Страница:
Андрей ВОРОНИН и Максим ГАРИН
ИЗ ЛЮБВИ К ИСКУССТВУ
Глава 1
Такой теплой осени в Москве не было уже давно. Глядя по утрам в окно, трудно было поверить, что на дворе стоит вторая половина октября. Небо над крышами старых многоэтажных зданий голубело свежо и ярко, и в кронах деревьев все еще оставалось очень много зеленого цвета. По утрам с Москвы-реки приползал легкий холодноватый туман, но стоило взойти солнцу, как туман рассеивался и город проступал из него, как переводная картинка, – огромный, яркий, полный движения и жизни.
Ольга Дмитриевна Валдаева очень любила эти утренние часы – два с половиной часа, проходившие с того момента, как стоявший в изголовье ее кровати старенький электронный будильник принимался истерично пиликать, возвещая начало нового дня, до той минуты, как она вступала в короткую, обсаженную липами аллею, в конце которой виднелось сложенное из красного кирпича старое трехэтажное здание школы. На протяжении этих ста пятидесяти минут она целиком и полностью принадлежала себе. Это было время, отведенное ей для размышлений и короткой прогулки по городу – от подъезда дома до дверей школы. За долгие годы работы она приучила себя не тратить эти драгоценные минуты на нервотрепку и мысли о делах: для этого впереди у нее был целый бесконечно долгий день, до отказа наполненный гамом, суетой, дребезжанием звонков, склоками в учительской и размеренной рутиной уроков. Ольга Дмитриевна двадцать лет преподавала в школе математику и уже десять лет была бессменным завучем старших классов. Десять долгих лет она приходила в школу первой и уходила последней, целиком отдавая себя работе. В этом не было ни горечи, ни самопожертвования: Валдаева действительно любила свою работу. И потом, на что еще тратить свое время старой деве сорока пяти лет от роду, как не на работу! Семейная жизнь, которая не сложилась ни в двадцать, ни в тридцать лет, вряд ли сложится после сорока, а значит, и переживать не о чем. И вообще, после полного рабочего дня в родном учебном заведении становится не до переживаний. Доползти бы до дома, пожевать чего-нибудь, а там и на боковую…
Ольга Дмитриевна без аппетита проглотила уже успевший слегка подсохнуть бутерброд с вареной колбасой, запив его большой чашкой черного как деготь, основательно подслащенного кофе, сполоснула чашку под струей горячей воды и пошла одеваться. Разглядывая свое отражение в большом зеркале трюмо, она суховато улыбнулась, подумав о том, что профессия уже успела наложить на ее внешность неизгладимый отпечаток. Стройная и подтянутая, прямая, как линейка, немного сухощавая фигура, идеально, волосок к волоску, уложенная прическа, из-за стандартного платинового цвета и обилия лака больше похожая на искусно выполненный парик, чем на живые волосы, красивое бесстрастное лицо со строгим макияжем. Никаких морщин, никакой седины, никаких мешков под глазами, но вот в уголках губ уже проступили характерные жесткие складочки, и еще одна такая же складочка навеки залегла между выщипанных в ниточку бровей, и ничем ее теперь не разгладишь… Клеймо профессии, каинова печать нищего российского педагога, вынужденного семьдесят процентов своего рабочего времени посвящать делам, более всего подобающим какому-нибудь фельдфебелю. Внимание, класс, я жду тишины. Игорь, не вертись. Девочки, что за вид? Вы пришли в школу или в ночной клуб? Тише! Звонок не для вас, а для меня. Запишите домашнее задание…
Ольга Дмитриевна еще раз суховато улыбнулась своему отражению, поправила на груди крупную янтарную брошь, стряхнула с лацканов строгого темно-серого жакета несуществующие пылинки и со вздохом надела туфли на высоченном каблуке. И без того прямая спина от этого стала еще прямее, грудь приподнялась, увенчанная короной волос голова гордо запрокинулась, и сразу же исчезла предательская дряблая складка под подбородком. Вот так, подумала Ольга Дмитриевна. И нечего себя жалеть.
Она надела плащ и вышла из дома, ступая уверенно и твердо. Многие встречные мужчины провожали ее глазами. Она привыкла к этому, как и к жадным взглядам некоторых старшеклассников, которые частенько обшаривали ее глазами от подошв туфель до макушки, подолгу задерживаясь на разрезе юбки и гордо приподнятом бюсте. Старшеклассники были не в счет, а мужчины никогда не задерживались подле нее надолго: по сравнению с Ольгой Дмитриевной даже самые твердые из них невольно ощущали себя тряпками, каковыми и являлись на самом деле. Да и какие, скажите на милость, могут быть в школе мужчины?! Так, бабы в штанах, и больше ничего… Ни Макаренки, ни Сухомлинские среди них не встречаются, а наблюдаются, напротив, неудачники, мелкие карьеристы, способные конкурировать только с загнанными женщинами, лентяи, бездари и алкаши – как потенциальные, так и вполне сложившиеся. Выйти за такого замуж – значит обречь себя на вечную муку, а переспать с таким… Господи, да ведь потом всю жизнь не отмоешься! Он же прямо с утра побежит всем рассказывать, что ночевал у самой Валдаевой. Со всеми подробностями и с перечислением всех особых примет, вплоть до родинки под правой грудью… Вот и получается, что все, на что ты можешь рассчитывать в свои сорок пять, – это взгляды, завистливые взгляды баб-педагогинь, восхищенные взгляды встречных мужиков на улице и трусливо вожделеющие взгляды половозрелых сопляков в душных светлых классах.
До школы было совсем недалеко, каких-нибудь полчаса неторопливой ходьбы, по московским меркам – всего ничего. Ольга Дмитриевна шла по улице, знакомой до мельчайшей трещинки в тротуаре, и с наслаждением вдыхала полной грудью пьянящий аромат осени. Время от времени с ней здоровались: она прожила здесь всю жизнь, все сорок пять лет, двадцать из которых проработала в здешней школе. За это время через ее классы прошло бог знает сколько учеников, да плюс их родители, многие из которых в свое время тоже были ее учениками… Она отвечала на приветствия коротким кивком головы, иногда произнося: «Доброе утро.» Голос у нее был мелодичный, глубокий и хорошо поставленный, очень ровный и лишенный интонации, как у диктора телевидения или у автомата, объявляющего названия станций в вагоне метро.
