Страница:
Они поднялись на третий этаж. Клавдия Ивановна из сумочки достала связку ключей, предварительно позвонила в дверь. Выждала полминуты и лишь после этого вставила ключ в замочную скважину и повернула. Она хотела открыть и второй замок, но оказалось, тот и не был закрыт. Женщина толкнула тяжелую металлическую дверь, и та бесшумно открылась.
— Кто-нибудь есть дома? Доброе утро, — учтиво и громко произнесла женщина, переступая порог квартиры.
Сергей Максимов лежал в луже крови, уже темной, загустевшей, у обувной полки. Голова его была неестественно запрокинута. Женщина даже не вскрикнула, а лишь замерла. Затем медленно, выталкивая спиной дочь, выбралась из квартиры на лестничную площадку.
— Господи! Боже мой! — уже на площадке простонала она.
— Мамочка, что там такое? Давай я войду.
— Стой! Не двигайся! Не шевелись! — приказала женщина.
Она позвонила в соседнюю квартиру, поставив сумку на ступеньки. Дочь заглянула в квартиру и как ошпаренная выскочила на площадку. Она дрожала от страха, ее зубы стучали, загорелое тело мгновенно покрылось гусиной кожей. Она вся сжалась, села прямо на ступеньки.
Соседи вызвали милицию, которая приехала на удивление быстро. Следственная группа прибыла вслед за дежурной машиной. Она, обнаружив в квартире два трупа, нашла документы, и начался опрос соседей. Клавдию Ивановну пригласили в квартиру.
Молодой следователь лет двадцати восьми от роду, в темных очках на бледном небритом лице, похожий на учителя младших классов частной гимназии, обратился к женщине:
— Клавдия Ивановна, осмотрите все, но ни к чему не прикасайтесь. Постарайтесь вспомнить, исчезло что-нибудь из квартиры или нет.
Дочка осталась на лестничной площадке, а Клавдия Ивановна, причитая через каждую минуту, принялась обходить квартиру, а затем обернулась к молоденькому следователю:
— Вроде все на месте, — тихо прошептала она. — Боже мой, за что же их! Сергей был таким добрым, таким добрым ко всем…
— Был, был, — остановил ее словоизлияние следователь.
Вскоре приехали сотрудники ФСБ. Почти одновременно с ними появились мужчина и женщина, элегантно одетые, пахнущие дорогими духами, представители французского государственного канала. Снимать им, естественно, ничего не позволили.
«Вот и познакомилась я с французом, самым что ни на есть настоящим, из самого города Парижа, с положением в обществе, — куря уже третью сигарету, думала дочь Клавдии Ивановны, сидя на лавке у подъезда. — Картошка и мясо давным-давно остыли…»
Генерал Потапчук всегда приезжал на работу раньше обычного, и сегодня он приехал за два часа до начала рабочего дня. Всю дорогу, сидя на заднем сиденье, он морщился и не произнес ни единого слова. Водитель, работавший с Потапчуком последний год, прекрасно знал характер своего шефа. Если генерал молчит, то знай — настроение у него скверное, а дела идут хуже некуда. Водителю нравилось, когда Потапчук был весел и сыпал меткими замечаниями. Сегодня же генерал угрюмо молчал. Когда проехали пост, водитель спросил:
— Федор Филиппович, что-то не так?
— Ты, Василий, здесь ни при чем. Старость — она и есть старость, от нее, братец, никакого лекарства не существует. Хорошо вам, молодым, а у меня вот последний зуб разболелся.
— Что значит последний?
— Последний, которого еще не касался врач.
Потапчук выбрался из машины с мрачным, бледным лицом и, втянув голову в плечи, нахохлившись, подался к себе в кабинет. Помощника еще не было. Войдя, Потапчук закурил. Он сел за стол, посмотрел на пачку бумаг, где он вчера черкал остро отточенным карандашом, ставя кучу галочек и вопросительных знаков. Затем, все так же продолжая морщиться от зубной боли, позвонил дежурному и попросил оперативную сводку по Москве и Московской области за прошедшие сутки.
Документы через несколько минут принес молоденький лейтенант. Войдя в кабинет генерала Потапчука, который слыл в управлении грозным начальником, лейтенант разволновался.
— Разрешите обратиться? — выпалил он, словно на плацу перед трибуной.
— Не кричи, родной, — тихим голосом попросил Федор Филиппович, — давай бумаги. Ты же не на Красной площади. Разговаривать, вообще, друг мой, надо тихо, нежным и ласковым голосом, как с любимой женщиной, тогда перед тобой и двери будут открываться. Надеюсь, ты меня понял, Сидоров?
