Страница:
– Дождалась, дура, – сказал Егор. – Петька вон приходил, говорит, к стенке тебя надо. А ты как думала? Лежишь, тебе всё до феньки, а мне как? Петька – мужик стервозный, напишет бумагу, приврёт чего, а потом выкручивайся. Не можешь не выть, что ли? Довоешься…
Вечером, когда пришла с работы жена, Егор рассказал ей про Петьку.
– Напишет, и думать нечего, – сказала жена. – Ох, Егор, Егор… Ну зачем тебе всё это? Что, у тебя другого дела нет? А ты всё с волчицей да с волчицей. Да застрели ты её, ей-богу! Ну не можешь сам, позови кого, мало ли мужиков с ружьями.
– Ещё чего, – сказал Егор, – позови! Не буду никого звать и убивать не буду. А не кончит выть – намордник сделаю.
– Ещё чудней, – сказала жена. – Волк в наморднике! Достукаешься, дурачком считать будут.
– Пусть считают, – усмехнулся Егор. – Мне от этого ни жарко ни холодно.
Ложась спать, Егор надеялся, что волчице, может быть, надоест надсаживать глотку, однако ночью его вновь разбудил вой. Заворочалась и жена, и только дочка спала по-детски крепко и безмятежно.
Надев валенки на босу ногу, Егор вышел и загнал волчицу в конуру. Всё, сказал он, хватит чикаться, завтра же сделаю намордник.
Утром Егор принялся за работу. Всяких ремней у него хватало, и он, выбрав подходящий, уселся с шилом и дратвой у окна.
Жизнь чему хочешь научит: Егор сам чинил и конскую упряжь, и валенки подшивал, и латал полушубки, но шить намордник ему не приходилось. Даже мерки никакой не было, всё делалось на глаз, однако часа через полтора намордник был готов – не совсем складный, зато прочный, что и требовалось. Полюбовавшись на дело своих рук, Егор стал прикидывать, как бы получше управиться с волчицей. Сделать это одному было трудно, но звать кого-нибудь на помощь Егор не хотел. Хоть и сказал жене, что ему, дескать, всё равно, как о нём будут говорить, однако лишние разговоры были ни к чему. А кто ж утерпит, чтоб ни похвастать, что помогал Егору взнуздывать волчицу? Подсобить мог только председатель, он мужик не трепливый, но идти к нему с такой просьбой Егор не решился. У председателя и своих забот по горло, так что приходилось рассчитывать только на себя.
Сунув намордник за пазуху, Егор вооружился рогатиной и отправился на огород. Первым делом нужно было выгнать волчицу из конуры. За цепь не потащишь. Вытащишь, а эта оглашенная и кинется. Придётся рогатиной, да не забыть лаз чурбаком заложить, чтобы назад не шмыгнула.
Но выгнать волчицу не удалось. Как ни стучал Егор по конуре, как ни шпынял волчицу черенком рогатины, она не хотела вылезать. Чувствовала, что против неё что-то замышляют. А черенок хватила зубами так, что чуть не перекусила.
Промучившись целых полчаса, Егор решил выкурить волчицу. Против дыма никакой зверь не устоит – это Егор знал по своему опыту. Он сходил за паклей, связал её в пук, поджёг, положил возле лаза. Пакля была сыроватой, не горела, а тлела, и едкий дым извилистой струйкой втягивало в лаз.
Волчица завозилась в конуре.
«Выскочишь, никуда не денешься», – подумал Егор и взял рогатину на изготовку. И в самый раз – цепь загремела, и волчица, вышмыгнув из лаза, метнулась за конуру. Но короткая цепь не пустила её далеко, и она, ощерившись, прижалась задом к стенке.
Держа рогатину перед собой, Егор пошёл на волчицу. Как и тогда в лесу, она смотрела на него потемневшими от ненависти глазами.
Дура, разозлился Егор, не убивать же хочу! Надену намордник, и всё!
Выбрав момент, он захватил рогатиной шею волчицы. Она дёрнулась, но Егор, нажав сильнее, прижал её к насту. Волчица захрипела, однако Егор не ослабил нажима. Ничего, пусть немножко задохнется, ловчее будет надеть намордник.
Волчица захрипела сильнее, посунулась мордой в снег.
Ну вот, милая, и вся любовь. Потерпи немного.
Держа рогатину левой рукой, Егор правой вынул из-за пазухи намордник, и стал надевать его на волчицу. И тут Егор сплоховал – занятый делом, он чуть ослабил нажим на рогатину, и волчица сразу пришла в себя. Дёрнувшись с неистовой силой, она вывернулась из рогатины, и Егор увидел рядом с собой оскаленную волчью пасть. Он едва успел загородиться рукой.
Щёлкнули волчьи зубы, по локтю словно процарапали гвоздём, и руке стало тепло от крови.
Швырнув в волчицу рогатину, Егор отскочил в сторону:
– Доигрался, мать твою за ногу!
Из разодранного рукава текла кровь, капала на снег.
Держа руку на весу, Егор побежал домой.
Ну, сволочь! Правду сказал Петька: паскуда! Хватила-таки! Теперь придётся в больницу – вдруг бешеная? Застрелю суку такую, ей-богу, застрелю!
Рана оказалась неглубокой, защитил полушубок, и волчьи зубы сорвали только кожу, но кровь текла сильно. Чтобы остановить её, Егор залил рану зелёнкой. От боли глаза полезли на лоб, но кровь стала понемногу запекаться. Отыскав в комоде чистую тряпку, Егор замотал руку и пошёл в правление – хочешь не хочешь, а проси снова лошадь. До больницы двенадцать километров, пешком пока дойдёшь, а за это время мало ли что сделается с рукой.
В правлении был народ, и Егор, вызвав председателя на крыльцо, рассказал ему о своей неудаче.
– Ну, ты даёшь, парень! – обеспокоился председатель. – Вот что, бери давай жеребца и гони. Сам доедешь, или Василия в провожатые дать?
– Доеду… – Егор помялся и попросил: – Ты, Степаныч, не говори никому, не хочу, чтобы болтали. Мне ещё жена вечером холку намылит.
– Ладно, договорились. Иди, не трать времени.
До больницы Егор гнал, не жалея жеребца. Рука ныла, и он боялся, как бы не началось заражение.
В больнице Егору сделали укол, а потом заново перевязали рану, сказав при этом, чтобы он не очень-то радовался, потому что для полного курса ему надо сделать сорок уколов. Егор так и сел. Сорок! Да что они, очумели?! Это когда же делать-то! Каждый день не наездишься, жить здесь что ли?
Но и это было ещё не всё. Врач сказал, что собаку, которая укусила, надо показать ветеринарам на случай бешенства.
«Покажу», – пообещал Егор, стараясь не встречаться с врачом взглядом: он умолчал про волчицу, сказав, что укусила собака.
