Страница:
Мы все, род человеческий, — единое целое, как полотно ткани. Выдерни одну нить — и может распуститься все.
И как же много нитей уже выдернуто!»
В душе Габорна острой болью отзывалась утрата отца, родителей Иом, сотен тысяч уже погибших людей и миллионов, которым еще предстояло погибнуть,
Он тяжело вздохнул. И сказал Хроно:
— Радж Ахтен под Картишем. Он слабеет. Но убил сегодня еще дюжину моих Избранных.
— Вы слишком много беспокоитесь о благополучии своего врага, — заметил Хроно.
Габорн повернулся к нему. Тощий, как скелет, летописец сидел на камне, подтянув колени к подбородку, надвинув на лицо капюшон. Габорн сказал:
— У меня нет ни одного врага, пока у меня остается выбор. Ты знаешь, что ждет Радж Ахтена в Картише?
— Время покажет, — отвечал Хроно. Габорн сказал:
— Я чувствую приближение великой опасности. И подозреваю, что Картиш уже разрушен.
— Ни подтвердить, ни отрицать ваших подозрений я не могу, — ответил Хроно.
Зная этого человека всю жизнь, Габорн ничего Другого и не ожидал. Сколько раз он пытался получить от него помощь, но все было бесполезно.
Он вспомнил рисунок эмира Туулистана. Диаграмму из тайного учения Хроно, преподаваемого в Палате Сновидений Дома Разумения. Она возникла вдруг перед его мысленным взором.
Три сферы человека:
В тайном учении говорилось, что каждый человек является сам для себя господином собственного государства. И что добром люди считают все, что ведет к расширению их территории, а злом — то, что ведет к ее уменьшению.
И внезапно Габорна озарило. Ему показалось, что он понял, наконец, главное — человек не может быть добрым, если он одинок. Чтобы быть добрым, он должен сознавать свою неразрывную связь с другими, со всем человеческим сообществом.
По-настоящему хороший человек, думал Габорн далее, не может жить для себя одного. Он посвящает себя служению другим, как некоторые индопальские мистики, отказывающиеся носить одежду или принимать пищу, если в этой одежде и пище нуждается кто-то рядом.
Габорн мучительно желал стать таким человеком. Он был рожден лордом, но хотел, чтобы каждое мгновение его существования было посвящено защите его подданных. Каждая мысль его, каждый шаг должны были быть направлены к их благополучию. Но… что бы он ни делал, этого было недостаточно.
Было еще что-то в природе добра и зла, чего он не понимал, какая-то тайна, по-прежнему ускользавшая от него,
Он закрыл глаза, горевшие так, словно в них сыпанули песку. Хроно молча сидел на своем камне.
Почему? Если Хроно понимают природу добра и зла, почему они бездействуют?
Человек ли вообще его Хроно? Имеет ли он хоть какое-то сострадание?
И тут внезапно, как удар молнии, Габорна поразила мысль. Он думал о диаграмме. Все как будто сошлось воедино. И он почувствовал себя на грани великого открытия.
— Время! — победно прошептал он. Диаграмма эта могла вовсе не иметь ничего общего с добром и злом. Она могла относиться ко Времени.
Хроно называли себя служителями Властителей Времени. Но кто и когда видел Властителя Времени? То были мифические существа, олицетворение сил природы.
Теперь ему кое-что стало понятней, По учению Хроно человек считает злым того, кто пытается отнять у него деньги, жену или положение в обществе. Того же, кто хвалит его, помогает ему подняться, дает ему деньги или жертвует ради него своей жизнью, человек считает хорошим.
Но Габорна поразила мысль: «Что я имею, чего у меня не отберет Время? Жену, отца, семью? Здоровье, жизнь? Время украдет все. Значит, я ничего не имею!»
Хроно это, разумеется, знали. Но в мысли этой, по мнению Габорна, имелся некоторый изъян. Из нее можно было сделать вывод, что Время является наивысшим злом в мире, ибо оно лишает человека всякой гордости и честолюбивых устремлений.
Габорн покосился на своего Хроно. Ни один из них не станет говорить с ним на эту тему и ни единым словом не подтвердит и не опровергнет его подозрения. Правила ордена предписывают им держаться в стороне, наблюдать за лордами и никогда не вмешиваться а поток событий, приносимых Временем.
Они так и делают — просто наблюдают. Но с какой целью? Как они могут служить Времени, если оно представляет собою наивысшее зло?
Должно быть, он что-то упустил.
Если верно, что Время лишает человека всего, чем тот, как ему кажется, владеет, подумал Габорн, может быть, Хроно считают владение иллюзией? Может быть, добро и зло для них не более чем призраки?
Мысли его понеслись стремительным потоком. Возможно, Хроно понимают, что Время также и дает человеку все, что он имеет. Приносит ему богатство, дом, любимых людей. Каждое наступающее мгновение может оказаться драгоценным мигом радости.
В конечном итоге Время является парадоксальным — оно и создатель, и разрушитель, дарит человеку и радость, и скорбь.
Хроно, может быть, полагают себя мудрецами, ибо остаются в стороне от этого парадокса. Потому так и действуют — вернее, бездействуют.
Но что они рассчитывают получить за свое служение?
Время. Хроно служат Властителям Времени. Может ли быть так, что служение дарует им именно время? Биннесману уже несколько сотен лет. Жизнь его продлевает Земля. Водяные чародеи тоже, как известно, живут не один век.
Неужто служение Времени продлевает жизнь и его Хроно? Любопытная мысль.
Она совершенно завладела Габорном. Ни в одной королевской хронике никогда не рассказывалось о Хроно. Авторы их не называли своих имен. Порой после смерти одного лорда они получали назначение к другому. У Габорна Хроно появился, когда принц был еще маленьким. И выглядел летописец точно так же, как и сейчас — тощий, как скелет, мужчина лет пятидесяти. За пятнадцать лет у него не прибавилось седины, на лице не появились новые морщины.
Но Габорн все-таки засомневался. Если Хроно живут так долго, кто-нибудь да должен был уже заметить это — если, конечно, Хроно, как все чародеи, не обладают собственными особыми силами.
А вдруг они и есть на самом деле Властители Времени? И перед Габорном сейчас сидит один из них, но никогда не признается в этом?
— Сколько тебе лет? — спросил он у Хроно. Тот повернул голову.
— А на сколько я выгляжу?
— На пятьдесят. Хроно кивнул.
— Примерно так и есть. Неопределенный ответ, явная увертка.
— Чью жизнь ты описывал, прежде чем стал моим летописцем?
