Страница:
Андрей Воронин
Число власти
Глава 1
На огромный город тихо, будто крадучись, опустились мягкие летние сумерки. Уличные фонари моргнули, зажглись вполнакала и, чуть помедлив, засияли в полную силу, превратив еще не догоревший день в поздний вечер. На западе еще тлела полоска заката, но ее было не разглядеть из-за бесстыдного сияния рекламных щитов, горевших на плоских крышах старых высотных зданий, которые башнями возвышались вдоль Ленинградского шоссе. От не успевшего остыть асфальта тянуло ровным жаром, как из духовки, со стороны парка и гребного канала веяло прохладой и запахом стоячей воды. Впрочем, эти не совсем уместные в центре города запахи можно было уловить только на той стороне шоссе, к которой примыкал парк. Дальше, за узкой полосой тротуара, запахи эти исчезали, напрочь забитые знакомыми каждому москвичу ароматами горячего асфальта и выхлопных газов.
Машины текли по Ленинградке сплошным потоком. Поток этот шуршал шинами, свистел, рычал, дымил, рокотал, сверкал и переливался разноцветьем лаковых крыш, бледными вспышками фар и рубиновыми точками задних габаритных огней. Часть потока, которая текла в сторону Центра, была гуще: москвичи возвращались из пригорода, по дороге домой выдыхая из легких последние кубические миллиметры чистого подмосковного воздуха, торопясь поскорее смыть с себя дачную пыль под струями жесткой хлорированной воды в своих облицованных кафелем ванных. Было начало лета — самая горячая дачная пора, и в потоке блестящих иномарок то и дело мелькали дряхлые автомобильчики отечественного производства, украшенные, как правило, ржавым багажником на крыше, а то и громыхающие пустым пыльным прицепом.
Валентину Баранову по кличке Валька-Балалайка такие автомобили не интересовали. Нет, дачники, конечно, тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо, да и цена, которую Балалайка запрашивала за свои услуги, была не так уж высока — при желании даже владелец какой-нибудь ржавой “Победы” или, не к ночи будь помянут, “3апорожца” мог бы позволить себе провести с Валькой несколько приятных минуток, — но в автомобилях, о которых идет речь, в город возвращались не только дачники, но и дачницы. Скверно одетые, разжиревшие, потные, густо накрашенные, вечно всем недовольные коровищи в соломенных шляпках горделиво восседали на “хозяйских” местах этих ржавых драндулетов, справа от водителя, и с одинаковым выражением собственного превосходства над всем остальным миром взирали перед собой. Это были церберы, тягаться с которыми не взялась бы даже Валька-Балалайка; впрочем, тягаться с ними она и не собиралась, поскольку никогда не испытывала недостатка в клиентах.
Балалайка была крупной и пышнотелой кобылой баскетбольного роста с умопомрачительными формами — настоящая русская красавица из тех, которых некогда воспевал Некрасов. Коня на скаку остановить ей было раз плюнуть, и в горящую избу войти она бы, пожалуй, не побоялась — было бы зачем. Да что там изба! За шесть лет работы на Тверской и Ленинградке Балалайка насмотрелась такого, что какая-то там горящая изба напугала бы ее, наверное, не больше, чем огонек поднесенной к ее сигарете зажигалки.
Подумав о зажигалке, Балалайка порылась в своей блестящей, под рыбью чешую, сумочке и выудила оттуда длинную тонкую сигарету. Профессионально-жеманным жестом вставив сигарету в уголок густо подмалеванного рта, Валька щелкнула изящной перламутрово-розовой зажигалкой, прикурила, затянулась, тонкой струйкой выпустив из сложенных бантиком губ ментоловый дымок, и небрежно бросила зажигалку обратно в сумочку. Зажигалка брякнула, ударившись о крышку пластмассовой пудреницы, выполненной в форме золотого сердечка. Валька привычным движением перебросила на грудь тяжелую русую косу — предмет ее особой гордости и, если угодно, ее личную торговую марку — и неторопливо двинулась вдоль края проезжей части, профессионально покачивая бедрами, призывно белевшими между лаковыми голенищами оснащенных высоченными шпильками ботфортов и нижним краем коротенькой мини-юбки.
Она шла навстречу транспортному потоку, время от времени голосуя проносившимся мимо машинам, в которых, по ее мнению, могли сидеть потенциальные клиенты. У нее был богатый опыт и отменное чутье на мужиков, и поэтому прокалывалась она гораздо реже, чем большинство ее подруг. Ведь это только домашние курочки, самозабвенно сосущие кровь из своих мужей и по ходу дела присматривающие очередную жертву, могут позволить себе роскошь полагать, будто все мужики одинаковы и что всем им нужно от женщины одного и того же. Черта с два они одинаковы!.. Если бы это было действительно так, профессия Вальки-Балалайки и впрямь была бы одной из самых легких на свете. Но на самом-то деле среди клиентов Балалайки попадались порой совершенно кошмарные типы с такими сексуальными фантазиями, что пару раз она насилу унесла ноги. В последние два-три года таких отмороженных сделалось заметно больше, но и Валька была уже далеко не девочка — поднабравшись опыта, она отличала извращенцев с первого взгляда, с первой же произнесенной фразы и благополучно спроваживала подальше. Особо настойчивых остужал Вадик — сто девяносто девять сантиметров, сто десять килограммов, великолепно развитая мускулатура, пружинный нож в кармане, пистолет под приборной доской автомобиля и зверская рожа трижды контуженного ветерана первой чеченской кампании. Его потрепанный серебристый “БМВ” всегда стоял метрах в пятидесяти от места, где прогуливалась Валька, так что в случае чего ей было за чью спину прятаться.
Разумеется, никто не называл Вадика сутенером — использование этого нехорошего ментовского словечка в среде профессионалов не приветствовалось. Вадика называли другом, приятелем, даже шефом, иногда пастухом но суть от этого не менялась. Впрочем, Балалайка не имела к нему никаких претензий — Вадик ее ценил, доверял ее чутью, и, если Валька говорила клиенту “нет”, никогда не настаивал, потому что знал: это не каприз, а обычное соблюдение техники безопасности.
Словом, Валька-Балалайка была, что называется, в порядке — в расцвете сил, на пике карьеры и всегда при деньгах. Конечно, возраст уже начал мало-помалу поджимать, да и поднадоела ей такая жизнь, и она уже начала потихонечку присматривать себе жениха — желательно коренного москвича, далекого от тех кругов, в которых она в данный момент вращалась.
