Ворфоломеев Михаил. Цвет черемухи

Ворфоломеев Михаил
Цвет черемухи

   Михаил Ворфоломеев
   Цвет черемухи
   Постоянный автор журнала "Москва" Михаил Алексеевич Ворфоломеев родился в 1947 году в городе Черемхово Иркутской области. Окончил Высшие театральные курсы при ГИТИСе. Автор более 40 пьес, среди которых такие известные, как "Занавески", "Мотивы", "Святой и грешный". По его сценариям снято более десяти фильмов ("Полынь - трава горькая", "Русь изначальная", "Бес", "А спать с чужой женой хорошо?" и другие); фильмы "Святой и грешный", "Миленький ты мой" выходят на экраны в этом году.
   Автор четыре книг повестей и рассказов, романов "Без берегов", "За стеклом".
   Лауреат премии И. А. Бунина "За лучший рассказ".
   Всю зиму Сомов занимался разводом. И вот сейчас, когда все осталось позади, он сидел в пустой комнате, где под потолком одиноко висела на шнуре лампочка. Он сидел и думал, как хорошо, что все осталось позади. В углу были свалены книги, коробки с красками брошены в другом углу. Сомову шел тридцать третий год. Он успел выпустить два альбома, провел несколько выставок. Сейчас он много занимался портретом. Последней его работой был незаконченный портрет балерины. Глаза балерины смотрели устало, без блеска. Ей было лет двадцать пять. Она несколько раз звонила, спрашивала, когда они продолжат работу, но Сомов и сам не знал, когда он вернется к ней. Предстоял ремонт, а сейчас надо было хотя бы расставить книги. Расставляя книги, он нашел фотографию жены. Саша стояла облокотившись на перила маленького балкончика своей дачи. Высокая, с густыми, падающими на плечи волосами, она выглядела победительницей.
   Еще раз поглядев на фотографию жены, Сомов тщательно и с удовольствием разорвал фотографию. И неожиданно пришло решение: как только потеплеет, съездить на родину, в Сибирь. Там у подножия Саян стояло старинное село Бельское, на реке Белой.
   И вот сошел почерневший лед, зазеленели бульвары, женщины подставили солнцу белые плечи. Пришла весна, и Сомов, быстро собрав чемоданы, вылетел в Иркутск. Он летел в свое село, которое еще каким-то чудом помнил. Он даже помнил дом, где жила его тетка, Лукерья Лазаревна. Она была старшей сестрой его матери. Родители Сомова давно умерли, схоронены в маленьком районном городке. Все остальные его предки лежали на кладбище в Бельском.
   Перелет занимал семь часов. И как только Сомов сел в самолет, он почувствовал облегчение. "Ну что ж, еду домой!"
   * * *
   Почти весь перелет Сомов проспал. прилетел ранним утром. Из аэропорта доехал на такси до электрички, а на ней до райцентра. Когда вышел на вокзальную площадь, замусоренную семечками, увидел людей, услышал их говорок, ему показалось, что он прожил долгую жизнь где-то за границей. И сейчас ему просто и хорошо. Люди оборачивались на него, не стесняясь, разглядывали одежду. На нем были зеленые брюки, легкие мокасины, куртка из турецкой лайки в тон брюкам. Даже запах французского одеколона не успел выветриться...
   Подошел таксист, невысокий, с насмешливыми глазами.
   - Чё, поедешь?
   И это "чё", и то, как таксист, подмигнув, качнул головой в сторону машины, развеселили Сомова.
   - Поедем, - сказал Сомов, и таксист, подхватив его тяжелые чемоданы, понес их к машине.
   - А куда едем?
   - В Бельское...
   - Здорово! - обрадовался таксист. - А ты оттуда?
   - Из Бельского, - ответил Сомов и сел рядом с таксистом.
   Тот протянул ему жилистую, с грязными ногтями руку:
   - Валерка.
   Сомов пожал его руку и тоже назвался.
   - Накинешь? Ехать далеко, а обратно пустым рейсом.
   Сомов согласился, и повеселевший таксист помчал его в село. Асфальт скоро кончился, и пошла нетряская, мягкая земляная дорога. Над полями висели жаворонки, зеленые косы берез с нежными листочками на ветру. Было солнечно и просторно. Вдалеке темно-синей полосой угадывалась тайга.