— Пикобо Зуанеша, инкарранского принца, — ответил Хроно.
Этого имени Габорн никогда не слышал. И не подозревал до сих пор, что Хроно знает инкарранский язык.
— Это первые хроники, которые ты писал?
— Да.
Перед словом «да» слышалась небольшая пауза. Снова увертка?
— Как долго ты надеешься прожить?
— Судя по вашим предчувствиям, неделя уже будет великим подарком.
Габорн зашел в тупик. Что-то он еще упустил. Ему казалось, что он находится на грани открытия. Но сейчас он осознал, что, пожалуй, ни на шаг не приблизился к истине.
Хроно не даст ему ни малейшей зацепки, это уж точно. И терять время на размышления Габорн больше не мог. У него была на счету каждая секунда. Будущее стремительно надвигалось. Ему нужно было отдохнуть. Ибо приближалось время, когда такой роскоши, как отдых, он уже не сможет себе позволить.
Небо каждые две минуты, словно выпущенная из лука стрела, прочерчивала дугой падающая звезда. Такой обильный звездопад обычно наблюдался после зимнего солнцестояния, в течение трех дней после Праздника Невест, но никак не в это время года.
— В книге о моей жизни, — спросил Габорн, — ты расскажешь миру о том, что мне было больно использовать моих друзей? Запишешь, что я не желал зла ни одному человеку, даже своим врагам?
Хроно ответил:
— Хорошо сказано, что «поступки выдают человека, сколь бы искусно он ни прятался за красивыми словами».
— Но и поступки порой не выдают всего, — сказал Габорн. — Мне больно использовать эту девочку, Аверан. Ей следовало бы спокойно расти, стать прекрасной женщиной, обзавестись любящим мужем и родить сыновей и дочерей. А в твоей книге будет сказано лишь, что я заставил ее идти со мной. Хотя мне стыдно, что я вынужден это сделать.
— Я скажу о ваших чувствах в примечаниях, — кивнул Хроно.
— Благодарю, — искренне сказал Габорн.
Вдали послышался крик. Звали Габорна. Он посмотрел в южную сторону. К нему скакал рыцарь с горящим факелом в руке. И Габорн узнал разведчика, которого оставил с Аверан и Биннесманом.
— Милорд, — сказал рыцарь, подъехав ближе, — я вас ищу. Думаю, вам следует знать — девочка поела мозга опустошителя. И теперь ей очень худо.
Габори похолодел.
— Что с ней?
— Сперва стонала, потом обливалась потом. Потом упала, и у нее начались судороги. Она прокусила язык и наглоталась крови. Даже подавилась…
— О Силы! — воскликнул Габорн. Что же он наделал?
— Я вставил ей нож между зубов и открыл рот, но пришлось сильно на живот давить, чтобы она вовсе не захлебнулась собственной кровью. И воды ей никак не дать…
Габорн, вскочив с камня, бросился к лошади.
— Биннесман и вильде стараются, помогают, чтобы не померла, — сказал разведчик.
Габорн взлетел на коня и галопом понесся обратно к скале. Вскоре он подскакал к небольшой кучке стоявших кругом людей.
Два лорда прижимали девочку к земле, чтобы она ничего себе не повредила. Аверан билась в конвульсиях. Глаза ее закатились так, что видны были одни белки. Дышала она хрипло и тяжело.
Биннесман, как раз дочитав заклинание, медленно помахивал над ней посохом.
По запаху Габорн понял, что девочку вырвало, и увидел рядом с ней среди пепла лужу извергнутого.
Он отвернулся.
Через несколько долгих минут к нему подошел Биннесман, положил руку на плечо.
— Этот опустошитель перед смертью, должно быть, очень сильно страдал. Она еще доесть не успела, как начала кричать, что умирает.
Габорн слушал, боясь промолвить слово.
— Она извергла почти все, что съела, — продолжал Биннесман. — И думаю, что этим она спасла себе жизнь.
Габорн покачал головой. Что делать теперь, он не знал и даже думать об этом боялся. Он сказал чародею:
— И, возможно, из-за этого с жизнью придется проститься нам всем.
ГЛАВА 48
Боринсон при свете звезд рассматривал руку Мирримы. Костяшки и три средних пальца были ледяными и белыми, как иней, покрывший землю на дороге.
Рука его жены была такой холодной, что даже обжигала. Миррима, стуча зубами, тряслась от холода. Это были какие-то чары призрака тота.
— Проклятье, — в сердцах сказал Боринсон.
Пальцы она, считай, потеряла. А то и всю руку.
Сердце у него все еще неистово колотилось. В ушах звучал не умолкая предсмертный вопль призрака. Мысли в голове неслись вскачь. Его жена уничтожила призрака. Невозможное дело. Такое мог сотворить только могущественный маг. В результате она, кажется, останется без руки.
«И все это из-за меня, — понял он. — Она сражалась с чудовищем, защищая меня, как и тогда с опустошителями у Манганской скалы».
Мысли его путались. Он подышал на ее руку, надеясь отогреть. Потом стащил с себя плащ.
— Давай-ка перевяжем, и держи ее в тепле.
Он осторожно обмотал плащом ледяные пальцы.
— В ней совсем не осталось тепла, — сказала Миррима. — И холод поднимается выше.
Морозный воздух обжигал им лица, как будто наступила настоящая зима. Борода Боринсона от дыхания покрылась инеем. Под ногами похрустывал лед.
Развести костер — подумал он было. Но кремень и растопка остались в седельном вьюке, а обе лошади ускакали. Он посмотрел на дорогу им вслед. Будут, небось, нестись до рассвета, чуя за собой призрака.
— Идти можешь? — спросил Боринсон. — До Фенравена должно быть уже недалеко.
— Могу, — сказала Миррима, стуча зубами. — А ты угонишься за мной?
Она теперь была Властительницей Рун, даров силы и метаболизма имела гораздо больше, чем он, да еще и жизнестойкость в придачу. И ходить могла куда быстрее него.
— Не угонюсь, — сказал он. — Но в Фенравене наверняка есть лекарь, на худой конец, бабка-повитуха. Чем быстрей дойдешь, тем лучше.
Миррима, пошатываясь, поднялась на ноги. Несмотря на все дары, сделать это оказалось нелегко. Но она все же зашагала вперед, опираясь на свой лук, как на посох. Точно так же, вспомнил Боринсон, уходил с поля битвы Хосвелл всего несколько часов назад. И он не выжил.
Боринсон торопливо зашагал рядом с ней.
