Ворфоломеев Михаил. Цвет черемухи

   И вот подвенечное платье оказалось у Розы. Старуха раздала вещи умерших. Люди, особенно кто победнее, брали охотно. Роза взяла себе белое кружевное платье, обрезала его до колен и стала носить.
   - Зимой она ходит в ватных брюках и телогрейке, - тихо, одному Сомову, сказала Надя.
   От этих разговоров Бляхин беспокойно ерзал на табуретке и часто глядел в окно. Цыпин это приметил.
   - Семен, тебе надо подкрепиться! Иначе Яшку не одолеешь!
   Рассказали и о Яшке-паромщике. Это был старый, совершенно спившийся человек. Рядом с паромом стоит будка, в которой он живет. Когда приходила Роза, она тоже жила в этой будке. И если Яшка гнал ее, она шла ночевать на паром.
   - А где ее родители? - спросил Сомов.
   - Нету у нее родителей, - тихо ответил Бляхин. - Ее подбросили в Линьках. Никто ее не брал, а после одна женщина взяла. Ее кто-то из города привез. Потом эта женщина, я слыхал, померла. Так вот Роза и живет: где накормят, где оденут.
   - Как много несчастных... - сказала Надя. - Я раньше это не очень видела, а теперь вижу.
   - Все это от водки! - строго заключила Лена.
   Усольцев вдруг побагровел.
   - А ты все знаешь, да? Ты все пережила, да? А может, от электричества?!
   - Чего ты завелся? - сделала круглые глаза Лена.
   - Да то! Несешь чушь. Ни милосердия в тебе, ни... Вообще ни черта!
   - Вот это дал! - восхищенно сказал Цыпин.
   Лена молчала растерянно, и было видно, как она собирается с ответом.
   - Милосердие исчезает... - сказала Надя. - Оно исчезает потому, что о нем почему-то не говорят. Вот вы, Цыпин, вы доктор, а смеетесь над больной. Значит, никакой вы не доктор.
   - Знаешь, Наденька, ты много на себя берешь! - вскинулась жена Цыпина.
   - Я не смеюсь! Я шучу, - сказал Цыпин. - Это другое дело.
   - Что это ты оправдываешься? - строго урезонила его Рита
   - Я?! Я не оправдываюсь!
   - Егор Петрович, вам, наверное, скучно среди нас? - тихо спросил побледневший Усольцев.
   - Нет...
   - Я вижу, что скучно. Мне скучно! А вам тем более. Там у вас в Москве большая жизнь! Не говорите и не доказывайте нам, что она такая же, как у нас! Нет! Мы здесь сдавлены, скучны! Говорим черт те о чем... Нам Блока заменяет Бляхин. Не сердитесь, Семен! Это я так...
   - А что же ты хочешь? - вскочил Цыпин. - Тебе не нравится, ты руль поверни и кати в город. А лично я... Закончится моя отработка - и аривидерчи!
   - Ты городской, а я деревенский. - Усольцев уже не мог сидеть и выскочил на середину. - Мне тут надо. В городе-то я вообще пугалом буду. Если честно, конечно, хватка у нас есть, а зачем она? Что я там буду защищать?
   - А тут? - спросила его быстро Рита. - Тут-то ты кого защищаешь?
   - Тут я себя защищаю. Того защищаю, который маленький во мне! Я вот в прошлый раз с Надей тут спорил...
   - Чокнулись они на ней! - вырвалось вдруг у Лены.
   Надя вспыхнула. И тут случилось неожиданное. В комнату вошла Катя, в струящемся, с нежно-лиловыми цветами платье, в босоножках на высоком каблуке. На шее был повязан сиреневый платочек.
   Она вошла, несмело улыбнулась как-то всем и никому:
   - Извините, что побеспокоила...
   Сомов вскочил:
   - Проходи, садись.
   - Спасибо. - Катя прошла под взглядами всех.
   От ее длинных и сильных ног, от ее тела веяло силой и здоровьем. Она села рядом с Надей и взяла ее руки в свои. Впервые Сомов увидел их вместе. И если Катя была хороша какой-то стихийной, диковатой красотой, то Надя была прекрасна классически. Это сразу понял Сомов, как только они оказались рядом.
   - Две грации! - воскликнул Цыпин.
   Катя повернулась к Сомову:
   - Там девушка одна... Если можно, я приглашу ее. Ее знают.