— Так точно! — уже на два тона ниже произнес лейтенант и положил на стол оперативную сводку.
— Можешь идти, — спокойно сказал генерал.
— Есть, — лейтенант четко развернулся и тихо вышел из кабинета.
Генерал надел очки и принялся неторопливо просматривать бумаги. Просмотр оперативной сводки — это был как ритуал, как утреннее чтение газет и журналов. Генерал читал строчки скупых сообщений: операция в ресторане таком-то, взрыв на улице такой-то, два трупа, один человек ранен, убийство в квартире — в общем, обыденная, рутинная работа. Лишь на шестой странице, а всех страниц было восемь, рука генерала Потапчука с остро отточенным карандашом замерла: «Двойное убийство. На снимаемой квартире обнаружены два трупа — представителя французского телеканала Макса Фурье и российского телеоператора Сергея Максимова. Личности убитых установлены, дело ведут представители уголовного розыска…».
— Макс Фурье… — произнес генерал и втянул в себя воздух. От этого вдоха нестерпимо заныл больной зуб. — Да будь ты неладен, — пробурчал генерал, — этого мне только не хватало! — Боль была такой острой и въедливой, что пришлось даже отодвинуть бумаги. — Черт подери, что же делать? — генерал взглянул на напольные куранты, они показывали половину восьмого. — Да, говорил же мне Яков Наумович, что этот зуб себя еще покажет. А я его тогда не послушал. Вечно недосуг, вечно нет времени довести начатое до конца! Будь она неладна, эта работа, вечно собой заняться некогда!
Генерал подпер щеку, прижав болящий зуб. Боль от этого стала чуть слабее. Потапчук выпустил воздух и распрямил согнутую спину, откинувшись на спинку кресла. Он снял очки и протер запотевшие стекла. Ладони тоже стали влажными от пота. Когда генерал прикоснулся к листам оперативной сводки, на тонкой бумаге остались влажные пятна.
— Дактилоскопия, — хмыкнул Потапчук, вытирая носовым платком руки. Закурил вторую сигарету. — Макс Фурье… Макс Фурье… Это же ты был в Витебске с Омаром? О тебе говорил Глеб? Правда, в иностранных именах я могу путаться. Позвонить Сиверову, уточнить, что ли? Ладно, еще не время. Он, наверное, сейчас бежит размеренно и спокойно по парку, ровно дышит, улыбается, наслаждаясь природой и свежим воздухом. А может, и уехал куда-нибудь и его нет в городе? Он же не обязан сидеть с утра до вечера в квартире, ожидая моего звонка.
Генерал опять вздохнул сквозь зубы, вновь скорчился от боли, которая была настолько сильной и нестерпимой, что ему показалось, будто вся левая щека на несколько мгновений онемела. Когда боль чуть утихла, генерал Потапчук вытащил из письменного стола блокнот с алфавитным указателем и принялся концом карандаша вести по буквам. Блокнот был старый, и Федор Филиппович им очень дорожил. В нем были записи даже тех времен, когда Потапчук был еще полковником, когда существовала аббревиатура «КГБ», позднее успешно замененная на «ФСБ».
— Так, так, так… — карандаш остановился на букве «К». На каждую букву в этом справочнике было по десять страничек, и Потапчук принялся изучать телефонные номера и фамилии. — Ковалев, Кузьмицкий, Кречетов, Кошкина, Караваев, Колобков, Колобов, Кублицкий, Кожемякин, Кошев Виктор Павлович, Кочевников Анатолий Кузьмич… Ага, вот, — карандаш вздрогнул над записью, сделанной красной шариковой авторучкой. — Кучер Яков Наумович, стоматолог, квартирный телефон и рабочий. Рабочий телефон был зачеркнут, рядом простым карандашом был выведен новый телефонный номер.
Потапчук, прижимая ладонь к правой щеке, пальцем прощупывая сквозь щеку зуб, раздосадованно хмыкнул:
— Хотя, хотя… — сказал генерал сам себе, — Яков Наумович встает рано, да и ложится не позже одиннадцати, если, конечно, он не изменил свой распорядок. Три года назад я раз пять ходил к нему, и он сделал мне, как он выразился, все, что возможно в нынешние времена.
Генерал Потапчук подвинул к себе телефон и неторопливо указательным пальцем набрал номер. Трубку не снимали секунд восемь, наконец он услышал характерный и немного картавый говор:
— Говорите, я вас слушаю.
— Доброе утро, Яков Наумович! Федор Филиппович Потапчук беспокоит тебя, не забыл?
— Ба, какие люди!
— Как жизнь? — задал дежурный вопрос Федор Филиппович.
— Жизнь как в кино, что ни день, то сюрприз, то черно-белое, то цветное.
