Я продолжал: "Люди, способные получать удовольствие от рисунков, отпечатков или тому подобного, редко получают его, если ничего не знают об их авторе. Ситуация снова становится скорее общественной, нежели научной.
Любое произведение искусства наполовину состоит из разговора между двумя человеческими существами. В разговоре часто нелишне знать, с кем разговариваешь. Известен ли твой собеседник как человек серьезный, верующий, страдающий, похотливый, буйный, искренний, остроумный?
Практически не существует признанных произведений искусства, созданных людьми, о которых ничего не известно. Даже о тех, кто создавал рисунки в пещерах под Ласко во Франции, мы кое-что можем предполагать.
Я отважусь заявить, что ни одна картина не может привлечь к себе серьезного внимания без некоего образа своего автора, связанного с картиной в мозгу человека, смотрящего на нее. Если ты не желаешь ставить подпись под своими картинами и не хочешь говорить, почему ты думаешь, что другие найдут в них что-то стоящее, то твой выстрел бьет мимо цели.
Картины знамениты своей человечностью, а не своей картинностью".
Я продолжал: "Есть еще вопрос мастерства. Настоящие ценители картин любят, скажем так, следить за работой художника, пристально разглядывать холст, пытаться понять, как была создана иллюзия. Если ты не хочешь говорить, как ты создаешь картины, то твой выстрел снова бьет мимо цели.
Всего наилучшего. Я люблю тебя", — написал я. И подписался.
Любое произведение искусства наполовину состоит из разговора между двумя человеческими существами. В разговоре часто нелишне знать, с кем разговариваешь. Известен ли твой собеседник как человек серьезный, верующий, страдающий, похотливый, буйный, искренний, остроумный?
Практически не существует признанных произведений искусства, созданных людьми, о которых ничего не известно. Даже о тех, кто создавал рисунки в пещерах под Ласко во Франции, мы кое-что можем предполагать.
Я отважусь заявить, что ни одна картина не может привлечь к себе серьезного внимания без некоего образа своего автора, связанного с картиной в мозгу человека, смотрящего на нее. Если ты не желаешь ставить подпись под своими картинами и не хочешь говорить, почему ты думаешь, что другие найдут в них что-то стоящее, то твой выстрел бьет мимо цели.
Картины знамениты своей человечностью, а не своей картинностью".
Я продолжал: "Есть еще вопрос мастерства. Настоящие ценители картин любят, скажем так, следить за работой художника, пристально разглядывать холст, пытаться понять, как была создана иллюзия. Если ты не хочешь говорить, как ты создаешь картины, то твой выстрел снова бьет мимо цели.
Всего наилучшего. Я люблю тебя", — написал я. И подписался.
Глава 44
Я сам рисую черными индийскими чернилами на искусственном шелке.
Художник вдвое моложе меня, Джо Петро Третий[29], живущий в Лексингтоне в штате Кентукки, печатает их с помощью шелкографии. Я рисую на куске шелка черными чернилами часть рисунка, которая должна иметь такой-то цвет, и так для каждого цвета. Я не вижу своих рисунков в цвете, пока Джо не напечатает их, по одному цвету за проход.
Я делаю негативы, он — позитивы.
Может быть, есть более легкий, быстрый и дешевый способ создавать картины. Он может оставлять нам больше времени на гольф, на изготовление моделей самолетов и на подрочить. Надо нам провести исследование на эту тему. Мастерская Джо похожа на средневековую типографию Я так благодарен Джо за то, что он предложил мне делать негативы как раз тогда, когда маленький радиоприемник у меня в мозгу перестал получать сообщения оттуда, откуда приходят блестящие идеи. Искусство так затягивает.
Оно как пылесос.
Вот что я вам расскажу. Три недели назад (отсчитывать от момента, когда я это пишу), 6 сентября 1996 года, мы с Джо открыли выставку из двадцати шести наших отпечатков в Галерее 1/1 в Денвере, штат Колорадо. Небольшая пивоварня под названием «Уинкоп» выпустила по этому случаю специальное пиво.
На этикетке был один из моих автопортретов. Пиво называлось «Куртов ячмень в милю длиной».
Вы думаете, это не смешно? А я вам вот что расскажу. В это пиво, по моей подсказке, добавили немного кофе. Что в этом такого? С одной стороны, оно действительно вкусное, а с другой — это дань памяти моему дедушке по матери Альберту Либеру, который был пивоваром, пока ему не связал руки Сухой закон 1920 года. Секретным ингредиентом в придуманном им сорте — он завоевал для Пивной Компании Индианаполиса Золотую медаль на Парижской выставке 1889 года — был именно кофе.
Дин-дин-дон!
Вы все еще думаете, что этого недостаточно, чтобы развеселить денверскую публику? Отлично, а как насчет того, что владельца Пивоваренной Компании Уинкоп, ровесника Джо, звали Джон Хикенлупер? Что в этом такого? А вот что Когда пятьдесят шесть лет назад я поступил в Корнелльский университет, чтобы стать химиком, я вступил в студенческое общество вместе с человеком по имени Джон Хикенлупер.
Дин-дин-дон?
Мой пивовар был его сыном! Мой друг по студенческому обществу умер, когда его сыну было всего семь лет. Я знал о нем больше, чем его сын. Я мог рассказать этому молодому пивовару о том, что его отец вместе с еще одним членом того же студенческого общества, Джоном Локком, продавал конфеты, прохладительные напитки и сигареты в большом туалете на втором этаже дома, где было наше общество.
Мы назвали его Пакетбот Хикенлупера. Мы называли его еще Пакетлуп Хикенбопера, Хикенпак Ботетлупера, Хикетбот Пакенлупера и так далее.
Счастливые деньки! Мы думали, мы будем жить вечно.
Старое пиво в новые бутылки. Старые шутки слышишь от новых людей.
Я рассказал молодому Джону Хикенлуперу шутку, которой меня научил его отец. Шутка такая. Мы договорились, что, если его отец говорил мне, не важно, где мы с ним были, «Уж не член ли ты Черепашьего Клуба?», я был обязан заорать как можно громче: «КЛЯНУСЬ СВОЕЙ ЗАДНИЦЕЙ, ДА!»
