Страница:
– Пустите руку, сумасшедший, – прошипел доктор, – я же хирург, у меня на завтра назначено две операции…
– Если я отпущу руку, то сразу возьму тебя за яйца, – пообещал Рублев. – Омлет в штанах не помешает тебе оперировать? Ну, говори, гестаповец крахмальный, пока я за тебя не взялся как следует!
– Перестаньте, – взмолился врач, – меня же с работы уволят, как вы не понимаете!
– Да тебя убить мало, – сказал Рублев, – а не то что уволить. А ну, пошли в твой кабинет. Там нам будет удобнее. Только имей в виду: вздумаешь по дороге фокусничать, сломаю шею одной рукой, мне это раз плюнуть. Не знаю, что ты тут наколбасил со своими дружками, но все это мне не нравится.
– Да какие они мне дружки! – плачущим голосом воскликнул главврач.
– Ага, – сказал Рублев, разворачивая его в сторону главного корпуса и заставляя сдвинуться с места, – значит, ты не один это все придумал. Мне почему-то так и показалось. Ладно, не ори, пойдем в кабинет, там расскажешь.
Продолжая сжимать предплечье главврача, Рублев вслед за ним вернулся в главный корпус, снова миновал деревянную трубу, обворожительно улыбнулся девице в справочном, в ответ на что та снова надула губки и отвернулась, и, пройдя еще одним полутемным прохладным коридором, оказался в бедно обставленном кабинетике, единственное окно которого выходило на ухабистую немощеную улицу, к планировке и строительству которой финны явно не имели ни малейшего отношения.
Добрый доктор Савелий Степанович намылился было нырнуть за свой стол, где он привык восседать с начальственным видом, но Рублев бесцеремонно толкнул его на стоявшую возле двери застеленную простыней клеенчатую кушетку, какие встречаются еще в процедурных кабинетах тех поликлиник, что победнее, и сразу же наводят на мысль об уколах, клизмах и прочих неприятных и болезненных процедурах, связанных с процессом исцеления больных. Кушетка протестующе скрипнула, а доктор зашипел от боли, гулко ударившись затылком дощатую перегородку, оклеенную выцветшими, уже начавшими кое-где отставать, дешевыми желто-коричневыми обоями. Комбат запер дверь кабинета на задвижку.
– , Что вы себе позволяете? – возмущенно спросил Савелий Степанович.
Он пытался хорохориться, хотя и понимал, что дело плохо: этот медведь явно не собирался шутить и твердо намеревался узнать все, что ему нужно. Интуитивно главврач чувствовал, что Рублев не станет долго хитрить, расставлять ловушки и ловить его на противоречиях, как это принято у следователей в детективных романах. Похоже было на то, что он привык действовать другими, гораздо более простыми и эффективными методами. У доктора не возникало ни малейшего желания опробовать эти методы на собственной шкуре. Он не был ни профессиональным разведчиком в тылу врага, ни даже обыкновенным бандитом, и умирать под пытками за какую-то тысячу долларов не собирался. Рублев стоял над ним, читая по лицу доктора так легко, как если бы это была открытая книга с крупным шрифтом. Ситуация, в которую, похоже, угодил Французов, ему активно не нравилась, хотя до сих пор не было ясно, что это, черт побери, за ситуация. Комбат начал действовать, как всегда, не раздумывая и не взвешивая шансов на выигрыш. "Вот черт, – подумал он, – и это называется не влипать в истории!"
– Ну, – сказал Комбат, – я слушаю.
– Их было двое, – махнув на все рукой, заговорил главврач. – Один местный – Павел Кудинов, из автопарка, а второго я никогда раньше не видел. Здоровенный, стриженый. Видно, что качок, переставший следить за собой. Ну знаете, этот теперешний тип…
– Знаю, – кивнул Рублев, – мешки с салом.
– Ну, я не проверял, сами понимаете… У него еще не было правого глаза. Такая, знаете, черная повязка, как у пирата. Они пришли ко мне в воскресенье вечером прямо домой и предложили тысячу долларов. Этот одноглазый назвался Французовым и сказал, что ему нужно провести месячишко в обществе одной, как он выразился, цыпули, но так, чтобы об этом никто не знал у него на службе. Тут погранзона, так что никто не поехал бы его навещать, да и далеко, опять же… В общем, дело это, конечно, незаконное, но не убийство же, в конце концов, и не ограбление! И потом, тысяча долларов для меня – это большие деньги. Слишком большие, чтобы я мог отказаться. Он показал паспорт, я переписал все данные… Ну, вы понимаете, для карточки…
– Погоди, погоди, – перебил его Рублев, – какой паспорт? Чей?
– Да свой же, – ответил врач, – Французов Юрий, прописан в Питере…
– А фотография?
– Что – фотография? На фотографию я особенно не смотрел, я на них никогда не смотрю.
– Ну ясно, – сказал Комбат, – чего на нее смотреть? Ты на баксы смотрел, там портреты поинтереснее. Так вот, добрый доктор Айболит, просто чтоб ты знал: Французов не носатый коротышка и не разжиревший качок. Он выглядит, как.., ну, примерно, как я.
Смекаешь, чем твоя штука баксов пахнет?
– О черт! – бледнея сильнее прежнего, выдохнул доктор.
– Это точно, – согласился Рублев, – черт тебя попутал с ними связаться. Учти, если Французов выберется из этого говна живым, он непременно приедет навестить свою тетку, она у него здесь живет, неподалеку, и обязательно зайдет к тебе: надо же поблагодарить доктора, который так ловко починил ему ногу… Мне вот что интересно: а что ты собирался делать, если бы вдруг нагрянула проверка по вашей медицинской части?
– Позвонил бы Кудинову, – безучастно ответил врач, совершенно прибитый всей этой историей, в которую влип из-за собственной жадности, – надел бы на него разъемный гипс – есть у меня такой – и, положил бы в отдельный бокс, чтобы соседи по палате не болтали.
Проверка – ерунда. В конце концов, на то и медицина, чтобы спирт водился… Надо же было так вляпаться!
– Сочувствую, – без всякого сочувствия сказал ему Рублев. – На тот случай, если ты в этой переделке уцелеешь, запомни: никто никому не дает деньги просто так, их всегда приходится отрабатывать. Просто удивительно, как ты дожил до такого возраста и даже стал главврачом, не зная элементарных вещей.