Назад Егор ехал не торопясь. Жеребец, разгорячённый давешней скачкой, ещё не остыл и всё порывался пойти во всю силу, но Егор придерживал его. Куда торопиться? Дома не ожидалось ничего хорошего, жена снова начнёт свою старую песенку, и придётся оправдываться. А крыть нечем, рука в бинтах, одни пальцы торчат, да ещё эти сорок уколов. Вдобавок Егор вспомнил, что когда завязывал руку, искровянил весь пол, а подстелить в спешке забыл, и жена подумает невесть что.
И всё же больше Егора заботило другое: как теперь поступить с волчицей? Застрелить? Но злость у Егора уже прошла, и он спрашивал себя: а за что убивать-то? За то, что воет? А как же не выть, волк ведь, и всё его волчиное существо в этом. Тебе залепи рот – жить не захочется. А что укусила – опять же сам виноват. Сделал бы по-людски, позвал кого, и всё обошлось бы. Неужели придётся отпустить? Засмеют ведь. Ничего себе охотник: сначала тащил неизвестно зачем себе волчицу в дом, потом целый месяц цацкался с ней, а теперь – отпустил! Петька так тот просто злобянкой изойдёт, скажет, что Егор нарочно привадил волчицу, и теперь она так и будет кормиться вокруг деревни, всех овец перережет. И попробуй потом докажи, что ты тут ни при чём.
Жена дожидалась Егора. Глаза у неё были покрасневшие, и он понял, что она плакала, застав в доме ералаш и увидев в доме кровь на полу. Егор начал было рассказывать, куда и зачем ездил, но оказалось, что Маша обо всём знает от председателя. Она ни словом не упрекнула Егора, спросила только, что сказали в больнице. Узнав про уколы, всплеснула руками: как же теперь? А как, ответил Егор, ходить придётся.
Потом жена привела от бабушки дочку, и они сели ужинать. И за ужином Егор, чтобы совсем успокоить жену, сказал, что отпустит волчицу. Хватит с него всяких приключений. Невелик грех – одним волком в лесу больше станет.
На том и порешили.
Глава 2
Вечером, когда пришла с работы жена, Егор рассказал ей про Петьку.
– Напишет, и думать нечего, – сказала жена. – Ох, Егор, Егор… Ну зачем тебе всё это? Что, у тебя другого дела нет? А ты всё с волчицей да с волчицей. Да застрели ты её, ей-богу! Ну не можешь сам, позови кого, мало ли мужиков с ружьями.
– Ещё чего, – сказал Егор, – позови! Не буду никого звать и убивать не буду. А не кончит выть – намордник сделаю.
– Ещё чудней, – сказала жена. – Волк в наморднике! Достукаешься, дурачком считать будут.
– Пусть считают, – усмехнулся Егор. – Мне от этого ни жарко ни холодно.
Ложась спать, Егор надеялся, что волчице, может быть, надоест надсаживать глотку, однако ночью его вновь разбудил вой. Заворочалась и жена, и только дочка спала по-детски крепко и безмятежно.
Надев валенки на босу ногу, Егор вышел и загнал волчицу в конуру. Всё, сказал он, хватит чикаться, завтра же сделаю намордник.
Утром Егор принялся за работу. Всяких ремней у него хватало, и он, выбрав подходящий, уселся с шилом и дратвой у окна.
Жизнь чему хочешь научит: Егор сам чинил и конскую упряжь, и валенки подшивал, и латал полушубки, но шить намордник ему не приходилось. Даже мерки никакой не было, всё делалось на глаз, однако часа через полтора намордник был готов – не совсем складный, зато прочный, что и требовалось. Полюбовавшись на дело своих рук, Егор стал прикидывать, как бы получше управиться с волчицей. Сделать это одному было трудно, но звать кого-нибудь на помощь Егор не хотел. Хоть и сказал жене, что ему, дескать, всё равно, как о нём будут говорить, однако лишние разговоры были ни к чему. А кто ж утерпит, чтоб ни похвастать, что помогал Егору взнуздывать волчицу? Подсобить мог только председатель, он мужик не трепливый, но идти к нему с такой просьбой Егор не решился. У председателя и своих забот по горло, так что приходилось рассчитывать только на себя.
Сунув намордник за пазуху, Егор вооружился рогатиной и отправился на огород. Первым делом нужно было выгнать волчицу из конуры. За цепь не потащишь. Вытащишь, а эта оглашенная и кинется. Придётся рогатиной, да не забыть лаз чурбаком заложить, чтобы назад не шмыгнула.
Но выгнать волчицу не удалось. Как ни стучал Егор по конуре, как ни шпынял волчицу черенком рогатины, она не хотела вылезать. Чувствовала, что против неё что-то замышляют. А черенок хватила зубами так, что чуть не перекусила.
Промучившись целых полчаса, Егор решил выкурить волчицу. Против дыма никакой зверь не устоит – это Егор знал по своему опыту. Он сходил за паклей, связал её в пук, поджёг, положил возле лаза. Пакля была сыроватой, не горела, а тлела, и едкий дым извилистой струйкой втягивало в лаз.
Волчица завозилась в конуре.
«Выскочишь, никуда не денешься», – подумал Егор и взял рогатину на изготовку. И в самый раз – цепь загремела, и волчица, вышмыгнув из лаза, метнулась за конуру. Но короткая цепь не пустила её далеко, и она, ощерившись, прижалась задом к стенке.
Держа рогатину перед собой, Егор пошёл на волчицу. Как и тогда в лесу, она смотрела на него потемневшими от ненависти глазами.
Дура, разозлился Егор, не убивать же хочу! Надену намордник, и всё!
Выбрав момент, он захватил рогатиной шею волчицы. Она дёрнулась, но Егор, нажав сильнее, прижал её к насту. Волчица захрипела, однако Егор не ослабил нажима. Ничего, пусть немножко задохнется, ловчее будет надеть намордник.
Волчица захрипела сильнее, посунулась мордой в снег.
Ну вот, милая, и вся любовь. Потерпи немного.
Держа рогатину левой рукой, Егор правой вынул из-за пазухи намордник, и стал надевать его на волчицу. И тут Егор сплоховал – занятый делом, он чуть ослабил нажим на рогатину, и волчица сразу пришла в себя. Дёрнувшись с неистовой силой, она вывернулась из рогатины, и Егор увидел рядом с собой оскаленную волчью пасть. Он едва успел загородиться рукой.
Щёлкнули волчьи зубы, по локтю словно процарапали гвоздём, и руке стало тепло от крови.
Швырнув в волчицу рогатину, Егор отскочил в сторону:
– Доигрался, мать твою за ногу!
Из разодранного рукава текла кровь, капала на снег.
Держа руку на весу, Егор побежал домой.
Ну, сволочь! Правду сказал Петька: паскуда! Хватила-таки! Теперь придётся в больницу – вдруг бешеная? Застрелю суку такую, ей-богу, застрелю!
