Воробьёв Константин Дмитриевич. Крик

Воробьев Константин
Крик

   Константин Дмитриевич Воробьев
   (1919-1975)
   КРИК
   Повесть
   Уже несколько дней я командовал взводом, нося по одному кубарю в петлицах. Я ходил и косил глазами на малиновые концы воротника своей шинели, и у меня не было сил отделаться от мысли, что я лейтенант. Встречая бойца из чужого взвода, я шагов за десять от него готовил правую руку для ответного приветствия, и если он почему-либо не козырял мне, я окликал его радостно-гневным: "Вы что, товарищ боец, не видите?" Обычно красноармеец становился по команде "смирно" и отвечал чуть-чуть иронически: "Не заметил вас, товарищ лейтенант!" Никто из них не говорил при этом "младший лейтенант", и это делало меня их тайным другом.
   Наш батальон направлялся тогда на фронт в район Волоколамска. Мы шли пешим порядком от Мытищ и на каждом привале рыли окопы. Сначала это были настоящие окопы, мы думали, что тут, под самой Москвой, и останемся, но потом бесполезный труд осточертел всем, кроме командира батальона и майора Калача. Он был маленький и кривоногий и, наверное, поэтому носил непомерно длинную шинель. Мой помощник старший сержант Васюков назвал его на одном из привалов "бубликом". Взводу это понравилось, а майору нет,- кто-то был у нас стукачом. После этого Калач каждый раз лично проверял качество окопа, отрытого моим взводом. У всех у нас - я тоже рыл - на ладонях вспухли кровавые мозоли: земля была мерзлой - стоял ноябрь.
   На шестой день своего землеройного марша мы вступили в большое село. Было уже под вечер, и мы долго стояли на улице - Калач с командирами рот сверял местность с картой. Весь день тогда падал редкий и теплый снег. Может, оттого что мы шли, снежинки не прилипали к нашим шинелям, и только у майора - он ехал верхом - на плечах лежали белые, пушистые эполеты. Он так осторожно спешился, что было видно - ему не хотелось отряхивать с себя снег.
   - Гляди-ка, товарищ лейтенант! Бублик наш подрос!
   Это сказал мне Васюков на ухо, и мне не удалось справиться с каким-то дурацким бездумным смехом. Майор оглянулся, посмотрел на меня и что-то сказал моему командиру роты. Я слышал, как тот ответил: "Никак нет!"
   Село стояло ликом на запад, и мы начали окапываться метрах в двухстах впереди него, почти на самом берегу ручья. Воды в нем было по колено, и она казалась почему-то коричневой. Моему взводу достался глинистый пригорок на правом фланге в конце села. Дуло тут со всех сторон, и мы завидовали тем, кто окапывается в низинке слева.
   - Застынем за ночь на этом чертовом пупке,- сказал Васюков. Может, спикировать в хаты за чем-нибудь?
   Я промолчал, и он побежал в село. У него была плоская стеклянная фляга с длинным, узким горлом, оплетенная лыком. Он носил ее на брючном ремне, и она не выпирала из-под шинели. Васюков называл ее "писанкой".
   Я ждал его часа полтора. За это время на нашем чертовом пупке побывал Калач и командир роты.
   - Окоп отрыть в полный профиль, - распорядился Калач. Отсюда мы уже не уйдем.
   Когда они ушли, я спустился к ручью. Он озябло чурюкал в кустах краснотала. За ним ничего не виделось и не слышалось. Мне не верилось, что мы не уйдем отсюда.
   Васюков ожидал меня, сидя на краю полуотрытого окопа.
   - Не достал,- шепотом сообщил он.- Шинель хотят...
   - За сколько? - спросил я.
   - За пару литров первача... Жителей совсем мало. Ушли.
   - А за что сам тяпнул? - поинтересовался я.
   - Да не-е, это я пареных бураков порубал,- сказал он.
   Лишних шинелей у нас еще не было. А Васюков все же выпил, я с самых Мытищ знал, чем отдает самогон из сахарной свеклы.
   - Между прочим, тут есть валяльня,- сказал он.- Полный амбар набит валенками. И никого, кроме кладовщицы... Бабец, между прочим, под твой, товарищ лейтенант, рост, а под мою...