Свернув в обсаженную липами аллею, которая вела к школе, Ольга Дмитриевна, как всегда, немного замедлила шаг: во-первых, здесь было очень красиво, особенно сейчас, пока аллея не наполнилась галдящими толпами школьников, а во-вторых, это была последняя возможность хоть немного оттянуть неизбежное начало очередного сумасшедшего дня. Она шла, шурша устилавшими аллею лимонно-желтыми листьями, и думала о том, что ей редко приходится видеть эту аллею летом. Осенью – да. Зимой, когда она превращается в черно-белый рисунок тушью, или весной, когда деревья тонут в зеленой дымке лопающихся почек, но почти никогда летом. Ну разве что в июне или августе, перед отпуском или сразу после него…
Аллея кончилась слишком быстро. Привычно подавив вздох, Ольга Дмитриевна придала лицу озабоченное деловое выражение и вступила на серые бетонные плиты школьного двора. Она прошла под аркой, где между стен гуляло одинокое эхо ее шагов, пересекла внутренний дворик с клумбами, на которых пестрели поздние цветы и грустно шевелили полуоблетевшими ветвями плакучие ивы, поднялась по выщербленным ступенькам широкого крыльца и подошла к дверям. Взявшись правой рукой за отполированную тысячами ладоней дверную ручку, Ольга Дмитриевна привычно подняла левую руку, чтобы постучать, но дверь неожиданно легко подалась и распахнулась настежь.
Это было довольно необычно: как правило, в дверь приходилось подолгу барабанить, прежде чем сторож добредал до тамбура и отпирал замок. Тем более что сегодня на вахте сидел Михаил Иванович, который не только любил выпить на дежурстве, но был еще и туг на оба уха, так что дозваться его обычно было весьма затруднительно. Ольга Дмитриевна невольно посмотрела на часы: а вдруг она каким-то образом шла на работу дольше обычного? Но часы показывали десять минут восьмого – столько же, сколько и всегда. Неужели кто-то явился в школу раньше нее? Это было довольно сомнительно, как и предположение, что Михаил Иванович, вопреки обыкновению, не спал и, углядев ее в окошко, дал себе труд заранее отпереть дверь.
Впрочем, все когда-нибудь случается впервые, и Ольга Дмитриевна, поправив на плече узкий ремешок сумочки, без колебаний вступила в полумрак тамбура. Две из трех освещавших это мрачноватое место лампочек опять не горели. Валдаева нащупала на стене выключатель и немного пощелкала клавишами. Разумеется, свет так и не включился: лампочки снова вывинтили. И когда успевают? И ведь, казалось бы, школа престижная, в самом центре Москвы, не какая-нибудь окраинная громадина. Детей лимитчиков здесь нет, родители все до единого обеспеченные, уважаемые люди, и не просто уважаемые, а в большинстве своем вполне интеллигентные и воспитанные, а чада их, как и двадцать лет назад, развлекаются тем, что вывинчивают лампочки и бьют их о кирпичную стену… Ведь не для того же они их воруют, чтобы отнести домой! Черт знает что, честное слово… Завхоз из-за этих лампочек просто на стенку лезет, предлагает взять их в проволочные колпаки, как в какой-нибудь тюрьме. Понять его, конечно, можно, но это не выход: во-первых, здесь все-таки не тюрьма, а школа, а во-вторых, никакие сетки не остановят юных вандалов. Разве что поставить возле каждой лампочки по дюжему физруку с гимнастической палкой в руке, да и то вопрос, поможет ли…
На выкрашенной светло-серой масляной краской поверхности внутренней двери красовалось свеженькое украшение: намалеванная черной краской из аэрозольного баллончика пятиконечная звезда, заключенная в кривую окружность. Да нет, пожалуй, не звезда, а.., как это?., пентаграмма. Да, именно пентаграмма. Вот вам, пожалуйста, полюбуйтесь: сатанисты. Новое веяние. Докатилось, значит, и до нас… Ерунда это, конечно, никаким сатанизмом здесь скорее всего и не пахнет, а пахнет здесь обыкновенным хулиганством и подростковым недомыслием, которое проходит с возрастом, но приятного все равно мало. Хочешь не хочешь, а придется проводить воспитательную работу, да и дверь не миновать перекрашивать, а это опять скандал с завхозом.
И опять же, когда успели? Ведь вчера вечером этого украшения на двери, помнится, не было. Или было все-таки? Не ночью же они сюда пробрались! Дверь-то заперта! Сторож запирает ее сразу же после того, как здание пустеет, а иногда даже и раньше. Ольга Дмитриевна живо припомнила нашумевший случай, когда Михаил Иванович – тот самый, который дежурил сегодня, – запер в школе двух второклассниц, почему-то задержавшихся в крыле младших классов. Что-то они там разглядывали – не то фишки, не то наклейки какие-то – и так увлеклись, что напрочь забыли о времени. С детьми это бывает. А старый пьяница запер дверь, даже не потрудившись обойти здание, выпил бутылку своей бормотухи и завалился спать в учительской на третьем этаже. Может быть, и сегодня он сделал то же самое, только вместо второклассниц на сей раз в школе оказались запертыми ребята постарше? Порезвились – оттянулись, как они это теперь называют, – размалевали стены, а когда надоело, спокойненько открыли дверь и ушли, а сторож, естественно, этого даже не заметил.
Открывая внутреннюю дверь, она грустно улыбнулась. День, как всегда, начинался с забот и треволнений по пустякам. Надо же – пентаграмма! Между прочим, убедить завхоза перекрасить дверь будет непросто. Он обязательно упрется и наверняка станет аргументировать свою патологическую жадность тем, что пятиконечная звезда – знак наш, советский, а не свастика какая-нибудь фашистская и уж тем более не матерное словечко, которое так любили писать на заборах и стенах школьники в его, завхоза, молодые годы. Ну его к черту, подумала Ольга Дмитриевна. Пускай директор сам с ним ругается. Мое дело – организация учебного процесса в старших классах. Ругани мне хватает и при распределении нагрузки, не хватало еще дверями заниматься…
Тесноватый вестибюль с массивными квадратными колоннами был сумрачен и пуст. Свет здесь почему-то не горел, что вообще не лезло ни в какие ворота. Даже в царившем здесь полумраке Ольга Дмитриевна разглядела, что за столиком, стоявшим рядом с дверью медпункта, где обычно сидел сторож, никого нет. «С ума сошел», – пробормотала она, имея в виду сторожа. Она пересекла вестибюль, сердито цокая каблуками по мозаичному бетону пола, подошла к расположенному на противоположной стене ряду выключателей и один за другим нажала все шесть штук. Под потолком с жужжанием ожили и замигали лампы дневного света.