Она докурила сигарету, бросила бычок, испачканный губной помадой, под ноги и вдавила его подошвой в мягкую землю газона. Левая шпилька провалилась в податливую почву до самого верха да вдобавок еще и запуталась в густой газонной траве. Валька с некоторым усилием высвободила ногу, беззлобно выругалась, поспешно сошла с газона на проезжую часть и несколько раз топнула ногой в асфальт, пытаясь стряхнуть с каблука налипший чернозем. Пару часов назад газон полили, и земля, понятное дело, стряхиваться не пожелала. Тогда Валька достала из сумочки бумажную гигиеническую салфетку, задрала ногу, как цапля, и, изогнувшись, принялась вытирать запачканный каблук, нимало не заботясь о том, как она в данный момент выглядит и что подумают о ней водители проносившихся мимо машин. Да и что такого особенного они могли о ней подумать? Ну, уличная девка, профессионалка с Ленинградки, ненароком испачкала обувь и теперь возвращает себе товарный вид — делов-то! А что и без того короткая юбчонка задралась еще выше, так ей, Вальке, скрывать нечего — пускай смотрят. Глядишь, кто-нибудь и клюнет; глядишь, какая-нибудь потная коровища, берегущая свое рано облысевшее сокровище с его нищенским окладом, ненароком откинет копыта от зависти и злости, углядев в свете фар на обочине сверкающие белизной Валькины бедра и ее вызывающе приподнятую грудь...
Рядом с ней вдруг резко прошуршали шины, девушку обдало теплым ветерком. От неожиданности она отпрянула в сторону, с трудом удержав равновесие, и увидела в полуметре от себя серебристый, выпукло-округлый борт машины, услышала мягкое жужжание, с которым ползло вниз тонированное боковое стекло, и сразу же, выпрямившись, приняла профессионально-соблазнительную позу.
Правое боковое стекло опустилось до конца, и Валька увидела, что водитель сидит в машине один. Машина оказалась “Ладой” десятой модели — не шибко круто, конечно, но солидно. И потом, в навороченных иномарках чаще всего ездит всякая сволочь, от которой никогда не знаешь, чего ожидать. Валька-Балалайка давно заметила, что чем круче у клиента машина и чем больше у него в лопатнике денег, тем чаще он норовит свалить, не расплатившись. Ведь, казалось бы, для него, козла, пятьдесят баксов — не деньги, мог бы и заплатить, и какую-нибудь мелочишку на новые колготки подбросить, так нет же — так и смотрит, как бы ему попользоваться задаром, да еще и матом обложить на прощанье...
Серебристая “десятка” тихо и ровно клокотала движком у самой бровки тротуара, оранжевый огонек указателя поворота размеренно вспыхивал и гас, освещая бордюр, часть газона и великолепные Балалайкины ноги. Водитель неподвижно сидел за рулем и молча разглядывал Вальку. Лица его видно не было Балалайка видела только красноватую точку тлеющей сигареты, которая медленно разгоралась в темноте салона, да освещенные зеленоватым отблеском приборной панели руки, спокойно лежавшие на рулевом колесе. Ладони этих рук были небольшие, сухие, с длинными нервными пальцами, аккуратно подстриженными ногтями и без колец. На левом запястье поблескивали белым металлом часы на простом кожаном ремешке, в сумраке салона призрачно белела крахмальная рубашка с темным узким галстуком.
Балалайка шагнула вперед, украдкой выбросив на газон испачканную землей салфетку, и, положив локоть на крышу кабины, игриво заглянула в салон, заодно выставив на обозрение потенциального клиента свое ослепительное декольте и тяжелую золотистую косу.
— Прокатимся, дружок? — хрипловатым бархатным голосом произнесла она.
— Возможно. — Огонек сигареты разгорелся ярче, осветив впалые, гладко выбритые щеки и крылья короткого прямого носа. — Это будет зависеть от того, что вы можете мне предложить.
Валька невольно оглянулась через плечо, но позади нее по-прежнему никого не было. Только тогда она сообразила, что, говоря “вы”, клиент имел в виду ее одну. Балалайка едва не прыснула. Нет, она не видела ничего необычного в том, что к ней обратились на “вы” — то есть не видела бы, если бы это случилось днем, где-нибудь в магазине или просто на улице. Но не на работе же!.. Ей даже интересно стало: он что же, и в койке будет ей выкать?
— Мы вам много чего можем предложить, — тем же кошачьим голосом пообещала Валька, невольно выделив голосом слово “мы”. — В пределах разумного, конечно. Извращения и групповуха — это не ко мне. В общем, все зависит от оплаты. Ты что, красавчик, первый раз плечевую подхватываешь?
— Это несущественно, — объявил клиент, из чего следовало, что Балалайкина догадка была верна. — А какие у вас расценки?
— Полтинник в час, — сообщила Балалайка. — Поверь, малыш, это того стоит. На меня еще никто не жаловался.
— Полтинник чего?
Валька фыркнула.
— Ну, не рублей же! То есть рублями я тоже могу взять, но по курсу. А лучше все-таки долларами. Надежнее. Да и мне хлопот меньше — не надо бегать, менять...
— Ошибаетесь, — неожиданно сказал клиент. — Впрочем, меня это не касается. А сколько будет стоить ночь?
Валька хмыкнула. Вообще-то, с учетом жесткой конкуренции, за ночь она обыкновенно брала не более двухсот баксов, и случалось такое нечасто. Ленинградка — не “Интурист”, тут все, как правило, происходит по-быстрому, чаще всего на заднем сиденье или в кабине грузовика. Кому нужна плечевая на всю ночь? То-то, что никому. Да и где найти мужика, который мог бы заниматься этим всю ночь напролет? Это они только на словах половые гиганты, а как дойдет до дела, мало кто способен продержаться дольше двух минут. Чих-пых, и готово дело, можешь собирать тряпки и отправляться в ванную...
— Пятьсот, — нагло сказала она. — И шампанское.
— Шампанское — это обязательно, — сказал клиент. — Но вам не кажется, что пятьсот — это многовато? Впрочем, это не имеет значения. Садитесь.
Валька отступила на шаг, опасливо вглядываясь в тускло освещенный уличными фонарями салон машины. Исходя из собственного богатого опыта, она знала, что деньги — особенно такие большие — могут не иметь для клиента значения в одном-единственном случае: если он вообще не намерен платить.
