Егор показал коробку Гошке. Кузнец тоже вертел её и так и эдак, колупал окисленные места жёлтым от табака ногтем, но под конец пожал плечами:
   – Ей-богу, не знаю, что это за штуковина. Это где ж ты откопал такую?
   Точно – откопал, хотелось сказать Егору, но даже Гошке он не стал ни о чём рассказывать. Соврал, будто нашёл коробку у матери на потолке, когда разбирал оставшиеся от деда вещи.
   Но именно тогда, в кузнице, и высверкнуло то, что показалось Егору в одно и то же время и невероятным и что ни на есть истинным. Если уж Гошка, который вдвое старше Егора и который всю жизнь возится с разными железками, не знает, что это за штука – коробка, значит, она и вправду сделана давно. И у прадеда Тимофея могла иметься такая, могла!
   Словом, надо было что-то делать: или выбросить всё из головы и заявить в милицию о том, что нашёл в лесу сгнившего человека, или удостовериться в правильности своей догадки. Но как удостоверишься? Разве что у стариков порасспрашивать?
   Ничего другого не оставалось, и Егор стал перебирать в уме, кому б из стариков показать коробку. И в конце концов решил, что если и идти к кому, то уж к деду Матвею Пахомову. Старее его никого в деревне не было. Говорили, что деду Матвею уже сто лет, но Егор не очень-то этому верил. Сто лет – это целый век, а дед Матвей не был похож на дряхлого старика. Лысый да без зубов – это верно, но ведь и ходит сам, без всякой палки, и по дому всё время копошится – то овец во двор загоняет, то плетень чинит, то сено на задах ворошит. Человек в сто лет вряд ли мог быть таким шустрым, и Егор склонялся к тому, что Матвею Пахомову, конечно, не сто, а меньше, но всё равно много. И уж он-то должен отгадать, что это за коробка такая, которую не признал даже Гошка.
   Деда Матвея Егор застал сидящим на завалинке. Погода была ещё тёплая, но дед уже облачился в полушубок и валенки, а лысую голову прикрыл старой военной фуражкой с промасленным верхом и треснувшим козырьком. Скрестив руки на коленях дед живо вертел головой по сторонам, не упуская из виду ничего, что делалось на улице.
   – Здорово, дед Матвей! – сказал Егор, подходя.
   – Здорово, да без коровы! – отозвался дед, с интересом разглядывая Егора выцветшими голубыми глазами. Сначала он, видно, не признал его, но присмотревшись, спросил:
   – Никак Егорий?
   – Он самый!
   – А я глядю, чай, ты, чай, не ты. Эва, какой вымахнул! Пра слово, бирюк! Годков-то сколько ж тебе?
   – Да уж, считай, тридцать, дед. На будущую весну стукнет, – ответил Егор, вынимая из кармана махорку.
   Дед Матвей, увидев кисет, радостно возбудился.
   – Ту уж и мне скрути, Егорушка, – попросил он. – Сидю тута, как петух на яйцах, а покурить неча. Мои-то ироды, – дед кивнул на окна, – што ить надоумили – табак прятать. Старой ты, говорят, дед, память у тебя отшибло, сунешь куды цигарку, да и дом спалишь. Это ж надоть, старой! Да мне хошь чичас каку бабёнку, не откажусь!
   Егор засмеялся. Дед Матвей по своей живости никак не напоминал столетнего, хотя при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он действительно очень стар. Пальцы у него были все скрючены ревматизмом, а сквозь шелушащуюся кожу на руках и лице проступали все до единой жилки, так что казалось, что они проходят не под кожей, а сверху. И борода у деда Матвея была не седая, а сивая от времени, и не курить бы ему на завалинке, а лежать бы на печке да греть кости, но он так ловко прикусил голыми дёснами цигарку, что Егор только подивился. Ну и дед! Такой и впрямь с любой старушенцией управится.
   А старик, дорвавшись до курева, прямо-таки млел от удовольствия, и Егор подумал, что, пожалуй, самое время показать ему коробку.
   – А я к тебе по делу, дед Матвей, – сказал он. – Есть тут у меня одна штукенция, а что за штукенция – не знаю. Вроде как не в наше время сделана. Вот я и подумал: пойду к деду Матвею да и покажу. – И Егор достал коробку.