   - Давай-ка рыть,- предложил я.- Отсюда мы, между прочим, не уйдем, понял?
   Становилось совсем темно, но мы продолжали работать, ругаться - ветер дул с запада и забивал глаза землей и снегом.
   - Если на самом деле тут засядем, то не худо бы первыми захватить валенки, а? - сказал Васюков. От него хорошо все-таки пахло. Закусывал он, видать, не бураками. Он был прав насчет валенок. Хотя бы несколько пар. Почему не попытаться?
   - Давай сходим,- сказал я.
   Село как вымерло. Нигде ни огонька, ни звука - даже собаки не брехали. Мы миновали сторонкой школу, где разместился на ночь штаб батальона, потом завернули в темный двор, и там я минут десять ждал Васюкова. Из хаты он выходил шагом балерины, но сначала я увидел белую чашку, а затем уже его протянутые руки.
   - Держи,- таинственно сказал он, и пока я пил самогон, он не дышал и вырастал на моих глазах - приподнимался на цыпочки.
   После этого мы выбрались на огороды села. У приземистого деревянного амбара Васюков остановился и постучал ногой в дверь.
   - Ктой-оо? - песенно отозвался в амбаре чуть слышный голос.
   - Мы, - сказал Васюков.
   - А кто?
   - Командиры, - сказал я.
   Амбар и на самом деле был забит валенками. Они ворохами лежали по углам и подпрыгивали - мигала "летучая мышь", стоявшая у дверей на полу. Я приподнял фонарь и увидел у притолоки девушку в черной стеганке, в большой черной шали, в серых валенках. Она держала в руках железный засов.
   В жизни своей я не видел такого дива, как она! Да разве об этом расскажешь словами? Просто она не настоящая была, а нарисованная - вот и все!..
   - Ну, что я говорил? - сказал Васюков.
   Я сделал вид, будто не понял, о чем он, и сказал:
   - Забираем сейчас же!
   - Все? - обрадованно спросила девушка, глядя на меня так же, как и я на нее.
   - Пока тридцать две пары,- сказал Васюков.
   Он подмигнул мне и побежал во взвод за бойцами, а мы остались вдвоем. Мы долго молчали и почему-то уже не смотрели друг на друга, будто боялись чего-то, потом я спросил:
   - Кладовщицей работаете тут?
   Она ничего не сказала, вздохнула и поправила шаль, не выпуская из рук засова. Да! Ни до этого, ни после я не встречал такой живой красоты, как она. Никогда! И Васюков говорил правду - ростом она была почти с меня. Я всегда был застенчив с девушкой, если хотел ей понравиться, и сразу же превращался в надутого индюка, как только оставался с нею наедине. Что-то у меня замыкалось внутри и каменело, я молчал и делал вид, что мне все безразлично. Это, наверно, оттого, что я боялся показаться смешным, неумным.
   Все это навалилось на меня и теперь. Я щурил глаза, начальственно осматривал вороха валенок, стены и потолок амбара. Руки я держал за спиной. И покачивался с носков на каблуки сапог, как наш Калач.
   - А расписку я получу? - спросила хозяйка валенок. Я понял, что подавил ее своим величием и кубарями, и молча кивнул.
   - Ну, тогда пишите, - сказала она. Я написал расписку в получении тридцати двух пар валенок от колхоза "Путь к социализму" и подписался крупно и четко: "Командир взвода воинской части номер такой-то м. лейтенант Воронов". Я проставил число, часы и минуты совершения этой операции. Она прочла расписку и протянула ее мне назад:
   - Не дурите. Мне ж правда нужен документ!
   - А что там не так? - спросил я.
   - Фамилия,- сказала она.- Зачем же вы мою ставите? Не дурите...Никогда потом я не предъявлял никому своих документов с такой горячей радостью, почти счастьем, как ей! Она долго рассматривала мое удостоверение - и больше фотокарточку, чем фамилию,- потом взглянула на меня и засмеялась, а я спросил:
   - Хотите сахару?
   Я достал из кармана шинели два куска рафинада и сдул с них крошки махорки.
   - Берите, у меня его много,- зачем-то соврал я.