   - Кто такая? - заинтересовалась Рита.
   - Да кто? - воскликнула Лена. - Будто не знаешь? Розка, конечно! Розка всегда ошивается около Надьки!
   Сомова раздражала эта хамоватая Лена. Он видел, как страдал от поведения жены Усольцев, но это настраивало Сомова и против него.
   - Позови, конечно...
   Но звать не пришлось. В комнату вошла Лукерья, а рядом с ней девушка лет восемнадцати, с белым, без кровинки лицом, на котором болезненно кривились крашеные губы. Глаза у нее были разного цвета. Один темный, другой зеленовато-серый. Волосы - как лен. В белом застиранном платье, в кедах - она походила на девочку-подростка, которую неожиданно вытолкнули на сцену. "А ведь она по-своему красива", - подумал Сомов. Роза поискала глазами, увидела Надю и, совершенно не меняя выражения на лице, подошла к ней.
   - Я тебя во сне видела! - Голос у нее оказался низкий, будто простуженный. - Ты чё, мужика любишь? Я его во сне видела. - Она вдруг в упор посмотрела на Сомова. - Во! Его любишь! - Роза широко улыбнулась. Зубы у нее были ослепительно белые. - Ты чё там сидишь? Иди сюда! Меня Катька привела. Я тебя искала, а Катька привела. Катька, дай мне духов, что раньше давала!
   - Дам. Приходи, дам.
   Роза взяла табурет.
   - Пойду сяду... - И села рядом с Бляхиным. - Я у Яшки живу. Я у тебя жить не буду. У тебя мать дерется!
   Приход Кати, а потом Розы развеял назревающий скандал. Стали расспрашивать Катю, как там в городе. Потом расспрашивали Розу. Та простодушно рассказывала о своей жизни. Надя отъехала к окну и смотрела на далекий лес. К ней несколько раз подходила Катя. Все видели - что-то тут происходит, но никто не догадывался, что именно.
   * * *
   Лукерья с Марьей Касьяновной по своей давнишней привычке сидели на лавочке у ворот. Сидеть любили на Марьиной лавке. Осталась она еще от той, первой постройки. Лавка была широкой, из одной толстой плахи. Были у нее и перильца, обвитые гирляндой цветов, вырезанных из корня. Спинка, также сплошная, была резной. В селе знали, что, отбыв срок наказания, заметно постаревший князь отдал дом и имущество молоденькой Агафье и Иллариону Истоминым. Говорили, будто бы они были ему детьми. Да и то верно, фамилии-то им сам князь дал. Иллариону шел тринадцатый годок, и он служил в доме князя. Когда хозяин уехал, Агафья доращивала брата, потом вышла замуж за богатого промышленника из Иркутска. Прожив с ним две недели, померла. Илларион же остался в селе, жил тем, что открыл школу, учил детей. Мужу Марьи Касьяновны Илларион приходился прадедом. Сказывали, что женился он на девушке необычайной красоты, но все время тосковал, писал куда-то письма. А дом переходил от одних Истоминых к другим.
   Старухи любили вспоминать что-нибудь из своего далекого детства или из юности. Охотно вспоминали костры, что жгли ребята на конце деревни, гармошку, балалаечки.
   К вечеру духота усилилась, едва струился со стороны тайги прохладный воздух. Однако стало ясно, что быть грозе. Марья, жалующаяся на сердце, и в этот раз почувствовала, как оно барахтается в груди, словно хочет выскочить наружу да глотнуть свежего воздуха.
   Сразу сделалось тошно, а тело липко покрылось испариной.
   - Ох, Лукерья, одна беда: все думаю, упаду, помру, а что с Надей будет?
   - Дак ты не падай да не помирай! Мы как коров загоним, чаю со смородиной да валерьяной набухаемся - вот оно и полегчает. К грозе, должно быть, дело... - Лукерья поглядела на небо, но оно было чистым. Однако листья на черемухе сникли, да и береза не колышет ветвями, а ждет чего-то.
   - Слышь, Лукерья, Катька-то Мамонтова досель к тебе никогда не ходила, а тут к Наде, гляжу, пришла, после с Розкой - к тебе!
   - Гуляют! Пускай себе гуляют... - Не стала Лукерья рассказывать Марье ничего. Однако она знала, что у каждой жизни своя стежка. Где какой стежке встретиться, а где разойтись, никто не знает, да и гадать не стоит.