— Садитесь, садитесь, — настойчиво повторил клиент и потянулся к дверце, чтобы открыть ее.
— Деньги вперед, — еще немного попятившись, заявила Балалайка. Она попятилась бы и дальше, но помешал бордюр.
— Разумеется, — сказал клиент.
Валька увидела, как он вынул откуда-то бумажник и, покопавшись в нем, протянул ей пять купюр по сто долларов. Это не лезло ни в какие ворота: на ощупь деньги были как настоящие, и ничто не мешало Вальке прямо сейчас, не утруждая себя посадкой в машину, стрекануть вдоль по Ленинградке под крылышко к двухметровому Вадику. Нужно было быть последним кретином, чтобы не учитывать такой возможности, следовательно, клиент либо действительно был полным лохом, либо полштуки баксов для него деньгами не являлись.
Валька прислушалась к своей интуиции, но та впервые в жизни растерянно молчала: похоже, она, интуиция, тоже не знала, что ей думать по этому поводу. На маньяка клиент как будто не походил, но... Вот именно — но! Так мог вести себя стопроцентный лох, впервые попавший в Москву из какого-нибудь Мухосранска и решивший побаловаться с настоящей проституткой. Но откуда у лоха такие бабки? В казино, что ли, выиграл? Или украл?
— А деньги настоящие? — спросила она, чувствуя себя при этом последней дурой. (Так он тебе и сказал!)
— Да, — сказал водитель “десятки”. — Деньги настоящие, не волнуйтесь. Откровенность за откровенность: а ваша коса настоящая?
Валька невольно усмехнулась.
— Если не будешь меня обижать, я тебе разрешу это проверить, — пообещала она и, махнув рукой на свои смутные страхи, полезла в машину. В конце концов, за ней наблюдал Вадик, который в случае чего не даст ее в обиду. Прежде чем захлопнуть за собой дверцу, она сделала незаметный знак в сторону стоявшего поодаль “БМВ”, знак этот означал, что ее сняли до утра и что за клиентом необходимо присмотреть. Она увидела, как “БМВ” Вадика завелся, вытолкнув из выхлопной трубы облачко казавшегося в свете фонарей белым дыма.
— Ну, и чем мы будем заниматься целую ночь? — спросила она, хлопая заедающей дверцей и размещая в тесноватом салоне свои длинные ноги в сверкающих лаковых ботфортах.
— Вы очень красивая, — вместо ответа заявил клиент, включая указатель левого поворота и кладя ладонь на рычаг переключения скоростей. Рука его при этом случайно задела Валькино бедро; Валька не обратила на это внимания и не убрала ногу, а клиент смущенно кашлянул и извинился.
— Чудак, — засмеялась Валька, — это же моя работа! Хочешь меня потрогать? Я не против, если деньги у тебя и вправду настоящие. И перестань выкать, это же просто смешно! Ты что, действительно в первый раз снимаешь проститутку?
— Не вижу, что здесь смешного. — Клиент включил передачу и вырулил на шоссе, вклинившись в сплошной поток движения с врожденной ловкостью коренного москвича. — По-моему, обращаться к незнакомому человеку на “вы” — это нормально. Так принято повсюду, разве нет?
— Господи, — сказала Валька, удивленно глядя на его освещенный летящими отблесками уличных фонарей профиль, — да откуда ты свалился? Мало ли что принято! Мало ли что нормально! Жизнь у нас ненормальная, а ты — “принято”... Ты меня видишь впервые в жизни, а через полчаса мы с тобой уже будем трахаться, как кролики, — это нормально? И обращаться при этом друг к другу на “вы” — это же... это... Это извращение какое-то! Хотя... В этом что-то есть. Надо попробовать!
— Вы же сами сказали, что извращения не по вашей части, — заметил клиент, и Валька заметила, как уголок его тонкогубого рта слегка приподнялся, обозначив ироничную улыбку.
Вообще-то, клиент был даже симпатичный — молодой, не старше тридцати, подтянутый, интеллигентный. На переносице у него строго поблескивали очки в тонкой стальной оправе, надо лбом топорщились жесткие темные волосы — видно было, что парень уделяет своей прическе не так много внимания, как некоторые, и любит ерошить волосы пятерней.
— Извращения бывают разные, — авторитетно заявила Валька, доставая из сумочки новую сигарету и попутно проверяя, на месте ли баллончик со слезоточивым газом. — Бывают небольшие, просто для разнообразия, а бывают такие, про которые и говорить тошно. Ты, случайно, не извращенец?
Водитель взял с приборной панели зажигалку, чиркнул колесиком и дал Балалайке огня, бросив на нее быстрый косой взгляд сквозь очки.
— Нет, — сказал он и закурил сам, — я не извращенец. Просто в последнее время мне пришлось много работать. Сегодня у меня праздник, а отметить его не с кем. Знаете, как это бывает? Вроде и знакомые есть, и друзья, и родственники, а поделиться радостью не с кем — одни не поймут, другим все равно, а третьи... В общем, третьим ничего говорить нельзя. А поговорить с кем-то хочется, и вообще хочется, чтобы рядом был кто-то живой... Это ничего, что я с вами так откровенничаю? Вам, наверное, все эти разговоры надоели до чертиков?
Валька неопределенно пожала плечом.
— Ничего страшного, — вежливо сказала она. — Вообще-то, клиентам такое говорить не полагается, но я тебе скажу: это тоже часть моей работы. Для этого дела... ну, ты понимаешь... для физиологии, в общем... так вот, для этого дела вполне сойдет и дырка в заборе. Только с дыркой в заборе не поговоришь, а наша сестра — самое то, что надо. И мягкая, и теплая, и выслушает, и спорить не станет, а как только оденется и выйдет за порог, сразу про все забудет. Забудет, забудет, не волнуйся. Мне можно что угодно рассказывать — все равно не запомню, даже если бы очень захотела. Привычка такая или, если хочешь, рефлекс — сразу выбрасывать из головы все, про что клиент в постели наболтал. Если все это запоминать, жить не захочется.
— А у вас довольно грамотная речь, — с легким удивлением в голосе заметил клиент.
Балалайка криво усмехнулась.
— Филфак МГУ — это тебе не хухры-мухры, — сообщила она с горечью, которая удивила ее саму.