Рана оказалась неглубокой, защитил полушубок, и волчьи зубы сорвали только кожу, но кровь текла сильно. Чтобы остановить её, Егор залил рану зелёнкой. От боли глаза полезли на лоб, но кровь стала понемногу запекаться. Отыскав в комоде чистую тряпку, Егор замотал руку и пошёл в правление – хочешь не хочешь, а проси снова лошадь. До больницы двенадцать километров, пешком пока дойдёшь, а за это время мало ли что сделается с рукой.
В правлении был народ, и Егор, вызвав председателя на крыльцо, рассказал ему о своей неудаче.
– Ну, ты даёшь, парень! – обеспокоился председатель. – Вот что, бери давай жеребца и гони. Сам доедешь, или Василия в провожатые дать?
– Доеду… – Егор помялся и попросил: – Ты, Степаныч, не говори никому, не хочу, чтобы болтали. Мне ещё жена вечером холку намылит.
– Ладно, договорились. Иди, не трать времени.
До больницы Егор гнал, не жалея жеребца. Рука ныла, и он боялся, как бы не началось заражение.
В больнице Егору сделали укол, а потом заново перевязали рану, сказав при этом, чтобы он не очень-то радовался, потому что для полного курса ему надо сделать сорок уколов. Егор так и сел. Сорок! Да что они, очумели?! Это когда же делать-то! Каждый день не наездишься, жить здесь что ли?
Но и это было ещё не всё. Врач сказал, что собаку, которая укусила, надо показать ветеринарам на случай бешенства.
«Покажу», – пообещал Егор, стараясь не встречаться с врачом взглядом: он умолчал про волчицу, сказав, что укусила собака.
Назад Егор ехал не торопясь. Жеребец, разгорячённый давешней скачкой, ещё не остыл и всё порывался пойти во всю силу, но Егор придерживал его. Куда торопиться? Дома не ожидалось ничего хорошего, жена снова начнёт свою старую песенку, и придётся оправдываться. А крыть нечем, рука в бинтах, одни пальцы торчат, да ещё эти сорок уколов. Вдобавок Егор вспомнил, что когда завязывал руку, искровянил весь пол, а подстелить в спешке забыл, и жена подумает невесть что.
И всё же больше Егора заботило другое: как теперь поступить с волчицей? Застрелить? Но злость у Егора уже прошла, и он спрашивал себя: а за что убивать-то? За то, что воет? А как же не выть, волк ведь, и всё его волчиное существо в этом. Тебе залепи рот – жить не захочется. А что укусила – опять же сам виноват. Сделал бы по-людски, позвал кого, и всё обошлось бы. Неужели придётся отпустить? Засмеют ведь. Ничего себе охотник: сначала тащил неизвестно зачем себе волчицу в дом, потом целый месяц цацкался с ней, а теперь – отпустил! Петька так тот просто злобянкой изойдёт, скажет, что Егор нарочно привадил волчицу, и теперь она так и будет кормиться вокруг деревни, всех овец перережет. И попробуй потом докажи, что ты тут ни при чём.
Жена дожидалась Егора. Глаза у неё были покрасневшие, и он понял, что она плакала, застав в доме ералаш и увидев в доме кровь на полу. Егор начал было рассказывать, куда и зачем ездил, но оказалось, что Маша обо всём знает от председателя. Она ни словом не упрекнула Егора, спросила только, что сказали в больнице. Узнав про уколы, всплеснула руками: как же теперь? А как, ответил Егор, ходить придётся.
Потом жена привела от бабушки дочку, и они сели ужинать. И за ужином Егор, чтобы совсем успокоить жену, сказал, что отпустит волчицу. Хватит с него всяких приключений. Невелик грех – одним волком в лесу больше станет.
На том и порешили.
Глава 2
Кончался март.
По утрам под ногами ещё лопались с хрустом намёрзшие за ночь колчишки, но к обеду разогревало, и в огородах пахло оттаявшим навозом и сырой землёй. Ошалело кричали на деревьях вернувшиеся в гнездовья грачи.
Странное состояние владело Егором этой весной.
Раньше его всегда тянуло в лес. Сезон-не сезон он брал ружьё и на целый день уходил из деревни. Дело в лесу всегда находилось: и тропы новые в лесу поискать, и норы барсучьи приметить, и глухариные тока. Хорошо было и просто посидеть в каком-нибудь тихом месте, послушать, как поют птицы, последить за белкой или ежом. Особенно нравилось в лесу ранней осенью, когда летели журавли, а листья осин и клёнов покрывались багрянцем. Ранняя осень – самое тихое время года. Лето с его буйством цветения и несмолкающим гомоном птиц прошло, а время дождей и сплошного листопада ещё не наступило, и в этот короткий промежуток природа как бы отдыхает от бурных дней молодости и готовится к будущим переменам. Падают первые листья, леса светлеют, и в них становится видно далеко и отчётливо. Птицы все на полях, и лишь дятлы стучат в просторных рощах, да ползают по стволам молчаливые поползни.
Егор любил это время и, как и природа, тоже отдыхал, готовясь к новым трудам и переменам.
Теперь ничего такого не было. С тех пор как попалась волчица, Егор ни разу не вспомнил про лес, хотя на болоте ещё оставались два волка из стаи. Оставались и оставались, Егор и не думал их ловить. Всякий интерес к охоте у него пропал, словно что-то пресытило его в ней и сделало равнодушным. В его голове временами возникало смутное воспоминание о чём-то таком, что то ли было, то ли приснилось-привиделось. И это что-то было связано с волчицей. Как будто когда-то и где-то она сказала ему некое заветное слово. Но где и когда? И что это было за слово?
Даже жена заметила перемену в Егоре, но пока что не спрашивала ни о чём и про волчицу не напоминала, хотя время шло, и Егор всё не отпускал её. С ней у Егора установились спокойные, молчаливые отношения. Он больше не делал попыток надеть волчице намордник, тем более что выть она перестала. То ли прошло желание, то ли нюхом поняла, что из-за неё заварилась каша и лучше жить молчком.
Егор приходил к ней каждый день, приносил мясо и прибирал, а потом садился на чурбак и подолгу наблюдал за волчицей. Она дичилась уже меньше, хотя из конуры, пока возле был Егор, так и не выходила, однако он замечал, что и она смотрит на него, словно тоже изучает. В такие моменты ему казалось, что между ним и волчицей протягивается какая-то непонятная связь, которую нельзя высказать, а можно только почувствовать, как без всяких слов чувствуешь, когда тебя любят, а когда нет.
Но была между ними и ещё одна связь, самая прочная и жгучая, какая только может связывать живых и какая заставляла Егора медлить с решением отпустить волчицу. Связь это была смертная, и они были повязаны ею как круговой порукой или клятвой молчания, ибо, посягнув на жизнь друг друга и пережив приближение смерти, они уравнялись в земных и небесных правах, и это породнило их как кровным родством.