Ольга Дмитриевна осмотрела вестибюль, рассеянно вытирая пальцы носовым платком: ей показалось, что последний выключатель был каким-то липким. Сторожа по-прежнему нигде не было видно. Она перевела взгляд на свои руки и непроизвольно вздрогнула: указательный и средний пальцы правой руки были испачканы какой-то загустевшей красной дрянью, – а ее тщательно отглаженный и надушенный носовой платок покрылся неприятными красно-бурыми смазанными пятнами. Больше всего это напоминало кровь. С сильно бьющимся сердцем Ольга Дмитриевна обернулась к выключателям и сразу увидела, что крайний справа густо измазан все той же полусвернувшейся темно-красной жидкостью. Пятно выглядело так, словно кто-то небрежно ударил по кремовой пластмассовой коробке выключателя грязной рукой, оставив на пластмассе и на масляной краске стены четыре смазанные полосы, – несомненно, следы пальцев. Пальцев, испачканных.., чем? Уж не кровью ли?
«Негодяи, – с разгорающимся гневом подумала Ольга Дмитриевна. – Хороши шуточки у нынешней молодежи! Да и чего от них ждать, если по телевизору кроме боевиков и ужастиков ничего не передают? Кровь по экрану так и течет… Чего проще: явиться в школу пораньше, сунуть сторожу бутылку бормотухи, чтобы не путался под ногами, выключить в вестибюле свет и намазать выключатель краской, чтобы завучиху кондрашка хватил…»
Она поднесла испачканную руку к лицу и осторожно понюхала. Вопреки ожиданиям, покрывавшее ее пальцы вещество не пахло ни лаком, ни растворителем. Кетчупом или, к примеру, вишневым вареньем оно тоже не пахло, но и запаха крови Ольга Дмитриевна не почувствовала. «Дура, – сказала она себе. – Откуда ты знаешь, чем пахнет кровь? Ты видела кровь тысячу раз и никогда не чувствовала никакого запаха. Это только в книгах пишут: тяжелый запах свежей крови… У обыкновенной туши и то гораздо более сильный запах. Может быть, это тушь? Да нет, тушью не пахнет. Где же эти негодяи? Наверняка прячутся в раздевалке, давясь от идиотского хохота.»
Она посмотрела на раздевалку, отгороженную от вестибюля декоративной деревянной решеткой. Решетка эта начиналась примерно на уровне пояса, а ниже шла сплошная деревянная панель, покрытая облупившимся светлым лаком. Сквозь частый деревянный переплет виднелись ряды рогатых металлических вешалок. На одной из них висел забытый кем-то из девочек фиолетовый берет.
Ольга Дмитриевна сделала шаг в сторону раздевалки, но еще раньше, чем подошва ее туфельки коснулась пола, она вдруг заметила то, чего не замечала раньше: там, где деревянный барьер размыкался, образуя некое подобие дверного проема, через который можно было попасть в раздевалку, из-за обшарпанной светло-желтой панели торчала нога в стоптанном ботинке армейского образца. Ботинок был темно-коричневый, остроносый, чем-то похожий на утюг, с лопнувшим в трех местах и неаккуратно связанным разлохмаченным шнурком. Словом, это был ботинок сторожа Михаила Ивановича, больше такой обуви не было ни у кого из знакомых Ольги Дмитриевны.
«Напился, – подумала Валдаева. – Напился как свинья, упал, расшибся, зачем-то выключил свет и уполз в раздевалку дрыхнуть. Выключатель кровью перемазал, старый алкаш…»
Ее передернуло от отвращения, и она твердой поступью отправилась карать нарушителя трудовой дисциплины, нервными движениями продолжая оттирать испачканные в крови пальцы. Постепенно шаги ее замедлялись, пока наконец она не остановилась совсем, не дойдя до раздевалки каких-нибудь полутора метров. В вестибюле по-прежнему было тихо. Мертвецки пьяный человек, каковым она полагала сторожа, обычно храпит, сопит, бормочет во сне что-то нечленораздельное и распространяет вокруг себя облака мерзких запахов. Ничего этого не было и в помине. Михаил Иванович лежал, не издавая ни звука, да и перегаром вокруг не пахло, хотя на таком расстоянии вонь дешевого портвейна должна была буквально валить с ног.
Стройная немолодая женщина с горделивой осанкой кадрового педагога, в модном приталенном плаще с пелериной и в туфлях на высоком каблуке стояла в пустом вестибюле школы, нервно теребя ремень сумочки, и не решалась сделать шаг. Наконец она встрепенулась, вспомнив, что вестибюль вот-вот начнет наполняться школьниками, которым вовсе не обязательно видеть то, что лежит в раздевалке.., что бы там ни лежало. Вот именно! Что бы там ни было, ей придется войти в раздевалку и разобраться в ситуации самой. Может быть, там вообще никого нет, а старый ботинок подложили те же шутники, которые испачкали выключатель кро.., чем-то красным. И с той же целью…
Она сделала шаг, потом второй и заглянула в раздевалку.
Сторож лежал на полу, подвернув под себя одну ногу и широко разбросав руки. Он был явно и безнадежно мертв. Ни о каких шутках и розыгрышах не могло быть и речи: голова старика превратилась в бесформенный красно-фиолетовый кочан, по цементному полу расползлась не правдоподобно большая лужа полусвернувшейся крови. В стороне под вешалкой валялась густо перемазанная красным железка, почти такая же, как та, что лежала у Ольги Дмитриевны в шкафу, где хранились оставшиеся от отца инструменты. Она называлась, кажется, фомкой, и именно этой фомкой, похоже, убили сторожа.
А на деревянной панели чуть выше разбитой головы Михаила Ивановича кто-то изобразил пентаграмму: пятиконечную звезду, вписанную в окружность. Только на этот раз неизвестный художник воспользовался не черной краской из аэрозольного баллончика, а подручным материалом: линии незатейливого рисунка были темно-красными и изобиловали неаккуратными потеками…
Ольга Дмитриевна покачнулась на внезапно ставших непослушными ногах и, чтобы не упасть, схватилась за ребро перегородки, свободной рукой вцепившись себе в горло. Она чувствовала, что вот-вот потеряет сознание и свалится прямо в эту ужасную, лаково отсвечивающую лужу рядом с уже остывшим трупом сторожа.
Она боролась с обмороком почти целую минуту, а когда немного пришла в себя, сразу же вспомнила о детях и первым делом бросила панический взгляд на часы. Было семь восемнадцать или что-то около того – точнее Ольга Дмитриевна сказать не могла, перед глазами у нее все плыло и двоилось. «Сейчас повалят», – поняла она, и немедленно, словно в ответ на ее мысли, в тамбуре бухнула входная дверь.
