Страница:
Стручок обвел глазами зал, привычно фиксируя находившихся на своих местах и старавшихся не выделяться из толпы вышибал. Вышибалы в зале были скорее данью традиции, чем необходимостью: с тех пор, как в коридоре установили стандартный аэропортовский определитель металлов, беспорядков в зале можно было не опасаться, да и приходившие сюда люди были не из тех, что привыкли выражать свое недовольство с помощью кулаков или огнестрельного оружия. Все это были персоны солидные, состоятельные, и для подобных вещей у каждого имелся целый штат исполнителей, вход которым сюда был, разумеется, закрыт. Глядеть на публику сверху было одно удовольствие: черные строгие костюмы, белоснежные рубашки, сверкающие лысины или благородные седины, оголенные плечи жен и любовниц, а то и просто дорогих наемных шлюх, сложные прически, приглушенный шелест разговоров, множество знакомых и полузнакомых лиц и над всем этим острые спектральные вспышки, переливчатый блеск алмазов, невидимая, но легко угадываемая печать больших денег – высший свет, ренессанс, призраки грядущего величия, соль земли…
По широким проходам между рядами уже двинулись крутоплечие ребята в белоснежных смокингах, предлагая напитки, – проверенные ребята, и никаких официанточек, никакого стриптиза, только кровь, деньги и хороший виски, даже для дам, потому что в таких местах даже дамы должны пить крепкое: кровь и пот, и хороший виски, и спертый воздух пополам с табачным дымом, и насилие, насилие в чистом виде, которое возбуждает и тонизирует лучше самого хорошего и продолжительного секса.
Рябой в соседнем кресле пялился вниз, разинув рот.
Бедняга никогда не бывал здесь прежде и никогда уже не будет, так пусть посмотрит перед смертью на то, как живут настоящие люди, а потом, когда возьмут эту сволочь, когда он покажет эту сволочь, когда эту сволочь пристрелят как бешеного пса, – о, тогда все будет просто: перо в бок, коробка из-под телевизора, яма в лесу…
– Смотри внимательнее, – сказал Стручок, небрежным жестом сбивая пепел с сигареты прямо на ковер, которым был покрыт пол на балкончике. – Слюни пускать будешь потом. Пропустишь этого козла – живьем велю похоронить.
– Да я смотрю, – ответил Рябой, с трудом отводя взгляд от декольте проходившей прямо под балконом женщины. До нее было не больше метра, и, глядя под нужным углом (а Рябой глядел под нужным углом, находясь в наивыгоднейшей позиции для этого дела), можно было увидеть многое. В общем-то, баба была как баба, призов на конкурсах красоты таким не вручают, но то, как она была одета, точнее, полураздета: бархатистая мягкость тщательно ухоженной кожи, аромат дорогой косметики, переливчатый блеск камешков в ушах и на шее – все это превращало ее вполне заурядное тело в предел мужских мечтаний и устремлений. Рябой с некоторым усилием отогнал от себя навязчивое видение того, как он валит эту королеву на спину, сминая прическу и платье, и стал шарить глазами по рядам, старательно отыскивая знакомое усатое лицо.
В дверь негромко постучали. Рябой дернулся, но Горохов толчком усадил его на место.
– Ты смотри, смотри, – сказал он, – не отвлекайся.
Он обернулся и щелкнул задвижкой. Дверь открылась, и в проеме появился Хряк. Лицо его очень не понравилось Горохову: Хряк был явно чем-то встревожен, хотя и пытался держаться индифферентно. "Господи, – с тоскливым раздражением подумал Горохов, – ну что там у них еще?"
– Ну что там у вас еще? – спросил он сварливым тоном.
Хряк отвлекал его от любимого зрелища. Минуты перед началом поединков Стручок любил больше, чем сами поединки: наблюдать за публикой, рассаживающейся по местам, за тем, как они нервно прикуривают и глотают скотч, словно воду, ловить блеск предвкушения в их глазах, видеть, как раздуваются от скрытого волнения ноздри женщин и нервно сжимаются и разжимаются ладони мужчин, – это было здорово, это была… ну да, это была власть. Они приходили сюда, к нему, и отдавали свои деньги, и подвергались унизительному обыску, потому что нуждались в том, что мог им дать он, и только он… А Хряк отвлекал.
Хряк покосился на Рябого и мотнул подбородком, приглашая Стручка уединиться в коридоре. Горохов удивленно приподнял брови, и Хряк сложил ладони на горле, словно хотел самоудушиться, показывая, что дело не терпит отлагательств и босс нужен ему до зарезу.
Стручок с недовольным кряхтеньем завозился, выбираясь из глубокого кресла. Рябой снова вскинул голову, явно намереваясь вскочить и освободить проход, который он вовсе не загораживал.
– В зал смотри! – срывая злость, рыкнул на него Горохов. Он подозревал, что знает, в чем дело, и от этого злился еще больше.
Рябой послушно уставился вниз. Стручок вслед за Хряком вышел в коридор и прикрыл за собой дверь.
В коридоре было пусто и тихо, лишь одиноко жужжала и пощелкивала, беспорядочно подмаргивая, готовая перегореть лампа дневного света.
– Ну? – спросил Горохов, равнодушно глядя мимо Хряка.
"Вот сука, – подумал Хряк. – Прав был Кутузов, царствие ему небесное: этот козел совсем забыл, на каком свете живет. Давно надо было его замочить, тогда и всей этой бодяги не было бы. Ладно, сам заварил, сам пускай и расхлебывает."
– Капитан отказывается выходить на ринг, – тщательно маскируя мстительное злорадство, сказал он.
– Что значит – отказывается? – снова задрал брови Стручок, и Хряку до смерти захотелось влепить по этим бровям чем-нибудь тяжелым. – Кто его спрашивает?
– Он говорит, что, пока ему не дадут поговорить с его бабой, он драться не будет, – бесстрастно отрапортовал Хряк. – Говорит, что ты сам ему обещал.
– Вы что, козлы, – прошипел Стручок, хватая Хряка за лацканы пиджака, – совсем охренели?! Где я ему его бабу возьму?
Хряк пожал плечами, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не высказать своих мыслей по этому поводу.
– Извини, Стручок, – сказал он, – но я занимаюсь бойцами, а все остальное – твои проблемы.
– Мать вашу так и разэдак! – выругался Горохов. – Ничего без меня не можете, говноеды безмозглые, твари…
Сегодня же финал!
– Ага, – согласился Хряк, – финал, это точно.