   Дед Матвей, не выпуская цигарку изо рта, покрутил коробку в узловатых пальцах, зачем-то приложил её к боку и сказал:
   – Кажись лядунка. Крышки вот токма нету, а то бы как есть лядунка.
   Это слово ни о чём не говорило Егору, вернее, почему-то вызвало на память другое слово – лампадка, и он спросил:
   – Для поповских дел, что ли?
   – Сказал тожа – для поповских! – отмахнулся дед Матвей. – А для солдатских не хошь? Патронаш ето. В ём царёвы солдаты патроны таскали. Ты-то где раздобыл?
   Пришлось опять сказать, что, мол, от деда осталась.
   – От Ивана? Не могёт от Ивана, ён в солдатах не был. Отцовый ето у него, Тимофеев, значитца. Тот, пущай и недолга, а тянул лямку. Я ить Тимофея-то во как знал.
   Мать честная, подумал Егор, это надо же таким дураком быть! Упёрся, как баран в ворота, в эту самую коробку, а про главное и забыл. Ведь если деду Матвею сто лет, так он и прадеда знал! Конечно, знал, в одной же деревне жили!
   А дед Матвей, не подозревая, какие чувства вызвали его слова у Егора, продолжал с воодушевлением:
   – Тимофей-то, знаешь, какой мужик был? Еруслан! Ты супротив его мелюзга пузатая. Лошадей с копыт сшибал Тимофей-то. Как даст, бывало, кулаком, ёна так и на коленки. Бабы-то наши обмирали по Тимофею. А уж какойный охотник был – такех, чай, и у самого царя не было. Барин наш, помещик Телятьев, всё в псари Тимофея звал, а ён ни в каку. Один любил по лесу шостать. Барин-то, знамо дело, приневолил бы Тимофея, а тута, глядь, и рекрутов приехали брать. Ну и забрили лоб Тимофею. А как не забрить? Глянули токма, и готово – в пушкари. Куды ж ащё, ломовика такова.
   Егор слушал, боясь пропустить хоть слово. Всё было в новинку и захватывало, как сказка в детстве, но не менее интересовали и охотничьи дела прадеда, и Егор спросил:
   – А правда, что у Тимофея волк жил?
   – Бог не даст соврать – жил. Сам видал. Здоровущий волчина, хучь и хромой. Бывалось, идёт Тимофей с ним по деревне, и обои – хром, хром, ён в ту сторону, а волк в другу.
   – Почему обои? – удивился Егор.
   – Дак ты што, паря? Тимофей-то хромой был, аль не знашь? Ногу-то Тимофею в солдатах сломало. Лета два походил под ружжом-то, а там, глядим, вертается. На царёвом смотру, стал быть, ногу-то. А куды с ней опосля энтого? Тута и жил, в деревне.
   – Ну а с волком-то как?
   – А што с волком?
   – Так говорят, будто волк навёл прадеда на стаю.
   – А хто ж его знат, голубь? Могёт, и навёл. Рази знаешь, об чём ён думал, волк-то? Могёт, затаил што на Тимофея. Да-а… А я ить видал их утром-то. Случай у меня вышел. Я в ребятёнках-то уж как любил рыбу удить. Все ащё спят, бывалось, а я уж на речке. Мост-то возля мельницы и тады стоял, вот я под ём и норовил удить. Перейду по мосту на тую сторону, там поглыбже, и закидываю. Так и тады. Сидю, таскаю плотвишек поманеньку, глядь: Тимофей задами идёт. И волк энтот самый на поводу. А тропка-то бережком да бережком, а речку, сам знаешь, перескочить можна, так что вот ён, Тимофей, рядом. Ён-то ничего, меня не видит, под мостом я, а волк так в мою сторону и пялит глазами-то. Повод натянул, а Тимофей обругал волка холерой, да так и прошли они. А вечером шум – Тимофея нетути. Ждали-ждали, так и не заявился. Ну а утром искать, да што толку? Рази найдёшь в наших-то болотах? Вот, голубь, жисть-то как повернула…
   Весь вечер Егор думал об услышанном. Лесная тайна так и осталась тайной, но, как живой, вставал перед глазами прадед Тимофей, и всё сходилось к тому, что это его неприбранные кости лежат на глухой поляне, – и лядунка впору пришлась, и прадед-то, оказывается, богатырь был. А скелет-то вон какой! Тимофей это, и никто больше. И нечего ходить в милицию. А вот похоронить прадеда нужно.
