Ворфоломеев Михаил. Цвет черемухи

   - Что? - еще раз переспросила Надя.
   - Я люблю просто жить, дышать, есть, рисовать. Пожалуй, больше всего люблю свое дело. Раньше бы я сказал это сразу.
   - А почему сейчас нет?
   - Что-то изменилось во мне. Наверное, я стал менее счастливым и более удачливым.
   - А почему вы разошлись с женой? Она перестала вас понимать?
   - В жизни так получается... Вдруг я начал чувствовать, что мне лучше, когда ее нет. Когда мы разошлись, мне стало спокойнее. И вот прожили, кажется, немало, а ничего не осталось в памяти. Почему-то помню запах духов и много разной одежды. Как в театральной костюмерной.
   - А вы садитесь, садитесь! - вдруг жарко, почти испуганно сказала Надя.
   Сомов сел. Теперь он сидел спиной к свету и очень хорошо видел ее лицо. Темные волосы чуть завивались на концах и у висков. Сзади они были собраны в пучок. Лоб - высокий, чистый, гладкий. Всякое чувство, овладевавшее ей, тут же отражалось на ее лице.
   - На вас можно смотреть не отрываясь! - вырвалось у Сомова.
   Надя вскинула на него свои огромные синие глаза и улыбнулась.
   - Вы сейчас сказали так, как мне Петр Сергеевич говорит. У нас врач молодой, Петр Сергеевич, так он меня навещает. Он только недавно окончил институт и играет на баяне.
   - Мне о нем Усольцев говорил, - вспомнил Сомов.
   - Так у вас уже был Усольцев? Валентин Сидорович очень хороший, но, по-моему, неумный. Да, неумный, но хороший... Он тоже бывает у меня. Только редко. И вообще, кроме Цыпина, у меня редко кто бывает. Даже папа с мамой редко. Им некогда. У мамы больное сердце... Когда случилось со мной... Знаете, как это случилось? Нет?
   Сомов покачал головой.
   - Очень неожиданно, и я ничего не поняла. Я бежала из школы. Наш дом почти рядом со школой, надо только дорогу перебежать. И я всегда перебегала и привыкла... Я заметила его, то есть ее, машину, совсем рядом. Такой синий самосвал. И все. Пришла в себя в больнице. Ничего не почувствовала... Я долго лежала. Ваша бабушка сшила мне матрасик и набила его просом. Вы знаете, от проса пролежней не бывает. Я до сих пор сплю на просе. - Она вдруг смутилась. - Простите, Бог знает что говорю...
   Сомов подошел к Наде, взял ее руку в свою. Рука была легкой и чуть влажной. Сомов наклонился и поцеловал дрогнувшие пальцы.
   - Зачем вы? - тихо спросила Надя.
   - Не знаю, вдруг захотелось.
   - Вы всегда так? Делаете то, что вам захочется?
   - Пожалуй, да.
   И тогда Надя крепко стиснула его руку и быстро поцеловала. Сомов растерянно взглянул на Надю.
   - И я тоже... Так захотела. - И она, засмеявшись, быстро выехала из комнаты.
   Дверь хлопнула, и Сомов услышал голос Марьи Касьяновны:
   - Ой, запалилась я, доченька! Молочка хочешь?
   - А у нас гость. У нас Егор Петрович!
   Сомов вышел на кухню. Марья Касьяновна, увидев Сомова, ловко накинула на голову косынку и завязала на шее.
   - Корову доить ходила. Молока парного, Егор Петрович?
   И снова Сомов поразился сходству бабушки и внучки.
   Молока он выпил. Марья Касьяновна налила его из блестящего подойника. Согретое живым коровьим теплом, пахнущее молодой травой, молоко это напоминало ему далекое детство...
   - Каждый день по кружке, - сказала Марья Касьяновна, - так за месяц как бычок станете!
   Надя залилась смехом.
   - Ну что ты, бабушка! Придется нам его пасти!
   И они вновь засмеялись так весело, что и Сомов не выдержал.
   Напившись молока, Сомов пошел показывать Наде свою мастерскую. Лукерья, увидев их вдвоем, и глазом не моргнула, будто они бывали у нее каждый день.
   В мастерской Наде понравилось. Она перебирала тяжелые тюбики с краской, нюхала их. Все это время, пока они были вдвоем, Надя незаметно и пристально разглядывала Сомова. И когда в один из таких моментов Сомов перехватил ее взгляд, то увидел, что глаза ее куда старше, чем она сама.