Миррима упорно смотрела на дорогу перед собой.
— Надо найти лошадей, — сказала она, стуча зубами. — У меня там в поклаже есть немного целебного бальзама от Биннесмана.
Когда вышли из замороженного круга, Боринсону сразу стало легче. В лицо дохнул теплый воздух, придал сил и надежды. Только сейчас он понял, что на месте гибели призрака чувствовал себя так… словно нечто вытягивало из него жизненную силу. И подумал с надеждой, что Мирриме, может быть, тоже полегчало.
В небе, едва различимые сквозь завесу облаков, горели звезды. Путники поднялись на вершину холма, и Боринсон вперил нетерпеливый взгляд в дорогу впереди. Над ней колыхались местами клочья редкого ночного тумана. По сторонам вздымали к небесам свои голые сучья черные деревья.
Ни одного огонька и ни следа их лошадей.
В самый раз появиться еще одному призраку.
«Был же всадник впереди нас, — вспомнил Боринсон. — Скорее всего, муйатинский убийца».
Даров у Боринсона оставалось немного. Боевой молот его пропал вместе со сбежавшей лошадью. Из оружия у него остался только нож, привязанный ремешком к ноге.
Миррима, бросив взгляд вперед, застонала от отчаяния.
— Фенравен большой город? — спросила она, остановившись перевести дух.
— Маленький, — ответил Боринсон. Сам он там не бывал, но много об этом городке слышал.
— Может, поэтому… огней не видать, — с надеждой сказала Миррима. — А он совсем близко.
Боринсон знал, что Фенравен стоит на небольшом островке сразу за болотами. Текучая вода вокруг него отгоняла призраков, но чтобы уж совсем ничего не бояться, жители Фенравена над каждой дверью держали фонари.
И если бы городок действительно был близко, они уже видели бы эти фонари. Ничего впереди не было.
— Верно, — сказал он, чтобы немного ее утешить. — Скоро доберемся.
Миррима кивнула и двинулась дальше.
Они шли уже около получаса, и пока он от нее не отставал. Правда, ему пришлось снять тяжелые доспехи и бросить их на дороге вместе со шлемом.
Миррима теперь ловила воздух мелкими, частыми глотками. Больную руку с намотанным на нее плащом она держала чашечкой у груди. И Боринсон видел, что она страдает все сильней.
Вошли в туманный лес, Боринсон начал прислушиваться, не здесь ли их лошади. Но во тьме слышались только чмокающие звуки капающей с ветвей воды. Задул несильный ветер, взметая листву под ногами. Боринсон вспомнил элементаль, которая напала нынче днем на лагерь Габорна, и тот странный ветер, что промчался мимо них здесь, на болотах.
«Может, Темный Победитель хотел отомстить Мирриме? — подумал он. — Ведь она причинила ему великое зло, как бы там ни было. Очень жаль только, что не убила*.
Через полчаса Миррима замедлила шаг и стала часто останавливаться, чтобы передохнуть. Теперь уж он никак не мог от нее отстать.
Но Боринсон и сам уже запыхался. По его подсчетам, они прошли около трех миль. Он чувствовал какое-то онемение во всем теле. И не сводил глаз с Мирримы, боясь, что она вот-вот упадет.
Они взобрались еще на один холм, посмотрели вниз. Звезды исчезли, небеса были темны.
Здесь холмы уже становились выше. В низинах лежал густой туман. Над горизонтом, очертив его светлой полоской, начал наконец подниматься двурогий месяц. Вдали Боринсон разглядел даже зубчатые белые гряды гор Алькайр. Но ни следа их лошадей, и ни следа города.
Он посмотрел на Мирриму, и от того, что увидел, его пробрал озноб. Лицо девушки стало смертельно бледным, дышала она часто и тяжело. С каждым вздохом изо рта ее вырывался пар, повисая в воздухе облачком.
Но у него изо рта пар не вырывался, ибо ночь была совсем не такой холодной.
«Да защитят ее Светлые Силы!» — воззвал он про себя.
— Ты в порядке? — спросил вслух. Она слабо покачала головой.
— Давай-ка глянем на твою руку, — предложил Боринсон.
Миррима вновь покачала головой и попятилась, но он ее удержал. Правая рука ее не двигалась. Как будто закоченела до локтя. Он осторожно начал разворачивать плащ и обнаружил, что складки его примерзли к коже.
Освободив руку, он увидел, что белыми стали уже не только пальцы. Лед поднялся по руке вверх и приближался к плечу.
Словно сама смерть распространялась по ее плоти.
Он в ужасе взглянул на Мирриму.
Девушка кивнула, как будто давно уже чувствовала то, что сейчас увидела глазами.
— Оно меня убивает, — сказала она.
Боринсон растерянно огляделся по сторонам. Чем ей помочь? Он не был чародеем и даже оружия при себе не имел.
— Слушай… а если ее отрезать…
Мысль эта пугала его самого. Ему в жизни не приходилось делать ампутацию. У них не было перевязок и никаких средств, чтобы унять боль. А руку, судя по всему, пришлось бы отнимать по плечо. Как же потом остановить кровь?
Миррима покачала головой.
— Нет… думаю, не стоит этого делать.
— Погоди, — сказал он, — дай-ка мне свою руку.
На нем был стеганый жилет, который он надел под доспехи и в котором уже изрядно вспотел. Он расшнуровал его, задрал тунику и прижал руку Мирримы к своему горячему телу. Прикосновение льда обожгло его плоть, и на мгновение у него мелькнула мысль, что чары призрака могут перейти и на него.
Но это его уже не волновало.
Утром он спрашивал у Габорна, что от него еще требуется отдать. Ибо он потерял уже мужественность и свою воинскую честь. Но сейчас он понял, что может потерять нечто большее, нечто столь драгоценное, что доселе он даже не представлял себе его истинной ценности — свою жену.
Миррима тяжело прильнула к нему, испуганно и часто дыша.
«Все совсем не так, как я задумывал когда-то», — подумал он. Покидая четыре дня назад замок Сильварреста, он полагал, что расстается с Мирримой навсегда.
Он собирался в Инкарру. И думал, что никогда не вернется оттуда.
Он пытался как-то защититься от этого сознания. И не хотел соединиться со своей женой, считая, что защищает и ее тоже. Теперь он все понял. Миррима была права.
Он пытался изгнать из своего сердца всякое чувство к ней. Но он любил ее с того самого мгновения, когда увидел впервые.