   Так Егор и сделал. На другой день сказал Гошке, чтобы тот денёк покрутился без него, а сам, взяв лопату и топор, ушёл в лес. Вырыл под старой берёзой могилу и осторожно переложил туда кости. Закидал землёй, утрамбовал как следует, а сверху насыпал холмик и обложил его дёрном. Крест какой-никакой сделал, поставил в изголовье и к нему прислонил лядунку – пусть лежит. Посидел у могилы, покурил. Спи, прадед Тимофей, сказал. Любил ты лес, в нём и смерть принял, и будет тебе в нём хорошо и спокойно. Спи.

Глава 3

   Нет, Егор не ошибался, когда говорил себе, что председатель вряд ли забудет о своём обещании истребить волчью стаю – только-только проводили Николу зимнего, как всё подтвердилось.
   В это день Егор ходил проведать мать и, возвращаясь от неё, встретил на улице Семёна Баскакова. Бригадир охотников с озабоченным видом куда-то торопился, но, увидев Егора, свернул к нему.
   – Здорово, Егор!
   – Здорово! – ответил Егор. – Куда намылился?
   – Да вот своих обхожу, облаву собираемся делать.
   – Какую облаву? – спросил Егор, хотя сразу догадался, о чём идёт речь.
   – Обыкновенную, на волков. Председатель вчера заходил, сказал, чтоб готовились. Вот и бегаю.
   Семён похлопал себя по карманам и досадливо сплюнул.
   – Тьфу, чёрт! Папиросы дома забыл. У тебя не найдётся?
   – Махорка, – сказал Егор.
   – Леший с нем, давай.
   И пока Семён сворачивал цигарку, Егор про себя прикидывал, что будет дальше. Он знал, что Семён, после того как Егор ушёл из бригады, обиделся на него, но, поскольку бригадир был человек отходчивый, отношения у них скоро наладились и стали прежними, и Егор догадывался, что сейчас Семён начнёт агитировать его на облаву. Не зря ведь свернул, увидев, и закурить не зря попросил – свои-то папиросы наверняка в кармане. Всё так и вышло. Затянувшись, Семён похвалил махорку, заметив при этом, что Егор, наверное, подсыпает в неё самосад, а потом сказал:
   – Ружьишком не хочешь побаловаться? А то давай с нами?
   Ишь ты, подумал Егор, ружьишком побаловаться! Сказал бы уж прямо: помоги Егор, сам знаешь, облава – это тебе не фунт изюма, пока стаю обложишь, семь потов сойдёт. А у меня-то мужики не молодые, с ними и до весны проканителишься.
   Что правда, то правда, охотники у Семёна были никудышные. По дичи ещё куда ни шло, а за волками – тут и силу надо иметь, и дыхание. А главное – знать волков-то. Без этого как ты их обложишь? Ну, допустим, обрежешь круг, а в нём, оказывается, пусто. А почему? Да потому, что круто обрезал, слишком близко подошёл к лёжке, вот и спугнул. А широко взять – тоже не сахар. Чем шире круг, тем больше людей надо, иначе нельзя. Иначе расставишь стрелков по номерам, а между ними такие прорехи, что в них не то что волк – медведь пролезет.
   – Ну так как? – спросил Семён.
   – Нет, – сказал Егор. – Не пойду. Я своё отохотился.
   – Да брось ты! Неужто не надоело у Гошки молотком махать? А я, между нами говоря, надежду на тебя имел. Думал, согласишься по старой памяти.
   – Нет, Семён, не проси. В другой раз помог бы, а нынче нет.
   – Ну как знаешь. Обойдёмся и без тебя. Я, если хочешь, стаю-то уже подсмотрел.
   – Это где же? – спросил Егор, надеясь, что Семён укажет ему совсем не то место, о котором он думает.
   – А на болоте. Ничего стая-то. Волков пять, не мене. Наследили столько, что и не разберёшься. Ничего, до всех доберёмся, никуда не уйдут.