   "Неужели я домой еду?!" - еще раз сказал себе Сомов.
   * * *
   Пока ехали, таксист рассказывал Сомову свою жизнь. Слушал Сомов рассеянно, изредка покачивал головой, скорее из вежливости. Не доезжая километров двадцати, остановились попить у колодца. Сруб был долбленный из цельного дерева. Такие срубы Сомов видел только в Сибири. Таксист опустил журавль, бадья шумно набрала воду и медленно пошла вверх. Стояла такая тишина, что Сомов ошалело оглянулся.
   Со вспаханных полей тянуло сыростью, пахло молодой крапивой и одуванчиками.
   - Пей! - Таксист сверкнул ровными белыми зубами.
   Сомов обхватил мокрую бадью и глотнул обжигающую воду.
   Они сполоснули лица, и шофер, оставив воды в бадье - "чтобы не рассохлась", - закурил. Где-то голосисто пропел петух.
   - А чё, отдыхать тут можно. - Шофер затянулся папиросой. - Я этой весной с тестем двенадцать мешков паданки с тайги приволок. ("Паданкой" зовутся в Сибири кедровые шишки, которые падают осенью и зимой на землю. Весной, когда земля освобождается от снега, шишки собирают.) Считай, четыре мешка чистого ореха. Жена продавала стаканами. Много получается. Счас хочу зайти осенью. Поколочу до ноября. Вывезу чистым орехом. Прямо в тайге отвею.
   Помолчав, таксист спросил:
   - А сколько у художников отпуск?
   - У художников отпуска нет.
   - А как же ты едешь?
   - Я так, самовольно.
   Через час машина уже катила по селу, оставляя за собой белесый след пыли. Сомов вглядывался в дома и не узнавал их. Словно осунулись и постарели дома. Раньше сибирский дом строился крепко. Низких домов не рубили. Дворы были обнесены толстыми тесовыми плахами, ворота ставили чуть не вровень с домом. Постепенно сибирский мужик уходил в город. Дома стояли десятки лет, но время брало свое, и какой-нибудь вдруг припадал на угол. Что-то до слез печальное есть в этом безмолвном поединке памяти и времени. Строились, конечно, и новые дома, но они были непомерно большими и кирпичными.
   Сомов ехал вдоль улицы, вглядываясь в стариков, сидевших на лавочках, в проходивших людей, но никого не узнавал. Дом Панкратовых был крайним в селе. Он так и остался крайним.
   Машина подъехала, таксист посигналил. Из ворот вышла тетка. Ее он узнал сразу. Невысокая, еще прямая, в старинного покроя сарафане, повязанная платочком, она испуганно оглядела Сомова. Узнав его, всплеснула руками. Губы ее затряслись.
   - Приехал... - сказал Сомов и обнял старушку.
   Тело ее было худеньким и легким.
   - Чё же ты, Егорушка, писем-то не писал?..
   Таксист выгружал чемоданы:
   - Камни там, что ли? Бабка, открывай калитку, заносить стану...
   Лукерья суетливо кинулась открывать калитку, потом двери. Сомов подхватил рюкзак, этюдник, пошел следом.
   В доме было прохладно и очень чисто. Пол, как и раньше, был не крашен, а выскоблен до желтизны. Пахло побелкой.
   - А я-то, - говорила Лукерья, - как чувствовала! Как знала, миленький ты мой, что приедешь! Печку выбелила. Так сёдни и тесто поставлю.
   Из угла на Сомова глянула икона. На окнах цвела герань.
   - Так чё же, обедать станем?
   Отобедав и получив деньги, таксист уехал, пообещав свидеться. Лукерья села ближе к Сомову, погладила его по голове.
   - Вон ты какой стал... Егорушка. А я все одна горе мыкаю. Смерти, вишь, Бог не дает. Да и то хорошо, что хожу сама! Еще поросеночка держу да телочку. Собака есть, да убежала, холера, куда-то. Исть захочет прискочит. - Старушка улыбалась щербатым ртом и все держала руку Сомова, словно боялась, что он вот-вот встанет и уйдет. - А где жена-то? - спросила Лукерья.