– Назад! – каким-то не своим, разом севшим на пол-октавы голосом каркнула она и для верности выставила перед собой руку ладонью вперед. Рука у нее сильно дрожала. – Назад! Туда нельзя!
– Ольга Дмитриевна, – изумленно пролепетала стоявшая перед ней девчонка лет двадцати. Слава Богу, это была не школьница. Ольга Дмитриевна только теперь разглядела, что это учительница начальных классов Елена Самойлова. – Ольга Дмитриевна, что случилось? На вас лица нет! Что стряслось? Пожар? Террористы?
– Что? – Ольга Дмитриевна с трудом поняла, о чем ее спрашивают. Она напряженно думала, что теперь делать. – Какие еще террористы? Ах, террористы… Нет, Елена Сергеевна, это не террористы, это гораздо хуже… Вы почему так рано?
– У меня открытый урок, – испуганно ответила Самойлова. – Вы же сами назначили…
– Ах да. Считай, что тебе повезло, – незаметно для себя переходя на «ты», сказала Ольга Дмитриевна. Она попыталась улыбнуться, но вместо улыбки у нее получился страшноватый оскал, как будто ее мучила острая резь в животе. Этот оскал, кажется, напугал несчастную Елену Сергеевну еще больше. – Вот что, Леночка. Стой здесь, – Ольга Дмитриевна похлопала ладонью по двери, – и никого не пускай. Ученикам скажи, что занятий сегодня не будет – по крайней мере, в первую смену. Насчет второй еще посмотрим… Да. Учеников по домам, а учителя пусть подождут здесь, во дворе. Скажи, что это мое распоряжение. И технический персонал, конечно. – Она вдруг вспомнила кровавую лужу на полу раздевалки и намалеванную кровью пентаграмму на стене и подумала, что кому-то из техничек спустя час-другой придется отмывать всю эту красоту. Вот уж кому не позавидуешь! – Ты все поняла?
– Д-да, – с запинкой ответила Самойлова. – То есть нет. Что случилось?
– Что надо, то и случилось, – отрезала Ольга Дмитриевна. – Если появится директор, пусть стучит.
В проеме арки за спиной у Самойловой показалась долговязая фигура физрука Антонова, потом к ней присоединилась парочка фигур помельче, волочивших туго набитые портфели. Больше не слушая растерянного лепета Самойловой, Ольга Дмитриевна юркнула за дверь и с лязгом задвинула засов.
Она хотела постоять хотя бы несколько секунд на месте, чтобы перевести дыхание и собраться с мыслями, но нервы у нее совсем расходились, воображение взыграло, и Ольга Дмитриевна поняла, что, оставаясь в полутемном тамбуре, попросту умрет от обыкновенного страха. Тени в углах угрожающе шевелились, готовясь наброситься на нее и задушить, и она готова была голову дать на отсечение, что убитый сторож встал со своего места и поджидает ее прямо за дверью вестибюля, держа в мертвой руке окровавленную фомку. Если она останется здесь, в тамбуре, еще хотя бы на несколько секунд, у него может лопнуть терпение, и тогда он войдет сюда сам…
Валдаева опрометью бросилась вперед, всем телом ударилась о дверь и влетела в вестибюль, едва удержавшись на ногах. Здесь она немного успокоилась, потому что лампы под потолком сонно гудели, заливая вестибюль ярким голубоватым светом, и тело сторожа, конечно же, вовсе и не думало разгуливать по зданию, а лежало, как и полагается мертвому телу, там, где Ольга Дмитриевна видела его в последний раз.
Она бросилась к столику с телефоном и только теперь заметила, что телефонному аппарату досталось ничуть не меньше, чем голове несчастного сторожа. Куски красной пластмассы, из которой был изготовлен корпус, валялись по всему столу и по полу вперемежку с какими-то проводами и железками, сломанная пополам трубка с отскочившим наушником лежала под дверью медкабинета, как мертвая крыса с перебитым хребтом, розетка была с корнем выдрана из стены. Кусая губы, Ольга Дмитриевна бросилась бежать по коридору к кабинету директора, но на полпути вспомнила, что тот заперт. Ближайший телефон располагался в ее кабинете на втором этаже, и она побежала к лестнице. Ее каблуки выбивали паническую дробь, зубы стучали, и, добежав наконец до своего кабинета, она не сразу попала ключом в замочную скважину.
Когда все нужные звонки были сделаны, она положила трубку, не сразу попав ею на рычаги, и подошла к окну. На подоконнике стояла пыльная герань в щербатом глиняном горшке. Запах у герани тоже был какой-то пыльный, удушливый, и Ольга Дмитриевна раздраженно отодвинула горшок в сторону, едва не уронив его на пол.
На серых плитах школьного двора густела толпа. Ученики, узнав об отмене занятий, конечно же ликовали, но расходиться не спешили: с одной стороны, им было любопытно, а с другой – ну кто же упустит случай немного помучить молоденькую учительницу, работающую в школе чуть больше месяца? Несчастная Елена Сергеевна с трудом сдерживала напор оживленно жестикулирующих старшеклассников, которые делали вид, что им просто необходимо попасть в школу. Жить они, видите ли, не могут без родного учебного заведения… Физрук Антонов, эта долговязая медуза, индифферентно покуривал в сторонке, но в конце концов сжалился над девчонкой и наискосок ввинтился в толпу, одергивая, расталкивая и совершая повелительные жесты длинными руками.
Толпа перед крыльцом стала понемногу рассасываться, потом начали по одному и парами подходить учителя, с ходу занимая оборону, хотя и они сгорали от любопытства.
Ольга Дмитриевна остро позавидовала коллегам: лично она никакого любопытства не испытывала.
Потом во дворе, протискиваясь через редеющую толпу школяров, появился канареечно-желтый «жигуленок» директора, и Ольга Дмитриевна, вздохнув, покинула свой наблюдательный пост. Нужно было спускаться вниз и открывать дверь, а для этого, как ни крути, придется снова пройти мимо раздевалки и торчащего из-за деревянной панели коричневого офицерского ботинка.
Идя по пустому гулкому коридору к лестнице, она заметила то, чего не увидела впопыхах, когда бежала к кабинету. Дверь школьного музея была распахнута настежь, косяк в районе замка разворочен (наверняка той самой фомкой, которой убили сторожа), на полу валялись острые щепки, неприятно белевшие на фоне темной половой краски. На внутренней стороне двери Валдаева разглядела знакомый рисунок: черную пентаграмму, заключенную в окружность. В музей она заглядывать не стала: на сегодня зрелищ ей было предостаточно.