   - А до чего хороша Катька-то! - продолжала Марья. - Прямо как в кино!
   - Надо бы Розке платье какое сыскать. Погляди Надино какое. Ей как раз от Нади будет. Нехорошо ей в белом. Ходит как мертвец.
   В это время из Лукерьиных ворот, легка на помине, вышла Роза.
   - Роза, поди сюда! Поди, доченька! - позвала ее Марья.
   Роза, покачиваясь, пошла к ним.
   - Чё зовете? Вам чё надо?
   - Ты завтра приходи, я тебе платье дам да кофту. Придешь?
   Роза присела на корточки и поглядела на старух своими разными глазами.
   - Приду... - Потом неожиданно захохотала, обнажив белые зубы. - А твоя Надька-то этого чужого любит!
   - Так что? Пусть и любит, - не стала возражать Марья.
   Роза вздохнула:
   - И ко мне в Линьках один рыбак зимой пришел. Толстый и с машиной. Хотел любить, а сам проспал всю ночь. Зря я его караулила! Чужой-то - твой, Лукерья, да?
   - Мой.
   - Красивый! Его Катька уведет! Я Катьку голой видела! Мы сёдни с ей на речке мылись. Рыбы и те, однако, колом повставали! Прям как камень тело у ей! А чё жаркое, то жаркое!..
   - И скажи на милость - дурочка, а понимает! - удивилась Лукерья.
   - Не дурочка я! Ты вечно, тетка, выдумываешь! Это вот Яшка -тот дурачок. Он дерется! - Роза подскочила. - Мурашки по ногам забегали. Счас жених выйдет.
   И действительно, вышел Бляхин. Не сказав ни слова, он, опустив голову, пошел по улице.
   - Сёдни Яшка рыбу ловит, будет меня ухой кормить! Чё-то на голову давит... - Роза вдруг подошла к Марье и поцеловала ее. - Не скажу, а знаю: ты тайну имеешь! Всю тайну сама поймешь! - И, вновь грубо захохотав, Роза побежала следом за Семеном Бляхиным.
   Наверху горы показалось стадо, и сразу же из Лукерьиного дома стали расходиться гости.
   Подоив корову, Марья Касьяновна часть молока перегнала через сепаратор, часть поставила кваситься. Надя отправилась в свою комнату. Подъехав к письменному столу, открыла дневник. Сегодня с самого утра она жила неспокойно, все чего-то ждала... И вот под вечер к ней пришла Катя... Она ничего не говорила, а просто села и смотрела на нее. Тогда Надя не выдержала и спросила, правда ли, что она любит Егора? Катя ничего не ответила, но все было ясно... И вдруг она сказала: "Я-то, может, и люблю его, а вот уж как он - не знаю. Ты тоже ведь его любишь?" "Люблю, призналась Надя, - только что я? Меня ведь в расчет брать не надо".
   Сейчас, оставшись одна, Наденька горько сожалела, что сказала тогда эти слова. Но она их сказала потому, что все чаще и чаще думала о том, что, конечно, она навсегда прикована к своему креслу.
   И все же каждое свое утро она начинала с гимнастики. Проделывала упражнения два часа подряд. От этого у нее укрепились руки, торс, ноги же по-прежнему оставались неподвижными. Она могла выпрямить их, могла встать, но сделать хоть один шаг ей не удавалось. Она стала замечать, что ноги ее худеют... Все ее юное существо протестовало!
   Наденька, не видя, смотрела в свой дневник и думала, что если ее любовь к Егору безответна, то жить не стоит. Она так и написала: "Жить не стоит, если в жизни нет любви!" Захлопнув дневник, выехала из комнаты. Бабушка сидела на кухне и, задумавшись, смотрела в окно.
   - Бабушка! - крикнула Надя. - Я не могу больше так жить! Ну зачем, для чего я живу, милая? Если это наказание, то за что? Скажи, может быть, ты знаешь? За что?!
   Наденька разрыдалась, и Марья Касьяновна разрыдалась вместе с ней горько, как никогда прежде.
   Где-то далеко заворчал гром. Раскаты его приближались. Все вокруг потемнело, стихло на мгновение - и вдруг оглушительный треск, словно небо раскололось. Через все небо от горизонта до горизонта с запада на восток стремительно пролетела ослепительная молния. Следом вторая, третья. Надей овладел ужас, ее сковал страх перед всесильной и грозной природой.