   Потом она стала внимательно рассматривать его альбом, а Сомов взял лист бумаги, карандаш и начал быстро набрасывать ее головку. Из окна, подсвеченный зеленью, шел рассеянный свет. От этого глаза казались глубже. Когда Надя откидывала голову, на ее шее просвечивалась голубая жилка. Жилка подрагивала, словно жила своею собственной жизнью.
   "В ней что-то от той балерины, - подумал Сомов, - и неяркие губы, и тонкий, точеный носик. Надо быть готовым, чтобы понять эту красоту!" И он неожиданно догадался, что подготовили их встречу все те поиски, сомнения и страдания, истинную цену которых он познавал только сейчас.
   В уголках ее губ лежала тень, в которой таилась полуулыбка, нежность. Работая карандашом, Сомов думал о красках. С красками он был особо тщателен. Продумывал все до мелочей. Когда же начинал работать, умел безошибочно смешивать цвета, добиваясь естественности. Отделывая локон, Сомов забылся и, когда поднял глаза, увидел, что Надя внимательно и серьезно смотрит на него.
   - Ваши портреты готовы вот-вот заговорить. Вы... как бы это... несовременный. Я вас совсем не знаю.
   - У нас много времени впереди, - сказал Сомов и догадался, какие нужны краски, чтобы ее глаза вышли почти такими же. "Почти! - подумал он. - Но не такие же!" - А несовременный, наверное, оттого, что учился у старых мастеров.
   - У вас есть любимый художник?
   - Конечно. Боровиковский. И вообще старинная русская школа.
   - Я знаю! Я это поняла! - Надя улыбнулась радостно. - Я сразу это поняла! Я еще плохо образованна, но я уже умею понимать и различать! Это как и в литературе. Есть Толстой, Лесков, Тургенев, Бунин. Я все время думала: откуда они вдруг такие? Потом мне попались летописи... И я все поняла! Так они хороши! А многие не понимают, и почему?
   - От лени, - сказал Сомов. - Это все от душевной лени.
   - А как вы относитесь к Пикассо?
   - Никак. Я его не люблю. Он на меня как художник не воздействует.
   - А меня он просто угнетает! Нельзя настоящие чувства выражать формально! Это разрушает!
   От этих слов словно электрический ток пробежал по рукам Сомова. "Это разрушает! - произнес он про себя. - Какая она, однако... Да ведь я могу в нее влюбиться!" И от этих мыслей у Сомова выступила испарина на висках, так были сильны в этот момент его чувства.
   Чтобы Надя не заметила его волнения, он поднялся и показал ей свой набросок. Надя восхищенно сказала:
   - И как это можно, чтобы вас так слушались руки? Ну вот убей меня, а я и сотой доли этого не сделаю!
   - Нужно работать каждый день. Появится навык, потом мастерство.
   - А талант?
   - Это изначально. Но к таланту надо обязательно и ремесло!
   - Как Савва Игнатьевич! Вы сейчас как Савва Игнатьевич сказали!
   - Кто это?
   - Он егерь. Вот вам кого бы нарисовать! Он знаете какой? Огромный! Стремительный! Только он в селе почти не бывает. У него жена погибла пять лет назад. Хотите, расскажу?
   - Расскажите.
   Надя отъехала от окна к стене.
   - Перед ноябрем жена Саввы пошла в село. Они сами жили в тайге. Там у них дом. Я ее не видела. Бабушка говорила, что она была красивой. Вы знаете, они оба были актерами!
   - Что?! - воскликнул Сомов.
   - Правда-правда! Вернее, его жена была актрисой. Он ее увидел, влюбился. Она, конечно, тоже. В Савву невозможно не влюбиться!
   - И вы тоже в него влюблены?
   Надя засмеялась:
   - Как сестра в брата!
   - Тогда ничего.