   Она взяла стыдливо, покраснев, как маков цвет, и в ту же минуту в амбар ввалился Васюков с четырьмя бойцами. Конечно, он пришел не вовремя мало ли что я мог теперь сказать и, может, подарить еще кладовщице! Она стояла, отведя руку назад, пряча сахар и глядя то на вошедших, то призывно на меня, и я, ликуя за эту нашу с нею тайну на двоих, встал перед нею, загородив ее, и не своим голосом распорядился отсчитывать валенки.
   Через минуту она вышла на середину амбара. Руки ее были пусты.
   Васюкову не хотелось нагружаться, но связывать валенки было нечем, а каждый боец мог унести лишь шесть-семь пар.
   - Давай, забирай остальные, - сказал я ему.
   - А может, кто-нибудь из бойцов вернется за ними? - спросил он, но, взглянув на меня, взял валенки.
   - Пошли, сказал я всем и оглянулся на кладовщицу. А вы разве остаетесь?
   - Нет... Я после пойду, - сказала она. Васюков протяжно свистнул и вышел. Я догнал его за углом амбара.
   - Смотри там за всем, я скоро! - сказал я.
   - Да ладно! - свирепо прошептал он. Гляди только, не подхвати чего-нибудь в тряпочку...
   Я постоял, борясь с желанием идти во взвод, чтобы как-нибудь нечаянно не потерять то хорошее и праздничное чувство, которое поселилось уже в моем сердце, но потом всё же повернул назад к амбару. Внутрь я не пошел. Я заглянул в дверь и сказал:
   - Я вас провожу, хорошо?
   - Так я же не одна хожу, - песенно, как в первый раз, сказала кладовщица, пряча почему-то руку за спину.
   - А с кем? - спросил я.
   - С фонарем.
   Я не хотел, чтобы она шла с фонарем. Он был третий лишний, как Васюков, и я сказал:
   - С фонарем нельзя теперь. Село на военном положении...
   В темноте мы долго запирали амбар,- петля запора не налезала на какую-то скобу, и мне надо было нажимать плечом на дверь. Наши руки сталкивались и разлетались, как голуби, и, посколь-знувшись, я схватился за концы ее шали. Мы оказались лицом к лицу, и я смутно увидел ее глаза испуганные, недоуменные и любопытные. В глаз и поцеловал я ее. Она отшатнулась и прикрыла этот глаз ладонью.
   - Я нечаянно. Ей-богу! - искренне сказал я.- Вам очень больно?
   - Да не-ет,- протянула она шепотом.- Сейчас пройдет.
   - Подождите... Дайте я сам,- едва ли понимая смысл своих слов, сказал я.
   - Что? - спросила она, отняв ладонь от глаза. Тогда я обнял ее и поцеловал в раскрытые, ползущие в сторону девичьи губы. Они были прохладные, упруго-безответные, и я ощутил на своих губах клейкую пудру сахара.
   Странное, волнующее и какое-то обрадованно-преданное и поощряющее чувство испытывал я в тот момент от этого сахарного вкуса ее губ. Я недоумевал, когда же она успела попробовать сахар, и было радостно, что сахар этот был моим подарком, и мне хотелось сказать ей спасибо за то, что она попробовала его украдкой... Я думал об этом, насильно целуя ее и чувствуя слабею-щую силу ее рук, упершихся мне в грудь. О том, что она заплакала, я догадался по вздрагивающим плечам,- лицо ее было в моей власти, но я его не видел, и испугался, и стал умолять простить меня и гладить ее голову обеими руками.
   - Я хороший! - убежденно, почти зло сказал я.- У меня никогда никого не было... Вот увидишь потом сама!
   Что и как могла она увидеть потом, я до сих пор не знаю и сам, но я говорил правду, и видно, она ее услышала, потому что перестала плакать.
   - Я больше не прикоснусь к тебе пальцем! - верующе сказал я. Она подняла ко мне лицо, держа сцепленные руки на груди, и с укором сказала:
   - Хоть бы узнали сначала, как меня зовут!
   - Машей,- сказал я.