Егор уже давно не испытывал к волчице никаких враждебных чувств, и ему было досадно, что она не понимает этого. Чего упёрлась? Сидит в своей конуре, как будто больше сидеть негде. На солнышко хоть бы вылезла, блох порастрясла бы, небось поедом едят. Эх, дура, дура…
Но волчица волчицей, а было и другое дело, которое заботило и не давало покоя. Дело это касалось всей Егоровой жизни и касалось не вскользь, а задевало самую глубину, потому что Егор всё больше укреплялся в решении бросить охоту.
Он и сам не знал, что с ним такое случилось, но ему не хотелось не только охотиться, но и браться за ружьё, которое так и висело на гвозде, куда Егор повесил его два месяца назад. То, что ещё вчера казалось главным и необходимым вдруг перестало волновать, и Егор, глядя на себя как бы со стороны, удивлялся своим прежним желаниям и страстям. Ему просто не верилось, что он столько лет изо дня в день мог без устали ходить по всем лесам и болотам, таскать на своём горбу приваду, есть всухомятку, а пить из первой попавшейся лужи. И всё для чего? Чтобы поймать одного лишнего волка? А что они ему сделали эти волки? Та же волчица? Да ничего. Жила себе, и всё. Это он сначала забрал волчат, а потом чуть саму не ухлопал. А сейчас держит на цепи да ещё грозится застрелить за то, что укусила.
Словом, Егор, что говорится, свесил ножки, но кто-то должен был подтолкнуть его к окончательному действию. Говорить на эту тему с женой было для Егора мало. Он давно знал её мнение, знал, что она обрадуется, что Егор забросит своё ружьё и станет работать в колхозе, но эта радость будет бабьей.
Слава Богу, мужик наконец-то образумился, а то всё по лесам да по лесам, как будто ни дома, ни семьи нету. Даже не спросит, почему так занесло Егора. Не хочешь больше охотиться – и не надо, и весь сказ.
Нет, такой разговор Егора не устраивал. Да и не разговор ему был нужен, а участие понятливого человека. Ведь скажи кому из охотников: бросаю, мол, охоту. Ну и дурак, ответят. Где лучше-то заработаешь, в колхозе то ли? Хлеб-то, Егор, надо вырастить и убрать, а наши погоды, сам знаешь какие: то жара, то льёт. А волкам хоть вёдро, хоть дождик – всё одно. Если и не повезёт даже, с голоду всё рано не умрёшь, ружьё прокормит.
В другое время Егор и сам бы ответил так, но сейчас-то зачем ему это? Не о выгоде речь, по-человечески поговорить хочется.
Был только один человек, который мог выручить как палочка-выручалочка, – председатель, и Егор пошёл к нему, хотя сомнения были и тут. Председатель мог посмотреть на всё со своей колокольни. Верно, охотники не так связаны с колхозом, как остальные, но и они работают на колхоз, им трудодни тоже начисляют, и председателю не всё равно, какие люди у него в охотничьей бригаде. Уговаривал же он Егора не уходить из неё, может и сейчас сказать, что зря Егор вылез со своей затеей.
– Никак опять что стряслось? – спросил председатель, когда Егор пришёл к нему.
– А что уж испугался, – засмеялся Егор. – Думаешь, опять жеребца попрошу?
– А хрен тебя знает! Довозишься ты со своей волчицей, Егор. Уколы-то делаешь?
– Бросил. Неделю поделал, а потом плюнул. Сил нет таскаться каждый раз.
– Вот это ты зря. А если заразишься?
– Кому суждено быть повешенным, Степаныч, тот не утонет. Не заражусь, засохло уже всё. Деда вон тоже кусали, а он до смерти в лес ходил. За другим я к тебе, посоветоваться хочу.
– Ну коли смогу, посоветую. Давай говори.
– Да чего говорить-то? – пожал плечами Егор. – В общем, ну её, к богу в рай, эту охоту, Степаныч. Хватит, наохотился. Зачисляй, куда хочешь, а из охотников вычёркивай.
– Вот те раз! – удивился председатель. – Чего тебе вдруг стукнуло?
– Может, и стукнуло, а охотиться больше не буду.
– Чудак ты, Егор! Говоришь, посоветоваться пришёл, а сам заладил, как попка: не буду да не буду. Толком можешь сказать, что там у тебя случилось?
– Сам не знаю, а только глаза бы не глядели на ружьё. Как отрезало что-то. Вот ты говоришь: довозишься ты с этой волчицей. А я и сам уже думал: рехнулся что ли? Хожу, а из башки не вылезает, что от волчицы всё. Будто в ухо нашёптывает: бросай, Егор, охоту, бросай… Сказать кому, так смех.
Говоря это, Егор ожидал, что его слова вызовут улыбку и у председателя, но тот вдруг хлопнул себя по коленке:
– Ах, дьявол тебя возьми, ну надо же! – И, видя, что Егор смотрит на него удивлённо, продолжал: – Вот слушал тебя и вспомнил. Случай на фронте приключился. У нас во взводе Мишка Звонарёв был. Постарше нас всех, года с шестнадцатого, наверное. Мы все, как на подбор, холостяки, а у Мишки уже четверо ребятишек было. И что интересно: мы все раненые-перераненые, я вон четыре раза в медсанбатах да в госпиталях был, а у Мишки ни одной царапины. Спрашиваем: слово что ли знаешь? А он: да какое слово, жена молится. Каждый день, говорит, слышу её молитвы. Мы сначала думали, врёт Мишка, а он говорит: да что вы, ребята, зачем мне врать-то, когда все под одной смертью ходим. Ну а как слышишь-то? Очень просто, говорит. Шепчет кто-то в ухо, и всё тут. Ты понял, Егор, какая штука? Правда, ранило всё же Мишку, так опять же чудно: только-только немецкую границу перешли, тут его и долбануло в щёку. Мы все удивлялись: до самой границы ничего, а за ней как будто и действовать всё перестало.
Председатель достал смятую пачку «Севера», закурил, протянул пачку Егору, но тот отказался.
– В общем, Егор, что тут присоветуешь? Тебе виднее. Надумал бросать – бросай, я тебя неволить не стану. Работу мы тебе найдём, чай, косить и пахать не разучился. А насчёт охоты я тебе давно хотел сказать: и чего ты в ней хорошего нашёл? Что война, что охота – убийство одно и ничего больше. Некоторые говорят: подумаешь, зайца застрелил. А заяц жить не хочет? Все хотят.
Кровь-то, Егор, у всех одна, и у всех красная. Хоть нас с тобой возьми, хоть лягушку какую. А почему красная? Доктора говорят: шарики в ней, мол, красные плавают. Может, и плавают, не видел. А по-моему, потому и красная, чтобы проливать было страшно. Была б зелёная, скажем, или синяя – ну и что? Чернила и чернила, ничего такого. А вот, когда красная, тогда и страшно. Ты вот на войне не был, не видел, как из человека-то кровь льётся. И не дай Бог видеть. А что говорят, будто привыкают – врут это, Егор. Нельзя к такому привыкнуть.