Я имел право проделать то же самое с его отцом. Воспользовавшись каким-нибудь весьма торжественным случаем — зачастую на церемонии принятия новых членов в общество, — я мог прошептать ему на ухо: «Уж не член ли ты Черепашьего Клуба?» Он был обязан заорать как можно громче: «КЛЯНУСЬ СВОЕЙ ЗАДНИЦЕЙ, ДА!»
Художник вдвое моложе меня, Джо Петро Третий[29], живущий в Лексингтоне в штате Кентукки, печатает их с помощью шелкографии. Я рисую на куске шелка черными чернилами часть рисунка, которая должна иметь такой-то цвет, и так для каждого цвета. Я не вижу своих рисунков в цвете, пока Джо не напечатает их, по одному цвету за проход.
Я делаю негативы, он — позитивы.
Может быть, есть более легкий, быстрый и дешевый способ создавать картины. Он может оставлять нам больше времени на гольф, на изготовление моделей самолетов и на подрочить. Надо нам провести исследование на эту тему. Мастерская Джо похожа на средневековую типографию Я так благодарен Джо за то, что он предложил мне делать негативы как раз тогда, когда маленький радиоприемник у меня в мозгу перестал получать сообщения оттуда, откуда приходят блестящие идеи. Искусство так затягивает.
Оно как пылесос.
Вот что я вам расскажу. Три недели назад (отсчитывать от момента, когда я это пишу), 6 сентября 1996 года, мы с Джо открыли выставку из двадцати шести наших отпечатков в Галерее 1/1 в Денвере, штат Колорадо. Небольшая пивоварня под названием «Уинкоп» выпустила по этому случаю специальное пиво.
На этикетке был один из моих автопортретов. Пиво называлось «Куртов ячмень в милю длиной».
Вы думаете, это не смешно? А я вам вот что расскажу. В это пиво, по моей подсказке, добавили немного кофе. Что в этом такого? С одной стороны, оно действительно вкусное, а с другой — это дань памяти моему дедушке по матери Альберту Либеру, который был пивоваром, пока ему не связал руки Сухой закон 1920 года. Секретным ингредиентом в придуманном им сорте — он завоевал для Пивной Компании Индианаполиса Золотую медаль на Парижской выставке 1889 года — был именно кофе.
Дин-дин-дон!
Вы все еще думаете, что этого недостаточно, чтобы развеселить денверскую публику? Отлично, а как насчет того, что владельца Пивоваренной Компании Уинкоп, ровесника Джо, звали Джон Хикенлупер? Что в этом такого? А вот что Когда пятьдесят шесть лет назад я поступил в Корнелльский университет, чтобы стать химиком, я вступил в студенческое общество вместе с человеком по имени Джон Хикенлупер.
Дин-дин-дон?
Мой пивовар был его сыном! Мой друг по студенческому обществу умер, когда его сыну было всего семь лет. Я знал о нем больше, чем его сын. Я мог рассказать этому молодому пивовару о том, что его отец вместе с еще одним членом того же студенческого общества, Джоном Локком, продавал конфеты, прохладительные напитки и сигареты в большом туалете на втором этаже дома, где было наше общество.
Мы назвали его Пакетбот Хикенлупера. Мы называли его еще Пакетлуп Хикенбопера, Хикенпак Ботетлупера, Хикетбот Пакенлупера и так далее.
Счастливые деньки! Мы думали, мы будем жить вечно.
Старое пиво в новые бутылки. Старые шутки слышишь от новых людей.
Я рассказал молодому Джону Хикенлуперу шутку, которой меня научил его отец. Шутка такая. Мы договорились, что, если его отец говорил мне, не важно, где мы с ним были, «Уж не член ли ты Черепашьего Клуба?», я был обязан заорать как можно громче: «КЛЯНУСЬ СВОЕЙ ЗАДНИЦЕЙ, ДА!»
Я имел право проделать то же самое с его отцом. Воспользовавшись каким-нибудь весьма торжественным случаем — зачастую на церемонии принятия новых членов в общество, — я мог прошептать ему на ухо: «Уж не член ли ты Черепашьего Клуба?» Он был обязан заорать как можно громче: «КЛЯНУСЬ СВОЕЙ ЗАДНИЦЕЙ, ДА!»
Глава 45
Вот еще одна старая шутка. «Привет, меня зовут Сполдинг. Думаю, вы держали в руках мои яйца». Ее больше никто не понимает, поскольку Сполдинг больше не является крупнейшим в Индианаполисе поставщиком куриных яиц, так же как питие Золотого Пива Либера больше не является любимым видом отдыха на Среднем Западе, так же как компания «Скобяные изделия Воннегута» больше не является производителем и продавцом качественных и полезных в хозяйстве вещей.
Компания по производству скобяных изделий разорилась под влиянием конкурентов. Пивная компания Индианаполиса была закрыта по 18-й поправке к Конституции Соединенных Штатов, принятой в 1919 году. Она гласила, что производство, продажа и транспортировка спиртных напитков объявляются на территории США незаконными.
Юморист Кин Хаббард из Индианаполиса сказал, что сухой закон — это даже лучше, «чем если бы спиртного вовсе не существовало». Спиртные напитки оставались под запретом до 1933 года. К тому моменту бутлегер[30].
Аль Капоне прибрал к рукам весь Чикаго, а Джозеф П. Кеннеди, отец убитого президента, стал мультимиллионером.
В полдень того дня, когда в Денвере открывали нашу с Джо Петро Третьим выставку — это было воскресенье, — я в одиночестве проснулся в комнате самого старого тамошнего отеля под названием «Оксфорд». Я знал, где я нахожусь и как я сюда попал. Это было удивительно, потому что накануне я нализался дедовским пивом до синих соплей.
Я оделся и вышел. Никто еще не проснулся. По улице никто не ехал. Если бы свобода воли снова взяла мир за жабры в этот момент, я бы потерял равновесие и упал, но меня никто бы не задавил.