   А небо все сотрясалось от грома и молний, но на землю не упало еще ни одной дождинки. И вдруг Надя стремительно выехала за дверь, потом за ворота. Она направлялась к Егору.
   Сомов, завороженный огненной пляской неба, сидел, не зажигая света, посреди мастерской, Лукерья убежала к телке, чтобы той было спокойнее с хозяйкой. Сомов не увидел, не услышал, а почувствовал, что в дверях Надя. Он повернулся. Наденька бросилась к нему, забыв о кресле, и чуть не упала, но Сомов успел подхватить ее на руки.
   - Егор! Милый! Я так бежала сюда... Я бежала к тебе, сказать, что ты волен в своих чувствах! Понимаешь, милый мой, так нельзя любить, как я, нельзя! Это грешно и преступно! Любовь не должна быть эгоистичной! Если любишь - значит любишь, и все! Ведь правда? Вот бабушка меня любит и ничего же не требует взамен! И всякая любовь, она должна быть очень высокой! Она должна быть такой высокой, чтобы мы, даже если... Вот даже если бы захотели, не достали бы ее! Она как солнце... И ты меня прости! И пожалуйста... Егор, у меня была Катя... Что делать? Ты ее люби! Она очень... Если хочешь знать, я не имею права на любовь! Но как мне хорошо с тобой... Почему-то совсем не страшно. А когда тебя нет, мне ужасно страшно! Мне кажется, что я скоро умру! Но у меня был ты! И если я умру, был ты... Наденька заплакала, уткнувшись ему в плечо.
   За окнами все стихло, и тут же сплошной лиловой стеной обрушился ливень.
   После грозы на короткое мгновение все жило тихой, спрятанной жизнью. Но выглянуло солнце, и омытый, заполненный озоном и испарениями трав воздух стал легким, запели птицы, а над островом выросла радуга.
   - Воду пьет, - сказала Надя, глядя на радугу. Она уже успокоилась, и только чуть побледневшее лицо ее еще хранило следы слез. - Егор, а почему ты никогда не рассказываешь мне о своей московской жизни? - вдруг спросила она.
   - Не знаю.
   - А ведь мне интересно, как ты добивался успеха, как жил.
   - Все это я могу уместить в одно слово - труд.
   - У тебя бывало отчаяние?
   - Да... Видишь ли, Надюша, я приехал в Москву, уже не имея родителей, а следовательно, и поддержки. Но я не пробивал себе дорогу локтями, хотя следовало бы. И когда признание получали пустые, наглые... Не хочется сейчас об этом говорить. Еще не отболело. Но вот что всегда меня поддерживало, так это то, что я - русский человек, пришедший на эту землю, чтобы увидеть ее глазами своего народа. Немного, да?
   - Немного.
   Надя замолчала. Видимо, никогда раньше ей не приходилось думать об этом.
   - Егор, а ведь все эти люди, что нас окружают, и есть наш народ?
   - Конечно.
   - И мы сами есть часть его.
   - И мы сами плоть от плоти его.
   - Как это здорово! Послушай, так вот же и смысл жизни! Прибавить к имени народа еще пусть негромкое, но и свое! Вот я часто бываю на кладбище. Оно очень старое, но каждая могила сохранилась. Там даже есть самая первая! И есть дата - 1689 год. Здорово, да? Дата есть, а имя человека стерлось. Я спросила одну бабушку: а кто там похоронен? Она ответила так, словно всегда знала этого человека: "Там-то? Так Никола Полуянов. Никола Хрисанфыч!" Стала я о нем узнавать. Оказывается, он первый срубил деревянную часовенку. И об этом помнят. Понимаешь, жил на земле Никола Полуянов! Добрый человек русский.
   Вошла тетка Лукерья:
   - Чё притихли?
   - А мы не притихли, мы разговариваем.
   - Ну да и я с вами. А то бы пошли подышали. Не воздух - мед! Егорша, я вот что хочу спросить: как помру, с домом как? Дом жалко. Дом хороший!
   - Не помирай, теть. Живи.
   - Ладно, поколь поживу, а после? Я ить на тебя дом записала.
   - Надюша, давай займемся музеем? Станем собирать иконы, посуду, мебель...
   - И стеклотару! - раздался неожиданно низкий голос.
   Сомов повернулся и увидел на пороге огромного светловолосого мужика. Лет ему было около сорока. Лицо загорелое, чуть выпирающие скулы. Глаза серые, красиво очерченные темными ресницами.