Егор слушал председателя с удивлением. Никогда не думал, что человек, у которого одних наград столько, будет говорить так. Ведь четыре года воевал, не раз убивать приходилось, а оказывается, вон всё как. А главное, что всё было правдой и созвучно с тем, что происходило в душе Егора сейчас. И он не привык к крови, хотя и думал, что привык. Просто одеревенел что ли, ведь каждый день только и знал, что стрелял. Он вспомнил, как мальчишкой ещё убил свою первую птицу и смотрел на неё с испугом и удивлением, не веря, что это он лишил её жизни. Может, всего-то одна дробинка попала птице в грудь, и вся птица была целая, и только пониже зоба на чистых перьях у неё проступала красная капелька крови, и Егор глядел на неё, зачарованный внезапным и непонятным испугом. Это не был тот испуг, который возникает при опасности; его вызвало душевное прикосновение к тому, что было непознанным и запретным и что вдруг открылось воочию, зримо, как будто выстрелом сдёрнуло некий покров, загораживающий это запретное и тайное.
И вот сейчас в словах председателя прозвучало то, что казалось Егору давно прошедшим и забытым.
Провожая Егора, председатель спросил:
– Ну а с волчицей чего надумал? Так и будешь держать?
– Отпущу, – сказал Егор. – Давно собирался, да всё жалко, привык.
– Я к чему спросил: сосед тут твой приходил, жаловался. Говорит, волчица спать не даёт, воет. Да и скотина пугается. Не дело, Егор. Ты уж как-нибудь к одному концу давай.
– Да не воет она, Степаныч! Ну повыла и перестала. А Петьку распирает: как это так, у Егора волчица! Заявить надо!
– Да ничего он не заявлял, что он, Вышинский? Сказал, и всё. Какие у вас там дела, сами разбирайтесь, я вам не судья, а с волчицей, Егор, решай. Не дело, говорю, держать её дома. Мало ли что случиться может! Чего доброго сорвётся, искусает кого. Подсудное дело. Так что отпускай, не мешкай. Хотя, если узнают в районе, что отпустил, по головке не погладят. Волк ведь, вредитель.
Придя домой, Егор сказал жене, что вот она и дождалась своего, что теперь он никакой не охотник, а с будущей недели начнёт работать в колхозе.
Жена сначала не поверила, а потом, как Егор и думал, обрадовалась. Да он и сам чувствовал себя по-другому. Не радостнее, нет, а вроде бы спокойнее, как будто что-то свалилось с души. Всё стало определённым, и начинается новая жизнь. Завтра отпустит волчицу, а с понедельника – на работу. Хоть куда. Хоть к Василию на конюшню, хоть в кузницу к Гошке. Лучше к нему. Василий ничего мужик, да больно командовать любит. Он и с лошадьми-то не по-лошадьи, а всё командует. А Гошка, тот молчун, знай себе стучит молотком. У него сейчас работы навалом, к посевной надо и плуги отремонтировать, и бороны, и телеги. А помощник у Гошки-то не очень-то – мальчишка Пахомов. Парень смышлёный, ничего не скажешь, да силёнок ещё маловато. А в кузнице, куда не повернись, железо одно. Надо сказать председателю, чтобы к Гошке определил, втроём-то сподручнее будет.
С этим согласилась и жена, и они, наговорившись, легли спать.
А утром, выйдя в сарай за дровами, Егор услышал за домом не то кашель, не то всхлипывания, словно кто-то давился и стонал при этом. А кто мог давиться, если на огороде была только волчица?
Егор завернул за угол. Конура стояла на самом конце огорода, но он сразу увидел, что волчица катается по снегу, то выгибаясь дугой, то вытягиваясь в струнку.
Что это с ней? Непохоже, что просто захотелось поваляться, вон как скрючивает.
Почувствовав неладное, Егор побежал, соображая на ходу, что ещё могло приключиться. Подавилась? Так он и не кормил её сегодня, а вечером дал только кусок конины, он волчице на один зуб, не могла она им подавиться. Чем же тогда?
И только подбежав, Егор увидел, что дело совсем в другом. Волчицу рвало, её сводили судороги, и она с мучительными стонами каталась по грязному снегу, не замечая ничего вокруг.
Егор всё понял. Ему не раз приходилось видеть отравленных волков, их точно так же рвало и крутило от крысиного яда, которым обычно начинялась приманка. Волчица тоже съела что-то отравленное. Но что – разбираться в этом было некогда, нужно было попробовать спасти волчицу, и Егор побежал обратно в дом.
Жена возилась у печки, на шестке стоял чугунок с горячей водой, и Егор, обжигая руки, схватил его и вылил воду в пустое ведро.
– Да ты что, Егор! – изумилась жена. – Почто воду-то вылил?
– Волчица отравилась, сожрала что-то!
Егор разбавил кипяток холодной водой, попробовал рукой и, схватив ведро, кинулся к двери.
– Помоги! – крикнул он жене.
Волчица, обессилев от приступов, лежала пластом. Из пасти у неё шла зелёная пена, помутневшие глаза смотрели в никуда. Дрожь волнами прокатывалась по её телу начинаясь от живота и подступая к горлу, и волчица хрипела, силясь вытолкнуть из себя душившую её рвоту.
Перевернув волчицу на спину, Егор разжал ей пасть. Он не боялся, что волчица начнёт вырываться, а тем более кусать, она была почти бесчувственна и находилась на той грани, когда осознание чего бы то ни было заслоняется близким смертным предчувствием.
– Лей! – велел Егор жене.
Вода с бульканьем лилась волчице в глотку, она давилась, но глотала, и Егор следил лишь за тем, чтобы волчица и в самом деле не захлебнулась, подсказывая жене, когда надо лить, а когда обождать.
Через минуту вода хлынула из чрева волчицы назад, унося остатки съеденного, но Егор не успокоился и повторил промывание.
– Может, молока ей, Егор? – предложила жена.
– Неси, – согласился Егор, и, когда жена принесла крынку, они влили в волчицу и молоко. Больше помочь ей было нечем, оставалось дожидаться, подействует промывание или яд проник глубоко, и волчица всё равно сдохнет. Оставлять её на огороде было нельзя, и Егор перенёс её в дом и устроил в дальнем конце моста. Она была как неживая, но Егор всё равно надел на неё цепь, потому что знал: жена будет бояться, если оставить волчицу просто так.
Теперь, когда суматоха улеглась, Егор попробовал разобраться, что же такое могла съесть волчица. Мясо, которым он накормил её вечером, не могло испортиться, в погребе лежало, а кроме мяса, волчица больше ничего не ела. Может, крысу поймала? Точно, крысу. Их по деревне морят, забежала какая-нибудь и попалась. Они, когда нажрутся отравы, как пьяные делаются. Иная тащится, а её из стороны в сторону качает, куда бредёт и сама не знает. Видать, наткнулась какая на конуру, а волчица её и хапнула. Ну не дурища? Дымок был, тоже всё норовил поднять что где валяется, и эта туда же. Вот и доподнималась на свою голову.