   - Ну вот... Теперь, значит, его видит режиссер и умоляет сыграть в его спектакле. Уговорил, и егерь Савва стал актером! Только через год они сбежали в тайгу. Прожили в ней три года. И вот перед ноябрем его жена, Лариса, пошла в село и не вернулась. На другой день ударили лютые морозы. Савва прибежал в село, спрашивал о жене - никто ее не встречал. Он вернулся. На обратном пути он ее увидел. Она лежала подо льдом! Видимо, переходила речушку, упала и убилась. Ее затащило меж двух камней. Мороз сковал воду, и она оказалась в хрустальном гробу... Она так всю зиму пролежала. Всю зиму Савва ходил к ней. Каждый день. Хотели даже силой его оттащить, но побоялись. Он знаете какой? Два железных рубля сжимает и рвет на две части! После он ее схоронил. Теперь в село приходит только за солью. Да вот бабушке помогает. Стол мне сделал. У него золотые руки! Руки мастера... - Надя замолкла, задумалась.
   - А откуда он?
   - Он из Глуховки. Там теперь только два дома осталось. Савва Глухов. Мне пора, Егор Петрович.
   Проводив Наденьку домой, Сомов зашел к себе переодеться. Через полчаса за ним на разбитом "Москвиче" заехал Усольцев. Теперь на нем были черные и опять большие брюки и белая, накрахмаленная до хруста рубашка.
   - Все готово для встречи! - бойко провозгласил Усольцев. - Жена два раза вымыла полы, а я подмел двор. Будут супруги Цыпины и... - тут Усольцев сделал паузу, глаза его округлились, - Екатерина Мамонтова, охотовед, женщина одинокая и редчайшей физиономии!
   Лукерья проводила их до калитки и стояла, пока они не скрылись за поворотом.
   Дом Усольцева назывался коттеджем. Несмотря на то что он был новый, вид его, уныло-серый, производил впечатление неоконченной стройки. В доме их встретила жена Усольцева Лена, невысокая, энергичная. Почему-то сразу стало ясно, что в доме командует она. Деланно улыбнувшись, она распахнула портьеры на дверях и громко пригласила:
   - Прошу!
   Сомов прошел в гостиную. Под люстрой стоял стол, обильно уставленный закусками и напитками. Как только Егор вошел, из-за стола как по команде поднялись двое: мужчина, крепкий, с загорелым лицом и несколько развязными манерами, - Цыпин, и молодая женщина - его жена. В углу, рядом с магнитофоном, стояла высокая, темноглазая, в нарядном платье Катя Мамонтова. Она действительно была хороша: насмешливые глаза, рот крупный, красивые и крупные белые зубы. Мамонтова дождалась, когда к ней подойдет Сомов, протянула ему руку и смело заглянула в глаза. Сердце гулко забилось, но Сомов не подал виду. Перезнакомившись, сели за стол. Екатерина Максимовна Мамонтова была посажена рядом с гостем. "А что, - подумал Сомов, - хорошо!"
   - Товарищи, - вскочил Усольцев, - наливайте!
   - А водички нет запить? - как бы стесняясь, поведя плечами, попросила жена Цыпина.
   - Рита, водой запивать вредно! - крикнул Усольцев. - Товарищи! - Он вновь вскочил. - Приятно, когда вот так, неожиданно, известная знаменитость! Ты на нее смотришь, а она очень даже простая и нашенская! Предлагаю выпить по первой за Егора Петровича! За нашего земляка, который всем доказал, чего мы стоим!
   Выпили. Через полчаса пришел агроном Кастромин с женой, а следом и председатель сельсовета Епифанов. Епифанов был высок и худ и, видимо, из пьющих. Увидев его, Екатерина Максимовна потемнела лицом и даже как-то осунулась. Сомову тут же объяснили, что Епифанов третий год добивается Мамонтовой и что они пробовали жить вместе, но он в пьяном виде ее избил, и она от него ушла. На кухне Усольцев с женой в подробностях описали Сомову, как она полуголая бежала из дома по морозу, а он, Епифанов, вешался, но его успели вытащить из петли.
   Этот рассказ был неприятен Сомову, и хмель, только что охвативший его, вылетел вон. Тут на кухню вошла Екатерина Максимовна, прикурила. Усольцевы, сделав глазами понимание, вышли. В зале играла музыка, там танцевала пара Цыпиных.
   - Они в вас просто влюблены, - сказала Мамонтова. Голос у нее был низкий, как будто чуть простуженный.
   - Они - это кто?
   - Ритка и Лена. Конечно, посиди тут... - Она выпустила дым к потолку. - А вы не курите?
   - Нет.
   - Проводите меня сегодня?
   Сердце у Сомова снова забухало. Ответил:
   - Конечно, и даже с удовольствием.
   Она вдруг подошла к нему совсем вплотную:
   - Хороший мой! - и сразу же отстранилась, прошла в комнату.