— Ого, — сказал клиент. — А я ведь тоже МГУ кончал. Только не филфак, а мехмат. Надо же, все у нас как положено: физики и лирики в одной коробке! Только я... э-э... В общем, я почему-то думал, что профессионалки с высшим образованием работают в основном по иностранцам. Тем более с вашей внешностью...
— А я, между прочим, в “Интуристе” начинала, — сказала Балалайка. — Нас тогда интердевочками обзывали, а иногда — зондеркомандой, зондершами... А потом ушла, потому что противно стало. Нет, работа как работа, в этом плане что наши, что фирмачи — все одинаковые. Но вот контора...
— Какая контора? — не понял клиент. Или сделал вид, что не понял.
— Контора глубокого бурения, какая же еще!
— Контора глубокого... А, понял! КГБ, да?
— Ну, я не такая старая, вывеску они к тому времени уже сменили, но по сути... В общем, начались намеки, что не худо бы кое-какие разговорчики записать да кое с кем перед скрытой камерой попозировать... Ну, ты же не мальчик, сам все понимаешь. А, к чертям! Сама не знаю, что это меня вдруг на воспоминания потянуло.
Она поерзала на сиденье, обернулась и только теперь увидела на заднем сиденье картонную коробку, из которой ровными рядами торчали обернутые фольгой бутылочные горлышки. Судя по надписи на коробке, шампанское было хорошее — Валька такого не пробовала.
— Ого, — сказала она, — с шампанским у нас действительно никаких проблем. Слушай, а что мы празднуем?
— Вступление в должность, — сказал клиент, и Балалайка опять увидела на его губах ироничную полуулыбку. — Мне дали повышение.
— Поздравляю, — сказала она безразличным тоном. Интерес, возникший было у нее к этому разговору, быстро угас. Кем же это надо быть, чтобы, получив повышение, не знать, с кем отметить это событие? Сволочью последней надо быть, вот что. Впрочем, пятьсот долларов уже лежали у нее в сумочке, и их надлежало честно отработать. Если клиент за свои деньги хотел надраться до поросячьего визга и поплакаться в жилетку — то есть не в жилетку, конечно, а в бюстгальтер — наемной девке или, наоборот, похвастаться перед нею своими достижениями — что ж, так тому и быть.
— Ну, — подавив вздох, продолжала она, — и какая же у тебя теперь должность? Или это секрет?
— Нет, — глядя на дорогу, откликнулся клиент, — не секрет. С сегодняшнего дня, часов примерно с двенадцати, я работаю временно исполняющим обязанности Господа Бога.
“Давай-давай, — язвительно зазвучал у него в голове голос жены, — наслаждайся свободой. Сейчас самое время расслабиться, тяпнуть водочки и задымить сигареткой, как ты частенько делал раньше и как продолжают делать твои коллеги, они же собутыльники. Им-то что, они все здоровые, как племенные быки, а твое сердце, Федор, такой нагрузки может не выдержать. Ишь чего придумал — с молодежью тягаться!”
Федор Филиппович недовольно поморщился. Воображаемый голос жены говорил неприятные вещи. Но он был прав, этот некстати померещившийся ему голос: Федор Филиппович действительно воспользовался отсутствием уехавшей на курорт супруги и с вороватой радостью сбежавшего с уроков школяра принял приглашение полковника Моршанского попариться в баньке и поесть шашлычка под ледяную водочку. Да и как было отказаться? Как очень верно подмечено в популярной детской песенке, день рожденья бывает только раз в году. Не стоило портить человеку праздник немотивированным отказом, тем более что в приглашении Моршанского не было и тени подхалимажа — правильный он был мужик, принципиальный, работящий и жесткий. Работать с ним было одно удовольствие, да и отдыхать тоже, но вот спину перед начальством гнуть он не умел, оттого и засиделся в полковниках. Его принципиальность, щепетильность и даже некоторая заносчивость в разговорах с вышестоящими давно вошла в поговорки, и если Моршанского до сих пор не услали куда-нибудь к черту на рога, так это потому лишь, что специалистом в своей области он был отменным. Из всех, с кем приходилось работать Федору Филипповичу, только полковник Моршанский обладал способностью на основе разрозненных и, казалось бы, никак не связанных между собой фактов смоделировать любую ситуацию и, более того, дать точный прогноз ее развития.
Дверь в парилку распахнулась, и в предбанник вместе с облаком горячего пара вывалился сам Моршанский — темный, жилистый, остролицый, с блестящей коричневой плешью на макушке, которая сейчас приобрела цвет пережженного кирпича. От широких костлявых плеч полковника валил пар, к плоскому волосатому животу прилип темный дубовый лист. За спиной у него слышалось хлесткое шлепанье веника по чьей-то мокрой спине, молодецкое кряканье, уханье и иные удалые звуки, сопровождающие обыкновенно процесс помывки в русской бане.
— Авдеич, дверь закрой! — закричали оттуда сквозь плеск воды и шипенье пара.
Моршанский выпустил дверную ручку, и дверь с тяжелым стуком захлопнулась, разом приглушив банные звуки. На ходу сдувая с черных, слегка тронутых сединой, щетинистых усов повисшие капли воды, полковник прошлепал босыми, чуть кривоватыми ногами к соседней скамье и взял висевшую на ее спинке простыню. На голом дощатом полу за ним осталась цепочка мокрых следов, и Потапчук обратил внимание на то, какие у Моршанского большие ступни — прямо как у снежного человека, ей-богу.
— С легким паром, — сказал генерал.
— Спасибо, Федор Филиппович, — ответил Моршанский, — и вас, как говорится, тем же концом по тому же месту... Пивка? Холодненького, а?
— Извини, Петр Авдеевич, пивко не употребляю, — отказался Потапчук. — Да и года мои не те — пивком баловаться. Вот если бы квасу...
— Нет проблем, — сказал Моршанский и, наполнив из большого запотевшего кувшина литровую жестяную кружку, протянул ее генералу. Кружка моментально запотела, сделавшись матовой от осевших на ней микроскопических капель влаги.
— Разрешите присесть, товарищ генерал? — спросил Моршанский.
Потапчук едва не поперхнулся квасом.
— Что это с тобой, Петр Авдеевич? — изумился он. — Вроде это я у тебя в гостях, а не ты у меня. Ты на себя-то глянь! Стоит, понимаешь, в натуральном виде и пытается субординацию соблюсти! На голую ж... лампасы не пришьешь, так что кончай дурака-то валять! А квасок у тебя, кстати, отменный, сто лет я такого не пил. Березовый?