Ничего другого на ум не приходило, и Егору оставалось только ругать волчицу за жадность, но не успел он свыкнуться с этой мыслью, как открылись факты совсем противоположные.
На другой день в обед, наскоро похлебав щей и проверив волчицу, Егор решил разбросать по огороду навоз из кучи, которая накопилась позади двора. Вил на месте не оказалось, и Егор вспомнил, что оставил их возле конуры, когда убирал у волчицы. Пришлось идти туда.
Весеннее солнце уже разрушило тропинку, снег на ней был почерневшим и рыхлым и чередовался с прогалинами земли, и, дойдя до места, Егор вдруг увидел на мокрой глине след от сапога. А дальше ещё один и ещё. Егор присвистнул от удивления: следы-то не его! Хотя он тоже ходил в сапогах, но отличить собственные следы от чужих не было задачей. С волчьими не путался, а тут уж и подавно.
Присев, Егор растопырил пальцы и смерил отпечаток. Получилась пядь с небольшим, от силы сорок второй размер. Егор носил сорок пятый, а жена не дотягивала и до сорокового. Чей же тогда след?
Егор пошёл дальше по тропинке. Следы, то еле различимые на раскисшем снегу, то ясные на суглинке, привели к калитке, а оттуда потянулись вдоль плетня к соседскому огороду. Дальше Егор не пошёл. Чего ходить, когда и так всё ясно: оказывается Петька Синельников!
Егор облокотился на плетень. Значит, никакую крысу волчица не съела, а её отравили. И сделал это Петька Синельников. Ну что за сволочной человек! Не мытьём так катаньем. Не может, когда другие делают что-то не так, как он, брюхо болеть начинает. И скандалить приходил, и председателю нажаловался, и всё мало. Взял и отравил. Не побоялся паразит, на чужой огород прийти, вот до чего злоба довела. Ночью, видно, приходил и подкинул кусок.
По утрам под ногами ещё лопались с хрустом намёрзшие за ночь колчишки, но к обеду разогревало, и в огородах пахло оттаявшим навозом и сырой землёй. Ошалело кричали на деревьях вернувшиеся в гнездовья грачи.
Странное состояние владело Егором этой весной.
Раньше его всегда тянуло в лес. Сезон-не сезон он брал ружьё и на целый день уходил из деревни. Дело в лесу всегда находилось: и тропы новые в лесу поискать, и норы барсучьи приметить, и глухариные тока. Хорошо было и просто посидеть в каком-нибудь тихом месте, послушать, как поют птицы, последить за белкой или ежом. Особенно нравилось в лесу ранней осенью, когда летели журавли, а листья осин и клёнов покрывались багрянцем. Ранняя осень – самое тихое время года. Лето с его буйством цветения и несмолкающим гомоном птиц прошло, а время дождей и сплошного листопада ещё не наступило, и в этот короткий промежуток природа как бы отдыхает от бурных дней молодости и готовится к будущим переменам. Падают первые листья, леса светлеют, и в них становится видно далеко и отчётливо. Птицы все на полях, и лишь дятлы стучат в просторных рощах, да ползают по стволам молчаливые поползни.
Егор любил это время и, как и природа, тоже отдыхал, готовясь к новым трудам и переменам.
Теперь ничего такого не было. С тех пор как попалась волчица, Егор ни разу не вспомнил про лес, хотя на болоте ещё оставались два волка из стаи. Оставались и оставались, Егор и не думал их ловить. Всякий интерес к охоте у него пропал, словно что-то пресытило его в ней и сделало равнодушным. В его голове временами возникало смутное воспоминание о чём-то таком, что то ли было, то ли приснилось-привиделось. И это что-то было связано с волчицей. Как будто когда-то и где-то она сказала ему некое заветное слово. Но где и когда? И что это было за слово?
Даже жена заметила перемену в Егоре, но пока что не спрашивала ни о чём и про волчицу не напоминала, хотя время шло, и Егор всё не отпускал её. С ней у Егора установились спокойные, молчаливые отношения. Он больше не делал попыток надеть волчице намордник, тем более что выть она перестала. То ли прошло желание, то ли нюхом поняла, что из-за неё заварилась каша и лучше жить молчком.
Егор приходил к ней каждый день, приносил мясо и прибирал, а потом садился на чурбак и подолгу наблюдал за волчицей. Она дичилась уже меньше, хотя из конуры, пока возле был Егор, так и не выходила, однако он замечал, что и она смотрит на него, словно тоже изучает. В такие моменты ему казалось, что между ним и волчицей протягивается какая-то непонятная связь, которую нельзя высказать, а можно только почувствовать, как без всяких слов чувствуешь, когда тебя любят, а когда нет.
Но была между ними и ещё одна связь, самая прочная и жгучая, какая только может связывать живых и какая заставляла Егора медлить с решением отпустить волчицу. Связь это была смертная, и они были повязаны ею как круговой порукой или клятвой молчания, ибо, посягнув на жизнь друг друга и пережив приближение смерти, они уравнялись в земных и небесных правах, и это породнило их как кровным родством.
Егор уже давно не испытывал к волчице никаких враждебных чувств, и ему было досадно, что она не понимает этого. Чего упёрлась? Сидит в своей конуре, как будто больше сидеть негде. На солнышко хоть бы вылезла, блох порастрясла бы, небось поедом едят. Эх, дура, дура…
Но волчица волчицей, а было и другое дело, которое заботило и не давало покоя. Дело это касалось всей Егоровой жизни и касалось не вскользь, а задевало самую глубину, потому что Егор всё больше укреплялся в решении бросить охоту.
Он и сам не знал, что с ним такое случилось, но ему не хотелось не только охотиться, но и браться за ружьё, которое так и висело на гвозде, куда Егор повесил его два месяца назад. То, что ещё вчера казалось главным и необходимым вдруг перестало волновать, и Егор, глядя на себя как бы со стороны, удивлялся своим прежним желаниям и страстям. Ему просто не верилось, что он столько лет изо дня в день мог без устали ходить по всем лесам и болотам, таскать на своём горбу приваду, есть всухомятку, а пить из первой попавшейся лужи. И всё для чего? Чтобы поймать одного лишнего волка? А что они ему сделали эти волки? Та же волчица? Да ничего. Жила себе, и всё. Это он сначала забрал волчат, а потом чуть саму не ухлопал. А сейчас держит на цепи да ещё грозится застрелить за то, что укусила.
Словом, Егор, что говорится, свесил ножки, но кто-то должен был подтолкнуть его к окончательному действию. Говорить на эту тему с женой было для Егора мало. Он давно знал её мнение, знал, что она обрадуется, что Егор забросит своё ружьё и станет работать в колхозе, но эта радость будет бабьей.
Слава Богу, мужик наконец-то образумился, а то всё по лесам да по лесам, как будто ни дома, ни семьи нету. Даже не спросит, почему так занесло Егора. Не хочешь больше охотиться – и не надо, и весь сказ.