   - Савва! - радостно крикнула Надя.
   Савва, чуть пригнувшись, вошел в мастерскую.
   - Здорово, Надя! Здорово, Лукерья!
   - Да ты как к нам собрался?
   - Потянуло.
   - И то! И то! Без людей жить... И то! А это племянник мой, Егор.
   - Да слышал, - сказал Савва и руки не подал.
   - Савва, ты что?! - возмутилась Надя. - Почему руки не подал, не познакомился?
   - Велишь? - спросил он.
   - Велю!
   - Добро. - Савва неслышно и в то же время мгновенно оказался рядом с Сомовым. Протянул ему руку. Ладонь была огромной, и когда Савва пожал руку Сомова, тот понял, что в этой ладони камень хрустит.
   - А я, собственно, за вами, Егор Петрович.
   - Да ну?
   - Да. Баню я сладил. Прошу.
   Сомов согласился.
   - Так мы после бани придем! - сказал Савва Лукерье и быстро вышел.
   - Он не ходит, а летает, - сказал Сомов.
   - Точно! А в баню сходи-сходи! - поторопила его Надя.
   Вышли за ворота.
   - Сейчас жары пойдут. Косить можете?
   - Нет, - признался Сомов.
   - А косить надо. У тетки - корова.
   - Я знаю.
   - Я тебе вот что скажу, Егор Петрович, ты тут не играй, понял? Тут тебе не место играть.
   - Я не понял.
   - Не понял, да? Понял ты. И музея никакого ты не сладишь. То-то! Знаю я вас.
   - Это кого - "нас"?
   - Тебя!
   - Ты меня в баню пригласил или учить? - Сомов остановился.
   - Не нравится? - спросил Савва.
   - Не нравится.
   - Тогда прости.
   - Бог простит! - Сомов повернулся, чтобы уйти, но Савва оказался впереди.
   - Ладно, остынь. Я же сказал, прости - значит, прости.
   Дальше пошли молча. Проходя мимо столовой, Савва выругался:
   - Ну ты погляди-и! Столовая в селе, а?! Чтобы бабы вовсе отучились готовить.
   - А если кому некогда?
   - Это кому некогда? Погляди, кто в этой столовке? Одни алкаши! Получается, не деревня, а сброд! У меня дед правильно сказал: вся пьяная зараза пошла после отмены крепостного права.
   - А ты сам не пьешь?
   - Никогда.
   - Серьезно?
   - А зачем? Ты знаешь, Егор Петрович, и женщины меня боятся. Ты, говорят они, черт! А я не черт! Я леший! - Савва улыбнулся. Зубы у него оказались белые, ровные.
   Баней заведовал Яшка-паромщик. Он бегал в одних кальсонах, обливаясь потом, из бани к колодцу.
   - Воду вам достаю! - отрывисто, словно пролаял, сказал Яшка. Колодезная вода после бани - как вермут с утречка!
   Когда разделись, Сомов с восхищением оглядел фигуру Саввы. Под белой, в отличие от лица, совсем незагорелой кожей ходили бугры мышц. Плоские и твердые, как булыжники. Яшка даже перекрестился:
   - И как ты такое носишь? - Покачал головой.
   Савва взъерошил свои золотистые курчавые волосы и кивнул на дверь:
   - Как там?
   - Зверь! - делая страшное лицо, сказал Яшка. - Туда войдешь, обратно вынесут!
   Сам Яшка не парился, но баню делал хорошо. Для него было истинным удовольствием наблюдать за парильщиками и слушать похвалу.
   - Ты нынче, Яшка, себя превзошел! - лежа в ледяной ванне, рокотал Савва.
   - Во! Четыре куба дров сжег! Думал, бревна лопнут!
   Поначалу жар оглушил Сомова. Казалось, еще мгновение - и сердце лопнет, а легкие сгорят! Воздух - как раскаленное стекло. И вдруг на белые от жары камни Савва плеснул густого настоя ромашки и донника.
   Пар ударил в потолок так, словно разорвалась граната. Сомов присел, и тут же горячая, пахучая волна прокатилась по всему телу. Пот потек обильный. Сомов парился на полу, а Савва забрался на самый верх.
   - Егор, после я тебя веничком пройду!
   Мылись долго, до самой темноты. К вечеру Яшка, выпив свой очередной стаканчик, пошел мыться на речку.