   Всё было правильно, стая была его, и теперь, когда над ней нависла опасность уничтожения, Егору оставалось надеяться лишь на ум и сметку волчицы. Уж кто-кто, а эта битая-перебитая как-нибудь да вывернется, думал он.
   В деревне только и разговоров было, что об облаве. Раньше об этом никто и не думал, охотятся охотники, и пусть себе охотятся, а теперь все как сговорились, передавая из дома в дом слухи о приготовлениях.
   В чём тут причина – над этим не надо было ломать голову. Летняя потрава взбудоражила всю деревню. Четырнадцать овец зараз – такого не помнили даже старики, и сейчас все горели только одним желанием – чтобы охотники не упустили стаю. Многие вызывались идти в загонщики, а те, у кого были ружья, готовились стать стрелками.
   Догадывались ли деревенские, чью стаю они собираются обкладывать, нет ли, но никто ни с какими расспросами к Егору не приставал. Должно быть, боялись, что получится как с Петькой. Про свою стычку с ним Егор сказал только жене, но, как выяснилось, и другие знали обо всём, и это, наверное, удерживало любопытных от желания поговорить с Егором.
   А пока суд да дело, у охотников ничего не клеилось. Они уже больше недели гонялись за стаей, но обложить её никак не могли. Волки уходили из всех ловушек, и Егор не мог без смеха смотреть на то, как каждый день охотники, обвешанные катушками с тесьмой и флажками, тянутся ни свет ни заря к лесу, а под вечер приходят домой с пустыми руками. Грешно было радоваться, глядя на это, – четырнадцать-то овец волки положили не у чужого дяди, но Егор не мог ничего с собой поделать. И чем дольше тянулись неудачи охотников, тем больше крепла у него уверенность в том, что волчица не дастся Семёну и его людям. Может, они и убьют одного-другого волка из стаи, а волчица не дастся. Сам-то сколько с ней мучился, пока взял, а уж эти… Не по себе валят дерево.
   Но среди этой грешной радости всё чаще приходила тревожная мысль, что как бы после смеха не пришлось поплакать. Председатель-то не на шутку взялся за дело. Сказывают, даже отругал Семёна, мол, валандаешься, а толку никакого. Да и не будет толку, видно же. Ну ещё раз отругает, а дальше что?
   А дальше то и случилось, чего Егор опасался: нагрянул председатель. Егор сидел за самоваром, когда увидел его в окошко. И хотя давно ждал этого, спервоначалу чуть не свалял дурака – хотел спрятаться в другой комнате, а жене сказать, чтобы соврала: нету, дескать, Егора, ушёл куда-то. Да, слава богу, опомнился и даже рассмеялся вслух, представив, какую дурость чуть не сморозил.
   – Ты чего это? – спросила жена, которую удивила такая весёлость Егора.
   – Да так, смешное вспомнил. Иди лучше гостя встреть.
   Председатель не отказался попить чайку, спросил про жизнь, про дела, а потом сразу сказал:
   – А я к тебе на поклон, Егор. Выручай. Замучился Семён с этой стаей, каждый день бегает, язык высунув, а всё попусту. Подсобил бы, а?
   – Подсобил бы! А как подсоблять-то, Степаныч? Я тебе летом-то не сказал, а теперь куда уж деваться: мои это волки-то!
   – А то я не знал! Ты думаешь, председатель у вас дурак, ничего не петрит? Да я как посмотрел тогда, как ты нос в сторону воротишь да в землю глядишь, так всё и понял.
   – Понял, а сам говоришь: подсоби. Я ведь их своими руками поил и кормил, а теперь стрелять?
   – А что делать, Егор? Ей-богу, не хотел тебя трогать, думал, Семён сам управится, а вишь, что получается. Волчица твоя водит Семёна за нос, как хочет. Так можно всю зиму пробегать. Дорого встанет, Егор.
   – Да не могу я, Степаныч, не могу! Если б не волчица, и разговоров бы не было, а волчицу не могу.