Стручок длинно выматерился и устремился по коридору к лестнице, ведущей в подвал. Вихрем промчавшись через тренировочные залы, он оттолкнул с дороги охранника и разъяренной фурией ворвался в камеру Французова. Капитан в джинсах и кроссовках валялся на развороченной постели и курил, пуская дым в потолок. В камере царил красноватый полумрак. На лампочке, не то специально приспособленные в качестве абажура, не то заброшенные туда случайно, висели алые боксерские трусы с золотой каймой – униформа, выданная Французову хозяйственным Хряком. Когда тяжелая дверь с грохотом и лязгом распахнулась, впуская разъяренного Стручка, он лишь немного приподнял голову, окинул вошедшего равнодушным взглядом и снова откинулся на подушку.
– Ты что делаешь, капитан? – зловеще-тихим голосом спросил Горохов. – Тебе жить надоело? Характер решил показать?
Французов молчал, сосредоточенно пуская дымовые колечки и наблюдая за тем, как они, догоняя друг Друга, теряют четкость очертаний и беспорядочно клубятся в красном свете занавешенной трусами лампы.
– Ты что, козел, оглох?! – взорвался Стручок. – По пуле соскучился, шкура барабанная?!
– Не ори, – спокойно сказал Французов и неторопливо сел, спустив ноги на бетонный пол. – Набери лучше номер Кутузова. У нас с тобой договор. Ты его нарушаешь. Я посылаю тебя в жопу. По-моему, это вполне логично. Если ты хочешь, чтобы я красиво завершил твой вонючий финал, дай мне поговорить с женой. Насколько я помню, мы договаривались именно так, и до сих пор проблем с этим не возникало. Что случилось теперь?
Учти, если я с ней не поговорю, никакого финального боя не будет.
– Ты забываешься, капитан, – надменно сказал Стручок. – Условия здесь диктую я, и вопросы задаю тоже я. Я плачу деньги, я обо всем забочусь – в общем, я здесь все.
– Вроде Господа Бога, что ли? – спросил французов.
– Что-то вроде этого, – криво осклабился Стручок. – По крайней мере, твоя жизнь полностью в моих руках, так что не дрыгайся и быстренько переодевайся, публика уже почти вся собралась. Пошевеливайся, капитан, если жизнь дорога.
Французов вдруг распрямился как пружина, и Стручок, не успев даже сообразить, что происходит, обнаружил, что его держат за горло, причем очень твердой рукой.
– А вот мы сейчас посмотрим, какой ты Бог, – сказал капитан, немного усиливая нажим.
Хряк и обалдевший от неожиданности охранник, толкаясь в дверях, ворвались в камеру. Охранник лязгнул затвором автомата, но Французов быстро повернулся к ним лицом, держа перед собой Горохова, как щит, и сказал, глядя прямо в расширенные зрачки Стручка:
– Скажи своим козлам, чтобы не рыпались.
– Чтоб ты сдох, паскуда, – прохрипел Стручок.
– Раньше сдохнешь ты, – сказал Французов. – А прежде чем сдохнуть, еще успеешь увидеть свою глотку у меня на ладони. Редкостное зрелище. Ты будешь одним из немногих, кому это когда-либо удавалось.
Замерший в нерешительности Хряк прислушивался к этому диалогу, испытывая сильнейшее искушение отдать охраннику приказ стрелять в капитана прямо сквозь Стручка. Останавливали его только две вещи: во-первых, охранник мог не послушаться – его микроскопические мозги вряд ли могли переварить мысль о том, чтобы выстрелить в босса, а во-вторых, он подумал о деньгах, которые непременно пропали бы в случае невыхода Французова на ринг. Он тоже сделал ставку, и немаленькую, конечно же на Французова, выступавшего в роли темной лошадки. Ставки на капитана были невелики. Посещавшая "Олимпию" публика ходила сюда ради кровавых шоу, а чертов десантник даже не пытался ломать комедию, он просто бил, и его противник падал на спину, не успев сказать "мама". Иногда, видимо для разнообразия, Французов бил так, что противник вместо спины падал на живот, но ни один поединок с его участием не продлился более двух минут.
Это была простая, без украшений и завитушек, боевая мощь, и Хряк, который сам был не дурак подраться, откровенно побаивался своего подневольного подопечного.
Капитан без усилий вышел в финал, и только толстосумы, пришедшие сюда посмотреть, как ломаются кости и по всему рингу разлетаются кровавые сопли, могли не понимать, кто выиграет заключительную схватку. Собственно, Хряка и Стручка это вполне устраивало, надо было только держать в строгом секрете имя бойца, на которого они поставили свои деньги, но было одно "но": если Французов по какой-то причине не вышел бы на ринг, ему автоматически засчитывалось поражение, и тогда – прощайте, денежки! Конечно, здраво размышляя, Хряк теперь готов был выложить за смерть Стручка вдвое больше поставленной на Французова суммы, но, в конце концов, Стручок никуда не денется.
Немного позже его безвременную гибель можно будет организовать не торопясь, вдумчиво и аккуратно, а денежки, как известно, любят счет и на дороге, как правило, не валяются.
Поэтому Хряк демонстративно положил свой пистолет на пол и, оттолкнув в сторону охранника вместе с автоматом, шагнул вперед. Он еще не знал, что будет говорить, но что-то сказать было необходимо, и он открыл рот, надеясь, что кривая вывезет и слова придут сами собой.
– Юрик, – сказал он, – братуха, не горячись.
– Таракан запечный тебе братуха, – сказал Французов. Он был совершенно спокоен, и это не нравилось Хряку больше всего. Он уже видел это выражение на лице капитана, обычно оно предшествовало тому самому единственному удару, после которого на ринге появлялось бесчувственное тело.
– Не пори горячку, капитан, – быстро заговорил Хряк. – Ты же понимаешь, что живым мы тебя отсюда не выпустим, по крайней мере сейчас. А мертвый ты своей ба.., жене не поможешь. Я тебе клянусь, что никто из нас ее пальцем не трогал, она жива и здорова. Мамой клянусь, слышишь?
– Мамой он клянется, – презрительно сказал капитан. – Ты хоть помнишь, урод, как она выглядит, твоя мама? Ты же, наверное, не в курсе, жива она или померла давным-давно.
– Ты мою маму не трогай, – бледнея от злости, сказал Хряк. – Если хочешь знать, она со мной живет, и, если ты хоть слово еще про нее скажешь, я не посмотрю, что ты крутой, что ты фаворит и что Стручка за глотку держишь, – возьму автомат и покрошу в винегрет к едреной фене!
– Э, э, э, – прохрипел Стручок, – поаккуратнее! Я тебе покрошу!