И ведь он знал это, знал изначально. Когда Габорн учился в Доме Разумения, Боринсон всегда был рядом с ним. Сам он не учился, нет, он охранял Габорна. Но кое-что слышал тем не менее и запоминал.
Обнимая Мирриму, он пытался сейчас припомнить уроки, которые проходил Габорн когда-то в Палате Сердец. Память открывалась медленно, и это удивляло Боринсона. Может быть, вспоминать было так трудно оттого, что он утратил дары ума, когда Радж Ахтен разрушил Голубую Башню. А может, оттого, что он никогда не прислушивался внимательно к словам мастера очага Джорлиса. Разве можно всерьез воспринимать мужчину, который всю жизнь рассуждает о чувствах?
Мастер же очага Джорлис из Палаты Сердец говорил, что каждый человек имеет два разума, «поверхностный» и «глубинный».
Он говорил, что поверхностный разум отличается холодностью, логикой и рационализмом. Любовь этому разуму неподвластна. Он занимается числами и подсчетами.
Но это только часть общего разума человека. Есть и другая часть, та, которая умеет мечтать и пытается постигать мир. Глубинный разум. Это он созидает и совершает открытия. Это он помогает человеку сделать правильный выбор и предупреждает об опасности внезапным ощущением неуверенности или, страха.
Боринсон относился к этому учению скептически. Джорлис, пухлый толстячок с румяными щеками, казался ему даже не вполне мужчиной.
А Джорлис говорил, что глубинный разум может неделями и месяцами совершенно независимо обдумывать какой-то вопрос, чтобы найти потом решение, для поверхностного разума недоступное. И потому, утверждал он, глубинный разум гораздо мудрее поверхностного.
По словам Джорлиса, любовь с первого взгляда была сигналом, который глубинный разум подавал мужчине — «перед тобой твоя мечта, идеальная для тебя подруга».
Глубинный же разум и создавал эту мечту, этот идеальный образ. «У женщины, которая создана для тебя, — говорил он мужчине, — глаза твоей матери и доброе сердце твоей тетки. Она любит детей, как любит их твоя соседка, и умеет посмеяться над собой, как это делает твой отец». Привлекательные черты разных людей глубинный разум сплетал в неопределенный еще, но узнаваемый образ.
«Мгновенное узнавание при виде женщины твоей мечты, внезапный трепет и головокружение, — говорил Джорлис, — это знаки, которые подает тебе глубинный разум. Это он узнает в женщине те добродететели, которые ты так долго искал. Бывает, конечно, что и глубинный разум ошибается, но прислушаться к нему стоит всегда».
Чушь — думал тогда Боринсон, Ему казалось даже, что Джорлис не совсем в своем уме.
Но сейчас, глядя на Мирриму и вспоминая то, что она для него сделала, он приходил к убеждению, что его глубинный разум не ошибся.
В ней было все, что ему нравилось в женщинах. Тепло, сострадательность, бесконечная преданность. Всю свою жизнь он чувствовал себя человеком лишь наполовину. Миррима же была его второй половиной.
Об этом он думал, прижимая ее сейчас к себе.
Холод от ее руки просачивался в его тело, и трудно было сказать, согревается ли она хоть немного. Но он терпел. Лицо Мирримы, однако, становилось все бледнее, дрожь ее усиливалась. С каждым вздохом пар, вылетавший из ее рта, все густел.
— Возьми мою руку, — тихо попросила она, стуча зубами. Боринсон взял ее замерзшую правую руку в свою, но девушка покачала головой, — Не эту. Она ничего не чувствует.
Не отпуская правую, он изловчился взять и ее левую руку тоже. Заледеневшая плоть обжигала, как огонь, но Боринсон не сдавался.
Ах, если бы он мог вытянуть из нее этот холод, принять в себя эту смерть!
«Возьмите меня, — взмолился он Силам. — Возьмите меня вместо нее».
Миррима изнеможенно опустила голову на его плечо.
— Я люблю тебя, — прошептал он ей на ухо. Она слабо кивнула.
— Я знаю.
Где-то вдалеке завыл на луну одинокий волк. Черное небо то и дело пересекали падающие звезды.
Он поцеловал Мирриму в лоб. Она обмякла, словно потеряла сознание, привалилась к нему всем телом. Пока она еще дышала, но долго ли это будет продолжаться, Боринсон знать не мог.
Полночь давно миновала. Он устал и сильно проголодался. Жизнестойкости среди его немногих даров не было, и сколько оставалось идти до Фенравена, он не представлял. Но подозревал, что не одну милю.
Он подумал было оставить Мирриму здесь и сбегать за помощью. С такой ношей на руках далеко не уйдешь. Но, услышав волчий вой, передумал. Да и каково ей было бы умереть здесь в одиночестве, без него?
Он поднял ее на руки и понес.
ГЛАВА 49
По Морскому Подворью прокатилась вторая волна землетрясения. Со всей округи гонцы повезли Иом известия о нанесенном ущербе. Обрушились башни в дюжине замков, рухнул также мост, который соединял два самых больших острова столицы.
Самыми неутешительными были вести из бедных кварталов. Убогие лачуги просто рассыпались, местами занялся пожар, и многие жители Морского Подворья вынуждены были бороться еще и с огнем. Кроме того, после первого толчка на северный берег нахлынули огромные волны. Больше тысячи домов было смыто, лодки унесло в море.
Подсчитать количество погибших возможности пока не было.
По городу распространялся пожар, в небо вздымались клубы дыма.
Все стражники и слуги оставили дворец и расположились во внутреннем дворе, расстелив на земле одеяла.
Спать никто не мог.
Двор освещали фонари. Повара вынесли хлеб, окорока и мясо. Королевские менестрели в попытке поднять дух испуганных людей устроили концерт.
Но в столь мрачной обстановке музыка только наводила уныние.
Иом казалось, что на нее пало проклятие Земли.
Правда, выслушивая донесения гонцов, она поняла, что землетрясение не имело никакого отношения к ней. В дюжине миль к северу разрушения были куда страшнее — там сровняло с землей несколько деревень.
И все гонцы требовали прислать на помощь людей. Управляющий Уэстхэвен, занимавшийся государственными делами в отсутствие короля, предоставил решение всех этих вопросов Иом.
Сидя во дворе перед дворцом, она выслушивала вестников под музыку менестрелей. При помощи писцов и придворных выясняла, к кому из лордов обратиться за подмогой и кто может приютить оставшихся без крова. Раздавала деньги на строительство новых домов.
И как же много нитей уже выдернуто!»