   – Выходит, пусть и дальше овец режет? А платить за них кто будет? Ты, что ли? Я за те полтонны с колхозниками до сих пор не рассчитался. И так на трудодень с гулькин нос получают, а тут ещё и волков корми из своего кармана! Ты всё равно как маленький, Егор! – Председатель побарабанил пальцами по столу и сказал отчуждённо: – Ладно, от тебя толку, я вижу, не добьёшься. Как был ты бык, так быком упрямым и остался. Не хочешь – не надо. На тебе свет клином не сошёлся, найду других охотников, а волков мы всё равно застрелим.
   – Во-во, застрелим! Ты сейчас как тот из райцентра. А кто мне про кровь говорил, что она, мол, у всех красная?
   – Да ты что хрен с редькой равняешь! – рассердился председатель. – Ну говорил. Так это вообще, а если тебя за горло берут, радоваться что ли? Не дожили мы ещё до этого, чтоб без крови-то.
   – И не доживём. Говорят-то все правильно, а как яму другому выкопать – сразу и оправдание найдут.
   – Не то говоришь, Егор, не то! Тебя послушать, так и жуликов и бандюг всяких надо по головке гладить. Вот опять же случай расскажу. На фронте был, в Белоруссии, в сорок четвёртом году. Пошли мы в разведку, шесть человек. Языка надо было взять, хоть ты зарежься. Через фронт перебрались, вышли к какой-то деревеньке. Притаились, смотрим, есть там немцы или нету. Ну зашли в одну избу, а там две бабки и ребятишек куча. И что насторожило, смотрят на нас, как на врагов каких. Что за чёрт, думаем. Знаем же, как везде встречали, плакали от радости, а тут шарахаются. Стали спрашивать, что да почему. И что ты думаешь? Оказывается, ходят в деревню наши солдаты и отбирают у всех продукты. А у людей у самих есть нечего. Какие такие солдаты, спрашиваем, откуда? Никто не знает. Ходят и всё. Ну ладно, думаем. Потолковали между собой, как быть. У нас задание, языка надо взять, да разве оставишь всё так? Решили узнать, что за солдаты. Сутки сидели в кустах за околицей, под вечер, глядим, идут. Двое. Солдаты как солдаты, в погонах, с автоматами. Ну подпустили поближе, а потом – «хендэ хох!». А они в нас из автоматов. Пашке Белову руку прострелили. Взяли мы их, конечно. Не таких брали. Раскололись они быстренько. Оказывается, дезертиры. В лесу в землянке жили. А жрать-то надо, вот деревенских и обирали. Расстреляли мы их тут же, у околицы. Ничего не побоялись, хотя за самосуд нас могли в трибунал упечь. Я к чему рассказал: кровь-то мы тогда тоже пролили, и не чужую, свою, да разве ж это кровь, Егор?
   – Ну ты и повернул, Степаныч!
   – Я повернул! Это ты повернул. Мне никакой крови вовек бы не нужно, и волки твои не нужны. Пусть бы бегали, так они скотину ведь режут. Василий на днях сказал, у конюшни волчьи следы видел. Заберутся в конюшню, такого натворят, что и не расхлебаешь. Ладно, пойду я. Тебя, как вижу, не свернёшь. Передумаешь, скажи мне или Семену. Прохлаждаться нам некогда, облаву так и так надо делать. Попрошу Андрея Вострецова из Новинок, чтоб помог. Не хуже тебя охотник.
   – Не хуже, – согласился Егор.
   – Да и добровольцы у нас есть. Сосед вон твой и тот вызвался.
   – Кто? – опешил Егор. – Петька?!
   – Ну Петька, чего ты взбеленился?
   – Погоди-погоди, Степаныч! – ухватил Егор за рукав вставшего председателя. – Это что же, Петька на облаву пойдёт?!
   – А что тут такого, раз человек хочет?
   – Не будет этого! – бледнея сказал Егор, – Чтоб эта гнида охотилась за волчицей?! Не будет, я тебе говорю!
   – Вон ты какой! Про кровь всё твердишь, а сам так и дорываешься до крови-то. Что тебе Петька-то сделал, что ты аж побелел весь? Ну полаялись, слышал я, а ненавидеть-то за что?
   – За что? А за что он волчицу отравил? Ты думаешь, чего она нынешней весной подыхала? Петька ей яду крысиного подкинул. Машу вон спроси, молоком отпаивала.