– А ты молчи, козел, – сказал ему Французов и снова обратился к Стручку. – Ладно, оставим маму в покое и вернемся к моей жене. Если она цела и невредима, то почему вы не даете мне с ней поговорить?
– Отпусти Стручка, – сказал Хряк, мучительно пытаясь придумать что-нибудь убедительное, – мы тебе все объясним.
– Еще чего, – сказал Французов. – Что мне, в самом деле, жить надоело?
– Слушай, – доверительно обратился к нему Хряк, – не валяй дурака. Я на тебя бабки поставил, я лично, понял? И вот он, – Хряк через плечо ткнул большим пальцем в охранника, – тоже. Кто же в свои баксы станет из автомата пулять? Сам подумай, ты же грамотный мужик.
– Ладно, – сказал Французов. – Звучит убедительно, за копейку вы все удавитесь. А ты, – обратился он к Горохову, снова сдавливая его горло и перекрывая тому кислород, – больше не хами. Вежливость – основа взаимопонимания.
Он небрежно отшвырнул Стручка в угол и брезгливо вытер руки о джинсы, испещренные бурыми пятнами еще с той веселой ночи в "Атлете". Стручок с грохотом обрушился на пол, перевернув по дороге стул, на котором стояла посуда с остатками ужина.
Капитан вернулся к своей кровати и уселся на нее, выжидательно разглядывая Хряка.
– Ну, – сказал он таким тоном, каким, наверное, разговаривал у себя на плацу или где он там еще спускал три шкуры с рядовых необученных, – я слушаю.
– Ты не нукай, – окрысился Хряк, – я тебе не твоя десантура.
– Это уж точно, – заметил Французов. – Так что у вас произошло? Телефон испортился, мастера ждете?
– Кутузову пришлось срочно перебазироваться, – сказал Хряк первое, что пришло в голову, потому что отступать дальше было просто некуда. – На него менты вышли, ну и покатила такая масть, что либо линять, либо… Ну сам понимаешь – заложница и все такое…
А там, где он затихарился, телефона нет.
– Бред собачий, – сказал капитан. – Нипочем не поверю, что во всей вашей шараге ни одного мобильника не найдется. А если даже он там без телефона, то откуда такие подробности?
– От верблюда, – проворчал Стручок, с помощью охранника выбираясь из угла и брезгливо стряхивая с себя недоеденные капитаном спагетти. – Все тебе расскажи, всех тебе сдай… Знаешь, кому все рассказывают?
Тому, кого через минуту собираются пришить. Ты это запомни. И еще запомни: еще одна такая выходка, и я тебе все расскажу – и про себя, и про всех нас, и вообще про все, что захочешь.
– Мозоль на языке натрешь, – сказал капитан. – Срань господня, хозяин жизни… Персона грата, мать твою. Ты меня не пугай, не такие пугали. В следующий раз, когда войдешь без стука, проломлю кулаком башку, и вся недолга. А твою долю от выигрыша вот Хряк с ребятами поделят, да и мне, глядишь, отстегнут что-нибудь сверх нормы. А?
Хряк едва удержался от смеха, наблюдая одновременно за Стручком и охранником. Стручок, как и следовало ожидать, был вне себя, а вот охранник вдруг приобрел непривычно задумчивый вид: очевидно, мысль о том, чтобы поделить Стручковы бабки, сильно задела его за живое, поскольку доля обещала быть немалой.
Горохов слепо зашарил рукой по левой стороне груди, как сердечник в самом начале приступа. На самом деле, конечно же, он нащупывал не сердце, а рукоятку пистолета, но ярость его была так велика, что он никак не мог залезть под лацкан пиджака, все время попадая пальцами в наружный карман, где у него, как у всякого культурного человека, лежал носовой платок. Очевидно, последний выстрел Французова угодил точно в цель:
Стручок вовсе не был настолько наивным, чтобы рассчитывать на такие старорежимные вещи, как верность и товарищество.
Видя, что события снова принимают нежелательный оборот, Хряк предусмотрительно вклинился между спорщиками, что стоило ему немалых моральных усилий. Он все время чувствовал спиной нацеленную точно между лопаток девятимиллиметровую погибель. "ТТ" – это вам не "Макаров", тем более что на такой дистанции вполне хватило бы и "браунинга", а у Стручка, по всеобщему мнению, были-таки не все дома.
– Стоп, стоп, стоп, – голосом профессионального рефери быстро заговорил он, – брэк. Хватит с меня на сегодня этого дерьма. Я тебе говорю, капитан: с твоей женой все в порядке, и будет все в порядке до тех пор, пока ты ведешь себя прилично. Я тебя не пугаю, но бизнес есть бизнес, и, если ты будешь продолжать кочевряжиться, я не поленюсь смотаться к Кутузову и привезти тебе какой-нибудь сувенир: ушко там, носик или, к примеру, сосок. Тихо, тихо! – прикрикнул он, видя, что капитан сделал движение, словно собираясь снова вскочить. – Не дергайся! Ты о ней подумай. Она же полностью от тебя зависит. Если ты, к примеру, случайно пулю поймаешь – мало ли что, вдруг будет какая-нибудь сдуру мимо пролетать, – она ведь и на полчаса тебя не переживет. Тебе-то проще: получил дырку – и никаких забот, а вот ей еще помучиться придется.
Да и ребята непрочь поразвлечься на халяву. Да что я тебе объясняю, ты ведь все и сам знаешь. Ну не получается у нас сегодня с телефоном, можешь ты это понять?
Что ты, как не родной, в самом-то деле? Завтра утром Кутузов приедет, дадим ему мобильник, сразу и поговоришь. Ну что, замазано?
Юрий Французов некоторое время внимательно разглядывал Хряка. В камере наступила тишина, даже Стручок перестал пыхтеть и хвататься за пистолет, а охранник и вовсе затаил дыхание. Глядя на Хряка, капитан отчетливо видел, что тот врет. Французов всю жизнь работал с солдатами, среди которых попадались очень разные типы: и стручки, и Кутузовы, и хряки, и научился неплохо разбираться в людях. Почти все, что говорил бандит, было неумелым враньем, но капитан почему-то верил ему в главном: Ирина была жива и ответственность за ее судьбу по-прежнему лежала на его плечах. Конечно, обещания отпустить их обоих да и еще и выплатить при этом все заработанные на ринге деньги стоили меньше, чем прошлогодний снег, но в конце концов Юрий бы отдал всю свою кровь по капле только за то, чтобы продлить жизнь Ирины на какой-нибудь час или минуту – безразлично.