Савелий Степанович только криво улыбнулся, а когда Рублев ушел, пожелав ему не болеть и напоследок крепко хлопнув дверью, поспешно заперся в кабинете и вынул из сейфа литровую бутылку с медицинским спиртом. Вода в графине была позавчерашней, желтой, на дне плавал мохнатый осадок ржавого цвета, но доктору было плевать на это.
Ему вообще было на все наплевать сейчас, кроме собственной жизни, за которую он впервые по-настоящему испугался.
После первого стакана его немного отпустило, и он длинно, витиевато выматерился, немедленно снова наполнив стакан. Через час он уже бродил по территории больницы, время от времени принимаясь хрипло орать комсомольские песни и лапая проходивших мимо медсестер. Проснулся он в половине пятого утра, ощущая невыносимое давление в мочевом пузыре, и едва не намочил постель от ужаса и неожиданности, обнаружив рядом с собой громоподобно храпящую Клизму. Уйдя облегчиться, доктор в постель не вернулся, но хватило и того, что уже случилось. Клизма забеременела и в свои полных пятьдесят четыре года на удивление всем родила здорового, крепкого телом, но скорбного главою дауна. Был страшный скандал, но в конце концов он сошел на нет, как сходит на нет все на свете. Зубодробительные подробности этого скандала настолько заслонили от Савелия Степановича все остальные проявления кипевшей вокруг жизни, что он начисто забыл и о Борисе Рублеве, и о "мертвой душе" – капитане Юрии Французове. Только иногда, вспоминая пережитый в этот день ужас, Савелий Степанович мрачнел и тихо радовался тому, что остался жив. Он благодарил за это судьбу, не зная, что благодарить следует бывшего командира десантно-штурмового батальона майора в отставке Бориса Ивановича Рублева.
Борис Иванович с самым деловым видом проследовал в ворота, игнорируя строгого вида табличку, извещавшую о том, что проход пешеходов через транспортные ворота строго воспрещен. Снедавшая Рублева смутная тревога к этому времени превратилась во вполне конкретное, острое беспокойство по поводу судьбы бывшего сослуживца и приятеля, явно попавшего в какую-то темную историю. Хуже всего было то, что вместе с ним, похоже, пропала и его жена, а значит, все это было не странноватой любовной интрижкой, а самой настоящей уголовщиной. Манипуляции с телефонным звонком и липовым переломом заставляли надеяться, что Французов еще жив, но Комбат понимал, что надо торопиться изо всех сил. Теперь бездетность четы Французовых, которые считали, что заводить ребенка им рановато, не раз вызывавшая беззлобное подтрунивание Рублева, оборачивалась великим благом. Всякий раз, слыша по радио или телевидению сообщения о погибших, похищенных и взятых в заложники детях, Рублев испытывал приступы удушающей бессильной ярости.
Пытаясь спасти попавших в беду взрослых, можно действовать, подчиняясь голосу рассудка, но дети… Тех, кто воюет с детьми, Борис Рублев готов был в буквальном смысле рвать в клочья голыми руками.
Его так никто и не окликнул. На территории автобусного парка было пустовато. Ему встретилась только невзрачного вида женщина лет пятидесяти в синем хлопчатобумажном халате, с виду похожая на уборщицу, да лохматый, увешанный репьями пес неизвестной породы, который лениво поднял голову и бросил на Рублева безразличный взгляд из-под днища проржавевшего до дыр автобуса, стоявшего на колодках в углу двора. Борис Иванович в нерешительности остановился посреди двора, ища, к кому бы обратиться с расспросами. Начинать с конторы ему не хотелось, потому что, как он заметил, в этом городе все просто Обожали спрашивать у незнакомых людей документы.
Вскоре он услышал доносившиеся откуда-то слева удары молотка по металлу. Звук раздавался из открытых настежь ворот одного из боксов. Там тоже стоял автобус, не то резервный, не то не ушедший в рейс из-за неисправности. Рублев оглянулся в поисках травинки, которую можно было бы пожевать (никотиновая зависимость давала себя знать, и теперь у него появилась привычка все время что-нибудь держать во рту), но не нашел и решительно направился к распахнутым воротам бокса.
В боксе было прохладно и сильно пахло солидолом, бензином, графитовой смазкой, железом и прочими вкусными вещами. Ориентируясь по металлическому тюканью и время от времени раздававшейся беззлобной ругани, без которой, как известно, русский человек не может справиться ни с какой работой, Комбат обошел автобус и заглянул в смотровую яму.
– Привет, – сказал он возившемуся у заднего моста человеку с испачканным отработанным маслом лицом и черными по локоть руками.
– Здорово, коли не шутишь, – не глядя на него, ответил человек и снова принялся тюкать молотком по зубилу, пытаясь сбить приржавевшую намертво гайку.
Комбат его то ли не интересовал, то ли он принял его за кого-то из своих.
– Слышь, друг, – сказал Рублев, – ты не в курсе, где сейчас Кудинов?
– Да в рейсе, где ж ему быть, – по-прежнему продолжая тюкать, ответил замасленный. – Пятый маршрут, на Алексеевку и обратно. А тебе он зачем?
Он перестал стучать и повернул к Рублеву потное, прочерченное темно-серыми полосами грязи и масла лицо. – Что-то я тебя, мужик, не припомню. Ты откуда взялся?
– От мамы с папой, – дружелюбно улыбаясь, ответил Рублев. – Смена во сколько кончается?
– Иди-ка отсюда на хер, – посоветовал его собеседник. – От папы с мамой… Хрен, блин, мамин. Вот к маме своей и иди.
– Зря ты так, – огорчился Рублев. – Ну чем уж я тебе так не понравился? Ведь ты же мне все сказал – и номер маршрута, и сам маршрут, а конец смены у тебя вдруг военной тайной сделался. И грубишь вдобавок, как невоспитанный мальчишка. Не боишься, что я тебя из твоей стрелковой ячейки вытащу и уши надеру?
Мужик в яме вдруг поспешно отшатнулся, схватив огромный разводной ключ и взяв его наперевес, как винтовку.
– А ну, не подходи! – выкрикнул он.
– Ты что, больной? – участливо поинтересовался Комбат.