Когда свобода воли снова возьмет всех за жабры, лучше всего быть пигмеем из племени мбути и сидеть в дождливых африканских джунглях в Заире.
В двухстах ярдах от моего отеля находились остатки того, что когда-то было центром, бьющимся сердцем города. Я имею в виду железнодорожный вокзал.
Он был построен в 1880 году. В наши дни на нем останавливается лишь два поезда в день.
Я и сам был достаточно похож на ископаемое животное, раз мог вспомнить ужасную музыку шипения и грохота паровозов, их скорбные свистки, их ритмичный перестук колес на стыках ре'льсов, звуки колокольчиков на переездах, приближающиеся и удаляющиеся согласно эффекту Доплера.
Я помню и историю рабочего движения, ведь именно железнодорожники впервые добились забастовками увеличения заработной платы и более безопасных условий труда. Только потом это удалось шахтерам, литейщикам, текстильщикам и так далее. Море крови было пролито в этих битвах, казавшихся большинству американских писателей моего поколения не менее достойными, чем битвы с иноземными врагами.
Оптимизм, которым пропитано большинство наших произведений, основан на нашей вере, что после Великой Хартии Вольностей, Декларации Независимости, Билля о Правах и Девятнадцатой поправки к Конституции, которая в 1920 году дала женщинам право голоса, мы просто обязаны создать некую систему экономической справедливости. Это было бы вполне логичным следующим шагом.
И сегодня, в 1996 году, я в своих выступлениях предлагаю следующие поправки к Конституции.
Поправка XXVIII: Каждый новорожденный должен быть желанным и о нем следует заботиться до его совершеннолетия.
Поправка XXIX: Каждому совершеннолетнему, если он нуждается в этом, будет предоставлена интересная работа с доходом не меньше прожиточного минимума.
Вместо этого мы — покупатели, наемные рабочие, инвесторы — создали такие горы ценной бумаги, что горстка людей, за них отвечающая, может класть миллионы в собственный карман так, что никто этого не заметит.
Мое поколение в большинстве своем разочаровано.
Компания по производству скобяных изделий разорилась под влиянием конкурентов. Пивная компания Индианаполиса была закрыта по 18-й поправке к Конституции Соединенных Штатов, принятой в 1919 году. Она гласила, что производство, продажа и транспортировка спиртных напитков объявляются на территории США незаконными.
Юморист Кин Хаббард из Индианаполиса сказал, что сухой закон — это даже лучше, «чем если бы спиртного вовсе не существовало». Спиртные напитки оставались под запретом до 1933 года. К тому моменту бутлегер[30].
Аль Капоне прибрал к рукам весь Чикаго, а Джозеф П. Кеннеди, отец убитого президента, стал мультимиллионером.
В полдень того дня, когда в Денвере открывали нашу с Джо Петро Третьим выставку — это было воскресенье, — я в одиночестве проснулся в комнате самого старого тамошнего отеля под названием «Оксфорд». Я знал, где я нахожусь и как я сюда попал. Это было удивительно, потому что накануне я нализался дедовским пивом до синих соплей.
Я оделся и вышел. Никто еще не проснулся. По улице никто не ехал. Если бы свобода воли снова взяла мир за жабры в этот момент, я бы потерял равновесие и упал, но меня никто бы не задавил.
Когда свобода воли снова возьмет всех за жабры, лучше всего быть пигмеем из племени мбути и сидеть в дождливых африканских джунглях в Заире.
В двухстах ярдах от моего отеля находились остатки того, что когда-то было центром, бьющимся сердцем города. Я имею в виду железнодорожный вокзал.
Он был построен в 1880 году. В наши дни на нем останавливается лишь два поезда в день.
Я и сам был достаточно похож на ископаемое животное, раз мог вспомнить ужасную музыку шипения и грохота паровозов, их скорбные свистки, их ритмичный перестук колес на стыках ре'льсов, звуки колокольчиков на переездах, приближающиеся и удаляющиеся согласно эффекту Доплера.
Я помню и историю рабочего движения, ведь именно железнодорожники впервые добились забастовками увеличения заработной платы и более безопасных условий труда. Только потом это удалось шахтерам, литейщикам, текстильщикам и так далее. Море крови было пролито в этих битвах, казавшихся большинству американских писателей моего поколения не менее достойными, чем битвы с иноземными врагами.
Оптимизм, которым пропитано большинство наших произведений, основан на нашей вере, что после Великой Хартии Вольностей, Декларации Независимости, Билля о Правах и Девятнадцатой поправки к Конституции, которая в 1920 году дала женщинам право голоса, мы просто обязаны создать некую систему экономической справедливости. Это было бы вполне логичным следующим шагом.
И сегодня, в 1996 году, я в своих выступлениях предлагаю следующие поправки к Конституции.
Поправка XXVIII: Каждый новорожденный должен быть желанным и о нем следует заботиться до его совершеннолетия.
Поправка XXIX: Каждому совершеннолетнему, если он нуждается в этом, будет предоставлена интересная работа с доходом не меньше прожиточного минимума.
Вместо этого мы — покупатели, наемные рабочие, инвесторы — создали такие горы ценной бумаги, что горстка людей, за них отвечающая, может класть миллионы в собственный карман так, что никто этого не заметит.
Мое поколение в большинстве своем разочаровано.
Глава 46
Вы не поверите! Килгор Траут, который до своего попадания в Западу не видел ни одного спектакля, не только написал пьесу после своего возвращения со Второй мировой войны, но и зарегистрировал авторские права на нее. Я недавно нашел ее в электронных хранилищах библиотеки конгресса. Она называется «Старый сморщенный слуга семьи».
Это — словно подарок на день рождения от моего компьютера мне, который сидит здесь, в Занаду, в номере имени Синклера Льюиса. Ура! Вчера было 11 ноября 2010 года. Мне исполнилось восемьдесят восемь, или девяносто восемь, если считать «подарочный червонец». Моя жена, Моника Пеппер Воннегут, говорит, что восемьдесят восемь — это счастливое число, но и девяносто восемь тоже неплохо. Она с головой ушла в нумерологию.