– Ладно, – сказал он, тяжело поднимаясь с кровати. – Валите все отсюда, мне надо переодеться и сосредоточиться.
Выйдя за дверь и пройдя по коридору несколько метров, Хряк привалился к шершавой бетонной стене и рукавом пиджака утер со лба обильный трудовой пот.
– Уф, – сказал он, – умаял, сволочь. Как я его, а?
– Гнида ты. Хряк, – сказал Стручок, машинально потирая горло. – Я тебе твой винегрет хрен когда забуду.
– Блин, – обиделся Хряк, – он еще и недоволен!
Чего ты, правда, как баба? Это если бы я сквозь тебя стрелять начал, тогда, конечно, было бы обидно. Я ведь просто зубы ему заговаривал!
– Достал он меня, козел, – пожаловался Стручок. – В натуре, достал. Поскорей бы с ним развязаться.
– А меня, думаешь, не достал? – подхватил Хряк. – Ничего, отбомбит финал, а там либо так, либо эдак, но расставаться придется. Сеня, бедолага, заждался уже. Вчера опять номер отмочил: обернул кулак алюминиевой тарелкой, как тряпкой, в натуре, сам видал, и как засветит Лешему! Тот до сих пор не может вспомнить, как увернулся и из камеры выскочил. Ну штаны, натурально, менять пришлось, не без этого.
– Ничего, – сказал Стручок и снова дотронулся до горла, – теперь уже недолго осталось. Авось дождется.
– Дождется, куда он денется, – авторитетно подтвердил Хряк.
Глава 21
По широким проходам между рядами уже двинулись крутоплечие ребята в белоснежных смокингах, предлагая напитки, – проверенные ребята, и никаких официанточек, никакого стриптиза, только кровь, деньги и хороший виски, даже для дам, потому что в таких местах даже дамы должны пить крепкое: кровь и пот, и хороший виски, и спертый воздух пополам с табачным дымом, и насилие, насилие в чистом виде, которое возбуждает и тонизирует лучше самого хорошего и продолжительного секса.
Рябой в соседнем кресле пялился вниз, разинув рот.
Бедняга никогда не бывал здесь прежде и никогда уже не будет, так пусть посмотрит перед смертью на то, как живут настоящие люди, а потом, когда возьмут эту сволочь, когда он покажет эту сволочь, когда эту сволочь пристрелят как бешеного пса, – о, тогда все будет просто: перо в бок, коробка из-под телевизора, яма в лесу…
– Смотри внимательнее, – сказал Стручок, небрежным жестом сбивая пепел с сигареты прямо на ковер, которым был покрыт пол на балкончике. – Слюни пускать будешь потом. Пропустишь этого козла – живьем велю похоронить.
– Да я смотрю, – ответил Рябой, с трудом отводя взгляд от декольте проходившей прямо под балконом женщины. До нее было не больше метра, и, глядя под нужным углом (а Рябой глядел под нужным углом, находясь в наивыгоднейшей позиции для этого дела), можно было увидеть многое. В общем-то, баба была как баба, призов на конкурсах красоты таким не вручают, но то, как она была одета, точнее, полураздета: бархатистая мягкость тщательно ухоженной кожи, аромат дорогой косметики, переливчатый блеск камешков в ушах и на шее – все это превращало ее вполне заурядное тело в предел мужских мечтаний и устремлений. Рябой с некоторым усилием отогнал от себя навязчивое видение того, как он валит эту королеву на спину, сминая прическу и платье, и стал шарить глазами по рядам, старательно отыскивая знакомое усатое лицо.
В дверь негромко постучали. Рябой дернулся, но Горохов толчком усадил его на место.
– Ты смотри, смотри, – сказал он, – не отвлекайся.
Он обернулся и щелкнул задвижкой. Дверь открылась, и в проеме появился Хряк. Лицо его очень не понравилось Горохову: Хряк был явно чем-то встревожен, хотя и пытался держаться индифферентно. "Господи, – с тоскливым раздражением подумал Горохов, – ну что там у них еще?"
– Ну что там у вас еще? – спросил он сварливым тоном.
Хряк отвлекал его от любимого зрелища. Минуты перед началом поединков Стручок любил больше, чем сами поединки: наблюдать за публикой, рассаживающейся по местам, за тем, как они нервно прикуривают и глотают скотч, словно воду, ловить блеск предвкушения в их глазах, видеть, как раздуваются от скрытого волнения ноздри женщин и нервно сжимаются и разжимаются ладони мужчин, – это было здорово, это была… ну да, это была власть. Они приходили сюда, к нему, и отдавали свои деньги, и подвергались унизительному обыску, потому что нуждались в том, что мог им дать он, и только он… А Хряк отвлекал.
Хряк покосился на Рябого и мотнул подбородком, приглашая Стручка уединиться в коридоре. Горохов удивленно приподнял брови, и Хряк сложил ладони на горле, словно хотел самоудушиться, показывая, что дело не терпит отлагательств и босс нужен ему до зарезу.
Стручок с недовольным кряхтеньем завозился, выбираясь из глубокого кресла. Рябой снова вскинул голову, явно намереваясь вскочить и освободить проход, который он вовсе не загораживал.
– В зал смотри! – срывая злость, рыкнул на него Горохов. Он подозревал, что знает, в чем дело, и от этого злился еще больше.
Рябой послушно уставился вниз. Стручок вслед за Хряком вышел в коридор и прикрыл за собой дверь.
В коридоре было пусто и тихо, лишь одиноко жужжала и пощелкивала, беспорядочно подмаргивая, готовая перегореть лампа дневного света.
– Ну? – спросил Горохов, равнодушно глядя мимо Хряка.
"Вот сука, – подумал Хряк. – Прав был Кутузов, царствие ему небесное: этот козел совсем забыл, на каком свете живет. Давно надо было его замочить, тогда и всей этой бодяги не было бы. Ладно, сам заварил, сам пускай и расхлебывает."
– Капитан отказывается выходить на ринг, – тщательно маскируя мстительное злорадство, сказал он.
– Что значит – отказывается? – снова задрал брови Стручок, и Хряку до смерти захотелось влепить по этим бровям чем-нибудь тяжелым. – Кто его спрашивает?
– Он говорит, что, пока ему не дадут поговорить с его бабой, он драться не будет, – бесстрастно отрапортовал Хряк. – Говорит, что ты сам ему обещал.
– Вы что, козлы, – прошипел Стручок, хватая Хряка за лацканы пиджака, – совсем охренели?! Где я ему его бабу возьму?
Хряк пожал плечами, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не высказать своих мыслей по этому поводу.