   - Мари-инкой,- протяжно произнесла она, а я качнулся к ней и закрыл ее рот своими губа-ми. Я чувствовал, что вот-вот упаду, и вдруг блаженно обессилел; я куда-то падал, летел, и мне не хватало воздуха. Я разнял свои руки и прислонился к стене амбара, а Маринка кинулась прочь.
   - Подожди! крикнул я.- Подожди минуточку!
   Она вернулась, издали тронула пальцем пуговицу на моей шинели и сказала:
   - Ну, что это вы? А шапка где?
   Она нашла ее под ногами и протянула мне.
   - Мари-и-инка,- произнес я как начальное слово песни и стал целовать ее - напряженную, трепетную, прячущую лицо мне под мышку.
   - Не надо... Пожалуйста! Ну разве так можно!..
   - Скажи: "Ты, Сергей",- просил я.
   - Нет,- отбивалась она.- Не буду...
   - Почему?
   - Я боюсь...
   - Чего?
   - Не знаю...
   - Ты мне не веришь?
   - Не знаю... Я боюсь... И, пожалуйста, не нужно больше целоваться!
   - Хорошо! - отрешенно и мужественно сказал я.- Больше я к тебе пальцем не прикоснусь!
   До ее дома мы дошли молча. Она поспешно и опасливо скрылась за калиткой палисадника и, невидимая в черных кустах, песенно сказала:
   - До свидания!
   - Я приду завтра! - шепотом крикнул я.
   - Нет-нет. Не надо!
   - Днем приду, а потом еще вечером... Хорошо?
   - Я не знаю...
   Через пять минут я был в окопе.
   В девять утра на наш пупок прибыл Калач в сопровождении своего начальника штаба и нашего командира роты.
   - Младший лейтена-а-ант! - не останавливаясь, идя с подсигом, как все маленькие, закричал Калач еще издали, и я враз догадался, что сейчас будет,- ему доложили о валенках. Может, еще ночью кто-то стукнул, черт бы его взял! Я побежал к нему, остановился метров за пять и так врезал каблуками, что он аж вздрогнул.
   - Командир второго взвода третьей роты четыреста восемнадцатого стрелкового батальона младший лейтенант Воронов по вашему приказанию явился!
   У меня получилось это хорошо, и, наверно, я правильно смотрел в глаза майору, потому что он скосил немножко голову, как это делают, когда разглядывают что-нибудь интересное, потом обернулся к командиру роты:
   - Видал орла?
   Капитан Мишенин пощурился на меня и вдруг подмигнул. Ему не нужно было это делать - я ведь тогда весь был захвачен широкой и бездонной радостью, поэтому не выдержал и засмеялся.
   - Что-о? - рассвирепел Калач.- Тебе весело? Мародерствуешь, а потом зубы скалишь? В штрафной захотел?
   - Никак нет, товарищ майор! - доложил я.
   - Куда девал государственное имущество? - спросил он. Я не совсем понял, и тогда Мишенин негромко сказал:
   - Это кооперативное, товарищ майор.
   - Все равно! - отрезал Калач.- Где валенки, я спрашиваю?
   - У бойцов на ногах,- ответил я.
   - На ногах? - опешил майор.- Сейчас же возвратить! Немедленно! Самому!
   - Есть возвратить самому! - повторил я и обернулся к окопу: - Разуть валенки-и!
   Я любил в эту минуту Калача. Любил за все - за его рост, за то, что он майор, за его ругань, за то, что он приказал мне самому отнести валенки в амбар... Они все, кроме двух пар, были изрядно испачканы землей и растоптаны, и бойцы начали чистить их, а Васюков, когда удалилось начальство, спросил меня:
   - Может, вдвоем будем таскать?
   - А ты не слыхал, что сказал майор? - ответил я.- Мне одному приказано.
   - Да откуда он узнает!
   - От стукача, который доложил ему!
   - Это верно,- вздохнул он.
   Я захватил под мышки шесть пар валенок и побежал к амбару, и за дорогу раза три складывал валенки на землю и поправлял на себе то шапку, то ремень и портупею. Сердце у меня давало, наверно, ударов полтораста в минуту, и когда я увидел запертые двери амбара, то даже обрадовался - я боялся увидеть Маринку днем, боялся показаться сам ей.