Моей дорогой дочери Лили 15 декабря исполнится двадцать восемь. Кто бы мог подумать, что я доживу до этого?
«Старый сморщенный слуга семьи» — о свадьбе. Невеста — Мирабиле Дикту[31], девственница. Жених — Флагранте Деликто[32], бессердечный бабник.
Сотто Воче[33] — гость, стоящий с краю, тихо обращается к своему соседу: «Я не люблю мучаться с этими свадьбами. Я просто нахожу женщину, которая меня ненавидит, и даю ей дом».
Наблюдая, как жених целует невесту, собеседник Сотто Воче отвечает:
«Все женщины — психопатки. Все мужчины — сопляки».
Почтенного старого слугу семьи, плачущего горючими слезами за пальмой в кадке, зовут Скротум[34].
Монику до сих пор мучает загадка, кто же оставил зажженную сигару под датчиком задымления в картинной галерее академии за несколько минут до того, как закончился «подарочный червонец». Это было девять с лишним лет назад!
Кто знает? Что будет, если мы это узнаем? А что будет, если мы узнаем, что такое белое вещество в птичьем дерьме?
Что Килгор Траут сделал с сигарой? Он потушил ее, раздавил о блюдце. Он давил и давил ее, как будто она была в ответе не только за включение датчика задымления, но и за все то, что творилось снаружи. Так сам Траут объяснял Монике и мне.
«Смазывают то колесо, которое громче скрипит», — сказал он.
Он сказал, что осознал абсурдность того, что делает, лишь тогда, когда снял со стены картину, чтобы сбить углом рамы датчик, В этот самый момент датчик замолчал по собственной воле.
Траут повесил картину обратно и даже проверил, висит ли она ровно. «Мне почему-то казалось важным повесить картину ровно, — сказал он, — на правильном расстоянии от остальных. Так я мог внести хоть малость порядка в эту беспорядочную Вселенную. Я был рад, что мне выпала такая возможность».
Он возвратился в холл, надеясь, что вооруженный охранник пришел в себя.
Но Дадли Принс по-прежнему стоял как истукан, все еще полагая, что если он пошевелится, то снова окажется в тюрьме.
Траут снова обратился к нему: «Очнись! Очнись! У тебя снова есть свобода воли, а надо столько сделать!» В таком вот роде.
Ноль эффекта.
Тут на Траута снизошло вдохновение. Вместо того чтобы рекламировать свободу воли, в которую он сам не верил, он сказал вот что: "Ты был болен!
Теперь ты снова здоров. Ты был очень болен! Теперь ты снова в порядке".
Эта мантра сработала.
Траут мог бы стать великим рекламным агентом. То же самое говорили об Иисусе Христе. Основой любой рекламной кампании служит обещание, в которое можно поверить. Иисус обещал лучшую жизнь после смерти. Траут обещал то же самое здесь и сейчас.
Дадли Принс начал медленно превращаться из истукана в человека. Траут помогал ему в этом, советуя сгибать руки и ноги, высовывать язык, качать головой и так далее.
Траут, у которого никогда не было свидетельства о среднем образовании, тем не менее стал настоящим доктором Франкенштейном!
Это — словно подарок на день рождения от моего компьютера мне, который сидит здесь, в Занаду, в номере имени Синклера Льюиса. Ура! Вчера было 11 ноября 2010 года. Мне исполнилось восемьдесят восемь, или девяносто восемь, если считать «подарочный червонец». Моя жена, Моника Пеппер Воннегут, говорит, что восемьдесят восемь — это счастливое число, но и девяносто восемь тоже неплохо. Она с головой ушла в нумерологию.
Моей дорогой дочери Лили 15 декабря исполнится двадцать восемь. Кто бы мог подумать, что я доживу до этого?
«Старый сморщенный слуга семьи» — о свадьбе. Невеста — Мирабиле Дикту[31], девственница. Жених — Флагранте Деликто[32], бессердечный бабник.
Сотто Воче[33] — гость, стоящий с краю, тихо обращается к своему соседу: «Я не люблю мучаться с этими свадьбами. Я просто нахожу женщину, которая меня ненавидит, и даю ей дом».
Наблюдая, как жених целует невесту, собеседник Сотто Воче отвечает:
«Все женщины — психопатки. Все мужчины — сопляки».
Почтенного старого слугу семьи, плачущего горючими слезами за пальмой в кадке, зовут Скротум[34].
Монику до сих пор мучает загадка, кто же оставил зажженную сигару под датчиком задымления в картинной галерее академии за несколько минут до того, как закончился «подарочный червонец». Это было девять с лишним лет назад!
Кто знает? Что будет, если мы это узнаем? А что будет, если мы узнаем, что такое белое вещество в птичьем дерьме?
Что Килгор Траут сделал с сигарой? Он потушил ее, раздавил о блюдце. Он давил и давил ее, как будто она была в ответе не только за включение датчика задымления, но и за все то, что творилось снаружи. Так сам Траут объяснял Монике и мне.
«Смазывают то колесо, которое громче скрипит», — сказал он.
Он сказал, что осознал абсурдность того, что делает, лишь тогда, когда снял со стены картину, чтобы сбить углом рамы датчик, В этот самый момент датчик замолчал по собственной воле.
Траут повесил картину обратно и даже проверил, висит ли она ровно. «Мне почему-то казалось важным повесить картину ровно, — сказал он, — на правильном расстоянии от остальных. Так я мог внести хоть малость порядка в эту беспорядочную Вселенную. Я был рад, что мне выпала такая возможность».
Он возвратился в холл, надеясь, что вооруженный охранник пришел в себя.
Но Дадли Принс по-прежнему стоял как истукан, все еще полагая, что если он пошевелится, то снова окажется в тюрьме.
Траут снова обратился к нему: «Очнись! Очнись! У тебя снова есть свобода воли, а надо столько сделать!» В таком вот роде.
Ноль эффекта.