   - Мене речная вода бодрит! Плеснусь в ей, прямо как стаканчик выпью!
   Было видно, что Савва жалел Яшку. Через его длинную, как огурец, лысую голову шел шрам.
   - С войны принес, - сказал Савва. - Через этот шрам у него и с головой нелады.
   Возвращались по темноте. Пахло огородами. Савва заговорил о Наде:
   - Ты, вообще, ладно придумал с музеем. Ей надо. Она деликатного толку. Как моя жена.
   О своем прошлом Савва помалкивал. Уже подходя к Лукерьиному дому, он неожиданно сказал:
   - Жениться пришел.
   - На ком? - спросил Сомов.
   - На Мамонтовой.
   Сомов даже с шага сбился от неожиданности.
   - Да, Катя очень красивая...
   - Ты-то как, всерьез или просто? - спросил его Савва.
   Сомов понял, что тот все знает.
   - Вообще... Я не знаю, - сказал он честно. - А что же ты раньше думал?
   - А я не думал. Сегодня Епифанов рассказал, вот я и надумал. Завтра предложение сделаю. Нет - нет! Да - да! Надо в село переезжать.
   - Устал один?
   - Устал. Без людей нельзя. Пойду в колхоз.
   - А кто же егерем?
   - Найдут. Мне в колхоз надо. Я ведь человек земляной, а вот взял и отошел. Стыдно. Как будто спрятался от земли.
   Эти слова потрясли Сомова своей правдой. Было видно, Глухов выстрадал все, что сказал...
   В доме их уже ждали. Самовар клокотал, на столе - миски с медом, моченой брусникой, топленым маслом, еще потрескивавшим от жара. Тут же стопка блинов.
   - Саввушка, упарился, поди? - встретила их Марья Касьяновна.
   Он легко поднял ее и поцеловал в щеку.
   - Здорово, Марья Касьяновна. А кто же блины пек?
   - Я, - сказала Надя.
   Она сидела у края стола. Сомов увидел, что она переоделась в белую кофточку, которая так ей шла.
   - А у тебя нос красный, Егор! - вдруг засмеялась Надя.
   От чая разомлели. Полотенца, висевшие на шее у мужчин, стали мокрыми, а пить все равно хотелось. Савва рассказывал о медведице. Надя, сидевшая с краю, наблюдала то за Глуховым, то за Егором. Она отметила, что оба, при всей непохожести характеров, обладают двумя общими качествами - умом и волей.
   Сомов же, глядя на Савву, думал, что его голова напоминает классическую голову древнеримского воина или императора.
   Глухов рассказывал случай на железной дороге. Медвежонок пристрастился бегать на железнодорожное полотно и подбирать на нем остатки пищи, которые выбрасывали проезжающие. А иногда просто чтобы поглядеть на блестящие рельсы. Однажды из-за поворота выскочил состав, и машинист, увидев медвежонка, дал сигнал. Тот бросился бежать по шпалам. Поезд настиг его и смял. Все это видела медведица.
   - И вот чего удумала наша девушка, - рассказывал Савва. - Легла, стала ждать поезда. Через какое-то время следующий состав появился из-за поворота. А она встала на задние лапы и пошла на железяку. Говорили, что ее далеко отшвырнуло в сторону. Я после того случая ушел в егеря.
   - Ты думаешь, что сейчас можно уже и не охранять тайгу? - спросил Сомов.
   - Охранять надо. Не все могут, и не все хотят. Я договорился. Меня хороший парень меняет. В нашем деле главное - не продаться. А мне к земле надо. Я ведь агроном.
   - Как агроном?! - удивилась Надя.
   - В Иркутске учился.
   - А сколько прожил в тайге? - спросил Сомов.
   - Двадцать лет. Мне сейчас сорок три.
   Старухи, узнав, что Савва собирается переезжать в село, стали обсуждать, где лучше дом поставить, куда пойти на работу, а Сомов словно увидел, как до света будет вставать Савва Игнатьевич Глухов и уезжать в поля, как будет радоваться его душа полному урожаю и запаху земли. И только при мысли о Кате черный комочек прокатывался по жилам и чиркал острой стороной по сердцу.
   * * *
   Ночевать Савва не остался.
   - Нет, Лукерья Лазаревна, зачем? Я привык к воле! Пойду на паром. Яшка мне чего-нибудь сбрешет.
