго опускаться скучно. А может быть пора уже стать мудрым? Так я - с удовольствием! Но в каком смысле? Что мне надо мудро понять? Как жить, что делать, ради чего? Но ведь именно этого я и не могу понять!
У каждого есть право на собственное несчастье.
Любому плохому движению души надо бы воспротивиться чем-либо противоположным. Скажем, нечаянно гордыне - смирение. Суетливости - покой.
Важно разъединить свой индивидуальный букет недостатков на главные и второстепенные.
"Судьба, равнодушная к преступлениям может карать за малейший промах", Борхес.
Видимо, Бог задумал человека таким, как всё остальное, - вселенную с планетами и т. д. Которым должно существовать по Его законам. Но человека он создал свободным. Наделил его правом выносить решения, правом выбора. Пошел на сознательный риск.
Но - в войну, видел же Он эти раны, сквозные и проникающие, внутренности, раскиданные по снегу. Слышал же эти предсмертные стоны! Мы же, не боги, слышали! Ради чего же Он это допускал и терпел?
Христос эту муку на кресте испытал. Хотя, может быть предчувствовал, что даже Его казнь не сможет искупить несметные изуверские пытки, сужденые людям.
Нет, что-то Высшее есть. Тут - кто во что верит. Я верю в Иисуса Христа.
Страх божий - понятен. Страха перед Христом нет. Он - родной!
Что-то я охмелел! Не надо об этом, не надо!
А скромность? Пресловутая эта скромность. Не зря говорят: унижение паче гордости. Сколько неудобств она
доставляет самому и скромному. Сколько очередей он выстоял понапрасну. А иные по скромности выстоял дважды! А скольким чуждым людям подчинялся просто из боязни их обидеть. Занимался их неинтересными занятиями, играл в их тоскливые игры, проводил с ними их пустынное время. Но - потом, потом вот что главное, как скрывался от них, а они не понимали в чем дело, они уже успели полюбить его скромность и готовность на все.
А дома! Тут уж совсем. На улице ливень. А мне надо по делу. Свояченица говорит: "Шурик, возьми зонтик". Ажена: "Не надо, он все равно его потеряет". Или: "Садись сюда. Не сюда, туда".
Написал крупно "дацзыбао" (китайск.). Повесил на кухне на стенку. Слегка переформулируя Пушкина: "Он в семье своей родной казался девочкой чужой".
И все же. Все-таки. Можно ли не быть скромным перед человеком, которого мы вознесли в своей душе? И перед Морем мы скромны. Перед деревенской девушкой на речке мы скромны. И перед собором, костелом, мечетью, церковью мы скромны.
Да что я, опять заговорился, - ......?........!
Душа, однако, дожила до мира. Правда, захирела, стала почти невидимой глазу. Правда, мир получился не ослепительный, как ожидалось, а почему-то тусклый и опасный. Словно бы изнанка войны... Душу, словно бы по привычке, все топтали и поносили, и приустала она. Вот с этой, усталой, и живу.
Сначала она пылала. Потом попала в прокрустову армию, и там ее проучили. Она сделалась в точности похожей на все другие солдатские души компактной, готовой в любой момент. И вот - первый момент.
В сороковом году наш полк, стоявший в Полоцке, был поднят по ночной тревоге. Куда-то ехали в грузовиках. Заняли боевой порядок перед границей какой-то страны. Указаны цели: дом со шпилем на башне, лесок с отдельной сосной. Но за час до назначенного срока объявили приказ огня не открывать, а перейти границу мирно. Так мы и сделали...
В конце шестидесятых примерно годов я написал пьесу о стране, где живут шестьдесят семь человек, она вымирает. Это чтобы были понятнее некоторые процессы, которые мне виделись в далеком, возможно, будущем, а может быть, ничего этого не произойдет. Олег Ефремов понес эту пьесу в Министерство культуры, но там, прочитав, сказали ему: "Вы нам этого не давали, мы этого не видели". Это по тем временам было еще благородно. В пьесе было про то, что у нас произошло сейчас и называется "перестройка". Однако там была и такая сцена, где все возвраща-ется к прежнему. Я ее вычеркнул, и года два назад эту пьесу легко напечатали. Но теперь я бы эту сцену вернул.