У него начала затекать шея. Разговаривать, все время сидя на корточках и заглядывая под днище автобуса, было неудобно, да и сама беседа мало-помалу начала превращаться в глупейший скандал. Неизвестно было, за кого принял Бориса Рублева работяга с разводным ключом, но настроения конструктивно пообщаться у него явно не было.
– Штаны просуши, воин хренов, – посоветовал Рублев и, выпрямившись, пошел прочь от автобуса и с территории парка вообще.
Ближайшая остановка обнаружилась буквально в паре десятков метров от ворот автопарка На ржавом жестяном флажке, свисавшем с не менее ржавой перекладины, красной краской была выведена цифра 5 и даже что-то вроде расписания движения, так сильно пострадавшего от непогоды, что на нем невозможно было что-либо прочесть. Под флажком, лузгая подсолнухи, скучала крепкая старушенция лет семидесяти двух с дерматиновой хозяйственной сумкой на сгибе локтя, из которой торчали горлышки двух молочных бутылок и длинная, как конский орган размножения, французская булка Рублеву всегда было интересно, каким образом хранят эти ненормально длинные батоны те люди, кто не способен умять такой в один присест. Неужели режут на куски и кладут в хлебницу?
Старушенция смерила его любопытным взглядом, и Рублев почувствовал, что надо поздороваться: то, что это место именовалось городом, похоже, мало что меняло. Так он и поступил, и, как оказалось, не напрасно" старуха оказалась полностью в курсе расписания движения автобусов и, как показалось Борису Ивановичу, не только этого, но и вообще всего. Более того, она охотно делилась информацией, вполне, очевидно, довольная тем, что представился случай взять в оборот свежего слушателя.
От нее Комбат узнал, что вторая смена в автопарке только что началась и будет продолжаться до одиннадцати вечера; что по пятому маршруту сегодня, как обычно, ходит только один автобус, так что спутать Кудинова с кем-то еще у него просто не получится; что автобус должен быть минут через десять; что конечная остановка у него в Маноле, а другой конец маршрута расположен в Алексеевке, где стоит вертолетная часть; что Пашка Кудинов шалопай, бабник и каторжная морда; что отсидел он свои два года по хулиганке сразу после армии, а теперь вот вроде бы взялся за ум, но все равно колобродит и девкам проходу не дает, хотя живет на квартире у Нюрки Борисовой, вдовы сорока двух лет, которая и из камня сок выдавит, не то что из мужика, а вот поди ж ты, хватает его еще и на девок…
Очень интересный, но явно бесконечный монолог словоохотливой собеседницы Комбата был прерван появлением дребезжащего желтого "ЛиАЗа", который, тяжело приседая на ухабах и хлопая отставшими листами обшивки, как неопрятными крыльями, показался из-за поворота и с натужным ревом подкатил к остановке., С лязгающим скрипом открылись дверцы, и тут, к облегчению Рублева, выяснилось, что болтливая старушенция вовсе не собирается никуда ехать, а просто встречала здесь внучку.
Распрощавшись с ней, Рублев поднялся в автобус, чувствуя, как неприятно подаются под ногой прикрытые резиновым ковриком проржавевшие ступени, и огляделся в поисках кондуктора. Кондуктора не было видно, но тут он заметил, что водитель, обернувшись, выжидательно смотрит на него через окошечко в стеклянной перегородке, отделявшей кабину, три четверти которой занимал прикрытый кожухом двигатель, от полупустого салона. Рублев сунул в окошко какую-то мелочь, водитель принял ее и бросил в укрепленное на приборном щитке пластмассовое блюдце. Нерешительно взявшись за конец рулончика, свернутого из билетов, и глядя мимо Рублева, он спросил:
– Билет нужен?
– Билет не нужен, – сказал Комбат, – и сдача тоже не нужна. Нужно потолковать.
– На конечной, – спокойно бросил Павел Кудинов, закрыл двери и отъехал от остановки.
Комбат уселся на сиденье рядом с водительской кабиной и принялся разглядывать водителя. Смотреть на мелькавшее в просветах между деревьями слева море было гораздо интереснее, но сейчас Борису Рублеву было, к сожалению, не до красот природы.
Павел Кудинов был, что называется, кровь с молоком, лет тридцати двух, высокий, румяный, круглолицый, с уже наметившимся брюшком, с копной красиво вьющихся длинных русых волос и с подковообразными усами, достававшими до подбородка. К этим усам не хватало только бакенбард и расклешенных снизу брюк, пояс которых, по моде семидесятых годов, располагался не на талии, а гораздо ниже. Глаза у Кудинова были серо-зеленые, слегка навыкате, совершенно кошачьи, наглые. Эти глаза то и дело встречались с глазами Рублева в продолговатом зеркале, с помощью которого водитель наблюдал за салоном автобуса. В очередной раз поймав взгляд Кудинова, Рублев залихватски ему подмигнул.
Через одну остановку пассажиров, кроме Комбата, в автобусе не осталось. Насколько было известно Рублеву, до Манолы было еще две или три остановки. Кудинов погнал громыхающий автобус, не притормаживая на выбоинах, торопясь, очевидно, для того, чтобы выиграть время на разговор. Похоже, он увидел в Рублеве потенциального работодателя и не собирался упускать шанс срубить по-легкому лишнюю пару долларов. Добравшись до конца маршрута, автобус лихо развернулся и замер возле остановочного столба, тяжело вздохнув и заскрипев изношенными тормозами. Поднятое автобусом облако пыли улетело куда-то в сторону Финляндии, рассеиваясь по дороге. Рублев проводил его задумчивым взглядом и осмотрелся.
Теперь слева не было моря, оно спряталось за длинной, поросшей соснами песчаной грядой, на обращенном в сторону суши склоне которой, вытянувшись в редкую цепь, стояли дома. Напротив остановки на склоне стоял полуразрушенный дом, оставшийся, похоже, еще от финнов: сложенная из валунов коробка, в которой только оконные и дверные проемы были отделаны узким красным кирпичом, потемневшим от времени и непогоды. Неказистые соседние домишки, построенные из двух слоев досок, промежуток между которыми был заполнен песком, словно сторонились этого осколка прежних времен – расстояние от финской развалины до ближайшего соседа было никак не меньше пятидесяти метров. Место здесь, похоже, вообще не экономили. Скудная каменистая почва не способствовала развитию огороднических инстинктов, да и то, что здесь была погранзона, тоже, видимо, сказывалось. Как бы то ни было, но справа, на противоположной стороне дороги, домов вообще не было, а простирался заросший сорняками пустырь метров на двести пятьдесят, за которым стеной стоял лес. Рублев удовлетворенно хмыкнул: более удобного места для предстоящего разговора было, пожалуй, не найти. Даже если бы разговор пошел наперекосяк и закончился печально, никакой свидетель не смог бы потом описать Рублева детально – слишком велико было расстояние до ближайшего окошка.