   Следом вышел Сомов.
   Первое, что он увидел, - серое лицо Епифанова. Рита в своих новеньких туфельках старательно танцевала какой-то модный танец.
   - А вы бывали за границей? - спросила Лена голосом вожатой.
   Рита кинулась выключать магнитофон. Стало тихо.
   - Бывал, - ответил Сомов.
   - Вот скажите, как там?
   - Нормально. Впрочем, смотря о чем вы спрашиваете.
   - А где вы были? - спросила Мамонтова.
   - Во Франции, в ФРГ, в бывших соцстранах.
   - Культура как там? Несравнима с нашей? - спросил Усольцев.
   - Почему же несравнима? Сравнимо все.
   - Понаездятся, а потом клевещут, - вставил Епифанов.
   - А он еще ничего не сказал, - вступилась маленькая Рита.
   - Вот этими мозолями, - тыча себе в ладони, начал Епифанов, - самыми этими живут всякие. Всех кормим! Бывал он!.. Ну и хрен с тобой, что бывал! - Губы его зло скривились, и было видно, что он не пьян. - А я не бывал! И не хочу никакой загранки! Продаетесь помаленьку, курвы! И вы тоже! Епифанов обвел всех худым, длинным указательным пальцем.
   - Что у тебя, Коля, за манера?! - завопил Усольцев. - Приходишь и лаешься. Тебя кто звал? А уж пришел - сиди тихонько. Вы на него не обращайте, он у нас больной. Псих!
   * * *
   К чаю как-то попритихли. Сомов сел на диван в углу. Выпил он немного, но и этого хватило, чтобы настроение было подавлено. Епифанов ушел в кухню и там курил. К Сомову подсел Усольцев, энергично потер руки и откинулся на спинку дивана, словно устал играть надоевшую роль. Лицо его сразу постарело. Кожа у глаз обвисла.
   - Вы устали, Валентин? - спросил его Сомов.
   Усольцев посмотрел на него жалостным взглядом:
   - Да нет... - Подумал и добавил: - Скучно тут! Я все хочу поговорить с вами, да все не получается... Неудобно вроде. Жена запрещает.
   Женщины ушли на веранду, и оттуда доносились их голоса.
   - Бедность заела! - вдруг выпалил Усольцев.
   - Бедность? - не понял Сомов.
   - Да. У меня друзья в райцентре живут. Миша Костин, Женя Егоров, Валера Вильчинский... Мы учились вместе. А встречаемся мало. Такая, знаете, бедность, что в глаза друг другу не смотрим! Я уже подумывал на лесоповал уходить... Нельзя так! - шепотом воскликнул Усольцев. - Так невозможно! Учить детей - благородное дело! Я из-за того, что учителем стал, курить бросил, женился, если хотите, не по любви, а по совершенству... Ну, как бы это... Хотел морально равную... Глупо все. Теперь она меня ест, а я терплю! Учитель в деревне, как поп, всем виден.
   Помолчали, потом Усольцев сказал:
   - А Мамонтову вы проводите... Мне ее жалко очень. Сто раз ей говорил: уезжай в город! Там твоя жизнь! Нет... Все чего-то ждет. А чего у нас можно ждать? Когда со стороны смотришь на нашу жизнь, как на пейзаж, это одно. Когда живешь этой жизнью... охватывает ужас!
   От женщин вернулся Цыпин и подсел к Усольцеву.
   - Вы на юг ездите? - ни с того ни с сего спросил он Сомова.
   - Зачем?
   - Отдыхать.
   - Редко.
   - И правильно! Отдыхать нужно там, где тихо и нет людей. Мужики! А давайте махнем в тайгу! Хоть с недельку пошаримся.
   - Чего там весной делать? - возразил Усольцев. - Нечего там весной делать. Еще клеща подхватишь энцефалитного.
   - Человеку же надо красоту показать! - Цыпин был заметнее других пьян. - Пойдем в тайгу, художник? Там хорошо... Людей нет. - И он засмеялся мелко и шелестяще.
   - Он у нас шутник... Ты бы лучше нам баню сделал. Ох и баню он делает! - Усольцев от восхищения растянул губы. - Потрясающе баню делает! С травами!
   - Точно! - воскликнул Цыпин. - Баню! Счас я Ритке скажу!
   Цыпин убежал к женщинам.