Машины текли по Ленинградке сплошным потоком. Поток этот шуршал шинами, свистел, рычал, дымил, рокотал, сверкал и переливался разноцветьем лаковых крыш, бледными вспышками фар и рубиновыми точками задних габаритных огней. Часть потока, которая текла в сторону Центра, была гуще: москвичи возвращались из пригорода, по дороге домой выдыхая из легких последние кубические миллиметры чистого подмосковного воздуха, торопясь поскорее смыть с себя дачную пыль под струями жесткой хлорированной воды в своих облицованных кафелем ванных. Было начало лета — самая горячая дачная пора, и в потоке блестящих иномарок то и дело мелькали дряхлые автомобильчики отечественного производства, украшенные, как правило, ржавым багажником на крыше, а то и громыхающие пустым пыльным прицепом.
Валентину Баранову по кличке Валька-Балалайка такие автомобили не интересовали. Нет, дачники, конечно, тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо, да и цена, которую Балалайка запрашивала за свои услуги, была не так уж высока — при желании даже владелец какой-нибудь ржавой “Победы” или, не к ночи будь помянут, “3апорожца” мог бы позволить себе провести с Валькой несколько приятных минуток, — но в автомобилях, о которых идет речь, в город возвращались не только дачники, но и дачницы. Скверно одетые, разжиревшие, потные, густо накрашенные, вечно всем недовольные коровищи в соломенных шляпках горделиво восседали на “хозяйских” местах этих ржавых драндулетов, справа от водителя, и с одинаковым выражением собственного превосходства над всем остальным миром взирали перед собой. Это были церберы, тягаться с которыми не взялась бы даже Валька-Балалайка; впрочем, тягаться с ними она и не собиралась, поскольку никогда не испытывала недостатка в клиентах.
Балалайка была крупной и пышнотелой кобылой баскетбольного роста с умопомрачительными формами — настоящая русская красавица из тех, которых некогда воспевал Некрасов. Коня на скаку остановить ей было раз плюнуть, и в горящую избу войти она бы, пожалуй, не побоялась — было бы зачем. Да что там изба! За шесть лет работы на Тверской и Ленинградке Балалайка насмотрелась такого, что какая-то там горящая изба напугала бы ее, наверное, не больше, чем огонек поднесенной к ее сигарете зажигалки.
Подумав о зажигалке, Балалайка порылась в своей блестящей, под рыбью чешую, сумочке и выудила оттуда длинную тонкую сигарету. Профессионально-жеманным жестом вставив сигарету в уголок густо подмалеванного рта, Валька щелкнула изящной перламутрово-розовой зажигалкой, прикурила, затянулась, тонкой струйкой выпустив из сложенных бантиком губ ментоловый дымок, и небрежно бросила зажигалку обратно в сумочку. Зажигалка брякнула, ударившись о крышку пластмассовой пудреницы, выполненной в форме золотого сердечка. Валька привычным движением перебросила на грудь тяжелую русую косу — предмет ее особой гордости и, если угодно, ее личную торговую марку — и неторопливо двинулась вдоль края проезжей части, профессионально покачивая бедрами, призывно белевшими между лаковыми голенищами оснащенных высоченными шпильками ботфортов и нижним краем коротенькой мини-юбки.
Она шла навстречу транспортному потоку, время от времени голосуя проносившимся мимо машинам, в которых, по ее мнению, могли сидеть потенциальные клиенты. У нее был богатый опыт и отменное чутье на мужиков, и поэтому прокалывалась она гораздо реже, чем большинство ее подруг. Ведь это только домашние курочки, самозабвенно сосущие кровь из своих мужей и по ходу дела присматривающие очередную жертву, могут позволить себе роскошь полагать, будто все мужики одинаковы и что всем им нужно от женщины одного и того же. Черта с два они одинаковы!.. Если бы это было действительно так, профессия Вальки-Балалайки и впрямь была бы одной из самых легких на свете. Но на самом-то деле среди клиентов Балалайки попадались порой совершенно кошмарные типы с такими сексуальными фантазиями, что пару раз она насилу унесла ноги. В последние два-три года таких отмороженных сделалось заметно больше, но и Валька была уже далеко не девочка — поднабравшись опыта, она отличала извращенцев с первого взгляда, с первой же произнесенной фразы и благополучно спроваживала подальше. Особо настойчивых остужал Вадик — сто девяносто девять сантиметров, сто десять килограммов, великолепно развитая мускулатура, пружинный нож в кармане, пистолет под приборной доской автомобиля и зверская рожа трижды контуженного ветерана первой чеченской кампании. Его потрепанный серебристый “БМВ” всегда стоял метрах в пятидесяти от места, где прогуливалась Валька, так что в случае чего ей было за чью спину прятаться.
Разумеется, никто не называл Вадика сутенером — использование этого нехорошего ментовского словечка в среде профессионалов не приветствовалось. Вадика называли другом, приятелем, даже шефом, иногда пастухом но суть от этого не менялась. Впрочем, Балалайка не имела к нему никаких претензий — Вадик ее ценил, доверял ее чутью, и, если Валька говорила клиенту “нет”, никогда не настаивал, потому что знал: это не каприз, а обычное соблюдение техники безопасности.
Словом, Валька-Балалайка была, что называется, в порядке — в расцвете сил, на пике карьеры и всегда при деньгах. Конечно, возраст уже начал мало-помалу поджимать, да и поднадоела ей такая жизнь, и она уже начала потихонечку присматривать себе жениха — желательно коренного москвича, далекого от тех кругов, в которых она в данный момент вращалась.
Она докурила сигарету, бросила бычок, испачканный губной помадой, под ноги и вдавила его подошвой в мягкую землю газона. Левая шпилька провалилась в податливую почву до самого верха да вдобавок еще и запуталась в густой газонной траве. Валька с некоторым усилием высвободила ногу, беззлобно выругалась, поспешно сошла с газона на проезжую часть и несколько раз топнула ногой в асфальт, пытаясь стряхнуть с каблука налипший чернозем. Пару часов назад газон полили, и земля, понятное дело, стряхиваться не пожелала. Тогда Валька достала из сумочки бумажную гигиеническую салфетку, задрала ногу, как цапля, и, изогнувшись, принялась вытирать запачканный каблук, нимало не заботясь о том, как она в данный момент выглядит и что подумают о ней водители проносившихся мимо машин. Да и что такого особенного они могли о ней подумать? Ну, уличная девка, профессионалка с Ленинградки, ненароком испачкала обувь и теперь возвращает себе товарный вид — делов-то! А что и без того короткая юбчонка задралась еще выше, так ей, Вальке, скрывать нечего — пускай смотрят. Глядишь, кто-нибудь и клюнет; глядишь, какая-нибудь потная коровища, берегущая свое рано облысевшее сокровище с его нищенским окладом, ненароком откинет копыта от зависти и злости, углядев в свете фар на обочине сверкающие белизной Валькины бедра и ее вызывающе приподнятую грудь...