– Извини, Стручок, – сказал он, – но я занимаюсь бойцами, а все остальное – твои проблемы.
– Мать вашу так и разэдак! – выругался Горохов. – Ничего без меня не можете, говноеды безмозглые, твари…
Сегодня же финал!
– Ага, – согласился Хряк, – финал, это точно.
Стручок длинно выматерился и устремился по коридору к лестнице, ведущей в подвал. Вихрем промчавшись через тренировочные залы, он оттолкнул с дороги охранника и разъяренной фурией ворвался в камеру Французова. Капитан в джинсах и кроссовках валялся на развороченной постели и курил, пуская дым в потолок. В камере царил красноватый полумрак. На лампочке, не то специально приспособленные в качестве абажура, не то заброшенные туда случайно, висели алые боксерские трусы с золотой каймой – униформа, выданная Французову хозяйственным Хряком. Когда тяжелая дверь с грохотом и лязгом распахнулась, впуская разъяренного Стручка, он лишь немного приподнял голову, окинул вошедшего равнодушным взглядом и снова откинулся на подушку.
– Ты что делаешь, капитан? – зловеще-тихим голосом спросил Горохов. – Тебе жить надоело? Характер решил показать?
Французов молчал, сосредоточенно пуская дымовые колечки и наблюдая за тем, как они, догоняя друг Друга, теряют четкость очертаний и беспорядочно клубятся в красном свете занавешенной трусами лампы.
– Ты что, козел, оглох?! – взорвался Стручок. – По пуле соскучился, шкура барабанная?!
– Не ори, – спокойно сказал Французов и неторопливо сел, спустив ноги на бетонный пол. – Набери лучше номер Кутузова. У нас с тобой договор. Ты его нарушаешь. Я посылаю тебя в жопу. По-моему, это вполне логично. Если ты хочешь, чтобы я красиво завершил твой вонючий финал, дай мне поговорить с женой. Насколько я помню, мы договаривались именно так, и до сих пор проблем с этим не возникало. Что случилось теперь?
Учти, если я с ней не поговорю, никакого финального боя не будет.
– Ты забываешься, капитан, – надменно сказал Стручок. – Условия здесь диктую я, и вопросы задаю тоже я. Я плачу деньги, я обо всем забочусь – в общем, я здесь все.
– Вроде Господа Бога, что ли? – спросил французов.
– Что-то вроде этого, – криво осклабился Стручок. – По крайней мере, твоя жизнь полностью в моих руках, так что не дрыгайся и быстренько переодевайся, публика уже почти вся собралась. Пошевеливайся, капитан, если жизнь дорога.
Французов вдруг распрямился как пружина, и Стручок, не успев даже сообразить, что происходит, обнаружил, что его держат за горло, причем очень твердой рукой.
– А вот мы сейчас посмотрим, какой ты Бог, – сказал капитан, немного усиливая нажим.
Хряк и обалдевший от неожиданности охранник, толкаясь в дверях, ворвались в камеру. Охранник лязгнул затвором автомата, но Французов быстро повернулся к ним лицом, держа перед собой Горохова, как щит, и сказал, глядя прямо в расширенные зрачки Стручка:
– Скажи своим козлам, чтобы не рыпались.
– Чтоб ты сдох, паскуда, – прохрипел Стручок.
– Раньше сдохнешь ты, – сказал Французов. – А прежде чем сдохнуть, еще успеешь увидеть свою глотку у меня на ладони. Редкостное зрелище. Ты будешь одним из немногих, кому это когда-либо удавалось.
Замерший в нерешительности Хряк прислушивался к этому диалогу, испытывая сильнейшее искушение отдать охраннику приказ стрелять в капитана прямо сквозь Стручка. Останавливали его только две вещи: во-первых, охранник мог не послушаться – его микроскопические мозги вряд ли могли переварить мысль о том, чтобы выстрелить в босса, а во-вторых, он подумал о деньгах, которые непременно пропали бы в случае невыхода Французова на ринг. Он тоже сделал ставку, и немаленькую, конечно же на Французова, выступавшего в роли темной лошадки. Ставки на капитана были невелики. Посещавшая "Олимпию" публика ходила сюда ради кровавых шоу, а чертов десантник даже не пытался ломать комедию, он просто бил, и его противник падал на спину, не успев сказать "мама". Иногда, видимо для разнообразия, Французов бил так, что противник вместо спины падал на живот, но ни один поединок с его участием не продлился более двух минут.
Это была простая, без украшений и завитушек, боевая мощь, и Хряк, который сам был не дурак подраться, откровенно побаивался своего подневольного подопечного.
Капитан без усилий вышел в финал, и только толстосумы, пришедшие сюда посмотреть, как ломаются кости и по всему рингу разлетаются кровавые сопли, могли не понимать, кто выиграет заключительную схватку. Собственно, Хряка и Стручка это вполне устраивало, надо было только держать в строгом секрете имя бойца, на которого они поставили свои деньги, но было одно "но": если Французов по какой-то причине не вышел бы на ринг, ему автоматически засчитывалось поражение, и тогда – прощайте, денежки! Конечно, здраво размышляя, Хряк теперь готов был выложить за смерть Стручка вдвое больше поставленной на Французова суммы, но, в конце концов, Стручок никуда не денется.
Немного позже его безвременную гибель можно будет организовать не торопясь, вдумчиво и аккуратно, а денежки, как известно, любят счет и на дороге, как правило, не валяются.
Поэтому Хряк демонстративно положил свой пистолет на пол и, оттолкнув в сторону охранника вместе с автоматом, шагнул вперед. Он еще не знал, что будет говорить, но что-то сказать было необходимо, и он открыл рот, надеясь, что кривая вывезет и слова придут сами собой.
– Юрик, – сказал он, – братуха, не горячись.
– Таракан запечный тебе братуха, – сказал Французов. Он был совершенно спокоен, и это не нравилось Хряку больше всего. Он уже видел это выражение на лице капитана, обычно оно предшествовало тому самому единственному удару, после которого на ринге появлялось бесчувственное тело.
– Не пори горячку, капитан, – быстро заговорил Хряк. – Ты же понимаешь, что живым мы тебя отсюда не выпустим, по крайней мере сейчас. А мертвый ты своей ба.., жене не поможешь. Я тебе клянусь, что никто из нас ее пальцем не трогал, она жива и здорова. Мамой клянусь, слышишь?
– Мамой он клянется, – презрительно сказал капитан. – Ты хоть помнишь, урод, как она выглядит, твоя мама? Ты же, наверное, не в курсе, жива она или померла давным-давно.