   - Может, я вам надоел? - вдруг спросил Усольцев.
   - Почему это?
   - Не знаю. Я почему-то надоедаю быстро. Но мне очень надо с кем-то поговорить. Вы знаете, Егор Петрович, вырос я в крестьянской семье. Вернее, и семьи-то не было. Отца посадили, когда мне года четыре было. Пьяным на тракторе человека сбил... Мать после того попивать стала. Нас трое да бабка еще... Что я помню? Грязь! Вечная и непролазная грязь! Одно знал: надо выбиваться в люди. Старший уехал в город, обокрал кассу... Когда убегал, его убили... Сестренка забеременела, стала аборт дома делать... Грязь... Никогда не забуду! Я тогда учился на первом курсе. Домой приехал... Матери нет, на ферме. Наташка сидит голая на кровати... Кровать в кровище!.. Куда бежать? Фельдшера нет, баб звать боюсь. Забежал к тетке: так и сяк. Она - в дом. Наташке еще хуже. Девятнадцать лет... Машину угнал из гаража и отвез ее в больницу. Счас живет в Жмурове. Это я к чему говорю... Если так дальше будет, то это конец! Это не жизнь!
   Из кухни вышел Епифанов и вцепился взглядом в Усольцева:
   - Пусть ее и нету... Советской власти! Ты ее не трожь! Я тебе зубы повыщелкаю! За советскую власть я тебя... - Желваки заходили по скулам Епифанова, и он неприятно щелкнул зубами.
   "Вставная челюсть", - отметил Сомов. Усольцев покраснел и притих.
   Услышав шум, вбежали Рита и Лена.
   - Нализался?! Иди спать! - стала толкать Епифанова Лена.
   Он сгорбился, его длинное лицо стало еще длиннее.
   - Ладно, чё ты его гонишь? - попробовал заступиться Усольцев, но Лена пригвоздила его взглядом.
   - Коля, ты слышал?
   - Баламуты! - Водянисто-пьяные глаза Епифанова налились кровью. - У! Баламуты... Я еще доберусь... - Он пошел к выходу. Пиджак был ему мал, рукава - чуть не до локтей. Все у него было узким и длинным, даже клеенчатый галстук.
   Глухая, утробная ненависть шевельнулась в Сомове. Он подумал, что если сегодня встретится вдруг с Епифановым, изобьет его в кровь... Розоватая пелена проплыла перед глазами, на висках выступила испарина.
   Когда Епифанов вышел, вернулась в комнату Катя.
   - Пора и честь знать, - сказала она. - Лена, пойду я.
   - Ну посидите еще, - стала уговаривать Лена.
   - Да уж поздно, - поднялась и Рита.
   Прощались долго.
   Во дворе была кромешная тьма.
   - Я ничего не вижу! - взмолился Сомов.
   Катя крепко взяла его под руку:
   - Держись. Это со свету так. Сейчас привыкнешь.
   Воздух стал холодным. Даже не верилось, что днем было так тепло. Катерина прижалась к нему своим горячим телом.
   - Ты, наверное, думаешь, - спросила она, - мол, и не узнала толком, а уж лезет?
   - Нет, я ничего. - Сомов не видел ее лица, не понимал, куда они идут. Только ощущал ее тело, ее дыхание у своего уха. Он подумал: выйди сейчас Епифанов, съезди ему по физиономии, он даже не поймет, откуда кулак.
   Глаза стали привыкать к темноте.
   - А я боюсь, - призналась Катя, - что ты раз - и пропадешь куда. Я, может, ждала-то только тебя!
   Сомов молчал. Тут Мамонтова захохотала:
   - Ладно! Не буду! Нарочно я так! Никого я не ждала... - Она отошла в сторону.
   - Катя, - зашептал Сомов, - ты не уходи, а то я куда-нибудь провалюсь. - Он нашел ее руку в темноте. - Холодно, а?
   - Мороз будет: черемуха зацвела. Надо бы рассаду закрыть. А, ладно, ночь простоит! Слышь, Егор... - Катя остановилась. - не суди меня! Я таких, как ты, только в кино видела! Ажно не верится, что вот ты, такой, со мной идешь! Вот не верится, и все!
   Сомов совсем привык к темноте. На него смотрели блестящие глаза Кати. Он нашел ее губы и крепко поцеловал.
   - Мы ведь пришли, - тихо сказала Катерина, - вот мой дом, - и тут же крепко стиснула его руку.