Ольга Дмитриевна Валдаева очень любила эти утренние часы – два с половиной часа, проходившие с того момента, как стоявший в изголовье ее кровати старенький электронный будильник принимался истерично пиликать, возвещая начало нового дня, до той минуты, как она вступала в короткую, обсаженную липами аллею, в конце которой виднелось сложенное из красного кирпича старое трехэтажное здание школы. На протяжении этих ста пятидесяти минут она целиком и полностью принадлежала себе. Это было время, отведенное ей для размышлений и короткой прогулки по городу – от подъезда дома до дверей школы. За долгие годы работы она приучила себя не тратить эти драгоценные минуты на нервотрепку и мысли о делах: для этого впереди у нее был целый бесконечно долгий день, до отказа наполненный гамом, суетой, дребезжанием звонков, склоками в учительской и размеренной рутиной уроков. Ольга Дмитриевна двадцать лет преподавала в школе математику и уже десять лет была бессменным завучем старших классов. Десять долгих лет она приходила в школу первой и уходила последней, целиком отдавая себя работе. В этом не было ни горечи, ни самопожертвования: Валдаева действительно любила свою работу. И потом, на что еще тратить свое время старой деве сорока пяти лет от роду, как не на работу! Семейная жизнь, которая не сложилась ни в двадцать, ни в тридцать лет, вряд ли сложится после сорока, а значит, и переживать не о чем. И вообще, после полного рабочего дня в родном учебном заведении становится не до переживаний. Доползти бы до дома, пожевать чего-нибудь, а там и на боковую…
Ольга Дмитриевна без аппетита проглотила уже успевший слегка подсохнуть бутерброд с вареной колбасой, запив его большой чашкой черного как деготь, основательно подслащенного кофе, сполоснула чашку под струей горячей воды и пошла одеваться. Разглядывая свое отражение в большом зеркале трюмо, она суховато улыбнулась, подумав о том, что профессия уже успела наложить на ее внешность неизгладимый отпечаток. Стройная и подтянутая, прямая, как линейка, немного сухощавая фигура, идеально, волосок к волоску, уложенная прическа, из-за стандартного платинового цвета и обилия лака больше похожая на искусно выполненный парик, чем на живые волосы, красивое бесстрастное лицо со строгим макияжем. Никаких морщин, никакой седины, никаких мешков под глазами, но вот в уголках губ уже проступили характерные жесткие складочки, и еще одна такая же складочка навеки залегла между выщипанных в ниточку бровей, и ничем ее теперь не разгладишь… Клеймо профессии, каинова печать нищего российского педагога, вынужденного семьдесят процентов своего рабочего времени посвящать делам, более всего подобающим какому-нибудь фельдфебелю. Внимание, класс, я жду тишины. Игорь, не вертись. Девочки, что за вид? Вы пришли в школу или в ночной клуб? Тише! Звонок не для вас, а для меня. Запишите домашнее задание…
Ольга Дмитриевна еще раз суховато улыбнулась своему отражению, поправила на груди крупную янтарную брошь, стряхнула с лацканов строгого темно-серого жакета несуществующие пылинки и со вздохом надела туфли на высоченном каблуке. И без того прямая спина от этого стала еще прямее, грудь приподнялась, увенчанная короной волос голова гордо запрокинулась, и сразу же исчезла предательская дряблая складка под подбородком. Вот так, подумала Ольга Дмитриевна. И нечего себя жалеть.
Она надела плащ и вышла из дома, ступая уверенно и твердо. Многие встречные мужчины провожали ее глазами. Она привыкла к этому, как и к жадным взглядам некоторых старшеклассников, которые частенько обшаривали ее глазами от подошв туфель до макушки, подолгу задерживаясь на разрезе юбки и гордо приподнятом бюсте. Старшеклассники были не в счет, а мужчины никогда не задерживались подле нее надолго: по сравнению с Ольгой Дмитриевной даже самые твердые из них невольно ощущали себя тряпками, каковыми и являлись на самом деле. Да и какие, скажите на милость, могут быть в школе мужчины?! Так, бабы в штанах, и больше ничего… Ни Макаренки, ни Сухомлинские среди них не встречаются, а наблюдаются, напротив, неудачники, мелкие карьеристы, способные конкурировать только с загнанными женщинами, лентяи, бездари и алкаши – как потенциальные, так и вполне сложившиеся. Выйти за такого замуж – значит обречь себя на вечную муку, а переспать с таким… Господи, да ведь потом всю жизнь не отмоешься! Он же прямо с утра побежит всем рассказывать, что ночевал у самой Валдаевой. Со всеми подробностями и с перечислением всех особых примет, вплоть до родинки под правой грудью… Вот и получается, что все, на что ты можешь рассчитывать в свои сорок пять, – это взгляды, завистливые взгляды баб-педагогинь, восхищенные взгляды встречных мужиков на улице и трусливо вожделеющие взгляды половозрелых сопляков в душных светлых классах.
До школы было совсем недалеко, каких-нибудь полчаса неторопливой ходьбы, по московским меркам – всего ничего. Ольга Дмитриевна шла по улице, знакомой до мельчайшей трещинки в тротуаре, и с наслаждением вдыхала полной грудью пьянящий аромат осени. Время от времени с ней здоровались: она прожила здесь всю жизнь, все сорок пять лет, двадцать из которых проработала в здешней школе. За это время через ее классы прошло бог знает сколько учеников, да плюс их родители, многие из которых в свое время тоже были ее учениками… Она отвечала на приветствия коротким кивком головы, иногда произнося: «Доброе утро.» Голос у нее был мелодичный, глубокий и хорошо поставленный, очень ровный и лишенный интонации, как у диктора телевидения или у автомата, объявляющего названия станций в вагоне метро.
Свернув в обсаженную липами аллею, которая вела к школе, Ольга Дмитриевна, как всегда, немного замедлила шаг: во-первых, здесь было очень красиво, особенно сейчас, пока аллея не наполнилась галдящими толпами школьников, а во-вторых, это была последняя возможность хоть немного оттянуть неизбежное начало очередного сумасшедшего дня. Она шла, шурша устилавшими аллею лимонно-желтыми листьями, и думала о том, что ей редко приходится видеть эту аллею летом. Осенью – да. Зимой, когда она превращается в черно-белый рисунок тушью, или весной, когда деревья тонут в зеленой дымке лопающихся почек, но почти никогда летом. Ну разве что в июне или августе, перед отпуском или сразу после него…
Аллея кончилась слишком быстро. Привычно подавив вздох, Ольга Дмитриевна придала лицу озабоченное деловое выражение и вступила на серые бетонные плиты школьного двора. Она прошла под аркой, где между стен гуляло одинокое эхо ее шагов, пересекла внутренний дворик с клумбами, на которых пестрели поздние цветы и грустно шевелили полуоблетевшими ветвями плакучие ивы, поднялась по выщербленным ступенькам широкого крыльца и подошла к дверям. Взявшись правой рукой за отполированную тысячами ладоней дверную ручку, Ольга Дмитриевна привычно подняла левую руку, чтобы постучать, но дверь неожиданно легко подалась и распахнулась настежь.