Рядом с ней вдруг резко прошуршали шины, девушку обдало теплым ветерком. От неожиданности она отпрянула в сторону, с трудом удержав равновесие, и увидела в полуметре от себя серебристый, выпукло-округлый борт машины, услышала мягкое жужжание, с которым ползло вниз тонированное боковое стекло, и сразу же, выпрямившись, приняла профессионально-соблазнительную позу.
Правое боковое стекло опустилось до конца, и Валька увидела, что водитель сидит в машине один. Машина оказалась “Ладой” десятой модели — не шибко круто, конечно, но солидно. И потом, в навороченных иномарках чаще всего ездит всякая сволочь, от которой никогда не знаешь, чего ожидать. Валька-Балалайка давно заметила, что чем круче у клиента машина и чем больше у него в лопатнике денег, тем чаще он норовит свалить, не расплатившись. Ведь, казалось бы, для него, козла, пятьдесят баксов — не деньги, мог бы и заплатить, и какую-нибудь мелочишку на новые колготки подбросить, так нет же — так и смотрит, как бы ему попользоваться задаром, да еще и матом обложить на прощанье...
Серебристая “десятка” тихо и ровно клокотала движком у самой бровки тротуара, оранжевый огонек указателя поворота размеренно вспыхивал и гас, освещая бордюр, часть газона и великолепные Балалайкины ноги. Водитель неподвижно сидел за рулем и молча разглядывал Вальку. Лица его видно не было Балалайка видела только красноватую точку тлеющей сигареты, которая медленно разгоралась в темноте салона, да освещенные зеленоватым отблеском приборной панели руки, спокойно лежавшие на рулевом колесе. Ладони этих рук были небольшие, сухие, с длинными нервными пальцами, аккуратно подстриженными ногтями и без колец. На левом запястье поблескивали белым металлом часы на простом кожаном ремешке, в сумраке салона призрачно белела крахмальная рубашка с темным узким галстуком.
Балалайка шагнула вперед, украдкой выбросив на газон испачканную землей салфетку, и, положив локоть на крышу кабины, игриво заглянула в салон, заодно выставив на обозрение потенциального клиента свое ослепительное декольте и тяжелую золотистую косу.
— Прокатимся, дружок? — хрипловатым бархатным голосом произнесла она.
— Возможно. — Огонек сигареты разгорелся ярче, осветив впалые, гладко выбритые щеки и крылья короткого прямого носа. — Это будет зависеть от того, что вы можете мне предложить.
Валька невольно оглянулась через плечо, но позади нее по-прежнему никого не было. Только тогда она сообразила, что, говоря “вы”, клиент имел в виду ее одну. Балалайка едва не прыснула. Нет, она не видела ничего необычного в том, что к ней обратились на “вы” — то есть не видела бы, если бы это случилось днем, где-нибудь в магазине или просто на улице. Но не на работе же!.. Ей даже интересно стало: он что же, и в койке будет ей выкать?
— Мы вам много чего можем предложить, — тем же кошачьим голосом пообещала Валька, невольно выделив голосом слово “мы”. — В пределах разумного, конечно. Извращения и групповуха — это не ко мне. В общем, все зависит от оплаты. Ты что, красавчик, первый раз плечевую подхватываешь?
— Это несущественно, — объявил клиент, из чего следовало, что Балалайкина догадка была верна. — А какие у вас расценки?
— Полтинник в час, — сообщила Балалайка. — Поверь, малыш, это того стоит. На меня еще никто не жаловался.
— Полтинник чего?
Валька фыркнула.
— Ну, не рублей же! То есть рублями я тоже могу взять, но по курсу. А лучше все-таки долларами. Надежнее. Да и мне хлопот меньше — не надо бегать, менять...
— Ошибаетесь, — неожиданно сказал клиент. — Впрочем, меня это не касается. А сколько будет стоить ночь?
Валька хмыкнула. Вообще-то, с учетом жесткой конкуренции, за ночь она обыкновенно брала не более двухсот баксов, и случалось такое нечасто. Ленинградка — не “Интурист”, тут все, как правило, происходит по-быстрому, чаще всего на заднем сиденье или в кабине грузовика. Кому нужна плечевая на всю ночь? То-то, что никому. Да и где найти мужика, который мог бы заниматься этим всю ночь напролет? Это они только на словах половые гиганты, а как дойдет до дела, мало кто способен продержаться дольше двух минут. Чих-пых, и готово дело, можешь собирать тряпки и отправляться в ванную...
— Пятьсот, — нагло сказала она. — И шампанское.
— Шампанское — это обязательно, — сказал клиент. — Но вам не кажется, что пятьсот — это многовато? Впрочем, это не имеет значения. Садитесь.
Валька отступила на шаг, опасливо вглядываясь в тускло освещенный уличными фонарями салон машины. Исходя из собственного богатого опыта, она знала, что деньги — особенно такие большие — могут не иметь для клиента значения в одном-единственном случае: если он вообще не намерен платить.
— Садитесь, садитесь, — настойчиво повторил клиент и потянулся к дверце, чтобы открыть ее.
— Деньги вперед, — еще немного попятившись, заявила Балалайка. Она попятилась бы и дальше, но помешал бордюр.
— Разумеется, — сказал клиент.
Валька увидела, как он вынул откуда-то бумажник и, покопавшись в нем, протянул ей пять купюр по сто долларов. Это не лезло ни в какие ворота: на ощупь деньги были как настоящие, и ничто не мешало Вальке прямо сейчас, не утруждая себя посадкой в машину, стрекануть вдоль по Ленинградке под крылышко к двухметровому Вадику. Нужно было быть последним кретином, чтобы не учитывать такой возможности, следовательно, клиент либо действительно был полным лохом, либо полштуки баксов для него деньгами не являлись.