   Под лампочкой, что висела на столбе, стоял Епифанов.
   - Как я его ненавижу... Ах, если бы ты знал!
   - Погоди! - Сомов направился было к Епифанову, но Катя схватила его за руку:
   - Не надо! Он кляузный!
   Молча прошли они в ворота, и, когда Катя отмыкала дверь, с улицы донесся исступленный крик Епифанова:
   - Сука! Сука!
   * * *
   Домик у Кати был небольшой - одно окно в кухне да два в комнате, но еще крепкий. В доме стояла хорошая мебель, пахло духами. У печки на белой табуретке спал огромный пушистый кот. Катя прошла в большую комнату и позвала туда Сомова.
   - Я хоть немножко тебе нравлюсь?
   - Да, - признался Сомов. - Ты красивая.
   Катя сняла туфли. В углу, как белый корабль, стояла кровать под периной. "Что же мне делать-то?" - подумал Сомов. А Катя погасила верхний свет, зажгла маленькую настольную лампу под красным абажуром, задернула плотно шторы. Делала она все просто и деловито. Потом открыла гардероб и стала раздеваться за дверцей. Сомов подошел и захлопнул дверцу. Катя молча разделась донага. Ослепительно белое, чуть полное ее тело было прекрасно. Катя достала халатик и накинула его. В это время за ее спиной со звоном вылетело стекло и сдавленный голос Епифанова прокричал грубое ругательство. Катя беспомощно посмотрела на Сомова и вышла на кухню. Он вышел следом. Катя присела у печки. Лицо ее стало серым и усталым. Кот запрыгнул к ней на колени и выгнул спину. Сомов сел напротив.
   - Вот и живу... - тихо сказала Катя. - Видно, верно говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Вот по всему я-то и должна быть счастливой, а вишь как... Словно с ума посходили люди! Не дают жить, не дают! Чуть не такая, они все сразу кидаются...
   Брови ее сомкнулись у переносья, глаза зашлись внутренней болью. Она стала похожа на казачек, на тех гордых, с изломанной судьбой казачек, что Сомов видел на иллюстрациях к Шолохову.
   - Катя, а откуда ты родом?
   - Здешняя... Прости ты меня христа ради... Эх, Егор, войди сейчас Епифанов, убила бы сразу. А ведь и убивать-то нечего. Пустое место... Здешняя я, Егор Петрович. Ты, может, и про моего отца даже и слыхал чего... Мамонтов Максим...
   - Что-то не припомню.
   - Я в него пошла. Мать-то была некрасивой. Так, баба да баба. А отец до того красив, что через него безумствовали бабы! Мамка его на себе силой женила! Силой ли, страхом ли... Она была маленькая, беленькая... Хитрая. Я ее не любила, Егор. Что ты на меня смотришь? Прости... Хочешь меня? Бери... Только уж, видно... чистое вино перемешали с кислым. Не поймешь, что пьешь.
   - Ты рассказывай, - попросил ее Сомов.
   Катя спиной прижалась к печке, нащупала под табуреткой тапочки. На ее пальцах не было ни одного кольца, ни глаза, ни губы не накрашены - похоже, она их вообще не красила. Волосы, распущенные, дымной волной упали на плечи. Кот пригрелся и сладко мурлыкал на ее коленях.
   - Чё рассказывать? Отец в райкоме работал. Перевели его в райком из села. Видно, поэтому-то мать и привязала к себе батю. Да ненадолго. Года четыре они пожили... Он с войны вернулся молоденьким. Высокий... У! Отец-то! Высокий, волосы кудрявые, глаза как огонь! Он, говорят, пришел с войны, ушел в тайгу. Вернулся, тут-то его мать и подхватила... Он все говорил, как-то незаметно Дашка подлегла... Он меня любил! Потом запил Максим. Запил он, стал ходить из деревни в деревню. Бабы его легко принимали и легко отпускали. Наскитается батя, придет - мать его примет, а после как начнет... Жутко вспоминать! Вот по этой избе кружит, кружит Максим Мамонтов... Как я его жалела! Приходил он черный с перепоя! Как отойдет, так опять глядит на дорогу. Так и умер мой батя на дороге... Шел в Тюмень, упал и умер. Мне четырнадцать было. Мать замуж вышла. Она фельдшером была. Вышла замуж за одного... Говорить-то страшно... Изнасиловал он меня... Муженек ее! Изнасиловал! Мать была на дежурстве... Он пришел... На другой день скандал! Уехали они в другое село, а я тут осталась, одна. Больше мать в глаза не видела. И не хотела... Умерла она лет пять назад. А у меня пошла жизнь непутевая. Я после того мужчин боялась. И когда училась в техникуме, никогда даже на танцы не ходила. Дома да дома! До того дожила, что подумала: может, замуж пойти за какого несчастного? Вот и выбрала Епифанова. А он подленький... Там и человека нет... Вот какая у меня история, Егор Петрович. Видно, мне с этой историей и умереть.