В душе Габорна острой болью отзывалась утрата отца, родителей Иом, сотен тысяч уже погибших людей и миллионов, которым еще предстояло погибнуть,
Он тяжело вздохнул. И сказал Хроно:
— Радж Ахтен под Картишем. Он слабеет. Но убил сегодня еще дюжину моих Избранных.
— Вы слишком много беспокоитесь о благополучии своего врага, — заметил Хроно.
Габорн повернулся к нему. Тощий, как скелет, летописец сидел на камне, подтянув колени к подбородку, надвинув на лицо капюшон. Габорн сказал:
— У меня нет ни одного врага, пока у меня остается выбор. Ты знаешь, что ждет Радж Ахтена в Картише?
— Время покажет, — отвечал Хроно. Габорн сказал:
— Я чувствую приближение великой опасности. И подозреваю, что Картиш уже разрушен.
— Ни подтвердить, ни отрицать ваших подозрений я не могу, — ответил Хроно.
Зная этого человека всю жизнь, Габорн ничего Другого и не ожидал. Сколько раз он пытался получить от него помощь, но все было бесполезно.
Он вспомнил рисунок эмира Туулистана. Диаграмму из тайного учения Хроно, преподаваемого в Палате Сновидений Дома Разумения. Она возникла вдруг перед его мысленным взором.
Три сферы человека:
В тайном учении говорилось, что каждый человек является сам для себя господином собственного государства. И что добром люди считают все, что ведет к расширению их территории, а злом — то, что ведет к ее уменьшению.
И внезапно Габорна озарило. Ему показалось, что он понял, наконец, главное — человек не может быть добрым, если он одинок. Чтобы быть добрым, он должен сознавать свою неразрывную связь с другими, со всем человеческим сообществом.
По-настоящему хороший человек, думал Габорн далее, не может жить для себя одного. Он посвящает себя служению другим, как некоторые индопальские мистики, отказывающиеся носить одежду или принимать пищу, если в этой одежде и пище нуждается кто-то рядом.
Габорн мучительно желал стать таким человеком. Он был рожден лордом, но хотел, чтобы каждое мгновение его существования было посвящено защите его подданных. Каждая мысль его, каждый шаг должны были быть направлены к их благополучию. Но… что бы он ни делал, этого было недостаточно.
Было еще что-то в природе добра и зла, чего он не понимал, какая-то тайна, по-прежнему ускользавшая от него,
Он закрыл глаза, горевшие так, словно в них сыпанули песку. Хроно молча сидел на своем камне.
Почему? Если Хроно понимают природу добра и зла, почему они бездействуют?
Человек ли вообще его Хроно? Имеет ли он хоть какое-то сострадание?
И тут внезапно, как удар молнии, Габорна поразила мысль. Он думал о диаграмме. Все как будто сошлось воедино. И он почувствовал себя на грани великого открытия.
— Время! — победно прошептал он. Диаграмма эта могла вовсе не иметь ничего общего с добром и злом. Она могла относиться ко Времени.
Хроно называли себя служителями Властителей Времени. Но кто и когда видел Властителя Времени? То были мифические существа, олицетворение сил природы.
Теперь ему кое-что стало понятней, По учению Хроно человек считает злым того, кто пытается отнять у него деньги, жену или положение в обществе. Того же, кто хвалит его, помогает ему подняться, дает ему деньги или жертвует ради него своей жизнью, человек считает хорошим.
Но Габорна поразила мысль: «Что я имею, чего у меня не отберет Время? Жену, отца, семью? Здоровье, жизнь? Время украдет все. Значит, я ничего не имею!»
Хроно это, разумеется, знали. Но в мысли этой, по мнению Габорна, имелся некоторый изъян. Из нее можно было сделать вывод, что Время является наивысшим злом в мире, ибо оно лишает человека всякой гордости и честолюбивых устремлений.
Габорн покосился на своего Хроно. Ни один из них не станет говорить с ним на эту тему и ни единым словом не подтвердит и не опровергнет его подозрения. Правила ордена предписывают им держаться в стороне, наблюдать за лордами и никогда не вмешиваться а поток событий, приносимых Временем.
Они так и делают — просто наблюдают. Но с какой целью? Как они могут служить Времени, если оно представляет собою наивысшее зло?
Должно быть, он что-то упустил.
Если верно, что Время лишает человека всего, чем тот, как ему кажется, владеет, подумал Габорн, может быть, Хроно считают владение иллюзией? Может быть, добро и зло для них не более чем призраки?
Мысли его понеслись стремительным потоком. Возможно, Хроно понимают, что Время также и дает человеку все, что он имеет. Приносит ему богатство, дом, любимых людей. Каждое наступающее мгновение может оказаться драгоценным мигом радости.
В конечном итоге Время является парадоксальным — оно и создатель, и разрушитель, дарит человеку и радость, и скорбь.
Хроно, может быть, полагают себя мудрецами, ибо остаются в стороне от этого парадокса. Потому так и действуют — вернее, бездействуют.
Но что они рассчитывают получить за свое служение?
Время. Хроно служат Властителям Времени. Может ли быть так, что служение дарует им именно время? Биннесману уже несколько сотен лет. Жизнь его продлевает Земля. Водяные чародеи тоже, как известно, живут не один век.
Неужто служение Времени продлевает жизнь и его Хроно? Любопытная мысль.
Она совершенно завладела Габорном. Ни в одной королевской хронике никогда не рассказывалось о Хроно. Авторы их не называли своих имен. Порой после смерти одного лорда они получали назначение к другому. У Габорна Хроно появился, когда принц был еще маленьким. И выглядел летописец точно так же, как и сейчас — тощий, как скелет, мужчина лет пятидесяти. За пятнадцать лет у него не прибавилось седины, на лице не появились новые морщины.
Но Габорн все-таки засомневался. Если Хроно живут так долго, кто-нибудь да должен был уже заметить это — если, конечно, Хроно, как все чародеи, не обладают собственными особыми силами.
А вдруг они и есть на самом деле Властители Времени? И перед Габорном сейчас сидит один из них, но никогда не признается в этом?
— Сколько тебе лет? — спросил он у Хроно. Тот повернул голову.
— А на сколько я выгляжу?
— На пятьдесят. Хроно кивнул.
— Примерно так и есть. Неопределенный ответ, явная увертка.
— Чью жизнь ты описывал, прежде чем стал моим летописцем?
— Пикобо Зуанеша, инкарранского принца, — ответил Хроно.
Этого имени Габорн никогда не слышал. И не подозревал до сих пор, что Хроно знает инкарранский язык.
— Это первые хроники, которые ты писал?