   - Развелся я.
   - Ну?! И детей бросил?
   - Детей не было.
   - Ну?! Порченая, чё ли, баба-то?
   Сомов усмехнулся. "Порченая"! А ведь верно как, - подумалось ему, порченая". Это самое точное слово для его жены, для тысяч таких, как она... Порченая...
   - Иди, иди-ка, мил дружок, разгуляйся! - сказала Лукерья. - Поди, все позабыл?
   - Нет. Все помню.
   - Надолго ты?
   - Не знаю, тетя... Торопиться не буду.
   Прежде всего Сомов решил пойти в магазин и купить себе сапоги. Сельповский магазин был посреди села, наверху. Напротив стояла белая каменная церковь с деревянной рубленой часовней. Она уже давно не действовала, и в ней хранили горючее.
   В магазине было прохладно, пахло резиновой обувью. Сомов, купив себе кирзовые сапоги, вышел. Продавщица, не выдержав, поспешила следом и спросила, к кому он приехал. А когда Сомов сказал, продавщица взметнула вверх белесые брови. Сомов оглядел ее крупную фигуру, белые икры, белые, обнаженные до плеч руки и подумал, что не худо было бы сделать ее портрет. Продавщице было лет двадцать пять, но, в отличие от балерины, ее глаза блестели живо и молодо. Перехватив взгляд Сомова, она покраснела и, кокетливо склонив к плечу голову, попросила его приходить.
   - К концу месяца рубашки будут импортные.
   - Хорошо, я зайду. А как вас зовут?
   - Меня-то? Ой, да Валей меня зовут.
   - Хорошо, Валентина, жди, - улыбнулся ей Сомов.
   За магазином был клуб, тут же, рядом, - школа и правление колхоза. Сомов спустился к реке. На берегу стояли лодки, мостки. Вода шла сильно, но уже светлая и чистая. В средней полосе России не бывает таких чистых рек, какие есть в Сибири. Собираясь из горных ручейков и речушек, реки эти стремительны. Вода не успевает ни застояться, ни согреться в них. Когда плывешь по такой реке, то кажется, что не по воде, а по воздуху несет тебя.
   Серебристо-серая галька лежала по берегу. На противоположной стороне Белой зацвела черемуха. Ее густой, горьковатый запах, смешанный с холодным речным воздухом, ошеломил Сомова, и он вдруг осознал, что двадцать лет жил без этого запаха... Без близких, видимых в ясный день Саянских гор, без старой мельницы, возле которой белели каменные жернова. Это была его родина, родина его предков. И слово "родина" как никогда близко ощутил он именно сейчас, а не тогда, когда жил в Москве или бывал в Париже.
   Черемуховый запах струился через реку. Пройдет два-три дня, и черемуха распустится в селе и в округе. Тогда наступят холода. Черемуховый белый наряд отбрасывает солнечные лучи, как снег. Легкие морозные утра с сухим воздухом и запахом смолья делают сибирского человека здоровым.
   Сомов медленно шел околицей к своему дому. Ближе к реке, почти у самого луга, стоял самый интересный в Бельском дом. Сразу после декабрьского восстания 1825 года приехала сосланная сюда княжеская семья. Князь нанял мужиков, благо денег у него хватало, и те построили ему необычайно красивый дом. Размерами он был невелик и так аккуратно сложен, что больше походил на игрушечный. До сих пор он радовал глаз, и Сомов подумал, что надо нарисовать и его, и чудом уцелевшие старые дома. Все уходило прочь с этих некогда богатых земель. Земля нуждалась в рабочих руках, а руки эти перехватывал город...