   Я долго сидел на крыльце амбара - курил и глядел в поле, и когда от махры позеленело в глазах, неожиданно решил идти за Маринкой.
   В селе оказалось много изб с палисадниками, и я выбрал тот, где кусты были погуще, и, ссыпав валенки во дворе, постучал в двери сеней. Я на всю жизнь запомнил дверь эту - побеленную зачем-то известью, с засаленной веревочкой вместо ручки. Большими печатными буквами-раскоряками пониже веревочки объявлялось:
   "МАРИНКА ДУРА"
   Открыл мне пацаненок лет семи, это был Колька, Маринкин братишка, как узнал я потом.
   - Марина Воронова тут живет? - спросил я его.
   - Она сичас не живет,- сказал Колька,- она за водой пошла.
   Я сошел с крыльца и увидел Маринку, входившую с ведрами в калитку. Заметив меня, она даже подалась назад и покраснела так, что мне стало ее жалко.
   - Вот принес валенки, сказал я вместо "Здравствуй".
   - Не налезли? - виновато спросила Маринка. Ближнее ко мне ведро раскачивалось на коромысле, и вода плескалась на мои сапоги.
   - Налезли,- сказал я,- но приказано вернуть. Все. Ясно?
   - Ага,- сказала Маринка.- Сейчас выйду. Подождите...
   Я подобрал валенки и пошел со двора, но меня окликнул Колька:
   - А ты красноармеец или командир?
   - Командир,- сказал я, и в это время из сеней вышла Маринка, и я был благодарен Кольке за его вопрос: мне казалось, что она тоже не знает, что я лейтенант, хоть и младший.
   По улице села мы прошли молча - я впереди, а она сзади, и когда на околице я оглянулся, Маринка остановилась и начала хохотать, как сумасшедшая, взглядывая то на мое лицо, то на валенки. Конечно, я, наверно, был смешон до нелепости.
   - Ну и что тут такого? Подумаешь! - сказал я, выронил валенки и пнул их ногой. Обессилев от смеха, Маринка повалилась прямо на снег. Я кинулся к ней и губами отыскал ее рот.
   - Увидят же... все село... бешеный,- не просила, а стонала она, да мне-то что было до этого? Хоть весь мир пускай бы смотрел!
   Кое-как мы дошли до амбара,- как только она начинала хохотать, я бросал валенки и целовал ее. На крыльце амбара она пожаловалась:
   - У меня уже не губы, а болячки. Хоть бы не кусался...
   - Больше не буду,- сказал я.
   - Да-а, не будешь ты...
   Разве мог я после этого сдержать свое слово? Когда я вернулся в окоп за очередной порцией валенок, взвод мой гудел, как улей:
   - Товарищ лейтенант! Давайте отнесем разом, и шабаш! Что же вы будете мотаться один до обеда?!
   Знали бы они, что я согласен "мотаться" так не только до обеда, а хоть до конца своей жизни. Конечно, я не позволил бойцам помочь мне, сославшись на приказ Калача...
   Подходя к амбару, я еще издали услыхал музыку Маринкиного голоса. Она пела "Брось сердиться, Маша".
   То, чего я больше всего боялся и не хотел - возможного марша вперед, в этот день не случилось: мы остались на месте. Я чуть дожил до темноты: в двадцать ноль-ноль мы догово-рились с Маринкой встретиться у амбара. Перед моим уходом у нас состоялся с Васюковым мужской разговор.
   - Почапал, да? - мрачно спросил он.- А что сказать, ежели начальство явится?
   - Скажи, что я забыл свою расписку на валенки. Скоро вернусь.
   - Порядок! - сказал Васюков.- Гляди, распишись там как моложено. В случае нужды - свистни. Поддержу...
   Я поманил его подальше от окопа.
   - Если ты хоть один раз еще скажешь это, набью морду. Понял? - решенно пообещал я.
   - Так я же думал... Я же ничего такого не сказал,- растерянно забормотал он.- Мне-то что?
   На следующий день утром через ручей переправилась какая-то кавалерийская часть. Маленькие заморенные кони были одной масти - буланой, и до того злы, что кидались друг на друга. Они трудились в улице села, привязанные к плетням и изгородям, а кавалеристы шли и шли с котелками к нашим кухням. Изголодались, видать, ребята.