— Да.
Перед словом «да» слышалась небольшая пауза. Снова увертка?
— Как долго ты надеешься прожить?
— Судя по вашим предчувствиям, неделя уже будет великим подарком.
Габорн зашел в тупик. Что-то он еще упустил. Ему казалось, что он находится на грани открытия. Но сейчас он осознал, что, пожалуй, ни на шаг не приблизился к истине.
Хроно не даст ему ни малейшей зацепки, это уж точно. И терять время на размышления Габорн больше не мог. У него была на счету каждая секунда. Будущее стремительно надвигалось. Ему нужно было отдохнуть. Ибо приближалось время, когда такой роскоши, как отдых, он уже не сможет себе позволить.
Небо каждые две минуты, словно выпущенная из лука стрела, прочерчивала дугой падающая звезда. Такой обильный звездопад обычно наблюдался после зимнего солнцестояния, в течение трех дней после Праздника Невест, но никак не в это время года.
— В книге о моей жизни, — спросил Габорн, — ты расскажешь миру о том, что мне было больно использовать моих друзей? Запишешь, что я не желал зла ни одному человеку, даже своим врагам?
Хроно ответил:
— Хорошо сказано, что «поступки выдают человека, сколь бы искусно он ни прятался за красивыми словами».
— Но и поступки порой не выдают всего, — сказал Габорн. — Мне больно использовать эту девочку, Аверан. Ей следовало бы спокойно расти, стать прекрасной женщиной, обзавестись любящим мужем и родить сыновей и дочерей. А в твоей книге будет сказано лишь, что я заставил ее идти со мной. Хотя мне стыдно, что я вынужден это сделать.
— Я скажу о ваших чувствах в примечаниях, — кивнул Хроно.
— Благодарю, — искренне сказал Габорн.
Вдали послышался крик. Звали Габорна. Он посмотрел в южную сторону. К нему скакал рыцарь с горящим факелом в руке. И Габорн узнал разведчика, которого оставил с Аверан и Биннесманом.
— Милорд, — сказал рыцарь, подъехав ближе, — я вас ищу. Думаю, вам следует знать — девочка поела мозга опустошителя. И теперь ей очень худо.
Габори похолодел.
— Что с ней?
— Сперва стонала, потом обливалась потом. Потом упала, и у нее начались судороги. Она прокусила язык и наглоталась крови. Даже подавилась…
— О Силы! — воскликнул Габорн. Что же он наделал?
— Я вставил ей нож между зубов и открыл рот, но пришлось сильно на живот давить, чтобы она вовсе не захлебнулась собственной кровью. И воды ей никак не дать…
Габорн, вскочив с камня, бросился к лошади.
— Биннесман и вильде стараются, помогают, чтобы не померла, — сказал разведчик.
Габорн взлетел на коня и галопом понесся обратно к скале. Вскоре он подскакал к небольшой кучке стоявших кругом людей.
Два лорда прижимали девочку к земле, чтобы она ничего себе не повредила. Аверан билась в конвульсиях. Глаза ее закатились так, что видны были одни белки. Дышала она хрипло и тяжело.
Биннесман, как раз дочитав заклинание, медленно помахивал над ней посохом.
По запаху Габорн понял, что девочку вырвало, и увидел рядом с ней среди пепла лужу извергнутого.
Он отвернулся.
Через несколько долгих минут к нему подошел Биннесман, положил руку на плечо.
— Этот опустошитель перед смертью, должно быть, очень сильно страдал. Она еще доесть не успела, как начала кричать, что умирает.
Габорн слушал, боясь промолвить слово.
— Она извергла почти все, что съела, — продолжал Биннесман. — И думаю, что этим она спасла себе жизнь.
Габорн покачал головой. Что делать теперь, он не знал и даже думать об этом боялся. Он сказал чародею:
— И, возможно, из-за этого с жизнью придется проститься нам всем.
ГЛАВА 48
ДЕЛА СЕРДЕЧНЫЕ
Я не знаю, чего больше бояться — змеиного яда, касания призрака или гнева моей жены.
Король Да'верри Моргепн
Боринсон при свете звезд рассматривал руку Мирримы. Костяшки и три средних пальца были ледяными и белыми, как иней, покрывший землю на дороге.
Рука его жены была такой холодной, что даже обжигала. Миррима, стуча зубами, тряслась от холода. Это были какие-то чары призрака тота.
— Проклятье, — в сердцах сказал Боринсон.
Пальцы она, считай, потеряла. А то и всю руку.
Сердце у него все еще неистово колотилось. В ушах звучал не умолкая предсмертный вопль призрака. Мысли в голове неслись вскачь. Его жена уничтожила призрака. Невозможное дело. Такое мог сотворить только могущественный маг. В результате она, кажется, останется без руки.
«И все это из-за меня, — понял он. — Она сражалась с чудовищем, защищая меня, как и тогда с опустошителями у Манганской скалы».
Мысли его путались. Он подышал на ее руку, надеясь отогреть. Потом стащил с себя плащ.
— Давай-ка перевяжем, и держи ее в тепле.
Он осторожно обмотал плащом ледяные пальцы.
— В ней совсем не осталось тепла, — сказала Миррима. — И холод поднимается выше.
Морозный воздух обжигал им лица, как будто наступила настоящая зима. Борода Боринсона от дыхания покрылась инеем. Под ногами похрустывал лед.
Развести костер — подумал он было. Но кремень и растопка остались в седельном вьюке, а обе лошади ускакали. Он посмотрел на дорогу им вслед. Будут, небось, нестись до рассвета, чуя за собой призрака.
— Идти можешь? — спросил Боринсон. — До Фенравена должно быть уже недалеко.
— Могу, — сказала Миррима, стуча зубами. — А ты угонишься за мной?
Она теперь была Властительницей Рун, даров силы и метаболизма имела гораздо больше, чем он, да еще и жизнестойкость в придачу. И ходить могла куда быстрее него.
— Не угонюсь, — сказал он. — Но в Фенравене наверняка есть лекарь, на худой конец, бабка-повитуха. Чем быстрей дойдешь, тем лучше.
Миррима, пошатываясь, поднялась на ноги. Несмотря на все дары, сделать это оказалось нелегко. Но она все же зашагала вперед, опираясь на свой лук, как на посох. Точно так же, вспомнил Боринсон, уходил с поля битвы Хосвелл всего несколько часов назад. И он не выжил.
Боринсон торопливо зашагал рядом с ней.
Миррима упорно смотрела на дорогу перед собой.