   Так и ушел. Перед тем как уйти, подошел к Наде, взял ее, как девочку, на руки.
   - Я тебе гостинца привез. Дома увидишь.
   - Савва Игнатьевич, хорошо, что вы остаетесь! Я так рада!
   - И я рад, Надюшенька, - ответил Глухов.
   Когда тетка легла, Сомов, стараясь не скрипнуть половицей, подошел к окну и выскочил в огород. Нестерпимо тянуло к Катерине. Прошел он к ней за селом и свернул прямо к ее дому. В дверь не постучал, а поскреб. Она распахнулась.
   - Заходи! - шепотом сказала Катя.
   Сомов прошел. В комнате он разглядел, что Катя в ночной сорочке.
   - Пришли...
   - Пришел!
   В кухне на столе горела керосиновая лампа. Сомов спросил:
   - Для чего это?
   - Боюсь я в грозу электричества. Как гроза - я керосинку.
   Волосы у Кати были распущены и густой волной падали на плечи. Освещение было теплым, живым. Только сейчас Сомов увидел, что глаза у нее вовсе не черные, как он думал, а серые, с большими расширенными зрачками.
   - У тебя Глухов был?
   Она крепко стиснула его руку. Окно было открыто. Прямо под окном поднималась красная луна.
   Где-то тревожно просвистела птица. Из окна шел свежий запах молодой картошки.
   - А ко мне Епифанов приходил. Сел на завалинку, тихий вдруг стал. Говорит: "Вот и все, Катенька, надежды мне больше нет! Так что прощай. Глухов пришел - свататься".
   - Ты пойдешь за него? - спросил Сомов.
   - Пойду, Егор! Ему подмога нужна. А я все стерплю. Не ревнуй, милый мой, хороший. Не ревнуй! Ты моя нечаянная радость! Огонек ты мой! Я по тебе зарубочку оставила!
   И только сейчас Сомов увидел, что на правой руке у нее бинт.
   - Что ты сделала?
   - Ох, нашло! Как поняла про Савву, а ты перед глазами! И сладко, и жить нет возможности! Выскочила, а у нас в кладовке лежала коса. Что толкнуло, поди догадайся. Подошла - да как ширкнула рукой по косе. Прям по шагу! Вишь ты, жилы сберегла. Ничего зарубочка будет. Потрогаю, тебя вспомню.
   Сомов стоял взволнованный и не знал, что ему сейчас делать. Хотелось сказать: "Ты выходи за меня!" Но что-то держало его в трезвости. "А может, это малодушие? - думал он. - Ведь такой уже не будет!" Другой же голос говорил: "Не удержать тебе ее..." И тогда он тихо сказал:
   - Прости.
   * * *
   Пришло время сенокоса, и, словно что-то вспомнив, люди ожили. По вечерам стали петься песни, а в назначенный день все выходили на луга. Поехала и Лукерья с подругой Марьей Касьяновной. Взяли и Надю.
   Сборы были веселые, хлопотные. Больше говорили о погоде, как да что получится. А приехали, поставили шалашики и, не дожидаясь солнца, вышли на луг. Среди всех выделялся Савва Глухов. Он стоял опершись о косу. Увидев Егора, крикнул:
   - Рисовать будешь?
   - Буду!
   - Бог в помощь! Это красиво. Рисуй.
   Рядом в ситцевом платье стояла Катя. Уже все село знало, что Катерина выходит замуж за Глухова. Они и не таились. Но за эти несколько дней она сильно переменилась: повязалась белой косынкой, стала выглядеть домашней, простой и замужней.
   "Вот что в ней! - понял Сомов. - Она замужняя!"
   Сомов уже прихватил холст, примерно разобрал, кого он возьмет на полотно, прикинул, разметил.
   Из телеги вышел старик Козлов. Ему было далеко за сто. Светлый, почти прозрачный старик с тонким и красивым лицом вышел вперед косарей. Белая косоворотка с красным пояском делала его похожим на сказочного персонажа. Но сказка не сказка, а люди затихли. И послышалась неторопливая молитва. Слова ее были непонятны Сомову, но в горле сдавило, и он понял, что сейчас заплачет. Так было все неудержимо высоко, таким близким, родным, что хотелось упасть перед всем народом и крикнуть: "Простите!" И тут он почувствовал, как кто-то его тронул, повернулся, а рядом - Надя.