Тут на Траута снизошло вдохновение. Вместо того чтобы рекламировать свободу воли, в которую он сам не верил, он сказал вот что: "Ты был болен!
Теперь ты снова здоров. Ты был очень болен! Теперь ты снова в порядке".
Эта мантра сработала.
Траут мог бы стать великим рекламным агентом. То же самое говорили об Иисусе Христе. Основой любой рекламной кампании служит обещание, в которое можно поверить. Иисус обещал лучшую жизнь после смерти. Траут обещал то же самое здесь и сейчас.
Дадли Принс начал медленно превращаться из истукана в человека. Траут помогал ему в этом, советуя сгибать руки и ноги, высовывать язык, качать головой и так далее.
Траут, у которого никогда не было свидетельства о среднем образовании, тем не менее стал настоящим доктором Франкенштейном!
Глава 47
У моего дяди Алекса Воннегута, который говорил, что, когда мы счастливы, нам следует громко выражать свой восторг, была жена, тетя Рей.
Она считала его круглым идиотом. Идиотом его, вероятно, считали и в Гарварде, с самого первого курса. На первом курсе дяде Алексу задали сочинение на тему «Почему я приехал учиться в Гарвард из такого далекого Индианаполиса». Дядя обожал рассказывать, что главная мысль его опуса сводилась к следующему: «Потому что мой старший брат учится в Массачусетском технологическом».
У него не было детей. Он не держал дома оружие. Зато у него было много книг, и он все время покупал новые и давал мне почитать те, которые считал достойными. Когда он хотел прочесть мне вслух тот или иной особенно удачный отрывок из какой-нибудь книги, ему приходилось устраивать многочасовые поиски. Дело было вот в чем: его жена, тетя Рей, о которой говорили, что в ней есть что-то от художника, расставляла книги по полкам так, чтобы совпадали размеры томов, цвет обложки и тиснение на корешке.
О сборнике эссе своего возлюбленного Х.Л.Менкена он мог бы сказать:
«Кажется, книга была зеленая, примерно такой высоты».
Его сестра, а для меня тетя Ирма, однажды сказала мне — я уже был достаточно взрослый: «Все мужчины в семье Воннегутов до смерти боятся женщин». Ее братья боялись ее как огня, это уж точно.
Послушайте. То, что мой дядя Алекс закончил Гарвард, не было для него победой в дарвиновской войне с собратьями по виду. Его отец — архитектор Бернард Воннегут — отправил его туда просто, чтобы он «окультурился», и ему это, безусловно, удалось, хотя потом он и оказался под каблуком у жены и стал всего лишь страховым агентом.
Я бесконечно благодарен ему, а также — опосредованно — тому, чем был когда-то Гарвард, за то, что я умею находить в хороших книгах, иной раз очень смешных, что-то, что придает жизни смысл, несмотря ни на что.
Складывается представление, что книги, какими их любили я и дядя Алекс — незапертые коробки на петлях, в которых лежат листы бумаги с чернильными пятнышками, — устарели. Мои внуки уже многое прочитывают с видеоэкрана.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, подождите минуточку!
Когда книги только что придумали, они были такими же практичными приспособлениями для хранения и передачи информации, как и последние чудеса из Силиконовой долины, хотя они и были изготовлены из едва-едва обработанных растений, растущих в лесах и полях, и шкур животных. Но по чистой случайности — ведь никто ничего не рассчитывал заранее — оказалось, что их вес, их внешний вид, что у них нужно переворачивать страницы, заставляют наши руки и глаза, а затем уже и ум и душу отправляться в некое духовное приключение. Мне было бы жаль, если мои внуки не смогут туда отправляться.
Она считала его круглым идиотом. Идиотом его, вероятно, считали и в Гарварде, с самого первого курса. На первом курсе дяде Алексу задали сочинение на тему «Почему я приехал учиться в Гарвард из такого далекого Индианаполиса». Дядя обожал рассказывать, что главная мысль его опуса сводилась к следующему: «Потому что мой старший брат учится в Массачусетском технологическом».
У него не было детей. Он не держал дома оружие. Зато у него было много книг, и он все время покупал новые и давал мне почитать те, которые считал достойными. Когда он хотел прочесть мне вслух тот или иной особенно удачный отрывок из какой-нибудь книги, ему приходилось устраивать многочасовые поиски. Дело было вот в чем: его жена, тетя Рей, о которой говорили, что в ней есть что-то от художника, расставляла книги по полкам так, чтобы совпадали размеры томов, цвет обложки и тиснение на корешке.
О сборнике эссе своего возлюбленного Х.Л.Менкена он мог бы сказать:
«Кажется, книга была зеленая, примерно такой высоты».
Его сестра, а для меня тетя Ирма, однажды сказала мне — я уже был достаточно взрослый: «Все мужчины в семье Воннегутов до смерти боятся женщин». Ее братья боялись ее как огня, это уж точно.
Послушайте. То, что мой дядя Алекс закончил Гарвард, не было для него победой в дарвиновской войне с собратьями по виду. Его отец — архитектор Бернард Воннегут — отправил его туда просто, чтобы он «окультурился», и ему это, безусловно, удалось, хотя потом он и оказался под каблуком у жены и стал всего лишь страховым агентом.
Я бесконечно благодарен ему, а также — опосредованно — тому, чем был когда-то Гарвард, за то, что я умею находить в хороших книгах, иной раз очень смешных, что-то, что придает жизни смысл, несмотря ни на что.
Складывается представление, что книги, какими их любили я и дядя Алекс — незапертые коробки на петлях, в которых лежат листы бумаги с чернильными пятнышками, — устарели. Мои внуки уже многое прочитывают с видеоэкрана.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, подождите минуточку!
Когда книги только что придумали, они были такими же практичными приспособлениями для хранения и передачи информации, как и последние чудеса из Силиконовой долины, хотя они и были изготовлены из едва-едва обработанных растений, растущих в лесах и полях, и шкур животных. Но по чистой случайности — ведь никто ничего не рассчитывал заранее — оказалось, что их вес, их внешний вид, что у них нужно переворачивать страницы, заставляют наши руки и глаза, а затем уже и ум и душу отправляться в некое духовное приключение. Мне было бы жаль, если мои внуки не смогут туда отправляться.