— Надо найти лошадей, — сказала она, стуча зубами. — У меня там в поклаже есть немного целебного бальзама от Биннесмана.
Когда вышли из замороженного круга, Боринсону сразу стало легче. В лицо дохнул теплый воздух, придал сил и надежды. Только сейчас он понял, что на месте гибели призрака чувствовал себя так… словно нечто вытягивало из него жизненную силу. И подумал с надеждой, что Мирриме, может быть, тоже полегчало.
В небе, едва различимые сквозь завесу облаков, горели звезды. Путники поднялись на вершину холма, и Боринсон вперил нетерпеливый взгляд в дорогу впереди. Над ней колыхались местами клочья редкого ночного тумана. По сторонам вздымали к небесам свои голые сучья черные деревья.
Ни одного огонька и ни следа их лошадей.
В самый раз появиться еще одному призраку.
«Был же всадник впереди нас, — вспомнил Боринсон. — Скорее всего, муйатинский убийца».
Даров у Боринсона оставалось немного. Боевой молот его пропал вместе со сбежавшей лошадью. Из оружия у него остался только нож, привязанный ремешком к ноге.
Миррима, бросив взгляд вперед, застонала от отчаяния.
— Фенравен большой город? — спросила она, остановившись перевести дух.
— Маленький, — ответил Боринсон. Сам он там не бывал, но много об этом городке слышал.
— Может, поэтому… огней не видать, — с надеждой сказала Миррима. — А он совсем близко.
Боринсон знал, что Фенравен стоит на небольшом островке сразу за болотами. Текучая вода вокруг него отгоняла призраков, но чтобы уж совсем ничего не бояться, жители Фенравена над каждой дверью держали фонари.
И если бы городок действительно был близко, они уже видели бы эти фонари. Ничего впереди не было.
— Верно, — сказал он, чтобы немного ее утешить. — Скоро доберемся.
Миррима кивнула и двинулась дальше.
Они шли уже около получаса, и пока он от нее не отставал. Правда, ему пришлось снять тяжелые доспехи и бросить их на дороге вместе со шлемом.
Миррима теперь ловила воздух мелкими, частыми глотками. Больную руку с намотанным на нее плащом она держала чашечкой у груди. И Боринсон видел, что она страдает все сильней.
Вошли в туманный лес, Боринсон начал прислушиваться, не здесь ли их лошади. Но во тьме слышались только чмокающие звуки капающей с ветвей воды. Задул несильный ветер, взметая листву под ногами. Боринсон вспомнил элементаль, которая напала нынче днем на лагерь Габорна, и тот странный ветер, что промчался мимо них здесь, на болотах.
«Может, Темный Победитель хотел отомстить Мирриме? — подумал он. — Ведь она причинила ему великое зло, как бы там ни было. Очень жаль только, что не убила*.
Через полчаса Миррима замедлила шаг и стала часто останавливаться, чтобы передохнуть. Теперь уж он никак не мог от нее отстать.
Но Боринсон и сам уже запыхался. По его подсчетам, они прошли около трех миль. Он чувствовал какое-то онемение во всем теле. И не сводил глаз с Мирримы, боясь, что она вот-вот упадет.
Они взобрались еще на один холм, посмотрели вниз. Звезды исчезли, небеса были темны.
Здесь холмы уже становились выше. В низинах лежал густой туман. Над горизонтом, очертив его светлой полоской, начал наконец подниматься двурогий месяц. Вдали Боринсон разглядел даже зубчатые белые гряды гор Алькайр. Но ни следа их лошадей, и ни следа города.
Он посмотрел на Мирриму, и от того, что увидел, его пробрал озноб. Лицо девушки стало смертельно бледным, дышала она часто и тяжело. С каждым вздохом изо рта ее вырывался пар, повисая в воздухе облачком.
Но у него изо рта пар не вырывался, ибо ночь была совсем не такой холодной.
«Да защитят ее Светлые Силы!» — воззвал он про себя.
— Ты в порядке? — спросил вслух. Она слабо покачала головой.
— Давай-ка глянем на твою руку, — предложил Боринсон.
Миррима вновь покачала головой и попятилась, но он ее удержал. Правая рука ее не двигалась. Как будто закоченела до локтя. Он осторожно начал разворачивать плащ и обнаружил, что складки его примерзли к коже.
Освободив руку, он увидел, что белыми стали уже не только пальцы. Лед поднялся по руке вверх и приближался к плечу.
Словно сама смерть распространялась по ее плоти.
Он в ужасе взглянул на Мирриму.
Девушка кивнула, как будто давно уже чувствовала то, что сейчас увидела глазами.
— Оно меня убивает, — сказала она.
Боринсон растерянно огляделся по сторонам. Чем ей помочь? Он не был чародеем и даже оружия при себе не имел.
— Слушай… а если ее отрезать…
Мысль эта пугала его самого. Ему в жизни не приходилось делать ампутацию. У них не было перевязок и никаких средств, чтобы унять боль. А руку, судя по всему, пришлось бы отнимать по плечо. Как же потом остановить кровь?
Миррима покачала головой.
— Нет… думаю, не стоит этого делать.
— Погоди, — сказал он, — дай-ка мне свою руку.
На нем был стеганый жилет, который он надел под доспехи и в котором уже изрядно вспотел. Он расшнуровал его, задрал тунику и прижал руку Мирримы к своему горячему телу. Прикосновение льда обожгло его плоть, и на мгновение у него мелькнула мысль, что чары призрака могут перейти и на него.
Но это его уже не волновало.
Утром он спрашивал у Габорна, что от него еще требуется отдать. Ибо он потерял уже мужественность и свою воинскую честь. Но сейчас он понял, что может потерять нечто большее, нечто столь драгоценное, что доселе он даже не представлял себе его истинной ценности — свою жену.
Миррима тяжело прильнула к нему, испуганно и часто дыша.
«Все совсем не так, как я задумывал когда-то», — подумал он. Покидая четыре дня назад замок Сильварреста, он полагал, что расстается с Мирримой навсегда.
Он собирался в Инкарру. И думал, что никогда не вернется оттуда.
Он пытался как-то защититься от этого сознания. И не хотел соединиться со своей женой, считая, что защищает и ее тоже. Теперь он все понял. Миррима была права.
Он пытался изгнать из своего сердца всякое чувство к ней. Но он любил ее с того самого мгновения, когда увидел впервые.
И ведь он знал это, знал изначально. Когда Габорн учился в Доме Разумения, Боринсон всегда был рядом с ним. Сам он не учился, нет, он охранял Габорна. Но кое-что слышал тем не менее и запоминал.