Валька прислушалась к своей интуиции, но та впервые в жизни растерянно молчала: похоже, она, интуиция, тоже не знала, что ей думать по этому поводу. На маньяка клиент как будто не походил, но... Вот именно — но! Так мог вести себя стопроцентный лох, впервые попавший в Москву из какого-нибудь Мухосранска и решивший побаловаться с настоящей проституткой. Но откуда у лоха такие бабки? В казино, что ли, выиграл? Или украл?
— А деньги настоящие? — спросила она, чувствуя себя при этом последней дурой. (Так он тебе и сказал!)
— Да, — сказал водитель “десятки”. — Деньги настоящие, не волнуйтесь. Откровенность за откровенность: а ваша коса настоящая?
Валька невольно усмехнулась.
— Если не будешь меня обижать, я тебе разрешу это проверить, — пообещала она и, махнув рукой на свои смутные страхи, полезла в машину. В конце концов, за ней наблюдал Вадик, который в случае чего не даст ее в обиду. Прежде чем захлопнуть за собой дверцу, она сделала незаметный знак в сторону стоявшего поодаль “БМВ”, знак этот означал, что ее сняли до утра и что за клиентом необходимо присмотреть. Она увидела, как “БМВ” Вадика завелся, вытолкнув из выхлопной трубы облачко казавшегося в свете фонарей белым дыма.
— Ну, и чем мы будем заниматься целую ночь? — спросила она, хлопая заедающей дверцей и размещая в тесноватом салоне свои длинные ноги в сверкающих лаковых ботфортах.
— Вы очень красивая, — вместо ответа заявил клиент, включая указатель левого поворота и кладя ладонь на рычаг переключения скоростей. Рука его при этом случайно задела Валькино бедро; Валька не обратила на это внимания и не убрала ногу, а клиент смущенно кашлянул и извинился.
— Чудак, — засмеялась Валька, — это же моя работа! Хочешь меня потрогать? Я не против, если деньги у тебя и вправду настоящие. И перестань выкать, это же просто смешно! Ты что, действительно в первый раз снимаешь проститутку?
— Не вижу, что здесь смешного. — Клиент включил передачу и вырулил на шоссе, вклинившись в сплошной поток движения с врожденной ловкостью коренного москвича. — По-моему, обращаться к незнакомому человеку на “вы” — это нормально. Так принято повсюду, разве нет?
— Господи, — сказала Валька, удивленно глядя на его освещенный летящими отблесками уличных фонарей профиль, — да откуда ты свалился? Мало ли что принято! Мало ли что нормально! Жизнь у нас ненормальная, а ты — “принято”... Ты меня видишь впервые в жизни, а через полчаса мы с тобой уже будем трахаться, как кролики, — это нормально? И обращаться при этом друг к другу на “вы” — это же... это... Это извращение какое-то! Хотя... В этом что-то есть. Надо попробовать!
— Вы же сами сказали, что извращения не по вашей части, — заметил клиент, и Валька заметила, как уголок его тонкогубого рта слегка приподнялся, обозначив ироничную улыбку.
Вообще-то, клиент был даже симпатичный — молодой, не старше тридцати, подтянутый, интеллигентный. На переносице у него строго поблескивали очки в тонкой стальной оправе, надо лбом топорщились жесткие темные волосы — видно было, что парень уделяет своей прическе не так много внимания, как некоторые, и любит ерошить волосы пятерней.
— Извращения бывают разные, — авторитетно заявила Валька, доставая из сумочки новую сигарету и попутно проверяя, на месте ли баллончик со слезоточивым газом. — Бывают небольшие, просто для разнообразия, а бывают такие, про которые и говорить тошно. Ты, случайно, не извращенец?
Водитель взял с приборной панели зажигалку, чиркнул колесиком и дал Балалайке огня, бросив на нее быстрый косой взгляд сквозь очки.
— Нет, — сказал он и закурил сам, — я не извращенец. Просто в последнее время мне пришлось много работать. Сегодня у меня праздник, а отметить его не с кем. Знаете, как это бывает? Вроде и знакомые есть, и друзья, и родственники, а поделиться радостью не с кем — одни не поймут, другим все равно, а третьи... В общем, третьим ничего говорить нельзя. А поговорить с кем-то хочется, и вообще хочется, чтобы рядом был кто-то живой... Это ничего, что я с вами так откровенничаю? Вам, наверное, все эти разговоры надоели до чертиков?
Валька неопределенно пожала плечом.
— Ничего страшного, — вежливо сказала она. — Вообще-то, клиентам такое говорить не полагается, но я тебе скажу: это тоже часть моей работы. Для этого дела... ну, ты понимаешь... для физиологии, в общем... так вот, для этого дела вполне сойдет и дырка в заборе. Только с дыркой в заборе не поговоришь, а наша сестра — самое то, что надо. И мягкая, и теплая, и выслушает, и спорить не станет, а как только оденется и выйдет за порог, сразу про все забудет. Забудет, забудет, не волнуйся. Мне можно что угодно рассказывать — все равно не запомню, даже если бы очень захотела. Привычка такая или, если хочешь, рефлекс — сразу выбрасывать из головы все, про что клиент в постели наболтал. Если все это запоминать, жить не захочется.
— А у вас довольно грамотная речь, — с легким удивлением в голосе заметил клиент.
Балалайка криво усмехнулась.
— Филфак МГУ — это тебе не хухры-мухры, — сообщила она с горечью, которая удивила ее саму.
— Ого, — сказал клиент. — А я ведь тоже МГУ кончал. Только не филфак, а мехмат. Надо же, все у нас как положено: физики и лирики в одной коробке! Только я... э-э... В общем, я почему-то думал, что профессионалки с высшим образованием работают в основном по иностранцам. Тем более с вашей внешностью...
— А я, между прочим, в “Интуристе” начинала, — сказала Балалайка. — Нас тогда интердевочками обзывали, а иногда — зондеркомандой, зондершами... А потом ушла, потому что противно стало. Нет, работа как работа, в этом плане что наши, что фирмачи — все одинаковые. Но вот контора...
— Какая контора? — не понял клиент. Или сделал вид, что не понял.
— Контора глубокого бурения, какая же еще!
— Контора глубокого... А, понял! КГБ, да?
— Ну, я не такая старая, вывеску они к тому времени уже сменили, но по сути... В общем, начались намеки, что не худо бы кое-какие разговорчики записать да кое с кем перед скрытой камерой попозировать... Ну, ты же не мальчик, сам все понимаешь. А, к чертям! Сама не знаю, что это меня вдруг на воспоминания потянуло.