Глава 48
Мне кажется очень симптоматичным, что величайший поэт и величайший драматург нашего столетия в один голос отрицали, что они родом со Среднего Запада, и особенно, что они родом из Сент-Луиса, штат Миссури, Я имею в виду Т. С. Элиота, который под конец жизни говорил и писал как вылитый архиепископ Кентерберийский, и Теннесси Уильямса, выпускника Вашингтонского университета Сент-Луиса и Университета Айовы, который под конец жизни говорил и писал как вылитый Эшли Уилкс из «Унесенных ветром».
Нет, конечно, Теннесси Уильяме родился в Миссисипи, но семи лет от роду он переехал в Сент-Луис. И он сам взял себе имя Теннесси, когда ему исполнилось двадцать семь лет. До этого его звали Том.
Килгор Траут родился в больнице на Бермудах. Там его отец Реймонд собирал материал к своей докторской диссертации о бермудских орланах-белохвостах. Единственное сохранившееся гнездовье этих огромных синих птиц, самых больших из всех морских летающих хищников, находилось на Скале Мертвеца, лавовом островке в самом центре знаменитого Бермудского треугольника. Кроме орланов, на острове никто не жил. Траут был зачат именно на Скале Мертвеца — там его родители провели медовый месяц.
Самое интересное с этими орланами было то, что в ускоренном сокращении их популяции были виновны самки орланов, а не, скажем, люди. Дело происходило так. На протяжении примерно тысячи лет самки откладывали яйца, высиживали их, а потом учили птенцов летать, спихивая их со скалы.
Но когда на остров приехал соискатель ученой степени доктора биологических наук Реймонд Траут со своей супругой, он обнаружил, что самки решили ускорить процесс. Они так же спихивали птенцов со скалы, но теперь делали это прежде, чем те успевали вылупиться.
Так отец Килгора Траута по счастливой случайности стал благодаря инициативе самок бермудского орлана-белохвоста специалистом по механизмам эволюции, управляющим судьбой видов, механизмам иным, нежели бритва Оккама или дарвиновский естественный отбор.
Поэтому не могло быть и речи о том, чтобы семья Траутов не провела лето 1926 года на берегу озера Разочарование в провинции Новая Шотландия[35] вместе с маленьким Килгором. Ему тогда было девять лет. В тех местах жила особая популяция дятлов Далхузи. Эти дятлы бросили долбить деревья — это же такой тяжкий труд — и вместо этого стали питаться мушками, живущими на оленях и лосях.
Дятлы Далхузи — это самые обыкновенные дятлы. Ареал распространения — восток Канады, от Ньюфаундленда до Манитобы и от Гудзонова залива до Детройта, штат Мичиган. Но только дятлы с озера Разочарование, с такими же хохолками, спинками и окрасом, как и у остальных, перестали по старинке добывать жучков «в поте лица своего», выклевывая их по одному из ходов, которые жучки прогрызают в стволах деревьев.
Впервые дятлов застали за поеданием мушек в 1916 году, когда в другом полушарии бушевала Первая мировая война. С тех пор никто не исследовал дятлов Далхузи с озера Разочарование. Причина этому следующая. Облака прожорливых мушек, по словам Траута, очень похожие на смерчи в миниатюре, сделали место обитания дятлов Далхузи непригодным для жизни человека.
Итак, семья Траута провела лето именно там. С утра до ночи, какой бы жаркой ни была погода, они не снимали с себя одежду пчеловодов — перчатки, рубашки с длинным рукавом, подвязанные на запястьях, длинные штаны, подвязанные на коленях, широкополые шляпы с сетками. Им нужно было защитить свои головы и шеи. Отец, мать и сын таскали оборудование, тяжелую камеру для съемок и треногу по болотистыми участкам, впрягшись в телегу.
Доктор Траут собирался заснять самых обычных дятлов Далхузи, совершенно таких же по виду, как остальные, но долбящих спины оленей и лосей, а не стволы деревьев. Уже этих съемок будет достаточно, чтобы доказать, что низшие животные могут эволюционировать не только биологически, но и культурно. Рассматривая отснятое Траутом, можно было подумать, что какая-то птица из стаи была своего рода Альбертом Эйнштейном среди дятлов. Она хорошенько подумала и доказала, что мушки ничуть не менее съедобны, чем то, что можно вытащить из древесных стволов.
Ну да не тут-то было! Доктора Траута ждал грандиозный сюрприз. Мало того, что дятлы с озера Разочарование были до тошноты жирные и поэтому служили легкой добычей для хищников. Они еще и взрывались! Споры древесных грибов, росших рядом с гнездами дятлов Далхузи, стали источником новой болезни кишечного тракта разжиревших птиц. Они реагировали с некоторыми химическими элементами, содержавшимися в телах поедаемых дятлами мушек.
Гриб начинал жить внутри птиц, и в какой-то момент количество выделяемой им двуокиси углерода достигало критической точки, и птица взрывалась! Один такой дятел, возможно последний из тех, что Траут наблюдал во время своего эксперимента на озере Разочарование, взорвался спустя год в центральном парке города Детройт, штат Мичиган, спровоцировав беспорядки, которых давно уже не видели в Автомобильном городе[36].
Нет, конечно, Теннесси Уильяме родился в Миссисипи, но семи лет от роду он переехал в Сент-Луис. И он сам взял себе имя Теннесси, когда ему исполнилось двадцать семь лет. До этого его звали Том.
Килгор Траут родился в больнице на Бермудах. Там его отец Реймонд собирал материал к своей докторской диссертации о бермудских орланах-белохвостах. Единственное сохранившееся гнездовье этих огромных синих птиц, самых больших из всех морских летающих хищников, находилось на Скале Мертвеца, лавовом островке в самом центре знаменитого Бермудского треугольника. Кроме орланов, на острове никто не жил. Траут был зачат именно на Скале Мертвеца — там его родители провели медовый месяц.