Он увидел, что Кудинов, сев вполоборота в своем водительском кресле, выжидательно смотрит на него. Он уже вставил в свои пухлые губы сигарету и держал наготове зажигалку. Глядя на то, как он прикуривает, делает первую затяжку и выпускает в потолок кабины густое сероватое облако дыма, Комбат поймал себя на невольной зависти. Ему вдруг стало безразлично, что случилось с Юрием Французовым и его женой, захотелось просто остаться сидеть на этом неудобном сиденье, дать Кудинову снова отвезти себя в город, сесть во вечерний дизель, добраться до Питера, разыскать прямо на вокзале толкача – его просто не может там не быть! – отдать ему все деньги, все, что у него есть, и купить дозу.
Совсем маленькую дозу, чтобы хотя бы на время обмануть себя иллюзией тепла и света в этом чужом, холодном мире…
– Ну что, так и будем в гляделки играть? – поинтересовался Кудинов, стряхивая пепел с сигареты в открытое окошко кабины. Он, казалось, плавал за своей стеклянной перегородкой, как диковинная рыбина в аквариуме, а его голос доносился до Комбата словно бы издали и тоже странно плыл, раздваивался, дробился. – Если ты голубой, то я не по этой части. Эй, мужик, да что с тобой?
Рублев вздрогнул и сфокусировал взгляд, пытаясь вспомнить, где он и чего от него хочет незнакомый водитель автобуса. Каждая клеточка тела заходилась голодным криком, и Комбат знал, что этот голод не обманешь никакими слабыми растворами и символическими инъекциями. Его целенаправленно подсаживали на иглу, вводя лошадиные дозы героина, и любая попытка обмануть себя, подсунув пустышку воющему от ломок организму, была бы просто первым шагом к могиле. И то, что ломки теперь были скорее психологическими и почти не напоминали тот кошмар, который он пережил в тире у Подберезского, когда три дня просидел в одиночестве, прикованный наручниками к радиатору парового отопления, не имело ровным счетом никакого значения. Оступиться теперь было так же легко, как и прежде, и даже легче. Победив физическую зависимость, можно было легко уговорить себя, что один раз, одна-единственная доза, вовсе ничего не решит, не изменит…
– Извини, – сказал Борис Рублев Павлу Кудинову, – задумался. Давай выйдем, посидим на травке пару минут. Есть разговор.
Глава 15
– Если я отпущу руку, то сразу возьму тебя за яйца, – пообещал Рублев. – Омлет в штанах не помешает тебе оперировать? Ну, говори, гестаповец крахмальный, пока я за тебя не взялся как следует!
– Перестаньте, – взмолился врач, – меня же с работы уволят, как вы не понимаете!
– Да тебя убить мало, – сказал Рублев, – а не то что уволить. А ну, пошли в твой кабинет. Там нам будет удобнее. Только имей в виду: вздумаешь по дороге фокусничать, сломаю шею одной рукой, мне это раз плюнуть. Не знаю, что ты тут наколбасил со своими дружками, но все это мне не нравится.
– Да какие они мне дружки! – плачущим голосом воскликнул главврач.
– Ага, – сказал Рублев, разворачивая его в сторону главного корпуса и заставляя сдвинуться с места, – значит, ты не один это все придумал. Мне почему-то так и показалось. Ладно, не ори, пойдем в кабинет, там расскажешь.
Продолжая сжимать предплечье главврача, Рублев вслед за ним вернулся в главный корпус, снова миновал деревянную трубу, обворожительно улыбнулся девице в справочном, в ответ на что та снова надула губки и отвернулась, и, пройдя еще одним полутемным прохладным коридором, оказался в бедно обставленном кабинетике, единственное окно которого выходило на ухабистую немощеную улицу, к планировке и строительству которой финны явно не имели ни малейшего отношения.
Добрый доктор Савелий Степанович намылился было нырнуть за свой стол, где он привык восседать с начальственным видом, но Рублев бесцеремонно толкнул его на стоявшую возле двери застеленную простыней клеенчатую кушетку, какие встречаются еще в процедурных кабинетах тех поликлиник, что победнее, и сразу же наводят на мысль об уколах, клизмах и прочих неприятных и болезненных процедурах, связанных с процессом исцеления больных. Кушетка протестующе скрипнула, а доктор зашипел от боли, гулко ударившись затылком дощатую перегородку, оклеенную выцветшими, уже начавшими кое-где отставать, дешевыми желто-коричневыми обоями. Комбат запер дверь кабинета на задвижку.
– , Что вы себе позволяете? – возмущенно спросил Савелий Степанович.
Он пытался хорохориться, хотя и понимал, что дело плохо: этот медведь явно не собирался шутить и твердо намеревался узнать все, что ему нужно. Интуитивно главврач чувствовал, что Рублев не станет долго хитрить, расставлять ловушки и ловить его на противоречиях, как это принято у следователей в детективных романах. Похоже было на то, что он привык действовать другими, гораздо более простыми и эффективными методами. У доктора не возникало ни малейшего желания опробовать эти методы на собственной шкуре. Он не был ни профессиональным разведчиком в тылу врага, ни даже обыкновенным бандитом, и умирать под пытками за какую-то тысячу долларов не собирался. Рублев стоял над ним, читая по лицу доктора так легко, как если бы это была открытая книга с крупным шрифтом. Ситуация, в которую, похоже, угодил Французов, ему активно не нравилась, хотя до сих пор не было ясно, что это, черт побери, за ситуация. Комбат начал действовать, как всегда, не раздумывая и не взвешивая шансов на выигрыш. "Вот черт, – подумал он, – и это называется не влипать в истории!"
– Ну, – сказал Комбат, – я слушаю.
– Их было двое, – махнув на все рукой, заговорил главврач. – Один местный – Павел Кудинов, из автопарка, а второго я никогда раньше не видел. Здоровенный, стриженый. Видно, что качок, переставший следить за собой. Ну знаете, этот теперешний тип…
– Знаю, – кивнул Рублев, – мешки с салом.