   Наверху вдоль реки тянулось село, стояли дома, огороды спускались к реке, но не близко. До воды еще надо было идти метров пятьдесят. Почти в каждом огороде Сомов видел женские фигуры, большей частью это были женщины пожилые или вовсе старые. Молодые были на ферме, в птичнике или в поле. Хороший день в сибирских землях - настоящий подарок и земле, и людям. За один день успевала зазеленеть трава, проклюнуться ландыши. А сон-трава уже доцветала на солнце. Ее большие кувшинчатые цветы были то чисто-белыми, то синими, то нежно-желтыми с травянистым оттенком. Уже зажелтела куриная слепота и у воды расцвел лютик. Сомов вспомнил, что раньше по склонам гор цвела саранка. Ее яркие, влажные, как женские губы, цветы были заметны издали. Мальчиком он копал луковицы саранок и ел их. Тогда они казались ему очень вкусными... Там, дальше, где река круто заворачивала к востоку, берег был скалистым и переходил в гору. По горе белела ниткой тропа. Ее проделали еще в старину, когда из Бельского люди ходили на ту сторону горы, где был поставлен фарфоровый завод. Он и сейчас работал, но уже не выпускал знаменитую сибирскую посуду, а перешел на ширпотреб.
   Проходя через луг, Сомов свернул к княжескому дому. У окон дома зацветало несколько кустов сирени. Цветы еще не распустились и висели зеленовато-серыми гроздьями.
   У ворот на легкой лавочке он увидел девушку лет семнадцати. У нее были темные с каштановым проблеском волосы, такие же темные глаза и очень бледное лицо. Сомов остановился. Ноги девушки были укутаны в одеяло. Увидев Сомова, она вспыхнула нежным румянцем и нервно дернула края платка, что лежал на ее плечах. Сомова поразили красота этой девушки и затаенная боль в глазах... Он улыбнулся и подошел ближе.
   - Вышли погреться? - спросил он как можно развязнее.
   Девушка ничего не ответила, только покраснела еще больше.
   - А ведь мы почти соседи, - продолжал Сомов. - Можно, я с вами посижу?
   Девушка молчала, но Сомов уже сел. Теперь ее руки лежали на коленях. Тонкие, с продолговатыми ногтями, они очень напоминали руки, которые так любили изображать на своих полотнах итальянцы эпохи Возрождения.
   - Я живу почти напротив. - Сомов показал дом Лукерьи.
   - Там живет Лукерья Лазаревна... - глядя в землю, сказала девушка.
   - Да! - обрадованно заговорил Сомов. - Это моя тетя. Больше у меня никого в целом свете. Я и она. Я родился в этом селе и прожил здесь десять лет...
   Девушка несмело подняла на него глаза, синие, опушенные длинными темными ресницами. Кожа была настолько белой и чистой, что хотелось ее потрогать - бывает ли такая?
   - Я знаю, вы художник... Вы в Москве живете.
   - Верно! Меня зовут Егор. А вас?
   - Надя.
   - Вы здешняя?
   - Нет... Я тут год живу... С бабушкой. Я из райцентра...
   - С кем это ты? - услышал вдруг Сомов женский голос.
   Из калитки вышла высокая, статная старуха с темно-синими глазами и робко улыбнулась.
   Сомов поднялся:
   - Здравствуйте, я ваш сосед. Приехал к тетке, Лукерье Лазаревне.
   Женщина поклонилась и покраснела так же, как вначале Надя.
   - Марья Касьяновна. - Она еще раз поклонилась. - Вы уж, верно, и не помните меня? А то ведь маленьким часто ко мне бегали...
   Сомов пристально вглядывался в ее лицо. Старушка вовсе застеснялась. Одета она была во все темное и повязана темной косынкой. Сомов ее вспомнил. Тогда она носила такую же темную одежду и была очень красивой. Еще и сейчас она была красивой, но тогда... Его отец, Петр Касьянович Сомов, был влюблен... И именно из-за нее мать уехала из села и увезла сына и мужа. Ни матери, ни отца уже не было в живых, а она, та самая, о которой мать так не любила вспоминать, сейчас стояла перед ним...
   - Вы на Петра похожи, - сказала она, - а волосы как у Насти. А это вот внучка моя.
   Марья Касьяновна присела к Наде, и та сразу прильнула к ней.
   Сейчас, когда их лица были рядом, Сомов удивлялся их сходству. Они были похожи и так прекрасны, что хотелось смотреть и смотреть на них. Главным в их лицах были глаза - блестящие, влажные у Нади и уже потускневшие и печальные у ее бабушки. "Надо их обязательно нарисовать", решил Сомов.
   - Хотите, я сделаю ваши портреты?