Самое интересное с этими орланами было то, что в ускоренном сокращении их популяции были виновны самки орланов, а не, скажем, люди. Дело происходило так. На протяжении примерно тысячи лет самки откладывали яйца, высиживали их, а потом учили птенцов летать, спихивая их со скалы.
Но когда на остров приехал соискатель ученой степени доктора биологических наук Реймонд Траут со своей супругой, он обнаружил, что самки решили ускорить процесс. Они так же спихивали птенцов со скалы, но теперь делали это прежде, чем те успевали вылупиться.
Так отец Килгора Траута по счастливой случайности стал благодаря инициативе самок бермудского орлана-белохвоста специалистом по механизмам эволюции, управляющим судьбой видов, механизмам иным, нежели бритва Оккама или дарвиновский естественный отбор.
Поэтому не могло быть и речи о том, чтобы семья Траутов не провела лето 1926 года на берегу озера Разочарование в провинции Новая Шотландия[35] вместе с маленьким Килгором. Ему тогда было девять лет. В тех местах жила особая популяция дятлов Далхузи. Эти дятлы бросили долбить деревья — это же такой тяжкий труд — и вместо этого стали питаться мушками, живущими на оленях и лосях.
Дятлы Далхузи — это самые обыкновенные дятлы. Ареал распространения — восток Канады, от Ньюфаундленда до Манитобы и от Гудзонова залива до Детройта, штат Мичиган. Но только дятлы с озера Разочарование, с такими же хохолками, спинками и окрасом, как и у остальных, перестали по старинке добывать жучков «в поте лица своего», выклевывая их по одному из ходов, которые жучки прогрызают в стволах деревьев.
Впервые дятлов застали за поеданием мушек в 1916 году, когда в другом полушарии бушевала Первая мировая война. С тех пор никто не исследовал дятлов Далхузи с озера Разочарование. Причина этому следующая. Облака прожорливых мушек, по словам Траута, очень похожие на смерчи в миниатюре, сделали место обитания дятлов Далхузи непригодным для жизни человека.
Итак, семья Траута провела лето именно там. С утра до ночи, какой бы жаркой ни была погода, они не снимали с себя одежду пчеловодов — перчатки, рубашки с длинным рукавом, подвязанные на запястьях, длинные штаны, подвязанные на коленях, широкополые шляпы с сетками. Им нужно было защитить свои головы и шеи. Отец, мать и сын таскали оборудование, тяжелую камеру для съемок и треногу по болотистыми участкам, впрягшись в телегу.
Доктор Траут собирался заснять самых обычных дятлов Далхузи, совершенно таких же по виду, как остальные, но долбящих спины оленей и лосей, а не стволы деревьев. Уже этих съемок будет достаточно, чтобы доказать, что низшие животные могут эволюционировать не только биологически, но и культурно. Рассматривая отснятое Траутом, можно было подумать, что какая-то птица из стаи была своего рода Альбертом Эйнштейном среди дятлов. Она хорошенько подумала и доказала, что мушки ничуть не менее съедобны, чем то, что можно вытащить из древесных стволов.
Ну да не тут-то было! Доктора Траута ждал грандиозный сюрприз. Мало того, что дятлы с озера Разочарование были до тошноты жирные и поэтому служили легкой добычей для хищников. Они еще и взрывались! Споры древесных грибов, росших рядом с гнездами дятлов Далхузи, стали источником новой болезни кишечного тракта разжиревших птиц. Они реагировали с некоторыми химическими элементами, содержавшимися в телах поедаемых дятлами мушек.
Гриб начинал жить внутри птиц, и в какой-то момент количество выделяемой им двуокиси углерода достигало критической точки, и птица взрывалась! Один такой дятел, возможно последний из тех, что Траут наблюдал во время своего эксперимента на озере Разочарование, взорвался спустя год в центральном парке города Детройт, штат Мичиган, спровоцировав беспорядки, которых давно уже не видели в Автомобильном городе[36].
Глава 49
Однажды Траут написал рассказ о беспорядках. Они происходили на планете, вдвое большей, чем Земля, вращавшейся вокруг звезды под названием Пьюк, белого гиганта. Было это два миллиона лет назад.
Как-то я и мой старший брат Берни зашли в Американский музей естественной истории в Нью-Йорке. Было это за много лет до катаклизма. Я спросил его тогда, верит ли он в дарвиновскую теорию эволюции. Он сказал, что верит. Я спросил почему, и он ответил: «Потому что больше ничего не остается».
Реплика Берни напомнила один очень старый анекдот сродни анекдоту про «Дин-дин-дон, мать твою так!». Один парень собрался пойти поиграть в карты, а его друг говорит ему, что играть с ним будут нечестно. Парень отвечает:
«Да, я знаю, но больше ничего не остается».
Я слишком ленив, чтобы привести точную цитату, но английский астроном Фред Хойл сказал что-то вроде того, что вера в дарвиновскую теорию эволюции мало отличается от веры в то, что если на заводском складе поднимется ураган, то из летающих в воздухе запчастей может сам собой собраться «Боинг747».
Не важно, как уж там с теорией эволюции, но скажу вам, что жирафы и носороги выглядят по-дурацки.
По-дурацки выглядят и люди с мозгами, «младшим братом» и другими частями тела. Потому выглядят, что они ненавидят жизнь, хотя притворяются, что любят ее, и ведут себя соответственно. «Пристрелите меня кто-нибудь, пока я счастлив!!!»
Килгор Траут, сын орнитолога, написал в книге «Десять лет на автопилоте»: «Фидуциарий — это выдуманная птица. Она никогда не существовала в природе, никогда не могла существовать, и не будет никогда существовать».
Траут был единственным человеком, которым говорил, что фидуциарий — это птица. Существительное (от латинского fiducia — доверие, вера) на самом деле определяет особь вида Homo sapiens, которая хранит имущество, в настоящее время и основном бумажные или электронные эквиваленты сокровищ, принадлежащее другим людям, а также средства, принадлежащие правительствам.