Как хорошо начались, как хорошо взорвались эти новые годы! Но вот мощно поднялся гигантский партийно-административный Аппарат. Пустил свою гнилую кровь одновременно по всем каналам. Прилив сил ощутили сплетенные с ним Мафии. Рабочий Класс - работяги, которые давным-давно разучились, расхотели работать. А "котел народного гнева на грани взрыва". Проснулось молодое Поколение, ненавидящее это все. Вот и у нас пошли в ход резиновые дубинки, и не только они. А следующее Поколение? Но ведь его будет воспитывать нынешнее. Да, но потом придут новые. А не сметут ли они все? И в какую сторону? Неизвестно.
Свобода.
Это слово буду писать на отдельной строчке, потому что это важно.
Свобода уехать туда, где тебя никто не знает.
От мстительных зловещих, которые таят.
Но и от любящих, которые проникают в душу, где неладно.
Свобода
от энергетических вампиров - полная несовместимость, - которые отнимают годы и годы жизни, которые толкают тебя на необдуманные лихорадочные поступки, за которые потом расплата.
Свобода
от всех мнений, и оценок, и переоценок, и скидывания со счета.
Свобода
от правых, которым вчера было можно все, и от левых, которым можно почти все сегодня.
Свобода
от общества, в котором нельзя жить и быть свободным от него.
Не знал еще, что останусь несвободен от самого себя, глядящего себе в душу.
Мы, разумеется, уже не увидим, как наша страна станет не воровской, не бандитской, достойной. Генералы еще не отдадут свои особняки под казармы. Олигархи еще не отдадут свои особняки - бездомным. При нас власти еще не станут честны перед своим народом. Не увидим этого. Надо просить наших взрослых детей, чтоб рождали нам внуков, может быть, им суждено...
В семнадцать лет думалось: "Что же так годы и годы жить взрослой тоскливой жизнью?" Прочитал как-то в журнале "Звезда" как человек любит женщину. А он - сорокалетний! Наверное, опечатка. Смотрю в конце журнала список опечаток - этой нет. А он еще любит! А после сорока, когда шестьдесят? Чем они живут? О чем разговаривают? "Нет!" - думалось "Прожить два месяца, но - вовсю! (как "вовсю" - не уточнял) И - стоп! (из чего "хлоп" - тоже не задумывался)". А вот уже - восемьдесят! Ничего себе?
Нечто - высшее
Бог мой! Приведи меня к чему-нибудь. К успокоению? К новой жизни? К единению с людьми? К преодолению пороков, слабостей моих? К смерти?
Прошло совсем немного времени, сколько в минутах - и мне дано было успокоение. От стыда моего за себя. "Без доводов", оправдывающих меня, без новых мыслей по этому поводу. Так дано, непонятно за что.
В проповеди, которую когда-то услышал, первой стал ощутим масштаб Мироздания в сравне-нии с моими мучениями. Малозначительны они стали.
Раньше было принято спрашивать: из какой он семьи? Это сказывается на характере человека. Я из плохой семьи. Из бесправия, без любви к родителям, их и не было. Самоутверждаться надо было. Да и глупо к тому же, получаются стыды одни из этих самоутверждений.
Приснилось: я пришел в театр на Таганке. Почему-то в солдатской шинели. (Это - после войны уже.) Началось уже нечто вроде спектакля. Здороваюсь с людьми (актерами?) сидящими на наклонном фанерном щите (спектакль такой условный). Первый не ответил на приветствие. И второй не ответил. И уже ясно мне, что никто не ответит. Я чем-то опозорен. Но здороваюсь и здороваюсь, зная, что я, - никто. Но вдруг один понял мое состояние. Он поднял меня с земли (фанеры) и обнял. А я ткнулся головой в его грудь и зарыдал. Так, рыдая, и проснулся. И не понимаю, перед кем это я каялся? Перед чем-то высшим?..
Было в жизни разное. Вспоминается больше плохое.
Надорвался давным-давно. Полжизни уже дергаюсь, как лягушка под током. Уже и дергаться перестал.
Каждый раз, едва вспоминается дурацкий поступок - случайный казалось бы, просто не задумался, к чему он ведет, - тут же говорю себе: "Это был я. То есть мне свойственно было так поступить, ничего не поделаешь..."
Но, если я и совершал что-нибудь нелепое, так только по глупости, никогда - по злому умыслу.
Всему придумывается хорошее толкование. Ненадолго. Придумалось, успокоило и исчезло.
Опуститься до конца, а потом выплыть? Получится ли?
Когда мы вступаем в отрицательные отношения с кем-либо, происходит обмен разрушительными энергиями. И мы выходим из этого более опустошенными, чем если бы досадовали в одиночку.