Нет, такой разговор Егора не устраивал. Да и не разговор ему был нужен, а участие понятливого человека. Ведь скажи кому из охотников: бросаю, мол, охоту. Ну и дурак, ответят. Где лучше-то заработаешь, в колхозе то ли? Хлеб-то, Егор, надо вырастить и убрать, а наши погоды, сам знаешь какие: то жара, то льёт. А волкам хоть вёдро, хоть дождик – всё одно. Если и не повезёт даже, с голоду всё рано не умрёшь, ружьё прокормит.
В другое время Егор и сам бы ответил так, но сейчас-то зачем ему это? Не о выгоде речь, по-человечески поговорить хочется.
Был только один человек, который мог выручить как палочка-выручалочка, – председатель, и Егор пошёл к нему, хотя сомнения были и тут. Председатель мог посмотреть на всё со своей колокольни. Верно, охотники не так связаны с колхозом, как остальные, но и они работают на колхоз, им трудодни тоже начисляют, и председателю не всё равно, какие люди у него в охотничьей бригаде. Уговаривал же он Егора не уходить из неё, может и сейчас сказать, что зря Егор вылез со своей затеей.
– Никак опять что стряслось? – спросил председатель, когда Егор пришёл к нему.
– А что уж испугался, – засмеялся Егор. – Думаешь, опять жеребца попрошу?
– А хрен тебя знает! Довозишься ты со своей волчицей, Егор. Уколы-то делаешь?
– Бросил. Неделю поделал, а потом плюнул. Сил нет таскаться каждый раз.
– Вот это ты зря. А если заразишься?
– Кому суждено быть повешенным, Степаныч, тот не утонет. Не заражусь, засохло уже всё. Деда вон тоже кусали, а он до смерти в лес ходил. За другим я к тебе, посоветоваться хочу.
– Ну коли смогу, посоветую. Давай говори.
– Да чего говорить-то? – пожал плечами Егор. – В общем, ну её, к богу в рай, эту охоту, Степаныч. Хватит, наохотился. Зачисляй, куда хочешь, а из охотников вычёркивай.
– Вот те раз! – удивился председатель. – Чего тебе вдруг стукнуло?
– Может, и стукнуло, а охотиться больше не буду.
– Чудак ты, Егор! Говоришь, посоветоваться пришёл, а сам заладил, как попка: не буду да не буду. Толком можешь сказать, что там у тебя случилось?
– Сам не знаю, а только глаза бы не глядели на ружьё. Как отрезало что-то. Вот ты говоришь: довозишься ты с этой волчицей. А я и сам уже думал: рехнулся что ли? Хожу, а из башки не вылезает, что от волчицы всё. Будто в ухо нашёптывает: бросай, Егор, охоту, бросай… Сказать кому, так смех.
Говоря это, Егор ожидал, что его слова вызовут улыбку и у председателя, но тот вдруг хлопнул себя по коленке:
– Ах, дьявол тебя возьми, ну надо же! – И, видя, что Егор смотрит на него удивлённо, продолжал: – Вот слушал тебя и вспомнил. Случай на фронте приключился. У нас во взводе Мишка Звонарёв был. Постарше нас всех, года с шестнадцатого, наверное. Мы все, как на подбор, холостяки, а у Мишки уже четверо ребятишек было. И что интересно: мы все раненые-перераненые, я вон четыре раза в медсанбатах да в госпиталях был, а у Мишки ни одной царапины. Спрашиваем: слово что ли знаешь? А он: да какое слово, жена молится. Каждый день, говорит, слышу её молитвы. Мы сначала думали, врёт Мишка, а он говорит: да что вы, ребята, зачем мне врать-то, когда все под одной смертью ходим. Ну а как слышишь-то? Очень просто, говорит. Шепчет кто-то в ухо, и всё тут. Ты понял, Егор, какая штука? Правда, ранило всё же Мишку, так опять же чудно: только-только немецкую границу перешли, тут его и долбануло в щёку. Мы все удивлялись: до самой границы ничего, а за ней как будто и действовать всё перестало.
Председатель достал смятую пачку «Севера», закурил, протянул пачку Егору, но тот отказался.
– В общем, Егор, что тут присоветуешь? Тебе виднее. Надумал бросать – бросай, я тебя неволить не стану. Работу мы тебе найдём, чай, косить и пахать не разучился. А насчёт охоты я тебе давно хотел сказать: и чего ты в ней хорошего нашёл? Что война, что охота – убийство одно и ничего больше. Некоторые говорят: подумаешь, зайца застрелил. А заяц жить не хочет? Все хотят.
Кровь-то, Егор, у всех одна, и у всех красная. Хоть нас с тобой возьми, хоть лягушку какую. А почему красная? Доктора говорят: шарики в ней, мол, красные плавают. Может, и плавают, не видел. А по-моему, потому и красная, чтобы проливать было страшно. Была б зелёная, скажем, или синяя – ну и что? Чернила и чернила, ничего такого. А вот, когда красная, тогда и страшно. Ты вот на войне не был, не видел, как из человека-то кровь льётся. И не дай Бог видеть. А что говорят, будто привыкают – врут это, Егор. Нельзя к такому привыкнуть.
Егор слушал председателя с удивлением. Никогда не думал, что человек, у которого одних наград столько, будет говорить так. Ведь четыре года воевал, не раз убивать приходилось, а оказывается, вон всё как. А главное, что всё было правдой и созвучно с тем, что происходило в душе Егора сейчас. И он не привык к крови, хотя и думал, что привык. Просто одеревенел что ли, ведь каждый день только и знал, что стрелял. Он вспомнил, как мальчишкой ещё убил свою первую птицу и смотрел на неё с испугом и удивлением, не веря, что это он лишил её жизни. Может, всего-то одна дробинка попала птице в грудь, и вся птица была целая, и только пониже зоба на чистых перьях у неё проступала красная капелька крови, и Егор глядел на неё, зачарованный внезапным и непонятным испугом. Это не был тот испуг, который возникает при опасности; его вызвало душевное прикосновение к тому, что было непознанным и запретным и что вдруг открылось воочию, зримо, как будто выстрелом сдёрнуло некий покров, загораживающий это запретное и тайное.
И вот сейчас в словах председателя прозвучало то, что казалось Егору давно прошедшим и забытым.
Провожая Егора, председатель спросил:
– Ну а с волчицей чего надумал? Так и будешь держать?
– Отпущу, – сказал Егор. – Давно собирался, да всё жалко, привык.
– Я к чему спросил: сосед тут твой приходил, жаловался. Говорит, волчица спать не даёт, воет. Да и скотина пугается. Не дело, Егор. Ты уж как-нибудь к одному концу давай.
– Да не воет она, Степаныч! Ну повыла и перестала. А Петьку распирает: как это так, у Егора волчица! Заявить надо!
– Да ничего он не заявлял, что он, Вышинский? Сказал, и всё. Какие у вас там дела, сами разбирайтесь, я вам не судья, а с волчицей, Егор, решай. Не дело, говорю, держать её дома. Мало ли что случиться может! Чего доброго сорвётся, искусает кого. Подсудное дело. Так что отпускай, не мешкай. Хотя, если узнают в районе, что отпустил, по головке не погладят. Волк ведь, вредитель.