– Ну, я не проверял, сами понимаете… У него еще не было правого глаза. Такая, знаете, черная повязка, как у пирата. Они пришли ко мне в воскресенье вечером прямо домой и предложили тысячу долларов. Этот одноглазый назвался Французовым и сказал, что ему нужно провести месячишко в обществе одной, как он выразился, цыпули, но так, чтобы об этом никто не знал у него на службе. Тут погранзона, так что никто не поехал бы его навещать, да и далеко, опять же… В общем, дело это, конечно, незаконное, но не убийство же, в конце концов, и не ограбление! И потом, тысяча долларов для меня – это большие деньги. Слишком большие, чтобы я мог отказаться. Он показал паспорт, я переписал все данные… Ну, вы понимаете, для карточки…
– Погоди, погоди, – перебил его Рублев, – какой паспорт? Чей?
– Да свой же, – ответил врач, – Французов Юрий, прописан в Питере…
– А фотография?
– Что – фотография? На фотографию я особенно не смотрел, я на них никогда не смотрю.
– Ну ясно, – сказал Комбат, – чего на нее смотреть? Ты на баксы смотрел, там портреты поинтереснее. Так вот, добрый доктор Айболит, просто чтоб ты знал: Французов не носатый коротышка и не разжиревший качок. Он выглядит, как.., ну, примерно, как я.
Смекаешь, чем твоя штука баксов пахнет?
– О черт! – бледнея сильнее прежнего, выдохнул доктор.
– Это точно, – согласился Рублев, – черт тебя попутал с ними связаться. Учти, если Французов выберется из этого говна живым, он непременно приедет навестить свою тетку, она у него здесь живет, неподалеку, и обязательно зайдет к тебе: надо же поблагодарить доктора, который так ловко починил ему ногу… Мне вот что интересно: а что ты собирался делать, если бы вдруг нагрянула проверка по вашей медицинской части?
– Позвонил бы Кудинову, – безучастно ответил врач, совершенно прибитый всей этой историей, в которую влип из-за собственной жадности, – надел бы на него разъемный гипс – есть у меня такой – и, положил бы в отдельный бокс, чтобы соседи по палате не болтали.
Проверка – ерунда. В конце концов, на то и медицина, чтобы спирт водился… Надо же было так вляпаться!
– Сочувствую, – без всякого сочувствия сказал ему Рублев. – На тот случай, если ты в этой переделке уцелеешь, запомни: никто никому не дает деньги просто так, их всегда приходится отрабатывать. Просто удивительно, как ты дожил до такого возраста и даже стал главврачом, не зная элементарных вещей.
Савелий Степанович только криво улыбнулся, а когда Рублев ушел, пожелав ему не болеть и напоследок крепко хлопнув дверью, поспешно заперся в кабинете и вынул из сейфа литровую бутылку с медицинским спиртом. Вода в графине была позавчерашней, желтой, на дне плавал мохнатый осадок ржавого цвета, но доктору было плевать на это.
Ему вообще было на все наплевать сейчас, кроме собственной жизни, за которую он впервые по-настоящему испугался.
После первого стакана его немного отпустило, и он длинно, витиевато выматерился, немедленно снова наполнив стакан. Через час он уже бродил по территории больницы, время от времени принимаясь хрипло орать комсомольские песни и лапая проходивших мимо медсестер. Проснулся он в половине пятого утра, ощущая невыносимое давление в мочевом пузыре, и едва не намочил постель от ужаса и неожиданности, обнаружив рядом с собой громоподобно храпящую Клизму. Уйдя облегчиться, доктор в постель не вернулся, но хватило и того, что уже случилось. Клизма забеременела и в свои полных пятьдесят четыре года на удивление всем родила здорового, крепкого телом, но скорбного главою дауна. Был страшный скандал, но в конце концов он сошел на нет, как сходит на нет все на свете. Зубодробительные подробности этого скандала настолько заслонили от Савелия Степановича все остальные проявления кипевшей вокруг жизни, что он начисто забыл и о Борисе Рублеве, и о "мертвой душе" – капитане Юрии Французове. Только иногда, вспоминая пережитый в этот день ужас, Савелий Степанович мрачнел и тихо радовался тому, что остался жив. Он благодарил за это судьбу, не зная, что благодарить следует бывшего командира десантно-штурмового батальона майора в отставке Бориса Ивановича Рублева.
* * *
Комбат без труда выпутался из лабиринта одинаково грязных и бестолково застроенных неказистыми домишками улиц, в котором пряталась больница, и снова очутился на набережной. Пройдя еще метров двести в сторону Манолы, он обнаружил по правую руку от себя огромные ворота из мятой, кое-где тронутой ржавчиной, небрежно выкрашенной в серый цвет жести. Ворота были распахнуты настежь, и в обширном дворе, расположенном за ними, виднелись заляпанные, видимо еще мартовской грязью, поношенные коробки нескольких "ЛиАЗов" и "ЛАЗов". Крыши у всех были изъедены коррозией, которую не брала никакая краска. Неподалеку располагались два целлюлозно-бумажных комбината, и, совершив пару рейсов в те края в дождливую погоду, автобус раз и навсегда приобретал такой вид.Борис Иванович с самым деловым видом проследовал в ворота, игнорируя строгого вида табличку, извещавшую о том, что проход пешеходов через транспортные ворота строго воспрещен. Снедавшая Рублева смутная тревога к этому времени превратилась во вполне конкретное, острое беспокойство по поводу судьбы бывшего сослуживца и приятеля, явно попавшего в какую-то темную историю. Хуже всего было то, что вместе с ним, похоже, пропала и его жена, а значит, все это было не странноватой любовной интрижкой, а самой настоящей уголовщиной. Манипуляции с телефонным звонком и липовым переломом заставляли надеяться, что Французов еще жив, но Комбат понимал, что надо торопиться изо всех сил. Теперь бездетность четы Французовых, которые считали, что заводить ребенка им рановато, не раз вызывавшая беззлобное подтрунивание Рублева, оборачивалась великим благом. Всякий раз, слыша по радио или телевидению сообщения о погибших, похищенных и взятых в заложники детях, Рублев испытывал приступы удушающей бессильной ярости.