   Марья Касьяновна грустно покачала головой:
   - Вот Наденькин, пожалуй, уж и надо бы. А мой... На что мне? - она улыбнулась. Зубы ее были белыми и ровными. - Ну, поди, домой пора? спросила она внучку.
   - Нет, нет! - испугалась Наденька. - Попозже, бабушка! Чуть попозже!
   - Ну так я тебе колясочку оставлю, а уж ты сама, как решишь. А то бы пошли, я уж пирог вытащила из печи. Егор Петрович, хотите пирога?
   - Спасибо, я только что отобедал.
   - А зачем вы сапоги носите? - спросила вдруг Надя.
   - Да я их только что купил. Я ходить люблю, а в непогоду тут грязно!
   Пока они разговаривали, Марья Касьяновна вывезла из двора инвалидное кресло. Выкатив, она поставила его рядом с Надей.
   - Заходите, Егор Петрович, - еще раз сказала Марья Касьяновна и вдруг взяла обеими руками его голову, поцеловала в висок и быстро ушла.
   Наденька смотрела на него, широко открыв глаза.
   - Вы испугались? - тихо спросила она.
   - Я? Нет, просто растерялся... Впрочем, не знаю. А зачем это кресло?
   - Это мое... - Надя вспыхнула и опустила глаза.
   - Ваше? - не понял Сомов.
   - Мое. У меня ноги не ходят.
   - Как не ходят?! - Сомов не задал, а как-то выкрикнул свой вопрос.
   - Я в аварию попала в прошлом году... Но ничего, врачи говорят, что я буду ходить. Я уже немного стою на ногах! - она помолчала, потом тихо добавила: - Идите, пожалуйста. Мне как-то стыдно... Мне неловко почему-то...
   Сомов поспешно поклонился ей и, сказав, что завтра придет, зашагал к дому. Не удержавшись, он повернулся и увидел, как Наденька с усилием поднялась и, покачнувшись, почти упала в кресло. Он хотел кинуться ей помочь, но она, ловко работая руками, уже въехала в калитку, которая громко захлопнулась. Сомов постоял и пошел к себе.
   * * *
   На другой день Сомов занимался подготовкой мастерской. Под мастерскую он решил приспособить большую комнату, два окна которой выходили на огород. Раньше в ней жили родители, а после она все время пустовала. Три высоких окна давали много света, а стены источали сладкий лиственничный запах. Комнату эту отец Сомова пристроил, когда женился. Однако прожили в ней мало. За огородом начинался лес. Вернее, поначалу шел мелкий ельничек, а дальше начинались сосны. На краю огорода росла старая береза. Под шум ее листьев маленький Сомов засыпал и просыпался, таким же слышал шум этой березы и сейчас. На ней много лет подряд жили соловьи. Бывали годы, когда они не прилетали. Отец объяснял это тем, что они, устав, решили гнездоваться поближе к теплу, а тетка Лукерья говорила, что, значит, где-то война.
   В этом году соловьев не было. Сомов спросил у тетки, давно ли они прилетали. Она сказала, что лет восемь не слышно.
   К обеду мастерская была готова. Полы выскоблены, стены промыты. Сомов поставил в комнату несколько лавок, приволок из сарая длинный струганный стол, очистил его наждачной бумагой. Лукерья повесила на окна домотканые белые занавески, отворила настежь окна, чтобы поскорее просохли полы и стены. Сомов наломал черемухи и поставил ее в стеклянную банку. Когда тетка ушла, Сомов прилег на кровать. Ветерок шевелил льняные занавески, что-то шептала береза, шевеля своими длинными косами, которые едва не касались земли. Во всем чувствовался удивительный покой. Прикрыв глаза, Сомов задремал.
   Проснулся он, услышав мужской голос.
   - Проходи, проходи, там он, у себя, - ответила кому-то тетка.
   Он поднялся с кровати, заправил рубашку.
   В комнату вошел невысокий, в светлых брюках и тенниске молодой человек. Голова его была круглой, крепкой, нос курносый и мясистый. Войдя, он широко улыбнулся и, вытянув вперед руку, двинулся к Сомову.
   - Добро пожаловать! - Сомов протянул ему руку, и незнакомец сжал ее в своей сильной ладони.