Такая особь не может существовать, и все из-за мозгов, «младшего брата» и прочего. Поэтому сейчас, летом 1996 года, вне зависимости, до катаклизма, после ли, среди нас живут бесчестные держатели капитала, мультимиллионеры и мультимиллиардеры, которым интереснее бросать деньги на ветер, чем тратить их на создание рабочих мест, на обучение людей, которые могли бы работать на этих местах, на воспитание молодежи и заботу о стариках, на то, чтобы все чувствовали себя удобно и в безопасности.
Ради Бога, давайте поможем нашим перепуганным до смерти собратьям пройти через это, что бы это ни было.
Зачем тратить деньги на решение проблем? Затем, что деньги для этого придуманы.
Надо ли перераспределить заново богатство нации? Оно каждую секунду заново перераспределяется между очень небольшим числом людей, причем самым бесполезным образом.
Отмечу, что мы с Траутом никогда не использовали точку с запятой[37]. Она ничего не делает, ничего не значит. Она — гермафродит-трансвестит.
Да, и любая мечта о заботе о людях может оказаться таким же гермафродитом-трансвеститом, не имеющим понятия, как поддержать человека, как стать ему другом. А в большой семье это возможно, в большой семье сочувствие и жалость к ближнему приживаются, чего нельзя сказать о великих нациях, В большой семье фидуциарий вовсе не такая выдуманная птица, как птица Рок или птица Феникс.
Как-то я и мой старший брат Берни зашли в Американский музей естественной истории в Нью-Йорке. Было это за много лет до катаклизма. Я спросил его тогда, верит ли он в дарвиновскую теорию эволюции. Он сказал, что верит. Я спросил почему, и он ответил: «Потому что больше ничего не остается».
Реплика Берни напомнила один очень старый анекдот сродни анекдоту про «Дин-дин-дон, мать твою так!». Один парень собрался пойти поиграть в карты, а его друг говорит ему, что играть с ним будут нечестно. Парень отвечает:
«Да, я знаю, но больше ничего не остается».
Я слишком ленив, чтобы привести точную цитату, но английский астроном Фред Хойл сказал что-то вроде того, что вера в дарвиновскую теорию эволюции мало отличается от веры в то, что если на заводском складе поднимется ураган, то из летающих в воздухе запчастей может сам собой собраться «Боинг747».
Не важно, как уж там с теорией эволюции, но скажу вам, что жирафы и носороги выглядят по-дурацки.
По-дурацки выглядят и люди с мозгами, «младшим братом» и другими частями тела. Потому выглядят, что они ненавидят жизнь, хотя притворяются, что любят ее, и ведут себя соответственно. «Пристрелите меня кто-нибудь, пока я счастлив!!!»
Килгор Траут, сын орнитолога, написал в книге «Десять лет на автопилоте»: «Фидуциарий — это выдуманная птица. Она никогда не существовала в природе, никогда не могла существовать, и не будет никогда существовать».
Траут был единственным человеком, которым говорил, что фидуциарий — это птица. Существительное (от латинского fiducia — доверие, вера) на самом деле определяет особь вида Homo sapiens, которая хранит имущество, в настоящее время и основном бумажные или электронные эквиваленты сокровищ, принадлежащее другим людям, а также средства, принадлежащие правительствам.
Такая особь не может существовать, и все из-за мозгов, «младшего брата» и прочего. Поэтому сейчас, летом 1996 года, вне зависимости, до катаклизма, после ли, среди нас живут бесчестные держатели капитала, мультимиллионеры и мультимиллиардеры, которым интереснее бросать деньги на ветер, чем тратить их на создание рабочих мест, на обучение людей, которые могли бы работать на этих местах, на воспитание молодежи и заботу о стариках, на то, чтобы все чувствовали себя удобно и в безопасности.
Ради Бога, давайте поможем нашим перепуганным до смерти собратьям пройти через это, что бы это ни было.
Зачем тратить деньги на решение проблем? Затем, что деньги для этого придуманы.
Надо ли перераспределить заново богатство нации? Оно каждую секунду заново перераспределяется между очень небольшим числом людей, причем самым бесполезным образом.
Отмечу, что мы с Траутом никогда не использовали точку с запятой[37]. Она ничего не делает, ничего не значит. Она — гермафродит-трансвестит.
Да, и любая мечта о заботе о людях может оказаться таким же гермафродитом-трансвеститом, не имеющим понятия, как поддержать человека, как стать ему другом. А в большой семье это возможно, в большой семье сочувствие и жалость к ближнему приживаются, чего нельзя сказать о великих нациях, В большой семье фидуциарий вовсе не такая выдуманная птица, как птица Рок или птица Феникс.
Глава 50
Я настолько стар, что помню времена, когда слово «срать» казалось настолько неприличным, что ни одно приличное издательство его бы не напечатало.
Таким же неприличным, да еще и подрывным словом, которое, впрочем, можно было произносить в приличной компании — при условии, что в тоне говорящего звучали неприкрытый страх и отвращение, — было слово коммунизм.
Оно означало вид деятельности, которой представители отсталых народов занимаются не реже, чем срут.
Поэтому можно прямо сказать, что сатирик Пол Красснер проявил редкое остроумие, когда во время Вьетнамской войны, которая была откровенным сумасшествием, стал печатать красно-бело-синие наклейки на бамперы с надписью «КОММУНИСТЫ ПРООРУТ!» Кто бы еще нашим ханжам-патриотам подложил такую свинью!
Таким же неприличным, да еще и подрывным словом, которое, впрочем, можно было произносить в приличной компании — при условии, что в тоне говорящего звучали неприкрытый страх и отвращение, — было слово коммунизм.
Оно означало вид деятельности, которой представители отсталых народов занимаются не реже, чем срут.
Поэтому можно прямо сказать, что сатирик Пол Красснер проявил редкое остроумие, когда во время Вьетнамской войны, которая была откровенным сумасшествием, стал печатать красно-бело-синие наклейки на бамперы с надписью «КОММУНИСТЫ ПРООРУТ!» Кто бы еще нашим ханжам-патриотам подложил такую свинью!