Пытаясь спасти попавших в беду взрослых, можно действовать, подчиняясь голосу рассудка, но дети… Тех, кто воюет с детьми, Борис Рублев готов был в буквальном смысле рвать в клочья голыми руками.
Его так никто и не окликнул. На территории автобусного парка было пустовато. Ему встретилась только невзрачного вида женщина лет пятидесяти в синем хлопчатобумажном халате, с виду похожая на уборщицу, да лохматый, увешанный репьями пес неизвестной породы, который лениво поднял голову и бросил на Рублева безразличный взгляд из-под днища проржавевшего до дыр автобуса, стоявшего на колодках в углу двора. Борис Иванович в нерешительности остановился посреди двора, ища, к кому бы обратиться с расспросами. Начинать с конторы ему не хотелось, потому что, как он заметил, в этом городе все просто Обожали спрашивать у незнакомых людей документы.
Вскоре он услышал доносившиеся откуда-то слева удары молотка по металлу. Звук раздавался из открытых настежь ворот одного из боксов. Там тоже стоял автобус, не то резервный, не то не ушедший в рейс из-за неисправности. Рублев оглянулся в поисках травинки, которую можно было бы пожевать (никотиновая зависимость давала себя знать, и теперь у него появилась привычка все время что-нибудь держать во рту), но не нашел и решительно направился к распахнутым воротам бокса.
В боксе было прохладно и сильно пахло солидолом, бензином, графитовой смазкой, железом и прочими вкусными вещами. Ориентируясь по металлическому тюканью и время от времени раздававшейся беззлобной ругани, без которой, как известно, русский человек не может справиться ни с какой работой, Комбат обошел автобус и заглянул в смотровую яму.
– Привет, – сказал он возившемуся у заднего моста человеку с испачканным отработанным маслом лицом и черными по локоть руками.
– Здорово, коли не шутишь, – не глядя на него, ответил человек и снова принялся тюкать молотком по зубилу, пытаясь сбить приржавевшую намертво гайку.
Комбат его то ли не интересовал, то ли он принял его за кого-то из своих.
– Слышь, друг, – сказал Рублев, – ты не в курсе, где сейчас Кудинов?
– Да в рейсе, где ж ему быть, – по-прежнему продолжая тюкать, ответил замасленный. – Пятый маршрут, на Алексеевку и обратно. А тебе он зачем?
Он перестал стучать и повернул к Рублеву потное, прочерченное темно-серыми полосами грязи и масла лицо. – Что-то я тебя, мужик, не припомню. Ты откуда взялся?
– От мамы с папой, – дружелюбно улыбаясь, ответил Рублев. – Смена во сколько кончается?
– Иди-ка отсюда на хер, – посоветовал его собеседник. – От папы с мамой… Хрен, блин, мамин. Вот к маме своей и иди.
– Зря ты так, – огорчился Рублев. – Ну чем уж я тебе так не понравился? Ведь ты же мне все сказал – и номер маршрута, и сам маршрут, а конец смены у тебя вдруг военной тайной сделался. И грубишь вдобавок, как невоспитанный мальчишка. Не боишься, что я тебя из твоей стрелковой ячейки вытащу и уши надеру?
Мужик в яме вдруг поспешно отшатнулся, схватив огромный разводной ключ и взяв его наперевес, как винтовку.
– А ну, не подходи! – выкрикнул он.
– Ты что, больной? – участливо поинтересовался Комбат.
У него начала затекать шея. Разговаривать, все время сидя на корточках и заглядывая под днище автобуса, было неудобно, да и сама беседа мало-помалу начала превращаться в глупейший скандал. Неизвестно было, за кого принял Бориса Рублева работяга с разводным ключом, но настроения конструктивно пообщаться у него явно не было.
– Штаны просуши, воин хренов, – посоветовал Рублев и, выпрямившись, пошел прочь от автобуса и с территории парка вообще.
Ближайшая остановка обнаружилась буквально в паре десятков метров от ворот автопарка На ржавом жестяном флажке, свисавшем с не менее ржавой перекладины, красной краской была выведена цифра 5 и даже что-то вроде расписания движения, так сильно пострадавшего от непогоды, что на нем невозможно было что-либо прочесть. Под флажком, лузгая подсолнухи, скучала крепкая старушенция лет семидесяти двух с дерматиновой хозяйственной сумкой на сгибе локтя, из которой торчали горлышки двух молочных бутылок и длинная, как конский орган размножения, французская булка Рублеву всегда было интересно, каким образом хранят эти ненормально длинные батоны те люди, кто не способен умять такой в один присест. Неужели режут на куски и кладут в хлебницу?
Старушенция смерила его любопытным взглядом, и Рублев почувствовал, что надо поздороваться: то, что это место именовалось городом, похоже, мало что меняло. Так он и поступил, и, как оказалось, не напрасно" старуха оказалась полностью в курсе расписания движения автобусов и, как показалось Борису Ивановичу, не только этого, но и вообще всего. Более того, она охотно делилась информацией, вполне, очевидно, довольная тем, что представился случай взять в оборот свежего слушателя.
От нее Комбат узнал, что вторая смена в автопарке только что началась и будет продолжаться до одиннадцати вечера; что по пятому маршруту сегодня, как обычно, ходит только один автобус, так что спутать Кудинова с кем-то еще у него просто не получится; что автобус должен быть минут через десять; что конечная остановка у него в Маноле, а другой конец маршрута расположен в Алексеевке, где стоит вертолетная часть; что Пашка Кудинов шалопай, бабник и каторжная морда; что отсидел он свои два года по хулиганке сразу после армии, а теперь вот вроде бы взялся за ум, но все равно колобродит и девкам проходу не дает, хотя живет на квартире у Нюрки Борисовой, вдовы сорока двух лет, которая и из камня сок выдавит, не то что из мужика, а вот поди ж ты, хватает его еще и на девок…
Очень интересный, но явно бесконечный монолог словоохотливой собеседницы Комбата был прерван появлением дребезжащего желтого "ЛиАЗа", который, тяжело приседая на ухабах и хлопая отставшими листами обшивки, как неопрятными крыльями, показался из-за поворота и с натужным ревом подкатил к остановке., С лязгающим скрипом открылись дверцы, и тут, к облегчению Рублева, выяснилось, что болтливая старушенция вовсе не собирается никуда ехать, а просто встречала здесь внучку.