   – Отпаивать-то отпаивали, а про яд первый раз слышу, – удивилась жена.
   – Ясно, что первый! Не сказал я тогда тебе, а ведь Петька на огород приходил к нам, следы-то я его нашёл. Он и сунул яду волчице.
   – Да зачем ему это?
   – А по злобянке. Что ты, Петьку не знаешь? Он и в район кляузу написал, а теперь, вишь ли, на охоту собрался. Я ему поохочусь!
   – Ну ты не очень-то расходись, – утихомирил Егора председатель. – Я ведь тоже про яд ничего не знал. Да-а, сосед у тебя, ничего не скажешь. А грозить всё равно не надо. Это Петькино дело – идти на охоту или сначала у тебя разрешения спросить. Как захочет, так и будет, нам лишние руки на облаве во как нужны.
   Не зная, как сдержать нахлынувшую злость, Егор встал и заходил по избе. Мысль о том, что Петька, этот сволочной и мелочный человек, из-за которого столько всего пережито, пойдёт на облаву да вдруг ещё и подстрелит волчицу – таким как раз и везёт – была Егору невыносима. Пусть бы застрелил кто угодно, только не Петька. Тогда хоть беги из деревни, потому что Петька ведь проходу не даст своими насмешками. А не сдержишься, ударишь, чего доброго, сгоряча – в милицию заявит, и посадят ещё из-за такого гада. Нет, уж лучше своими руками всё сделать.
   – Ладно, – сказал Егор наконец. – Вот тебе мой сказ, Степаныч: Петькиного духу чтоб и близко на облаве не было, сам вместо него пойду. Но чур без ружья. Стрелять не буду. Помогу Семёну выследить и обложить волков.
   – Идёт, – согласился председатель. – Нам бы только стаю загнать, а стрелять мы и сами умеем…
   Стаю обложили в глухом лесном острове. Сюда волки приходили на лёжку, и здесь их наконец-то выследил Егор. Как выследил – только он и мог рассказать про то. Волчица, почуяв слежку, пускалась на разные хитрости и уловки, но Егор раз за разом отгадывал их и медленно, но верно шёл за стаей по пятам.
   Посторонний человек, поглядев в эти дни на Егора, подумал бы, что, видать, шибко любит этот молчаливый, обожженный морозом охотник деньги, если так надрывается из-за них. Другой и носа не высунул бы из дому в такой мороз, отсиделся бы, переждал, а этот как чугунный. Только одно и знает: чуть рассвело, а он уже в лес. Нужда, что ли, так заела?
   Даже Семён, не говоря уж об остальной бригаде, не ожидал такой нещадности Егора к себе, а главное – отказа от всякой помощи.
   – Чтобы в лес ни ногой, – предупредил Егор Семёна в первый же день. – Когда надо будет, скажу.
   Скажет так скажет, рассудили охотники. Мы люди негордые, можем и подождать.
   И верно рассудили. Никаких помощников себе Егор не хотел. Ко всем ревновал волчицу и слышать не желал, чтобы кто-то ещё её выслеживал. Выслеживали уже! Довыслеживались до того, что ходатая подослали – председателя. Скажи, мол, Егору, Степаныч, чтоб помог, замотались с этой проклятой стаей. Вот и пусть сидят дома, пока не свистну.
   Но этого «пока» пришлось дожидаться неделю. Чего только не делала волчица, по-разному изгалялась, чтобы сбить Егора с толку, – и кругами кружила, и на старые следы наводила, и на части разбивала стаю, да не помогло ничего. Егор поджимал и поджимал стаю, а когда следы привели к острову, понял: здесь. Только сюда и могли приходить волки на лёжку, в этот отдалённый и тихий угол. Тогда-то Егор и дал знать охотникам, и они, как частоколом, обнесли флажками участок, который он им показал.
   На облаву выехали утром на двух санях. Народу набралось порядком, двенадцать человек – Семён со своими, Егор с председателем, да пятеро загонщиков. Лошади ели тянули, а когда свернули с дороги на целину, и вовсе стали, снег был по брюхо. Тогда все слезли с саней, оставили в них ружья с лыжами и гурьбой пошли впереди лошадей – торили дорогу. Так и добрались до места.