– Ты мою маму не трогай, – бледнея от злости, сказал Хряк. – Если хочешь знать, она со мной живет, и, если ты хоть слово еще про нее скажешь, я не посмотрю, что ты крутой, что ты фаворит и что Стручка за глотку держишь, – возьму автомат и покрошу в винегрет к едреной фене!
– Э, э, э, – прохрипел Стручок, – поаккуратнее! Я тебе покрошу!
– А ты молчи, козел, – сказал ему Французов и снова обратился к Стручку. – Ладно, оставим маму в покое и вернемся к моей жене. Если она цела и невредима, то почему вы не даете мне с ней поговорить?
– Отпусти Стручка, – сказал Хряк, мучительно пытаясь придумать что-нибудь убедительное, – мы тебе все объясним.
– Еще чего, – сказал Французов. – Что мне, в самом деле, жить надоело?
– Слушай, – доверительно обратился к нему Хряк, – не валяй дурака. Я на тебя бабки поставил, я лично, понял? И вот он, – Хряк через плечо ткнул большим пальцем в охранника, – тоже. Кто же в свои баксы станет из автомата пулять? Сам подумай, ты же грамотный мужик.
– Ладно, – сказал Французов. – Звучит убедительно, за копейку вы все удавитесь. А ты, – обратился он к Горохову, снова сдавливая его горло и перекрывая тому кислород, – больше не хами. Вежливость – основа взаимопонимания.
Он небрежно отшвырнул Стручка в угол и брезгливо вытер руки о джинсы, испещренные бурыми пятнами еще с той веселой ночи в "Атлете". Стручок с грохотом обрушился на пол, перевернув по дороге стул, на котором стояла посуда с остатками ужина.
Капитан вернулся к своей кровати и уселся на нее, выжидательно разглядывая Хряка.
– Ну, – сказал он таким тоном, каким, наверное, разговаривал у себя на плацу или где он там еще спускал три шкуры с рядовых необученных, – я слушаю.
– Ты не нукай, – окрысился Хряк, – я тебе не твоя десантура.
– Это уж точно, – заметил Французов. – Так что у вас произошло? Телефон испортился, мастера ждете?
– Кутузову пришлось срочно перебазироваться, – сказал Хряк первое, что пришло в голову, потому что отступать дальше было просто некуда. – На него менты вышли, ну и покатила такая масть, что либо линять, либо… Ну сам понимаешь – заложница и все такое…
А там, где он затихарился, телефона нет.
– Бред собачий, – сказал капитан. – Нипочем не поверю, что во всей вашей шараге ни одного мобильника не найдется. А если даже он там без телефона, то откуда такие подробности?
– От верблюда, – проворчал Стручок, с помощью охранника выбираясь из угла и брезгливо стряхивая с себя недоеденные капитаном спагетти. – Все тебе расскажи, всех тебе сдай… Знаешь, кому все рассказывают?
Тому, кого через минуту собираются пришить. Ты это запомни. И еще запомни: еще одна такая выходка, и я тебе все расскажу – и про себя, и про всех нас, и вообще про все, что захочешь.
– Мозоль на языке натрешь, – сказал капитан. – Срань господня, хозяин жизни… Персона грата, мать твою. Ты меня не пугай, не такие пугали. В следующий раз, когда войдешь без стука, проломлю кулаком башку, и вся недолга. А твою долю от выигрыша вот Хряк с ребятами поделят, да и мне, глядишь, отстегнут что-нибудь сверх нормы. А?
Хряк едва удержался от смеха, наблюдая одновременно за Стручком и охранником. Стручок, как и следовало ожидать, был вне себя, а вот охранник вдруг приобрел непривычно задумчивый вид: очевидно, мысль о том, чтобы поделить Стручковы бабки, сильно задела его за живое, поскольку доля обещала быть немалой.
Горохов слепо зашарил рукой по левой стороне груди, как сердечник в самом начале приступа. На самом деле, конечно же, он нащупывал не сердце, а рукоятку пистолета, но ярость его была так велика, что он никак не мог залезть под лацкан пиджака, все время попадая пальцами в наружный карман, где у него, как у всякого культурного человека, лежал носовой платок. Очевидно, последний выстрел Французова угодил точно в цель:
Стручок вовсе не был настолько наивным, чтобы рассчитывать на такие старорежимные вещи, как верность и товарищество.
Видя, что события снова принимают нежелательный оборот, Хряк предусмотрительно вклинился между спорщиками, что стоило ему немалых моральных усилий. Он все время чувствовал спиной нацеленную точно между лопаток девятимиллиметровую погибель. "ТТ" – это вам не "Макаров", тем более что на такой дистанции вполне хватило бы и "браунинга", а у Стручка, по всеобщему мнению, были-таки не все дома.
– Стоп, стоп, стоп, – голосом профессионального рефери быстро заговорил он, – брэк. Хватит с меня на сегодня этого дерьма. Я тебе говорю, капитан: с твоей женой все в порядке, и будет все в порядке до тех пор, пока ты ведешь себя прилично. Я тебя не пугаю, но бизнес есть бизнес, и, если ты будешь продолжать кочевряжиться, я не поленюсь смотаться к Кутузову и привезти тебе какой-нибудь сувенир: ушко там, носик или, к примеру, сосок. Тихо, тихо! – прикрикнул он, видя, что капитан сделал движение, словно собираясь снова вскочить. – Не дергайся! Ты о ней подумай. Она же полностью от тебя зависит. Если ты, к примеру, случайно пулю поймаешь – мало ли что, вдруг будет какая-нибудь сдуру мимо пролетать, – она ведь и на полчаса тебя не переживет. Тебе-то проще: получил дырку – и никаких забот, а вот ей еще помучиться придется.
Да и ребята непрочь поразвлечься на халяву. Да что я тебе объясняю, ты ведь все и сам знаешь. Ну не получается у нас сегодня с телефоном, можешь ты это понять?
Что ты, как не родной, в самом-то деле? Завтра утром Кутузов приедет, дадим ему мобильник, сразу и поговоришь. Ну что, замазано?
Юрий Французов некоторое время внимательно разглядывал Хряка. В камере наступила тишина, даже Стручок перестал пыхтеть и хвататься за пистолет, а охранник и вовсе затаил дыхание. Глядя на Хряка, капитан отчетливо видел, что тот врет. Французов всю жизнь работал с солдатами, среди которых попадались очень разные типы: и стручки, и Кутузовы, и хряки, и научился неплохо разбираться в людях. Почти все, что говорил бандит, было неумелым враньем, но капитан почему-то верил ему в главном: Ирина была жива и ответственность за ее судьбу по-прежнему лежала на его плечах. Конечно, обещания отпустить их обоих да и еще и выплатить при этом все заработанные на ринге деньги стоили меньше, чем прошлогодний снег, но в конце концов Юрий бы отдал всю свою кровь по капле только за то, чтобы продлить жизнь Ирины на какой-нибудь час или минуту – безразлично.