Обнимая Мирриму, он пытался сейчас припомнить уроки, которые проходил Габорн когда-то в Палате Сердец. Память открывалась медленно, и это удивляло Боринсона. Может быть, вспоминать было так трудно оттого, что он утратил дары ума, когда Радж Ахтен разрушил Голубую Башню. А может, оттого, что он никогда не прислушивался внимательно к словам мастера очага Джорлиса. Разве можно всерьез воспринимать мужчину, который всю жизнь рассуждает о чувствах?
Мастер же очага Джорлис из Палаты Сердец говорил, что каждый человек имеет два разума, «поверхностный» и «глубинный».
Он говорил, что поверхностный разум отличается холодностью, логикой и рационализмом. Любовь этому разуму неподвластна. Он занимается числами и подсчетами.
Но это только часть общего разума человека. Есть и другая часть, та, которая умеет мечтать и пытается постигать мир. Глубинный разум. Это он созидает и совершает открытия. Это он помогает человеку сделать правильный выбор и предупреждает об опасности внезапным ощущением неуверенности или, страха.
Боринсон относился к этому учению скептически. Джорлис, пухлый толстячок с румяными щеками, казался ему даже не вполне мужчиной.
А Джорлис говорил, что глубинный разум может неделями и месяцами совершенно независимо обдумывать какой-то вопрос, чтобы найти потом решение, для поверхностного разума недоступное. И потому, утверждал он, глубинный разум гораздо мудрее поверхностного.
По словам Джорлиса, любовь с первого взгляда была сигналом, который глубинный разум подавал мужчине — «перед тобой твоя мечта, идеальная для тебя подруга».
Глубинный же разум и создавал эту мечту, этот идеальный образ. «У женщины, которая создана для тебя, — говорил он мужчине, — глаза твоей матери и доброе сердце твоей тетки. Она любит детей, как любит их твоя соседка, и умеет посмеяться над собой, как это делает твой отец». Привлекательные черты разных людей глубинный разум сплетал в неопределенный еще, но узнаваемый образ.
«Мгновенное узнавание при виде женщины твоей мечты, внезапный трепет и головокружение, — говорил Джорлис, — это знаки, которые подает тебе глубинный разум. Это он узнает в женщине те добродететели, которые ты так долго искал. Бывает, конечно, что и глубинный разум ошибается, но прислушаться к нему стоит всегда».
Чушь — думал тогда Боринсон, Ему казалось даже, что Джорлис не совсем в своем уме.
Но сейчас, глядя на Мирриму и вспоминая то, что она для него сделала, он приходил к убеждению, что его глубинный разум не ошибся.
В ней было все, что ему нравилось в женщинах. Тепло, сострадательность, бесконечная преданность. Всю свою жизнь он чувствовал себя человеком лишь наполовину. Миррима же была его второй половиной.
Об этом он думал, прижимая ее сейчас к себе.
Холод от ее руки просачивался в его тело, и трудно было сказать, согревается ли она хоть немного. Но он терпел. Лицо Мирримы, однако, становилось все бледнее, дрожь ее усиливалась. С каждым вздохом пар, вылетавший из ее рта, все густел.
— Возьми мою руку, — тихо попросила она, стуча зубами. Боринсон взял ее замерзшую правую руку в свою, но девушка покачала головой, — Не эту. Она ничего не чувствует.
Не отпуская правую, он изловчился взять и ее левую руку тоже. Заледеневшая плоть обжигала, как огонь, но Боринсон не сдавался.
Ах, если бы он мог вытянуть из нее этот холод, принять в себя эту смерть!
«Возьмите меня, — взмолился он Силам. — Возьмите меня вместо нее».
Миррима изнеможенно опустила голову на его плечо.
— Я люблю тебя, — прошептал он ей на ухо. Она слабо кивнула.
— Я знаю.
Где-то вдалеке завыл на луну одинокий волк. Черное небо то и дело пересекали падающие звезды.
Он поцеловал Мирриму в лоб. Она обмякла, словно потеряла сознание, привалилась к нему всем телом. Пока она еще дышала, но долго ли это будет продолжаться, Боринсон знать не мог.
Полночь давно миновала. Он устал и сильно проголодался. Жизнестойкости среди его немногих даров не было, и сколько оставалось идти до Фенравена, он не представлял. Но подозревал, что не одну милю.
Он подумал было оставить Мирриму здесь и сбегать за помощью. С такой ношей на руках далеко не уйдешь. Но, услышав волчий вой, передумал. Да и каково ей было бы умереть здесь в одиночестве, без него?
Он поднял ее на руки и понес.
ГЛАВА 49
ЗВЕЗДОПАД
Нежданная беда учит нас смирению, состраданию, храбрости и стойкости. Но доставляет столько хлопот, что я предпочел бы обойтись без этих уроков.
Герцог Палдан
По Морскому Подворью прокатилась вторая волна землетрясения. Со всей округи гонцы повезли Иом известия о нанесенном ущербе. Обрушились башни в дюжине замков, рухнул также мост, который соединял два самых больших острова столицы.
Самыми неутешительными были вести из бедных кварталов. Убогие лачуги просто рассыпались, местами занялся пожар, и многие жители Морского Подворья вынуждены были бороться еще и с огнем. Кроме того, после первого толчка на северный берег нахлынули огромные волны. Больше тысячи домов было смыто, лодки унесло в море.
Подсчитать количество погибших возможности пока не было.
По городу распространялся пожар, в небо вздымались клубы дыма.
Все стражники и слуги оставили дворец и расположились во внутреннем дворе, расстелив на земле одеяла.
Спать никто не мог.
Двор освещали фонари. Повара вынесли хлеб, окорока и мясо. Королевские менестрели в попытке поднять дух испуганных людей устроили концерт.
Но в столь мрачной обстановке музыка только наводила уныние.
Иом казалось, что на нее пало проклятие Земли.
Правда, выслушивая донесения гонцов, она поняла, что землетрясение не имело никакого отношения к ней. В дюжине миль к северу разрушения были куда страшнее — там сровняло с землей несколько деревень.
И все гонцы требовали прислать на помощь людей. Управляющий Уэстхэвен, занимавшийся государственными делами в отсутствие короля, предоставил решение всех этих вопросов Иом.
Сидя во дворе перед дворцом, она выслушивала вестников под музыку менестрелей. При помощи писцов и придворных выясняла, к кому из лордов обратиться за подмогой и кто может приютить оставшихся без крова. Раздавала деньги на строительство новых домов.