Мария
...В пьесе события происходят на третий день после казни Иисуса, когда свершилось его воскрешение. В Евангелии не упоминается о том, что было с Девой Марией в те дни. Но народы сами создали для себя образ Богоматери.
Ее неуверенность в себе. И отчаяние оттого, что Ей не по силам помочь людям, которые к Ней пришли. И робкая вера...
Какие страдания, наверное, испытывала Она, видя, как божественную мудрость сына люди растаскивают каждый в свой закуток.
А кто эти?
Неполноценные писатели, временно известные публицисты - вдруг ненадолго вспыхнувшие недостоверной талантливостью? Неэрудированные, не по возрасту возбудимые, быстро устающие, а то и пьющие. Они просто не до конца убиты войной, они просто не до конца смяты временем и успели осветить вокруг себя лишь небольшое пространство.
Достоевский сказал...
Все говорят, что Достоевский сказал: "Красота спасет мир". Я думал, это он - в исступлении, в горячке. Но однажды я понял, что - нет.
В полевом госпитале подо Ржевом молодая женщина - хирург удаляла мне осколок из лекго-го. Но для общей анестезии чего-то почему-то не было. И молодая женщина, почти что смущаясь, сказала: "Вы кричите, стоните, это ничего, но вам будет легче".
И однако, я ни разу не застонал. Когда мука кончилась, она сказала: "Ну, вы феномен, даже не стонали!" Я кое-как пролепетал: "А я смотрел на ваши руки". У нее рукава халатика были заката-ны до локтей. Ну, а дальше резиновые перчатки. Но - руки ее! Прекрасные, белые руки ее!..
Правда, она была наверно начинающая, и осколок все же остался. Я теперь вижу его в экране рентгена. Мы с ним подружились. Напоминает... И понимаю Достоевского. "Красота спасет мир!" Но - потом, потом, нескоро, нескоро... Может быть, никогда.
Рассказ
Отец моего школьного приятеля позвонил моему дяде, у которого я жил нахлебником, и спросил: "Он нормальный психически?"
Прошло много лет.
В казарму, которая находилась неподалеку от Москвы, приехала ко мне девушка (еще не жена), и старший лейтенант у нее спросил: "Вот этот боец, ваш молодой человек, он нормальный психически?"
Почему он так спросил - долго объяснять.
Поэтому рассказ получился короткий.
Алтарь любви
Пьесы у меня к тому времени уже запрещали намертво. Олег Ефремов от театра "Современ-ник" носил их в Московское управление культуры, но в ответ - "вы нам этого не показывали, мы этого не читали". Куда податься? В кино? А там - "Малокартина"! Распоряжение Сталина: "Картин должно быть мало, но только хорошие". И картин стало мало, но только плохие.
Я думаю, может быть, детское что-либо? Я же учителем в деревне был. Так все же ходить по школам. Ну - учителя учат, ученики учатся...* Как вдруг - в одной школе на стенке объявление: "Красные следопыты! Ищем пионера, который был в первой пионерской организации нашего города!" И вдруг что-то зашевелилось внутри...
* Учителя тогда еще получали зарплату, ученики еще не знали голодных обмороков.
Девочка, в классе, может быть, пятом, влюблена в старшего пионервожатого. (Не точно - Любит!) И вот в сердечке ее (неверно - в Сердце!) воспламенил ось желание возложить на алтарь своей любви первого пионера. И она отправилась по квартирам, по улицам, по городу - искать.
Но вот что главное! Не нашла!
Так я и написал. Грустно, но что делать? Жизнь грустна.
Однако, режиссер Александр Митта и Ролан Быков стали уговаривать меня, чтобы я все же дал Ролану финальный монолог. Вот тут я отказался наотрез. Дело в том, что некогда меня с позором исключили из пионеров. Под барабанный бой и сиплые крики горна выдворили из лагеря. И что же: теперь "Кто шагает дружно в ряд! Пионерский наш отряд!" "Будь готов! Всегда готов! Как Гагарин и Титов!"
Но Митта и Быков заперли меня в комнатке редактора Наташи Лозинской и сказали: "Пока не напишешь - не выпустим". И вот сижу и тошно мне. Стучу в дверь. "Я пить хочу!" Дали стакан газированной воды. И опять сижу и тошно мне. И опять стучу в дверь. "Я есть хочу!" Дали два бутерброда. Что делать, надо попытаться. И ведь допытался!