   День был низенький, туманный и тихий, как в апреле, и все же в обед черти откуда-то принесли к нам девятку "юнкерсов". Бомбили они не окопы, а село, и сбросили ровно девять бомб. Я сам считал удары. От них подпрыгивал весь наш пупок,- до такой степени взрывы были мощны и подземно-глухи.
   - Железобетонные,- сказал Васюков.- Из цемента. По тонне каждая. Я точно знаю!
   - Ну и что? - спросил я.
   - А ничего. Воронка с хату. Озеро потом нарождается...
   Над селом клубился серый прах; истошно, не по-лошадиному визжали и ржали кони, кричали и стреляли куда-то кавалеристы, хотя "юнкерсы" уже скрылись. Я схватил Васюкова за локоть. Он отвел глаза и отчужденно сказал:
   - Ну, тут... сам понимаешь. Они могут сейчас завернуть и к нам. Так что решай, где ты должен находиться...
   - Пять минут! - сказал я.- Только взгляну, узнаю... Ну?!
   Он молчал, и я отвернулся к ручью и стал закуривать.
   Удивительно, какая осмысленная, почти человечья мука может слышаться в лошадином ржании!
   - Вообще-то можно и сбегать,- сказал позади меня Васюков. Ну, сколько тут? Двести метров!
   Я сунул ему незажженную цигарку и бросился в село.
   На улице валялись снопы соломы, колья и слеги заборов - это сразу, а глубже, уже недалеко от Маринкиной хаты, я увидел огромную, круглую воронку, обложенную метровыми пластами смерзшейся земли. Рядом с нею, у раскиданного плетня, высокий смуглолицый кавалерист, одетый в бурку и похожий на Григория Мелехова, остервенело пинал сапогами в разорванный сизый пах коня, пробуя освободить седло. Конь перебирал, будто плыл, задранными вверх ногами, тихонько ржал, изгибал длинную мокрую шею, заглядывая на свой живот, и глаза у коня были величиной в кулак, чернильно-синие, молящие.
   Через минуту я увидел - нет, не Маринкину еще - разрушенную хату. Наверно, тут было прямое попадание, потому что даже печка не сохранилась. Да там вообще ничего не уцелело. Просто это была исковерканная куча бревен и соломы, осевшая в провал.
   В тесовой крыше Маринкиной хаты, прямо над сенцами, темнела большая, круглая дыра. Во дворе и на крыльце валялась пегая щепа дранки. Я решил, что крышу прободал осколок. Цементный. Но дыра была чересчур велика, и у меня похолодело во рту: "Бомба замедленного действия!" Я мысленно увидел ее почему-то никелированно-блестящей, тикающей и побежал со двора пригнувшись, как бегал в детстве с чужих огородов. Я то и дело оглядывался и видел белую дверь и веревочку, а пониже ее, там, где вчера было "Маринка дура" - бурое продолговатое пятно. "Стерла, чтобы я опять когда-нибудь не прочитал",понял я и повернул назад.
   Дверь я открыл с ходу, плечом, и в полутьме сеней, под белым столбом света, проникавшего в дыру крыши, увидел лошадь. Она лежала комком, подвернув под себя ноги и голову, и на ее мертвой спине выпячивалось и блестело медной оковкой новенькое комсоставское седло. В хате никого не было, но на столе, в крошеве стекла, лежал хлеб, три ложки и стоял чугунок. От него шел пар, окна на улицу были разбиты. Я заглянул в чулан и позвал:
   - Есть кто-нибудь?
   - Есть! - слабо донесся откуда-то Колькин голос.
   - Где ты? - спросил я.
   - А тут... В погребе!
   Прямо у моих ног приоткрылся люк, и Колька вылез первым, за ним мать, а потом Маринка. Она была непокрытой, и я впервые увидел ее волосы - черные до синевы, в двух косах. Она смотрела на меня так, будто хотела предупредить о чем-то, боялась, видно, что я брякну ей что-нибудь лишнее, тут, при матери, и я сказал:
   - Лошадь там в сенцах. Убитая. Пришел посмотреть...
   - Господи! - запричитала мать.- Да как же она там очутилась? Ваша, что ли?