Это было довольно необычно: как правило, в дверь приходилось подолгу барабанить, прежде чем сторож добредал до тамбура и отпирал замок. Тем более что сегодня на вахте сидел Михаил Иванович, который не только любил выпить на дежурстве, но был еще и туг на оба уха, так что дозваться его обычно было весьма затруднительно. Ольга Дмитриевна невольно посмотрела на часы: а вдруг она каким-то образом шла на работу дольше обычного? Но часы показывали десять минут восьмого – столько же, сколько и всегда. Неужели кто-то явился в школу раньше нее? Это было довольно сомнительно, как и предположение, что Михаил Иванович, вопреки обыкновению, не спал и, углядев ее в окошко, дал себе труд заранее отпереть дверь.
Впрочем, все когда-нибудь случается впервые, и Ольга Дмитриевна, поправив на плече узкий ремешок сумочки, без колебаний вступила в полумрак тамбура. Две из трех освещавших это мрачноватое место лампочек опять не горели. Валдаева нащупала на стене выключатель и немного пощелкала клавишами. Разумеется, свет так и не включился: лампочки снова вывинтили. И когда успевают? И ведь, казалось бы, школа престижная, в самом центре Москвы, не какая-нибудь окраинная громадина. Детей лимитчиков здесь нет, родители все до единого обеспеченные, уважаемые люди, и не просто уважаемые, а в большинстве своем вполне интеллигентные и воспитанные, а чада их, как и двадцать лет назад, развлекаются тем, что вывинчивают лампочки и бьют их о кирпичную стену… Ведь не для того же они их воруют, чтобы отнести домой! Черт знает что, честное слово… Завхоз из-за этих лампочек просто на стенку лезет, предлагает взять их в проволочные колпаки, как в какой-нибудь тюрьме. Понять его, конечно, можно, но это не выход: во-первых, здесь все-таки не тюрьма, а школа, а во-вторых, никакие сетки не остановят юных вандалов. Разве что поставить возле каждой лампочки по дюжему физруку с гимнастической палкой в руке, да и то вопрос, поможет ли…
На выкрашенной светло-серой масляной краской поверхности внутренней двери красовалось свеженькое украшение: намалеванная черной краской из аэрозольного баллончика пятиконечная звезда, заключенная в кривую окружность. Да нет, пожалуй, не звезда, а.., как это?., пентаграмма. Да, именно пентаграмма. Вот вам, пожалуйста, полюбуйтесь: сатанисты. Новое веяние. Докатилось, значит, и до нас… Ерунда это, конечно, никаким сатанизмом здесь скорее всего и не пахнет, а пахнет здесь обыкновенным хулиганством и подростковым недомыслием, которое проходит с возрастом, но приятного все равно мало. Хочешь не хочешь, а придется проводить воспитательную работу, да и дверь не миновать перекрашивать, а это опять скандал с завхозом.
И опять же, когда успели? Ведь вчера вечером этого украшения на двери, помнится, не было. Или было все-таки? Не ночью же они сюда пробрались! Дверь-то заперта! Сторож запирает ее сразу же после того, как здание пустеет, а иногда даже и раньше. Ольга Дмитриевна живо припомнила нашумевший случай, когда Михаил Иванович – тот самый, который дежурил сегодня, – запер в школе двух второклассниц, почему-то задержавшихся в крыле младших классов. Что-то они там разглядывали – не то фишки, не то наклейки какие-то – и так увлеклись, что напрочь забыли о времени. С детьми это бывает. А старый пьяница запер дверь, даже не потрудившись обойти здание, выпил бутылку своей бормотухи и завалился спать в учительской на третьем этаже. Может быть, и сегодня он сделал то же самое, только вместо второклассниц на сей раз в школе оказались запертыми ребята постарше? Порезвились – оттянулись, как они это теперь называют, – размалевали стены, а когда надоело, спокойненько открыли дверь и ушли, а сторож, естественно, этого даже не заметил.
Открывая внутреннюю дверь, она грустно улыбнулась. День, как всегда, начинался с забот и треволнений по пустякам. Надо же – пентаграмма! Между прочим, убедить завхоза перекрасить дверь будет непросто. Он обязательно упрется и наверняка станет аргументировать свою патологическую жадность тем, что пятиконечная звезда – знак наш, советский, а не свастика какая-нибудь фашистская и уж тем более не матерное словечко, которое так любили писать на заборах и стенах школьники в его, завхоза, молодые годы. Ну его к черту, подумала Ольга Дмитриевна. Пускай директор сам с ним ругается. Мое дело – организация учебного процесса в старших классах. Ругани мне хватает и при распределении нагрузки, не хватало еще дверями заниматься…
Тесноватый вестибюль с массивными квадратными колоннами был сумрачен и пуст. Свет здесь почему-то не горел, что вообще не лезло ни в какие ворота. Даже в царившем здесь полумраке Ольга Дмитриевна разглядела, что за столиком, стоявшим рядом с дверью медпункта, где обычно сидел сторож, никого нет. «С ума сошел», – пробормотала она, имея в виду сторожа. Она пересекла вестибюль, сердито цокая каблуками по мозаичному бетону пола, подошла к расположенному на противоположной стене ряду выключателей и один за другим нажала все шесть штук. Под потолком с жужжанием ожили и замигали лампы дневного света.
Ольга Дмитриевна осмотрела вестибюль, рассеянно вытирая пальцы носовым платком: ей показалось, что последний выключатель был каким-то липким. Сторожа по-прежнему нигде не было видно. Она перевела взгляд на свои руки и непроизвольно вздрогнула: указательный и средний пальцы правой руки были испачканы какой-то загустевшей красной дрянью, – а ее тщательно отглаженный и надушенный носовой платок покрылся неприятными красно-бурыми смазанными пятнами. Больше всего это напоминало кровь. С сильно бьющимся сердцем Ольга Дмитриевна обернулась к выключателям и сразу увидела, что крайний справа густо измазан все той же полусвернувшейся темно-красной жидкостью. Пятно выглядело так, словно кто-то небрежно ударил по кремовой пластмассовой коробке выключателя грязной рукой, оставив на пластмассе и на масляной краске стены четыре смазанные полосы, – несомненно, следы пальцев. Пальцев, испачканных.., чем? Уж не кровью ли?