Она поерзала на сиденье, обернулась и только теперь увидела на заднем сиденье картонную коробку, из которой ровными рядами торчали обернутые фольгой бутылочные горлышки. Судя по надписи на коробке, шампанское было хорошее — Валька такого не пробовала.
— Ого, — сказала она, — с шампанским у нас действительно никаких проблем. Слушай, а что мы празднуем?
— Вступление в должность, — сказал клиент, и Балалайка опять увидела на его губах ироничную полуулыбку. — Мне дали повышение.
— Поздравляю, — сказала она безразличным тоном. Интерес, возникший было у нее к этому разговору, быстро угас. Кем же это надо быть, чтобы, получив повышение, не знать, с кем отметить это событие? Сволочью последней надо быть, вот что. Впрочем, пятьсот долларов уже лежали у нее в сумочке, и их надлежало честно отработать. Если клиент за свои деньги хотел надраться до поросячьего визга и поплакаться в жилетку — то есть не в жилетку, конечно, а в бюстгальтер — наемной девке или, наоборот, похвастаться перед нею своими достижениями — что ж, так тому и быть.
— Ну, — подавив вздох, продолжала она, — и какая же у тебя теперь должность? Или это секрет?
— Нет, — глядя на дорогу, откликнулся клиент, — не секрет. С сегодняшнего дня, часов примерно с двенадцати, я работаю временно исполняющим обязанности Господа Бога.
* * *
Федор Филиппович осторожно, по-стариковски сполз с полка, прошел, шлепая ступнями по теплому мокрому полу, через моечное отделение и со вздохом облегчения опустился на широкую деревянную скамью в предбаннике. Здесь было восхитительно прохладно, пахло березовыми вениками и квасом, гладкая, подернутая прозрачным лаком липовая доска приятно холодила ягодицы сквозь жесткую крахмальную простыню. Генерал промокнул краем простыни красное распаренное лицо и откинулся на спинку скамьи, настороженно прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь припомнить, сколько же лет он не парился в русской бане. Получалось, что не парился он уже лет пять — с тех самых пор, как у него впервые всерьез зашалило сердце. Впрочем, сейчас никаких особенных ощущений он не испытывал, сердце вело себя пристойно, а во всем теле ощущалась приятная, полузабытая легкость, как всегда бывает после хорошей бани.“Давай-давай, — язвительно зазвучал у него в голове голос жены, — наслаждайся свободой. Сейчас самое время расслабиться, тяпнуть водочки и задымить сигареткой, как ты частенько делал раньше и как продолжают делать твои коллеги, они же собутыльники. Им-то что, они все здоровые, как племенные быки, а твое сердце, Федор, такой нагрузки может не выдержать. Ишь чего придумал — с молодежью тягаться!”
Федор Филиппович недовольно поморщился. Воображаемый голос жены говорил неприятные вещи. Но он был прав, этот некстати померещившийся ему голос: Федор Филиппович действительно воспользовался отсутствием уехавшей на курорт супруги и с вороватой радостью сбежавшего с уроков школяра принял приглашение полковника Моршанского попариться в баньке и поесть шашлычка под ледяную водочку. Да и как было отказаться? Как очень верно подмечено в популярной детской песенке, день рожденья бывает только раз в году. Не стоило портить человеку праздник немотивированным отказом, тем более что в приглашении Моршанского не было и тени подхалимажа — правильный он был мужик, принципиальный, работящий и жесткий. Работать с ним было одно удовольствие, да и отдыхать тоже, но вот спину перед начальством гнуть он не умел, оттого и засиделся в полковниках. Его принципиальность, щепетильность и даже некоторая заносчивость в разговорах с вышестоящими давно вошла в поговорки, и если Моршанского до сих пор не услали куда-нибудь к черту на рога, так это потому лишь, что специалистом в своей области он был отменным. Из всех, с кем приходилось работать Федору Филипповичу, только полковник Моршанский обладал способностью на основе разрозненных и, казалось бы, никак не связанных между собой фактов смоделировать любую ситуацию и, более того, дать точный прогноз ее развития.
Дверь в парилку распахнулась, и в предбанник вместе с облаком горячего пара вывалился сам Моршанский — темный, жилистый, остролицый, с блестящей коричневой плешью на макушке, которая сейчас приобрела цвет пережженного кирпича. От широких костлявых плеч полковника валил пар, к плоскому волосатому животу прилип темный дубовый лист. За спиной у него слышалось хлесткое шлепанье веника по чьей-то мокрой спине, молодецкое кряканье, уханье и иные удалые звуки, сопровождающие обыкновенно процесс помывки в русской бане.
— Авдеич, дверь закрой! — закричали оттуда сквозь плеск воды и шипенье пара.
Моршанский выпустил дверную ручку, и дверь с тяжелым стуком захлопнулась, разом приглушив банные звуки. На ходу сдувая с черных, слегка тронутых сединой, щетинистых усов повисшие капли воды, полковник прошлепал босыми, чуть кривоватыми ногами к соседней скамье и взял висевшую на ее спинке простыню. На голом дощатом полу за ним осталась цепочка мокрых следов, и Потапчук обратил внимание на то, какие у Моршанского большие ступни — прямо как у снежного человека, ей-богу.
— С легким паром, — сказал генерал.
— Спасибо, Федор Филиппович, — ответил Моршанский, — и вас, как говорится, тем же концом по тому же месту... Пивка? Холодненького, а?
— Извини, Петр Авдеевич, пивко не употребляю, — отказался Потапчук. — Да и года мои не те — пивком баловаться. Вот если бы квасу...
— Нет проблем, — сказал Моршанский и, наполнив из большого запотевшего кувшина литровую жестяную кружку, протянул ее генералу. Кружка моментально запотела, сделавшись матовой от осевших на ней микроскопических капель влаги.
— Разрешите присесть, товарищ генерал? — спросил Моршанский.
Потапчук едва не поперхнулся квасом.
— Что это с тобой, Петр Авдеевич? — изумился он. — Вроде это я у тебя в гостях, а не ты у меня. Ты на себя-то глянь! Стоит, понимаешь, в натуральном виде и пытается субординацию соблюсти! На голую ж... лампасы не пришьешь, так что кончай дурака-то валять! А квасок у тебя, кстати, отменный, сто лет я такого не пил. Березовый?