   Сомов улыбнулся:
   - Такой-то, как ты, да о смерти говорить...
   - Эх ты! Я же в отца! Я зажгусь - сгорю! Я сгорю... Ко мне первое время Усольцев ходил. Придет, сядет... Я говорю: "Ты так не ходи. Или свою Ленку брось, или меня!" Это я нарочно... Чтобы он... А он нет... Слабый он.
   В окно кухни громко застучали. Голос Епифанова был совсем трезвым:
   - Курва! Не дам жизни! Курва!
   Сомов вскочил, но Катя остановила его:
   - Не надо... Его хоть убей... Он сейчас всю ночь вокруг куролесить будет... Вот уж верно, что жалеть не надо!
   Она вдруг резко отодвинула занавеску, и Сомов увидел белое, длинное лицо Епифанова. Его водянистые глаза были широко раскрыты, рот перекошен. Он испугался и, видно, пятился, пока не пропал в темноте.
   - К осени я кобеля приведу... В соседней деревне кобель от овчарки растет. Злющий! Вот я его и приспособлю... Ну, пойдешь? - Катя прикрыла занавеску, положила руки на плечи Сомова.
   Он заглянул в ее глаза и понял, что лучше уйти. Шагнул к двери, но свет вдруг погас, и Катя, крепко схватив его за руку, притянула к себе.
   * * *
   Еще догорали звезды, когда Сомов выскочил из Катиного дома и быстрым шагом пошел к себе. Воздух стоял чистый и морозный. Крыши были белыми от инея. После горячего тела, перины сейчас, в студеном воздухе, он чувствовал себя как в проруби. Домой пошел не через ворота, а огородом. На востоке небо засинело, но стояла та минута, когда все в покое. И особенно хорошо было слышно сильное течение реки. Сомов перепрыгнул через плетень и по меже пробежал к окну мастерской. Оно было чуть приоткрыто. Сомов влез в свою комнату, быстро разделся, нырнул под стеганое одеяло и, даже не успев согреться, уснул.
   Лукерья, спавшая вполглаза, слышала Сомова: как он через плетень прыгнул, как бежал по огороду, как в окошко лез. Слышала, как он счастливо вздохнул, уже лежа в кровати, и перекрестилась. "Слава Богу, - подумала, живой прибег! И у кого ж это он блудил?" Стала Лукерья перебирать молодых девок да так и застыла от удивления. Какую девку она в пример ни брала, обязательно с той можно было блудить. Не было такой, что вот хороша, да не про твою честь!
   - Тут опять, конечно, и Егор ко всякой не пойдет! Это поди придумай такого молодца! Даром что в городе вырос, а плечи, а один кулак чё весит! Лукерья уже не замечала, что разговаривает вслух, хоть шепотом, да вслух. Привычка эта появилась у нее от одиночества. - Потом, на лицо взять, продолжала рассуждать Лукерья. - Наши-то мужики к этому году куда старее, а мой-то чё - бравый! Голубочек ты мой сизанькай! Прилетел ты, мой ласковый!
   Лукерья поднялась с постели, спустила свои сухонькие ноги. Спала она последнее время в чулках: мерзли на ногах пальцы. Думая то о Егоре, то о хозяйстве, она встала, прикрыла постель и пошла умыть лицо. Рукомойник на лето она выносила на улицу, ближе к огороду. Вышла, поглядела на небо, на выбеленные инеем крыши и подумала: хорошо, что на ночь прикрыла огурцы да помидоры. Черемуха, что росла у окошка, стояла как сметаной облитая. В морозном воздухе почти не чувствовалось запаха, но знала Лукерья, что пригреет солнце - и горький ее запах растечется по всему селу. Запах этот гонит комара, мошку, даже мухи его боятся.