На торжественный пионерский сбор явились немолодые, но подлинные первые пионеры. А у любящей девочки ничего такого нет. Лишь отец ее дружка, по профессии трубач, но который по правде и пионером-то никогда не был. Хотя в детстве на него произвел впечатление какой-то эффектный горнист... И вот Ролан вдруг взбирается на сцену и произносит возбужденную сбивчи-вую речь. И подносит к губам школьный горн. И зазвучала мелодия (знаменитого саксафониста), не имеющая никакого отношения к пионерскому сбору. Мелодия о том, что творилось в сердечке (в Сердце!) девочки с ее невзрослой мечтой о несбыточном. Мелодия о незамечаемых нами мимолетностях жизни. Она слышна была и на школьном дворе, и на улице, и дальше, дальше...
Секунда!..
Запрещали сценарий. А Михаилу Ильичу Ромму он очень нравился. И вот он привел в Минис-терство кинематографии весь художественный совет отделения. Писателей, режиссеров, операто-ров, композитора, художника - человек 10. Естественно Элема Климова (не забываю тебя, дорогой мой), помню "Короля русской новеллы" тех времен Сергея Антонова, композитором предполагаемой картины был Шнитке.
Совещание вел Дымшиц (не помню как звать). Но в ходе разговора худсовет размазал его по стенке.
Тогда Дымшиц (не помню как звать) сказал: "Меня тут на пять минут вызывают (телефон действительно звякнул). Я тут же вернусь и подпишу разрешение".
Но - Ромм: "Так оно готово, мы его привезли. Вы только подпишите секунда! - и идите - и мы свободны".
Но - Дымшиц: "Да я же на пять минут, вот вернусь и подпишу".
Но - Ромм: "Да это же - секунда - подписать! И вы тоже свободны. Все свободны".
Но - Дымшиц: "Вы что, мне не верите?"
Но - Ромм, укоризненное: "О чем вы, NN..." (забыл, как звать).
И - Дымшиц! Подписал! И мы с победой разошлись по домам.
А сценарий все же запретили. До следующего обсуждения.
Прощание с театром
Помню, вернулся в "гражданку" - скорей в театр! В какой угодно! И ярусы, ярусы, ярусы, сколько их! И в первых рядах спекулянты с супругами, спекулянты с супругами, генералы с пепеже, генералы с пепеже - вот это я грешу, полевые жены были и прекрасные! И вот они - тянулись, тянулись к сцене! А генералы и спекулянты вальяжно откинувшись в креслах, оценивают: вот эта ничего. (И - соседу, шепотком: "А эту стал бы?..") А хорошие актеры - к партеру, к партеру! "Как вам?.."
1945
Но вот пришло время и прощаться с театром двадцатого века. Кажется, вчера еще прокатыва-лись эти взрывы духовной жизни. Театр Товстоногова. "Современник". Эфрос. "Таганка" Любимова.
1999
Заклинание 1
"Всё уйдёт в прошлое" Твои глупые поступки, и твое чрезмерное возмущение по пустым поводам, и то, в чём ты не был виноват, но другие подумали, что виноват. Всё уходит в прошлое. Сначала оно будет уменьшаться в размерах - всё меньше, все незначительней, а в конце концов исчезнет совсем, как будто и не было этого. И никто не будет помнить, как ты глупо себя вёл, как неуместно шумел, и то в чём ты не был виноват, а другие думали, что виноват - тоже забудется ими.
Для спора с морем бед и тягот
мой способ прост, как дважды два.
Когда как всё под землю лягу
и сверху вырастет трава,
когда, простившись с белым светом,
мой дух покинет шарик сей
не то что это, вообще-то
как не бывало жизни всей!..
На людях - мордой об стол! То есть
покрыт позором и стыдом!..
Когда навеки успокоюсь,
я вспомню что-нибудь о том?
Вот этой мудрости учусь:
я буду помнить эту чушь?
Когда отсюда я уйду,
я вспомню эту ерунду?
Заклинание 2
А войну вспомни! Заелся!
Заклинание 3
Если ни один из лугов,
Ни один из лесов,
Ни один из прудов,
Если ни один из концертов
Для скрипки с оркестром
Или для рояля с оркестром,
Если ни одна женщина
Ее печальный взгляд
Ее весёлый взгляд
Ее случайный взгляд
Не могут поднять меня
Над моей скудной жизнью,
Значит, я другой и не стою!