   - Нет, она чужая,- сказал я.- Вечером мы ее вытащим.
   В сенцах, увидав пробитую крышу и лошадь, мать сказала, что это не к добру, и заголосила. Что я мог тогда сделать для них? Мне даже подарить им было нечего...
   Васюков сказал, что я отсутствовал ровно восемнадцать минут. Я сообщил ему о лошади.
   - С седлом? - спросил он.
   - С седлом.
   - Хорошее?
   - Новое. Комсоставское.
   - Порядок! - сказал он.- Пригодится.
   - Для кого?
   - Ну, мало ли! Может, довоюемся до майоров, а тут такой случай... Они же уходят, видишь?
   Конники покидали село, уходя в тыл. Некоторые шли пешком, неся уздечки и седла.
   Вскоре во взвод явился связной Мишенина.
   - Младший лейтенант Воронов! К капитану! - прокричал он, глядя куда-то мимо меня. Все эти связные старших были на один манер: для них мы, командиры взводов, не начальство, которое нужно приветствовать. Сволочи!
   Мишенину оборудовали землянку между селом и первым взводом. Землянка получилась роскошная, с печкой и в четыре наката сухих бревен. Значит, мы не уйдем отсюда!
   Капитан вызвал всех командиров взводов роты. Совещание было коротким и для меня как праздник - нам предстояло делать проволочные заграждения по эту сторону ручья. Колья - в селе. Проволока - в четвертом взводе. Интересно, откуда она там взялась?
   Я побежал в свой взвод и еще издали не прокричал, а пропел, потому что у меня все команды теперь пелись:
   - Старший сержант Васюков! Ко мне!
   Он, конечно, понял, что я не с плохим вернулся, и точь-в-точь, как я вчера перед Калачом, врезал передо мной каблуками и доложил:
   - Помощник командира второго взвода третьей роты четыреста восемнадцатого стрелкового батальона старший сержант Васюков по вашему приказанию явился!
   - Пьяница ты! - шепотом сказал я ему.- Самогонщик! В штрафной захотел?
   - Никак нет, товарищ лейтенант! - тоже шепотом ответил он, и мы разом почему-то оглянулись на окоп. Тридцать обветренных, знакомых и дорогих мне лиц, тридцать пар всевидящих и понимающих глаз смотрели в нашу сторону. Что-то горячее, благодарное и преданное к этим людям пронизало тогда мое сердце, и я быстро отвернулся, потому что мог заплакать, а Васюков спросил:
   - Ты чего?
   - Ничего,- сказал я.- Просто ты пьяница. Самовольщик...
   Пока принесли колючку - смерклось, и мы с Васюковым отправились в село "на разведку кольев". Маринка ожидала меня во дворе. Она смущенно поздоровалась с Васюковым, а мне сказала:
   - Я думала, уже не придешь...
   - У нас так не бывает,- с важностью заявил Васюков.- Что сказано, то сделано. Ну-ка, показывайте, где лошак!
   - Лошадь? - спросила Маринка.- Она вон там, за сараем лежит.
   - Это почему там? - удивился Васюков.- А седло где?
   - Казаки взяли. Которые выволакивали...- Васюков остервенело плюнул, хотел что-то сказать мне, но раздумал.
   - Давай хлопочи насчет кольев,- сказал я ему.- Назначь два отделения. А я через час буду. Ладно?
   Он посмотрел на свои большие кировские часы и пошел со двора. Маринка взяла меня за указательный палец и повела за угол сарая. Там, на снегу, обрывая темный, извилистый след, страшной неподвижной кучкой лежала лошадь. Я стал к ней спиной, обнял Маринку и забыл, что я на земле и на войне. Она подалась ко мне и зажмурилась, а минут через пять сказала:
   - Мама спрашивала, зачем ты приходил.
   - А ты что сказала?
   - Колька сказал...
   - Что?
   - Ну, что ты ко мне...
   - А она что?
   - Так... Ничего.
   - А все же?
   - Ну... чтобы это было в первый и последний раз.
   Я поцеловал ее, и она, сронив мне на плечо голову, западающим шепотом сказала:
   - Ох, Сережа! Пропала, видно, я...