   - Валентин Сидорович Усольцев, директор местной школы. О вас знаю много, читал. Вырезал несколько иллюстраций из журналов. - Усольцев поддернул брюки, которые были ему велики, и оглядел комнату. - Со вкусом! Хорошо! Надолго вы к нам?
   Сомов снисходительно улыбнулся:
   - А я не к вам, я к себе приехал.
   - Это здорово! А я не здешний, я со Шмурова. Не знаете?
   Сомов признался, что не знает.
   - Это километров шестьдесят, не больше. Сюда после института приехал. У меня жена педагог начальных классов, а я - русский и литература! Гуманитарий! - Усольцев крепко уселся на лавку, еще раз покрутил головой. Приятно, когда вот так приезжает знаменитость. Что ни говори, нам культуры не хватает! Я хотел и жену привести для знакомства, но решил, что лучше попозже. Я, собственно, что? Собственно, у нас есть как бы кружок свой: моя семья, врач Петр Сергеевич Цыпин с женой, агроном Клавдий Семенович. Есть еще завклубом, но он с перебором. Пьет. У вас в Москве пьют?
   Сомов ответил, что не знает, может, и пьют.
   - А у нас пьют! Решительно и поголовно! Как с этим бороться?! Все оттого, что культуры не хватает! Я уже пять лет живу в Бельском, и все время пьют! Я, собственно, зачем к вам? Как вы насчет того, чтобы к вечеру к нам? Охота поговорить! Жена утку зарубила, то-сё, еще грибочки остались. Сразу сообщаю, что будет только интеллигенция!
   Сомов согласился, и обрадованный Усольцев долго тряс ему руку. Уходя, уже на пороге, он сказал:
   - Если председатель явится вас звать, вы скажите, что идете к Усольцеву. Я с ним, понимаете, в контрах. Прижмите его, пусть почувствует силу интеллигенции. А то, знаете, собственно, распустился!
   - А что такое? - поинтересовался Сомов.
   - Да так... На зиму дров не дал!
   Когда Усольцев уходил, Сомов увидел, что брюки у него сзади заштопаны, причем так неумело, что было ясно: сам трудился.
   Вскоре Лукерья позвала обедать. Сама она ела мало, все больше глядела, как ест Сомов.
   - А и где ж теперь-то твоя жена? - спросила вдруг Лукерья.
   - В Париже. Во Франции.
   - А это где же?
   - Далеко, тетя...
   - Ты, поди, тоскуешь?
   - Нет. Скорее наоборот. Хотя бывает, что и тоскую.
   - Тоскуешь, милок... - Лукерья вздохнула. - Тута с собакой поживешь, и ту жалко, а человека?.. А ты, Егорушка, погуляй. Вон к учителю сходи. Он сурьезный. Маленько глупенький, правда.
   - Почему же он глупенький? - рассмеялся Сомов.
   - Вижу. Хоть и учился, а своего ума нету. Свой-то ум, Егорушка, он заметный. Он и по лицу след оставит. А который от книг, так тот ум на языке. Сколь знает, столь расскажет, боле и сказать нечего!
   Сомов слушал Лукерью и думал: отчего это он раньше не приехал сюда? зачем он потратил столько лет жизни на пустых, именно книжных людей?
   - Ну да ты все одно иди. Какой-никакой человек, а все одно чёй- то в нем есть. Чёй-то болит, на чёй-то жалуется. А ты чужую беду в сердце прими, тебе и своя беда радостью покажется.
   - Тетя Лукерья, а что Надя? Что она?
   - Так нынче с утра не видно было. А то она как утро, так уж сидит. А то физкультурничает по двору. Я уж собралась наведывать, да, может, ты сходишь? Сходи, милый. Девушка молоденькая, а при такой болезни ей край надо людей видеть. А то бы и поухаживал за ней. Господь тебе таланту прибавит!
   Сомов засмеялся и, не удержавшись, обнял Лукерью:
   - Тетя, милая ты моя тетя! До чего же ты прелесть! - Он поцеловал ее в морщинистую щеку.
   Лукерья вытерла кончиком фартука набежавшую слезу:
   - Нету у меня никого, кроме тебя! Светик ты мой лазоревый!