Придя домой, Егор сказал жене, что вот она и дождалась своего, что теперь он никакой не охотник, а с будущей недели начнёт работать в колхозе.
Жена сначала не поверила, а потом, как Егор и думал, обрадовалась. Да он и сам чувствовал себя по-другому. Не радостнее, нет, а вроде бы спокойнее, как будто что-то свалилось с души. Всё стало определённым, и начинается новая жизнь. Завтра отпустит волчицу, а с понедельника – на работу. Хоть куда. Хоть к Василию на конюшню, хоть в кузницу к Гошке. Лучше к нему. Василий ничего мужик, да больно командовать любит. Он и с лошадьми-то не по-лошадьи, а всё командует. А Гошка, тот молчун, знай себе стучит молотком. У него сейчас работы навалом, к посевной надо и плуги отремонтировать, и бороны, и телеги. А помощник у Гошки-то не очень-то – мальчишка Пахомов. Парень смышлёный, ничего не скажешь, да силёнок ещё маловато. А в кузнице, куда не повернись, железо одно. Надо сказать председателю, чтобы к Гошке определил, втроём-то сподручнее будет.
С этим согласилась и жена, и они, наговорившись, легли спать.
А утром, выйдя в сарай за дровами, Егор услышал за домом не то кашель, не то всхлипывания, словно кто-то давился и стонал при этом. А кто мог давиться, если на огороде была только волчица?
Егор завернул за угол. Конура стояла на самом конце огорода, но он сразу увидел, что волчица катается по снегу, то выгибаясь дугой, то вытягиваясь в струнку.
Что это с ней? Непохоже, что просто захотелось поваляться, вон как скрючивает.
Почувствовав неладное, Егор побежал, соображая на ходу, что ещё могло приключиться. Подавилась? Так он и не кормил её сегодня, а вечером дал только кусок конины, он волчице на один зуб, не могла она им подавиться. Чем же тогда?
И только подбежав, Егор увидел, что дело совсем в другом. Волчицу рвало, её сводили судороги, и она с мучительными стонами каталась по грязному снегу, не замечая ничего вокруг.
Егор всё понял. Ему не раз приходилось видеть отравленных волков, их точно так же рвало и крутило от крысиного яда, которым обычно начинялась приманка. Волчица тоже съела что-то отравленное. Но что – разбираться в этом было некогда, нужно было попробовать спасти волчицу, и Егор побежал обратно в дом.
Жена возилась у печки, на шестке стоял чугунок с горячей водой, и Егор, обжигая руки, схватил его и вылил воду в пустое ведро.
– Да ты что, Егор! – изумилась жена. – Почто воду-то вылил?
– Волчица отравилась, сожрала что-то!
Егор разбавил кипяток холодной водой, попробовал рукой и, схватив ведро, кинулся к двери.
– Помоги! – крикнул он жене.
Волчица, обессилев от приступов, лежала пластом. Из пасти у неё шла зелёная пена, помутневшие глаза смотрели в никуда. Дрожь волнами прокатывалась по её телу начинаясь от живота и подступая к горлу, и волчица хрипела, силясь вытолкнуть из себя душившую её рвоту.
Перевернув волчицу на спину, Егор разжал ей пасть. Он не боялся, что волчица начнёт вырываться, а тем более кусать, она была почти бесчувственна и находилась на той грани, когда осознание чего бы то ни было заслоняется близким смертным предчувствием.
– Лей! – велел Егор жене.
Вода с бульканьем лилась волчице в глотку, она давилась, но глотала, и Егор следил лишь за тем, чтобы волчица и в самом деле не захлебнулась, подсказывая жене, когда надо лить, а когда обождать.
Через минуту вода хлынула из чрева волчицы назад, унося остатки съеденного, но Егор не успокоился и повторил промывание.
– Может, молока ей, Егор? – предложила жена.
– Неси, – согласился Егор, и, когда жена принесла крынку, они влили в волчицу и молоко. Больше помочь ей было нечем, оставалось дожидаться, подействует промывание или яд проник глубоко, и волчица всё равно сдохнет. Оставлять её на огороде было нельзя, и Егор перенёс её в дом и устроил в дальнем конце моста. Она была как неживая, но Егор всё равно надел на неё цепь, потому что знал: жена будет бояться, если оставить волчицу просто так.
Теперь, когда суматоха улеглась, Егор попробовал разобраться, что же такое могла съесть волчица. Мясо, которым он накормил её вечером, не могло испортиться, в погребе лежало, а кроме мяса, волчица больше ничего не ела. Может, крысу поймала? Точно, крысу. Их по деревне морят, забежала какая-нибудь и попалась. Они, когда нажрутся отравы, как пьяные делаются. Иная тащится, а её из стороны в сторону качает, куда бредёт и сама не знает. Видать, наткнулась какая на конуру, а волчица её и хапнула. Ну не дурища? Дымок был, тоже всё норовил поднять что где валяется, и эта туда же. Вот и доподнималась на свою голову.
Ничего другого на ум не приходило, и Егору оставалось только ругать волчицу за жадность, но не успел он свыкнуться с этой мыслью, как открылись факты совсем противоположные.
На другой день в обед, наскоро похлебав щей и проверив волчицу, Егор решил разбросать по огороду навоз из кучи, которая накопилась позади двора. Вил на месте не оказалось, и Егор вспомнил, что оставил их возле конуры, когда убирал у волчицы. Пришлось идти туда.
Весеннее солнце уже разрушило тропинку, снег на ней был почерневшим и рыхлым и чередовался с прогалинами земли, и, дойдя до места, Егор вдруг увидел на мокрой глине след от сапога. А дальше ещё один и ещё. Егор присвистнул от удивления: следы-то не его! Хотя он тоже ходил в сапогах, но отличить собственные следы от чужих не было задачей. С волчьими не путался, а тут уж и подавно.
Присев, Егор растопырил пальцы и смерил отпечаток. Получилась пядь с небольшим, от силы сорок второй размер. Егор носил сорок пятый, а жена не дотягивала и до сорокового. Чей же тогда след?
Егор пошёл дальше по тропинке. Следы, то еле различимые на раскисшем снегу, то ясные на суглинке, привели к калитке, а оттуда потянулись вдоль плетня к соседскому огороду. Дальше Егор не пошёл. Чего ходить, когда и так всё ясно: оказывается Петька Синельников!
Егор облокотился на плетень. Значит, никакую крысу волчица не съела, а её отравили. И сделал это Петька Синельников. Ну что за сволочной человек! Не мытьём так катаньем. Не может, когда другие делают что-то не так, как он, брюхо болеть начинает. И скандалить приходил, и председателю нажаловался, и всё мало. Взял и отравил. Не побоялся паразит, на чужой огород прийти, вот до чего злоба довела. Ночью, видно, приходил и подкинул кусок.