Распрощавшись с ней, Рублев поднялся в автобус, чувствуя, как неприятно подаются под ногой прикрытые резиновым ковриком проржавевшие ступени, и огляделся в поисках кондуктора. Кондуктора не было видно, но тут он заметил, что водитель, обернувшись, выжидательно смотрит на него через окошечко в стеклянной перегородке, отделявшей кабину, три четверти которой занимал прикрытый кожухом двигатель, от полупустого салона. Рублев сунул в окошко какую-то мелочь, водитель принял ее и бросил в укрепленное на приборном щитке пластмассовое блюдце. Нерешительно взявшись за конец рулончика, свернутого из билетов, и глядя мимо Рублева, он спросил:
– Билет нужен?
– Билет не нужен, – сказал Комбат, – и сдача тоже не нужна. Нужно потолковать.
– На конечной, – спокойно бросил Павел Кудинов, закрыл двери и отъехал от остановки.
Комбат уселся на сиденье рядом с водительской кабиной и принялся разглядывать водителя. Смотреть на мелькавшее в просветах между деревьями слева море было гораздо интереснее, но сейчас Борису Рублеву было, к сожалению, не до красот природы.
Павел Кудинов был, что называется, кровь с молоком, лет тридцати двух, высокий, румяный, круглолицый, с уже наметившимся брюшком, с копной красиво вьющихся длинных русых волос и с подковообразными усами, достававшими до подбородка. К этим усам не хватало только бакенбард и расклешенных снизу брюк, пояс которых, по моде семидесятых годов, располагался не на талии, а гораздо ниже. Глаза у Кудинова были серо-зеленые, слегка навыкате, совершенно кошачьи, наглые. Эти глаза то и дело встречались с глазами Рублева в продолговатом зеркале, с помощью которого водитель наблюдал за салоном автобуса. В очередной раз поймав взгляд Кудинова, Рублев залихватски ему подмигнул.
Через одну остановку пассажиров, кроме Комбата, в автобусе не осталось. Насколько было известно Рублеву, до Манолы было еще две или три остановки. Кудинов погнал громыхающий автобус, не притормаживая на выбоинах, торопясь, очевидно, для того, чтобы выиграть время на разговор. Похоже, он увидел в Рублеве потенциального работодателя и не собирался упускать шанс срубить по-легкому лишнюю пару долларов. Добравшись до конца маршрута, автобус лихо развернулся и замер возле остановочного столба, тяжело вздохнув и заскрипев изношенными тормозами. Поднятое автобусом облако пыли улетело куда-то в сторону Финляндии, рассеиваясь по дороге. Рублев проводил его задумчивым взглядом и осмотрелся.
Теперь слева не было моря, оно спряталось за длинной, поросшей соснами песчаной грядой, на обращенном в сторону суши склоне которой, вытянувшись в редкую цепь, стояли дома. Напротив остановки на склоне стоял полуразрушенный дом, оставшийся, похоже, еще от финнов: сложенная из валунов коробка, в которой только оконные и дверные проемы были отделаны узким красным кирпичом, потемневшим от времени и непогоды. Неказистые соседние домишки, построенные из двух слоев досок, промежуток между которыми был заполнен песком, словно сторонились этого осколка прежних времен – расстояние от финской развалины до ближайшего соседа было никак не меньше пятидесяти метров. Место здесь, похоже, вообще не экономили. Скудная каменистая почва не способствовала развитию огороднических инстинктов, да и то, что здесь была погранзона, тоже, видимо, сказывалось. Как бы то ни было, но справа, на противоположной стороне дороги, домов вообще не было, а простирался заросший сорняками пустырь метров на двести пятьдесят, за которым стеной стоял лес. Рублев удовлетворенно хмыкнул: более удобного места для предстоящего разговора было, пожалуй, не найти. Даже если бы разговор пошел наперекосяк и закончился печально, никакой свидетель не смог бы потом описать Рублева детально – слишком велико было расстояние до ближайшего окошка.
Он увидел, что Кудинов, сев вполоборота в своем водительском кресле, выжидательно смотрит на него. Он уже вставил в свои пухлые губы сигарету и держал наготове зажигалку. Глядя на то, как он прикуривает, делает первую затяжку и выпускает в потолок кабины густое сероватое облако дыма, Комбат поймал себя на невольной зависти. Ему вдруг стало безразлично, что случилось с Юрием Французовым и его женой, захотелось просто остаться сидеть на этом неудобном сиденье, дать Кудинову снова отвезти себя в город, сесть во вечерний дизель, добраться до Питера, разыскать прямо на вокзале толкача – его просто не может там не быть! – отдать ему все деньги, все, что у него есть, и купить дозу.
Совсем маленькую дозу, чтобы хотя бы на время обмануть себя иллюзией тепла и света в этом чужом, холодном мире…
– Ну что, так и будем в гляделки играть? – поинтересовался Кудинов, стряхивая пепел с сигареты в открытое окошко кабины. Он, казалось, плавал за своей стеклянной перегородкой, как диковинная рыбина в аквариуме, а его голос доносился до Комбата словно бы издали и тоже странно плыл, раздваивался, дробился. – Если ты голубой, то я не по этой части. Эй, мужик, да что с тобой?
Рублев вздрогнул и сфокусировал взгляд, пытаясь вспомнить, где он и чего от него хочет незнакомый водитель автобуса. Каждая клеточка тела заходилась голодным криком, и Комбат знал, что этот голод не обманешь никакими слабыми растворами и символическими инъекциями. Его целенаправленно подсаживали на иглу, вводя лошадиные дозы героина, и любая попытка обмануть себя, подсунув пустышку воющему от ломок организму, была бы просто первым шагом к могиле. И то, что ломки теперь были скорее психологическими и почти не напоминали тот кошмар, который он пережил в тире у Подберезского, когда три дня просидел в одиночестве, прикованный наручниками к радиатору парового отопления, не имело ровным счетом никакого значения. Оступиться теперь было так же легко, как и прежде, и даже легче. Победив физическую зависимость, можно было легко уговорить себя, что один раз, одна-единственная доза, вовсе ничего не решит, не изменит…
– Извини, – сказал Борис Рублев Павлу Кудинову, – задумался. Давай выйдем, посидим на травке пару минут. Есть разговор.