   * * *
   История Марьи Касьяновны Истоминой была простой. Муж ее, Лукьян Истомин, в сорок первом был взят на фронт. Тетка Лукерья рассказывала, что пошел он вместе с Петром Сомовым, его отцом. Провожала их Марья до райцентра. Ехали на телегах часов шесть да сутки стояли на вокзале. По рассказам Лукерьи, Лукьян Истомин был на редкость красивым мужиком. Когда эшелон отправили, Марья вернулась в село и стала дожидаться мужа. От него рос у нее сын Сергей. Прошел год, и из сорока ушедших мужиков в живых осталось только семь. Погиб и Лукьян. С тех пор Марья не снимала траура. Вернувшийся с фронта Петр Сомов ухаживал за Марьей, да все напрасно. Тогда он женился на другой, родился Егор. И жена Петра, Настя, зная о любви его к Марье, увезла мужа в город.
   Когда Сомов вышел за ворота, Лукерья догнала его и сунула в руки банку со смородиновым вареньем.
   Дверь, что вела в дом Истоминых, была обита по краям медью. От времени медь позеленела, а кольцо, также медное, горело на солнце, отполированное руками. Сомов толкнул дверь, прошел через сени, открыл дверь, ведущую в комнаты. На кухне никого не было. Поставив банку с вареньем на стол, Сомов заглянул за занавески. Наденька крепко спала в своем кресле. На коленях ее лежала книга. В углу стояла кровать, у окна письменный стол с резными ножками. Напротив в широкой черной раме висело зеркало. Из Надиного окна был виден их маленький садик, в котором росли четыре дикие яблоньки. Залетевшая пчела гудела и билась о стекло. Сомов подошел, распахнул раму, и пчела вылетела. Под яблоньками стоял голубой улей. Открывая раму, Сомов стукнул ею об угол, и от этого стука Надя проснулась. Вначале она не увидела Сомова, а посмотрела в сторону кухни. Потом, повернув голову к окну, вскрикнула. Сомов смутился.
   - Я вас нечаянно разбудил, простите.
   - Это вы, Егор Петрович? Вы так против света встали, что лица вашего не видно. Садитесь! - И Надя указала Сомову на стул с высокой спинкой.
   Он сел напротив Наденьки.
   - Я вам варенье принес, тетя прислала.
   - Спасибо... А разве бабушки нету?
   - По-моему, дома нет никого.
   - Ну да! Она в это время уходит доить корову. Вы знаете, где пасется стадо?
   - Нет, - признался Сомов.
   - Стадо пасется вон там, на горе, у березовой рощи. Между прочим, там во ржи живут перепелки. Если вы не уедете до осени, то увидите, как их тут много. Когда вы собираетесь уезжать?
   - Не знаю, - ответил Сомов. - Буду жить, пока не прогонят.
   - Вас не прогонят... - грустно сказала Наденька. - вы сами уедете... Я сегодня с утра читаю Тютчева, и мне очень грустно. Вы знаете, с тех пор как я попала в аварию, я очень переменилась. Я совсем другой была.
   Надя отворила настежь окно.
   - А вы знаете, что мой дед с вашим отцом были вместе на фронте?
   - Да, я знаю.
   Сегодня Надя краснела не так часто. Она внимательно вглядывалась в лицо Сомова, будто хотела спросить что-то важное, а говорила о другом.
   - Что-то вас беспокоит? - спросил Сомов.
   - Нет. Я вас во сне видела. Во сне вы другой.
   - Хуже или лучше?
   - Нет, просто другой. Я вас с женой видела. Где ваша жена?
   - Мы с ней разошлись.
   - Да?! - Надя вспыхнула и быстро проговорила: - Вы... Я поняла... Вы забыть ее приехали? Да?
   Сомов усмехнулся:
   - Нет. Просто развеяться. Раньше, в старые времена, ездили на воды, а я вот приехал на родину.
   - А я очень рада, что вы приехали. Мне в последнее время очень тоскливо. Расскажите что-нибудь. А то я все читаю или радио слушаю. Когда была зима, очень было тоскливо. Только печка выручала. Я люблю смотреть на огонь. А вы что любите?
   Сомов отвернулся от Наденьки и пошел к окну. "А в нее можно влюбиться", - подумал он.