«Негодяи, – с разгорающимся гневом подумала Ольга Дмитриевна. – Хороши шуточки у нынешней молодежи! Да и чего от них ждать, если по телевизору кроме боевиков и ужастиков ничего не передают? Кровь по экрану так и течет… Чего проще: явиться в школу пораньше, сунуть сторожу бутылку бормотухи, чтобы не путался под ногами, выключить в вестибюле свет и намазать выключатель краской, чтобы завучиху кондрашка хватил…»
Она поднесла испачканную руку к лицу и осторожно понюхала. Вопреки ожиданиям, покрывавшее ее пальцы вещество не пахло ни лаком, ни растворителем. Кетчупом или, к примеру, вишневым вареньем оно тоже не пахло, но и запаха крови Ольга Дмитриевна не почувствовала. «Дура, – сказала она себе. – Откуда ты знаешь, чем пахнет кровь? Ты видела кровь тысячу раз и никогда не чувствовала никакого запаха. Это только в книгах пишут: тяжелый запах свежей крови… У обыкновенной туши и то гораздо более сильный запах. Может быть, это тушь? Да нет, тушью не пахнет. Где же эти негодяи? Наверняка прячутся в раздевалке, давясь от идиотского хохота.»
Она посмотрела на раздевалку, отгороженную от вестибюля декоративной деревянной решеткой. Решетка эта начиналась примерно на уровне пояса, а ниже шла сплошная деревянная панель, покрытая облупившимся светлым лаком. Сквозь частый деревянный переплет виднелись ряды рогатых металлических вешалок. На одной из них висел забытый кем-то из девочек фиолетовый берет.
Ольга Дмитриевна сделала шаг в сторону раздевалки, но еще раньше, чем подошва ее туфельки коснулась пола, она вдруг заметила то, чего не замечала раньше: там, где деревянный барьер размыкался, образуя некое подобие дверного проема, через который можно было попасть в раздевалку, из-за обшарпанной светло-желтой панели торчала нога в стоптанном ботинке армейского образца. Ботинок был темно-коричневый, остроносый, чем-то похожий на утюг, с лопнувшим в трех местах и неаккуратно связанным разлохмаченным шнурком. Словом, это был ботинок сторожа Михаила Ивановича, больше такой обуви не было ни у кого из знакомых Ольги Дмитриевны.
«Напился, – подумала Валдаева. – Напился как свинья, упал, расшибся, зачем-то выключил свет и уполз в раздевалку дрыхнуть. Выключатель кровью перемазал, старый алкаш…»
Ее передернуло от отвращения, и она твердой поступью отправилась карать нарушителя трудовой дисциплины, нервными движениями продолжая оттирать испачканные в крови пальцы. Постепенно шаги ее замедлялись, пока наконец она не остановилась совсем, не дойдя до раздевалки каких-нибудь полутора метров. В вестибюле по-прежнему было тихо. Мертвецки пьяный человек, каковым она полагала сторожа, обычно храпит, сопит, бормочет во сне что-то нечленораздельное и распространяет вокруг себя облака мерзких запахов. Ничего этого не было и в помине. Михаил Иванович лежал, не издавая ни звука, да и перегаром вокруг не пахло, хотя на таком расстоянии вонь дешевого портвейна должна была буквально валить с ног.
Стройная немолодая женщина с горделивой осанкой кадрового педагога, в модном приталенном плаще с пелериной и в туфлях на высоком каблуке стояла в пустом вестибюле школы, нервно теребя ремень сумочки, и не решалась сделать шаг. Наконец она встрепенулась, вспомнив, что вестибюль вот-вот начнет наполняться школьниками, которым вовсе не обязательно видеть то, что лежит в раздевалке.., что бы там ни лежало. Вот именно! Что бы там ни было, ей придется войти в раздевалку и разобраться в ситуации самой. Может быть, там вообще никого нет, а старый ботинок подложили те же шутники, которые испачкали выключатель кро.., чем-то красным. И с той же целью…
Она сделала шаг, потом второй и заглянула в раздевалку.
Сторож лежал на полу, подвернув под себя одну ногу и широко разбросав руки. Он был явно и безнадежно мертв. Ни о каких шутках и розыгрышах не могло быть и речи: голова старика превратилась в бесформенный красно-фиолетовый кочан, по цементному полу расползлась не правдоподобно большая лужа полусвернувшейся крови. В стороне под вешалкой валялась густо перемазанная красным железка, почти такая же, как та, что лежала у Ольги Дмитриевны в шкафу, где хранились оставшиеся от отца инструменты. Она называлась, кажется, фомкой, и именно этой фомкой, похоже, убили сторожа.
А на деревянной панели чуть выше разбитой головы Михаила Ивановича кто-то изобразил пентаграмму: пятиконечную звезду, вписанную в окружность. Только на этот раз неизвестный художник воспользовался не черной краской из аэрозольного баллончика, а подручным материалом: линии незатейливого рисунка были темно-красными и изобиловали неаккуратными потеками…
Ольга Дмитриевна покачнулась на внезапно ставших непослушными ногах и, чтобы не упасть, схватилась за ребро перегородки, свободной рукой вцепившись себе в горло. Она чувствовала, что вот-вот потеряет сознание и свалится прямо в эту ужасную, лаково отсвечивающую лужу рядом с уже остывшим трупом сторожа.
Она боролась с обмороком почти целую минуту, а когда немного пришла в себя, сразу же вспомнила о детях и первым делом бросила панический взгляд на часы. Было семь восемнадцать или что-то около того – точнее Ольга Дмитриевна сказать не могла, перед глазами у нее все плыло и двоилось. «Сейчас повалят», – поняла она, и немедленно, словно в ответ на ее мысли, в тамбуре бухнула входная дверь.
* * *
Валдаева сама не помнила, как очутилась в тамбуре. Перемещение это произошло с поистине волшебной быстротой: казалось, только что она стояла в раздевалке над трупом сторожа, борясь с подступающим обмороком, а в следующее мгновение ее уже вынесло в тамбур, где в полумраке топталась какая-то смутно знакомая фигура. Ольга Дмитриевна вцепилась в эту фигуру обеими руками, с неожиданной для себя самой силой и напористостью вытолкала ее вон и с облегчением привалилась лопатками к входной двери, разбросав руки в стороны и намертво преградив дорогу туда, где лежал труп.– Назад! – каким-то не своим, разом севшим на пол-октавы голосом каркнула она и для верности выставила перед собой руку ладонью вперед. Рука у нее сильно дрожала. – Назад! Туда нельзя!