– Ладно, – сказал он, тяжело поднимаясь с кровати. – Валите все отсюда, мне надо переодеться и сосредоточиться.
Выйдя за дверь и пройдя по коридору несколько метров, Хряк привалился к шершавой бетонной стене и рукавом пиджака утер со лба обильный трудовой пот.
– Уф, – сказал он, – умаял, сволочь. Как я его, а?
– Гнида ты. Хряк, – сказал Стручок, машинально потирая горло. – Я тебе твой винегрет хрен когда забуду.
– Блин, – обиделся Хряк, – он еще и недоволен!
Чего ты, правда, как баба? Это если бы я сквозь тебя стрелять начал, тогда, конечно, было бы обидно. Я ведь просто зубы ему заговаривал!
– Достал он меня, козел, – пожаловался Стручок. – В натуре, достал. Поскорей бы с ним развязаться.
– А меня, думаешь, не достал? – подхватил Хряк. – Ничего, отбомбит финал, а там либо так, либо эдак, но расставаться придется. Сеня, бедолага, заждался уже. Вчера опять номер отмочил: обернул кулак алюминиевой тарелкой, как тряпкой, в натуре, сам видал, и как засветит Лешему! Тот до сих пор не может вспомнить, как увернулся и из камеры выскочил. Ну штаны, натурально, менять пришлось, не без этого.
– Ничего, – сказал Стручок и снова дотронулся до горла, – теперь уже недолго осталось. Авось дождется.
– Дождется, куда он денется, – авторитетно подтвердил Хряк.
Глава 21
Комбат, заложив правую руку в карман еще необмятых, с иголочки, брюк и небрежно перекидывая из угла в угол рта незажженную сигарету, свернул во двор.
Несмотря на позднее время, во дворе оказалось на удивление светло: над каждым подъездом горел фонарь, и еще пять или шесть фонарей источали призрачный зеленоватый свет с верхушек столбов напротив.
Внутридворовый проезд был в идеальном состоянии – ни ухаба, ни трещинки. Пока Борис Иванович неторопливо огибал торец здания, во двор один за другим въехали три сверкающих лаком автомобиля, лишь один из которых был произведен в России, да и тот оказался великолепно сохранившейся "Чайкой". Высадив седоков, автомобили уехали, солидно фырча выхлопными трубами. "Беспокойно тут, однако, по вечерам, – подумал Рублев. – Интересно, как жильцы реагируют? Неужели жалоб не строчат?"
Впрочем, он тут же решил, что с жильцами, видимо, все давно улажено: ночное оживление во дворе наверняка причиняло им кое-какие неудобства, но зато Комбат мог поспорить на что угодно, что с того самого дня, как в подвале дома обосновался Горохов со своей братвой, вся окрестная шпана забыла дорогу в этот двор, а это, несомненно, стоило некоторых мелких неудобств. К тому же казалось вполне вероятным, что Горохов регулярно выплачивает жильцам небольшие суммы в качестве компенсации за беспокойство. При его размахе это вряд ли было накладно.
"На его месте я бы так и делал, – подумал Комбат. – Да так оно, наверное, и есть. Расходы, конечно, зато жильцы за него горой: благодетель. Светло, чисто, безопасно, да еще и денежки каждый месяц капают.
Чем не жизнь? Чем он там у себя в подвале промышляет, они не знают и знать не хотят. Написано, что физкультурно-оздоровительный комплекс, значит, так оно и есть. Опять же, удобно: сауна под боком, тренажеры всякие. На ночное шоу жильцы вряд ли ходят: это ж сумасшедшие деньги, не у каждого за полгода такая сумма набегает…"
Вывеска, укрепленная на кирпичной стене слева от подъезда, была, как и предупреждал Андрей, неброской. Видимо, Горохов не нуждался в дополнительной рекламе, его дело рекламировало себя само. На скамейке у подъезда сидел, забросив ногу на ногу и покуривая, плечистый парень в приличном сером пиджаке и с тем неуловимым отпечатком врожденной интеллигентности на лице, который, как давно заметил Борис Иванович, был присущ почти всем коренным питерцам независимо от их происхождения, социального положения и профессии. "Ему бы еще очки, – сдерживая усмешку, подумал Рублев, – да убрать эту штуковину, что выпирает слева под мышкой, и получился бы стопроцентный вундеркинд, продукт научно обоснованного скрещивания университетского профессора и учительницы музыки."
Он нацелился было с ходу проскочить мимо "вундеркинда" в подъезд, но оказалось, что расслабленная поза и застывшее на лице молодого человека полусонное мечтательное выражение были сплошной фикцией. Парень быстро, но нерезко поднялся со скамейки и сделал шаг вперед, загораживая дорогу. "Врезать бы тебе, сопляк, чтоб ты ногами накрылся, – подумал Борис Иванович, – да жаль, нельзя, рано. Ну ничего, думаю, мы еще встретимся, если у тебя ума не хватит вовремя ноги унести."
Он вежливо остановился и со старательно разыгранным недоумением воззрился на охранника.
– Прошу прощения, – чистым литературным языком сказал тот, – вы здесь живете или в гости?
– Я, собственно, приехал в "Олимпию", – с надменным удивлением ответил Рублев. – Сауна, знаете ли, пивко… А тебе, вообще-то, что нужно, дружок? Учти, мелочи у меня нет, а крупные я не подаю.
– Комплекс закрыт на спецобслуживание, – все тем же вежливым тоном, но теперь уже с явственно звучавшими металлическими нотками, сообщил молодой человек, никак не прореагировав на "дружка". Видимо, ему приходилось слышать и не такое. – Мне очень жаль, но наши гости не любят, чтобы их беспокоили.
– Это само собой, – снисходительно сказал Борис Иванович. – Беспокойства все не любят, только не у всех хватает денег на охрану, да?
Он сыто рассмеялся собственной шутке, мимоходом испугавшись, что переигрывает: курсов актерского мастерства он не заканчивал, просто как-то не довелось.
Охранник вежливо, но весьма холодно улыбнулся в ответ.