   Волки вроде не должны были уйти сквозь флажки, однако Егор на всякий случай обошёл их – нет ли выходного следа. Его не было, волки сидели внутри оклада, и теперь можно было бы плюнуть на остальное и уйти домой, но Егор решил посмотреть всё до конца. Жила в душе тайная надежда, что, может быть, волчица и выкрутится. Это сейчас флажки пугают её, а начнётся стрельба – может перемахнуть через них, и такое бывает. Когда до шкуры добираются, какие уж тут флажки. Ни о чём не думают, только б спастись.
   И когда Семён развёл своих по номерам, Егор встал за толстую ёлку неподалеку от одного из охотников. Со спины его прикрывали кусты, и он, утоптав снег под ёлкой, приготовился ждать.
   День опять выдался морозный, красный круг солнца просвечивал сквозь деревья, золотил заиндевелые ветки. Тишина стояла в лесу, казалось, нет в нём ни волков, ни людей, а только эти мохнатые ели и сосны да узорные, все в изморози берёзы, что будто и не растут вовсе, а нарисованы. Сверху, чуть не задев, упала шишка, и Егор, задрав голову, увидел на ветке двух клестов. Словно и не замечая Егора, птицы шелушили своими кривыми клювами гроздь красноватых шишек. Да и сами клесты были красноватыми, а значит, самцами, и Егор подумал, что самки, наверное, уже сидят на яйцах. Птички-то всего ничего, а никаких морозов не боятся, в январе уже выводят птенцов. И как только не замерзают такие крохи?
   Но вот в глубине леса стукнули, и Егор сразу забыл о клестах. Как ни слаб был донёсшийся звук, Егор отличил его от обычных звуков леса и понял, что это пошли загонщики. Он представил, как они, рассыпавшись цепью, идут на своих широких лыжах и легонько постукивают палками по деревьям, приближаясь к тому месту, где стоят на номерах охотники. И, угадывая движение загонщиков, Егор вспомнил свой спор накануне облавы. Семён и остальные внушали загонщикам кричать сильнее и даже бить в тазы, чтобы согнать волков с лежки. Как будто для этого надо из пушки стрелять! Да волк тебя за километр услышит, только кашляни. А напугаешь всякими тазами, он и перемахнёт через флажки. У того же Семёна случалось. Егор мог бы и не вмешиваться в его распоряжения, пусть бы грохотали, а потом остались бы ни с чем, да злила глупость, и он сказал, что, если хотят разделаться с волками, так пусть слушают его, и наказал загонщикам гнать, как велит. И теперь они старались.
   И другое представил Егор: как услышав постукивания, сначала насторожились, а потом стронулись с места волки и пошли след в след за волчицей. А куда идти-то? Сзади загонщики, справа и слева флажки, а впереди охотники ждут не дождутся. Конечно, до выстрелов волчица попробует найти какую-нибудь лазейку, а как начнётся пальба, волки кинутся врассыпную. Тут уж каждый за себя будет, и Егор напряжённо поглядывал по сторонам, стараясь угадать, в какой конец оклада попадутся волки. И когда справа бабахнул первый выстрел, он понял: началось!
   Там же, справа, снова выстрелили, и тотчас закричал, заголосил раненый волк. Но бухнуло в третий раз, и крик оборвался. А выстрелы зачастили, как по цепочке приближаясь к тому месту, где стоял Егор. Стая шла справа, вдоль линии стрелков, которые, уже было ясно, не промахнулись, но уцелевшие волки должны были вот-вот появиться и здесь, на левой стороне оклада.
   Егор посмотрел на ближайшего к нему охотника. Тот, выставив вперёд левую ногу, держал двустволку перед собой, готовый выстрелить в любую секунду. Но, как и Егор, он ждал, что зверь появится справа, и смотрел только туда, а волк выскочил из кустов левее его, ближе к Егору. Весь как пружина, он на мгновенье остановился, повернув голову туда, где трещали выстрелы, и Егор чуть не выбежал из-за ёлки: он узнал волчицу. Густой зимний мех изменил её, но никакой мех не мог скрыть раскосость её глаз и выражение взгляда, в котором, казалось, сквозила усмешка.