Глава 15
Они присели на солнцепеке, но не на травку – земля была все еще слишком сырой для этого, – а на лежавший у дороги большой плоский камень. Камней здесь было множество. Немного дальше, напротив дома тетки Французова, у дороги лежал валун величиной с дом.
Как-то зимой, съезжая с горки на финских санях, Комбат едва не убился об это чудище. Уцелел он, просто спрыгнув в последний момент с санок, которые с лязгом врезались в камень и, отскочив, перевернулись. С тех пор он обходил финские сани стороной, хотя не раз наблюдал, гостя у Французова, как древние старушки, погрузив на прилаженное спереди к крутой дуге санок деревянное сиденьице авоську с пустыми бутылками, ухватившись за дугу руками и толкаясь одной ногой, лихо носились в магазин и обратно на этих штуковинах, напоминавших зимний вариант самоката.
Усмехнувшись воспоминанию, Рублев сорвал травинку и вставил ее в угол рта, сдавив зубами и ощутив на языке сладковатый сок.
– Ведь это ты – Паша Кудинов? – дружелюбно спросил он. Накрывшее его серое облако постепенно рассасывалось, и с каждой минутой ему все легче давалось это дружелюбие и все меньше хотелось отбить голову Кудинову, как горлышко бутылки, одним ударом кулака. – Я хочу, чтобы ты вместе со мной сходил в одно место.
– Сколько? – деловым тоном спросил Кудинов, даже не интересуясь тем, куда, собственно, его приглашают.
– Нисколько, – все с тем же натужным дружелюбием ответил Рублев. – Ты что, дурилка, думаешь, я тебя на дело взять хочу?
– А какого ж хрена тогда тебе от меня надо? – немного отодвигаясь, с опаской спросил Кудинов.
Он попытался встать, но рука Комбата, по-дружески опустившаяся ему на плечо, придавила его к поверхности камня, как тонна кирпича.
– В гости сходим, – сказал Борис Иванович. – Посидим, чайку попьем. Может, хозяйка сто грамм накапает, если вразумительно расскажешь, куда ты ее племянника сплавил.
– Да ты что, мужик, охренел? – пытаясь вырваться, воскликнул Кудинов. – Какой чай? Какой, на хер, племянник?! Я же говорю, я не по этой части! Пусти, козел, рога обломаю!
Он все продолжал дергаться и брыкаться, не в силах поверить, воспринять своим сознанием тот факт, что на свете есть люди, гораздо более сильные, чем он, Паша Кудинов, в минуты веселья любивший на потеху девкам подбрасывать и ловить двадцатичетырехкилограммовые гири и однажды севший в тюрьму на два года просто за то, что не стерпел по пьяному делу, когда на танцах в клубе ему оттоптали ногу, и один-единственный раз двинул обидчика кулаком, в результате чего тот очнулся в больнице.
Комбат, которому наконец надоело это копошение, сжал пальцами плечо Кудинова. Тот охнул и перестал дергаться, болезненно перекосившись и замерев в ожидании слепящего удара прямо по носу, по зубам…
– Рога, говоришь… – задумчиво протянул Комбат, чуть сильнее сжимая плечо. Кудинов снова охнул, но промолчал, боясь усугубить свое и без того незавидное положение. – Про рога мы с тобой поговорим потом, если будет время и желание, а пока расскажи-ка мне, будь добр, что это за история с больницей?
Как-то зимой, съезжая с горки на финских санях, Комбат едва не убился об это чудище. Уцелел он, просто спрыгнув в последний момент с санок, которые с лязгом врезались в камень и, отскочив, перевернулись. С тех пор он обходил финские сани стороной, хотя не раз наблюдал, гостя у Французова, как древние старушки, погрузив на прилаженное спереди к крутой дуге санок деревянное сиденьице авоську с пустыми бутылками, ухватившись за дугу руками и толкаясь одной ногой, лихо носились в магазин и обратно на этих штуковинах, напоминавших зимний вариант самоката.
Усмехнувшись воспоминанию, Рублев сорвал травинку и вставил ее в угол рта, сдавив зубами и ощутив на языке сладковатый сок.
– Ведь это ты – Паша Кудинов? – дружелюбно спросил он. Накрывшее его серое облако постепенно рассасывалось, и с каждой минутой ему все легче давалось это дружелюбие и все меньше хотелось отбить голову Кудинову, как горлышко бутылки, одним ударом кулака. – Я хочу, чтобы ты вместе со мной сходил в одно место.
– Сколько? – деловым тоном спросил Кудинов, даже не интересуясь тем, куда, собственно, его приглашают.
– Нисколько, – все с тем же натужным дружелюбием ответил Рублев. – Ты что, дурилка, думаешь, я тебя на дело взять хочу?
– А какого ж хрена тогда тебе от меня надо? – немного отодвигаясь, с опаской спросил Кудинов.
Он попытался встать, но рука Комбата, по-дружески опустившаяся ему на плечо, придавила его к поверхности камня, как тонна кирпича.
– В гости сходим, – сказал Борис Иванович. – Посидим, чайку попьем. Может, хозяйка сто грамм накапает, если вразумительно расскажешь, куда ты ее племянника сплавил.
– Да ты что, мужик, охренел? – пытаясь вырваться, воскликнул Кудинов. – Какой чай? Какой, на хер, племянник?! Я же говорю, я не по этой части! Пусти, козел, рога обломаю!
Он все продолжал дергаться и брыкаться, не в силах поверить, воспринять своим сознанием тот факт, что на свете есть люди, гораздо более сильные, чем он, Паша Кудинов, в минуты веселья любивший на потеху девкам подбрасывать и ловить двадцатичетырехкилограммовые гири и однажды севший в тюрьму на два года просто за то, что не стерпел по пьяному делу, когда на танцах в клубе ему оттоптали ногу, и один-единственный раз двинул обидчика кулаком, в результате чего тот очнулся в больнице.
Комбат, которому наконец надоело это копошение, сжал пальцами плечо Кудинова. Тот охнул и перестал дергаться, болезненно перекосившись и замерев в ожидании слепящего удара прямо по носу, по зубам…
– Рога, говоришь… – задумчиво протянул Комбат, чуть сильнее сжимая плечо. Кудинов снова охнул, но промолчал, боясь усугубить свое и без того незавидное положение. – Про рога мы с тобой поговорим потом, если будет время и желание, а пока расскажи-ка мне, будь добр, что это за история с больницей?