– Ольга Дмитриевна, – изумленно пролепетала стоявшая перед ней девчонка лет двадцати. Слава Богу, это была не школьница. Ольга Дмитриевна только теперь разглядела, что это учительница начальных классов Елена Самойлова. – Ольга Дмитриевна, что случилось? На вас лица нет! Что стряслось? Пожар? Террористы?
– Что? – Ольга Дмитриевна с трудом поняла, о чем ее спрашивают. Она напряженно думала, что теперь делать. – Какие еще террористы? Ах, террористы… Нет, Елена Сергеевна, это не террористы, это гораздо хуже… Вы почему так рано?
– У меня открытый урок, – испуганно ответила Самойлова. – Вы же сами назначили…
– Ах да. Считай, что тебе повезло, – незаметно для себя переходя на «ты», сказала Ольга Дмитриевна. Она попыталась улыбнуться, но вместо улыбки у нее получился страшноватый оскал, как будто ее мучила острая резь в животе. Этот оскал, кажется, напугал несчастную Елену Сергеевну еще больше. – Вот что, Леночка. Стой здесь, – Ольга Дмитриевна похлопала ладонью по двери, – и никого не пускай. Ученикам скажи, что занятий сегодня не будет – по крайней мере, в первую смену. Насчет второй еще посмотрим… Да. Учеников по домам, а учителя пусть подождут здесь, во дворе. Скажи, что это мое распоряжение. И технический персонал, конечно. – Она вдруг вспомнила кровавую лужу на полу раздевалки и намалеванную кровью пентаграмму на стене и подумала, что кому-то из техничек спустя час-другой придется отмывать всю эту красоту. Вот уж кому не позавидуешь! – Ты все поняла?
– Д-да, – с запинкой ответила Самойлова. – То есть нет. Что случилось?
– Что надо, то и случилось, – отрезала Ольга Дмитриевна. – Если появится директор, пусть стучит.
В проеме арки за спиной у Самойловой показалась долговязая фигура физрука Антонова, потом к ней присоединилась парочка фигур помельче, волочивших туго набитые портфели. Больше не слушая растерянного лепета Самойловой, Ольга Дмитриевна юркнула за дверь и с лязгом задвинула засов.
Она хотела постоять хотя бы несколько секунд на месте, чтобы перевести дыхание и собраться с мыслями, но нервы у нее совсем расходились, воображение взыграло, и Ольга Дмитриевна поняла, что, оставаясь в полутемном тамбуре, попросту умрет от обыкновенного страха. Тени в углах угрожающе шевелились, готовясь наброситься на нее и задушить, и она готова была голову дать на отсечение, что убитый сторож встал со своего места и поджидает ее прямо за дверью вестибюля, держа в мертвой руке окровавленную фомку. Если она останется здесь, в тамбуре, еще хотя бы на несколько секунд, у него может лопнуть терпение, и тогда он войдет сюда сам…
Валдаева опрометью бросилась вперед, всем телом ударилась о дверь и влетела в вестибюль, едва удержавшись на ногах. Здесь она немного успокоилась, потому что лампы под потолком сонно гудели, заливая вестибюль ярким голубоватым светом, и тело сторожа, конечно же, вовсе и не думало разгуливать по зданию, а лежало, как и полагается мертвому телу, там, где Ольга Дмитриевна видела его в последний раз.
Она бросилась к столику с телефоном и только теперь заметила, что телефонному аппарату досталось ничуть не меньше, чем голове несчастного сторожа. Куски красной пластмассы, из которой был изготовлен корпус, валялись по всему столу и по полу вперемежку с какими-то проводами и железками, сломанная пополам трубка с отскочившим наушником лежала под дверью медкабинета, как мертвая крыса с перебитым хребтом, розетка была с корнем выдрана из стены. Кусая губы, Ольга Дмитриевна бросилась бежать по коридору к кабинету директора, но на полпути вспомнила, что тот заперт. Ближайший телефон располагался в ее кабинете на втором этаже, и она побежала к лестнице. Ее каблуки выбивали паническую дробь, зубы стучали, и, добежав наконец до своего кабинета, она не сразу попала ключом в замочную скважину.
Когда все нужные звонки были сделаны, она положила трубку, не сразу попав ею на рычаги, и подошла к окну. На подоконнике стояла пыльная герань в щербатом глиняном горшке. Запах у герани тоже был какой-то пыльный, удушливый, и Ольга Дмитриевна раздраженно отодвинула горшок в сторону, едва не уронив его на пол.
На серых плитах школьного двора густела толпа. Ученики, узнав об отмене занятий, конечно же ликовали, но расходиться не спешили: с одной стороны, им было любопытно, а с другой – ну кто же упустит случай немного помучить молоденькую учительницу, работающую в школе чуть больше месяца? Несчастная Елена Сергеевна с трудом сдерживала напор оживленно жестикулирующих старшеклассников, которые делали вид, что им просто необходимо попасть в школу. Жить они, видите ли, не могут без родного учебного заведения… Физрук Антонов, эта долговязая медуза, индифферентно покуривал в сторонке, но в конце концов сжалился над девчонкой и наискосок ввинтился в толпу, одергивая, расталкивая и совершая повелительные жесты длинными руками.
Толпа перед крыльцом стала понемногу рассасываться, потом начали по одному и парами подходить учителя, с ходу занимая оборону, хотя и они сгорали от любопытства.
Ольга Дмитриевна остро позавидовала коллегам: лично она никакого любопытства не испытывала.
Потом во дворе, протискиваясь через редеющую толпу школяров, появился канареечно-желтый «жигуленок» директора, и Ольга Дмитриевна, вздохнув, покинула свой наблюдательный пост. Нужно было спускаться вниз и открывать дверь, а для этого, как ни крути, придется снова пройти мимо раздевалки и торчащего из-за деревянной панели коричневого офицерского ботинка.
Идя по пустому гулкому коридору к лестнице, она заметила то, чего не увидела впопыхах, когда бежала к кабинету. Дверь школьного музея была распахнута настежь, косяк в районе замка разворочен (наверняка той самой фомкой, которой убили сторожа), на полу валялись острые щепки, неприятно белевшие на фоне темной половой краски. На внутренней стороне двери Валдаева разглядела знакомый рисунок: черную пентаграмму, заключенную в окружность. В музей она заглядывать не стала: на сегодня зрелищ ей было предостаточно.