– Прошу вас, – сказал он, пытаясь ненавязчиво оттереть Комбата в сторонку. Комбат про себя подивился его самообладанию. Парень не был профессионалом, и по его глазам Борис Иванович видел, что тот уже на всякий случай прикидывает, куда лучше ударить в первую очередь – в горло или в пах, но голос по-прежнему оставался вежливым, как у хорошо вышколенного официанта.
– Погоди, братец, – голосом начинающего раздражаться барина сказал Рублев, – тут какая-то непонятка, э.., недоразумение. Иван Никодимович мне определенно обещал, что никаких проблем не будет.
Парень на глазах расслабился и сделал шаг назад.
– Что же вы, – с легким упреком произнес он. – Так бы сразу и сказали, что от Ивана Никодимовича.
А то, знаете, всякое бывает. Проходите, прошу вас. Вы ведь у нас впервые?
– Впервые, – кивнул Комбат.
"Интересно, кто такой этот Иван Никодимович? Ну и имечко… Знал бы он, кто и как его использует… Смотри-ка, а пацан даже всех постоянных посетителей знает."
Он попытался всучить охраннику двадцать долларов, но тот сделал обиженное лицо.
Несмотря на позднее время, во дворе оказалось на удивление светло: над каждым подъездом горел фонарь, и еще пять или шесть фонарей источали призрачный зеленоватый свет с верхушек столбов напротив.
Внутридворовый проезд был в идеальном состоянии – ни ухаба, ни трещинки. Пока Борис Иванович неторопливо огибал торец здания, во двор один за другим въехали три сверкающих лаком автомобиля, лишь один из которых был произведен в России, да и тот оказался великолепно сохранившейся "Чайкой". Высадив седоков, автомобили уехали, солидно фырча выхлопными трубами. "Беспокойно тут, однако, по вечерам, – подумал Рублев. – Интересно, как жильцы реагируют? Неужели жалоб не строчат?"
Впрочем, он тут же решил, что с жильцами, видимо, все давно улажено: ночное оживление во дворе наверняка причиняло им кое-какие неудобства, но зато Комбат мог поспорить на что угодно, что с того самого дня, как в подвале дома обосновался Горохов со своей братвой, вся окрестная шпана забыла дорогу в этот двор, а это, несомненно, стоило некоторых мелких неудобств. К тому же казалось вполне вероятным, что Горохов регулярно выплачивает жильцам небольшие суммы в качестве компенсации за беспокойство. При его размахе это вряд ли было накладно.
"На его месте я бы так и делал, – подумал Комбат. – Да так оно, наверное, и есть. Расходы, конечно, зато жильцы за него горой: благодетель. Светло, чисто, безопасно, да еще и денежки каждый месяц капают.
Чем не жизнь? Чем он там у себя в подвале промышляет, они не знают и знать не хотят. Написано, что физкультурно-оздоровительный комплекс, значит, так оно и есть. Опять же, удобно: сауна под боком, тренажеры всякие. На ночное шоу жильцы вряд ли ходят: это ж сумасшедшие деньги, не у каждого за полгода такая сумма набегает…"
Вывеска, укрепленная на кирпичной стене слева от подъезда, была, как и предупреждал Андрей, неброской. Видимо, Горохов не нуждался в дополнительной рекламе, его дело рекламировало себя само. На скамейке у подъезда сидел, забросив ногу на ногу и покуривая, плечистый парень в приличном сером пиджаке и с тем неуловимым отпечатком врожденной интеллигентности на лице, который, как давно заметил Борис Иванович, был присущ почти всем коренным питерцам независимо от их происхождения, социального положения и профессии. "Ему бы еще очки, – сдерживая усмешку, подумал Рублев, – да убрать эту штуковину, что выпирает слева под мышкой, и получился бы стопроцентный вундеркинд, продукт научно обоснованного скрещивания университетского профессора и учительницы музыки."
Он нацелился было с ходу проскочить мимо "вундеркинда" в подъезд, но оказалось, что расслабленная поза и застывшее на лице молодого человека полусонное мечтательное выражение были сплошной фикцией. Парень быстро, но нерезко поднялся со скамейки и сделал шаг вперед, загораживая дорогу. "Врезать бы тебе, сопляк, чтоб ты ногами накрылся, – подумал Борис Иванович, – да жаль, нельзя, рано. Ну ничего, думаю, мы еще встретимся, если у тебя ума не хватит вовремя ноги унести."
Он вежливо остановился и со старательно разыгранным недоумением воззрился на охранника.
– Прошу прощения, – чистым литературным языком сказал тот, – вы здесь живете или в гости?
– Я, собственно, приехал в "Олимпию", – с надменным удивлением ответил Рублев. – Сауна, знаете ли, пивко… А тебе, вообще-то, что нужно, дружок? Учти, мелочи у меня нет, а крупные я не подаю.
– Комплекс закрыт на спецобслуживание, – все тем же вежливым тоном, но теперь уже с явственно звучавшими металлическими нотками, сообщил молодой человек, никак не прореагировав на "дружка". Видимо, ему приходилось слышать и не такое. – Мне очень жаль, но наши гости не любят, чтобы их беспокоили.
– Это само собой, – снисходительно сказал Борис Иванович. – Беспокойства все не любят, только не у всех хватает денег на охрану, да?
Он сыто рассмеялся собственной шутке, мимоходом испугавшись, что переигрывает: курсов актерского мастерства он не заканчивал, просто как-то не довелось.
Охранник вежливо, но весьма холодно улыбнулся в ответ.
– Прошу вас, – сказал он, пытаясь ненавязчиво оттереть Комбата в сторонку. Комбат про себя подивился его самообладанию. Парень не был профессионалом, и по его глазам Борис Иванович видел, что тот уже на всякий случай прикидывает, куда лучше ударить в первую очередь – в горло или в пах, но голос по-прежнему оставался вежливым, как у хорошо вышколенного официанта.
– Погоди, братец, – голосом начинающего раздражаться барина сказал Рублев, – тут какая-то непонятка, э.., недоразумение. Иван Никодимович мне определенно обещал, что никаких проблем не будет.
Парень на глазах расслабился и сделал шаг назад.
– Что же вы, – с легким упреком произнес он. – Так бы сразу и сказали, что от Ивана Никодимовича.
А то, знаете, всякое бывает. Проходите, прошу вас. Вы ведь у нас впервые?
– Впервые, – кивнул Комбат.
"Интересно, кто такой этот Иван Никодимович? Ну и имечко… Знал бы он, кто и как его использует… Смотри-ка, а пацан даже всех постоянных посетителей знает."
Он попытался всучить охраннику двадцать долларов, но тот сделал обиженное лицо.