— А если серьезно, Яков Наумович?
— По-прежнему, — на этот раз коротко и умиротворенно сказал стоматолог.
— Как супруга себя чувствует?
— Как всегда. Что ей сделается? В такие годы человек всегда себя чувствует одинаково, не очень плохо, но и не очень хорошо, если, конечно, нет хронических болезней. Моя Фаина следит и за своим здоровьем, и за моим. Вот приучила меня кашки есть по утрам, и я теперь, как младенец, по утрам ем кашки, пью некрепкий чай, а только после этого иду на работу. А вы-то как, Федор Филиппович? Наверное, вы уже не просто генерал, а генерал-полковник?
— Нет, что вы, Яков Наумович! У меня тоже все без изменений, если, конечно, не считать проблем со здоровьем.
— Что стряслось? — учтиво осведомился стоматолог.
— Что-то зуб заболел.
— Все вы такие, — немного раздосадованно произнес Яков Наумович Кучер, — вспоминаете о моем существовании только тогда, когда зуб болеть начнет.
— Но это, наверное, не так плохо?
— Плохо, Федор Филиппович! С друзьями и хорошими знакомыми надо встречаться не только по делу, а и просто так.
— Хотелось бы, — сказал генерал Потапчук, — да не выходит. Дела заели.
— Зуб… зуб… наверное, — задумался Кучер, — четверочка, верхний справа?
— Точно, — сказал Потапчук. — Ну и память у тебя, Яков Наумович!
— На что не жалуюсь, так на память. А вот все остальное… На женщин уже только смотрю. — Потапчук хмыкнул в трубку, услышал такой же смешок старого стоматолога. — Какие проблемы? Подъезжайте, Федор Филиппович, прямо сейчас.
— Прямо сейчас не могу, а вот если это возможно, во второй половине дня — с удовольствием.
— Удовольствия большого я не гарантирую, но принять приму. Даже коньяка могу налить, мне тут по случаю привезли французского две бутылки, а я люблю армянский.
— Вот с ним и приеду.
— Смотри, Федор Филиппович, тебе видней. А твоя супруга как?
— На даче она сидит, говорит, Москва ей до такой степени осточертела, что жить здесь может только зимой, когда туристы уезжают, а дачу снегом заметает.
— Поклон ей от старого эскулапа, пожалуйста.
— Будет сделано, Яков Наумович. Скажи адрес, куда ехать.
— Все туда же.
— Что, прямо возле дома?
— Да, вот туда и приезжайте. Может, подождать придется минут пятнадцать, но за это, надеюсь, ты на меня не обидишься?
— Нет, не обижусь.
— Сильно болит?
— Изрядно дергает.
— На что — на холодный воздух, горячий чай?
— Нерв открылся.
— Зуб уже тогда был не очень, на ладан дышал. Я тебе предлагал, да ты заупрямился, сказал, пока не болит, зачем его лечить.
— Все, давай, до встречи.
— Фаина рукой машет, привет тебе шлет.
— Поцелуй за меня свою красавицу.
— Будет сделано.
Генерал положил трубку, потер щеку, выбритую, как у молодого офицера перед свиданием.
С Яковом Наумовичем Кучером Потапчук познакомился лет двадцать пять назад. Тогда стоматолог проходил по делу, связанному с торговлей золотом — монетами, слитками и коронками. Яков Наумович помог тогда генералу Потапчуку раскрыть довольно запутанное дело. Стоматолога оклеветали, и генерал Потапчук, тогда еще майор КГБ, помог ему сохранить свою репутацию честного врача, не скупающего золото и не торгующего им. Они подружились. Генерал помог устроиться Якову Наумовичу в клинику КГБ. Федор Филиппович всегда относился с почтением и нескрываемым уважением ко всем мастерам своего дела. И не важно, врач это или хирург, летчик, водитель, сантехник, сталевар, — главное, чтобы ты был мастер.
А стоматолог, приехавший в Москву из города Витебска, был самым что ни на есть профи своего дела. Сейчас таких мастеров уже нет, сейчас у всех узкая специализация — один рвет, второй пломбирует, третий лечит, четвертый протезирует, пятый снимает форму, шестой отливает… — в общем, бесконечный поток, в котором никто не отвечает за конечный результат.
Яков Наумович был не таким, он все делал сам — от первого осмотра до последнего. Он сам вырывал, сам пломбировал и сам лечил. Только отливкой коронок занимались другие мастера, такие же спецы, как и сам Яков Наумович. Поэтому и ходили к нему на прием лишь самые-самые: артисты театров, кинозвезды, дипломаты, генералы — в общем, богатые люди, те, кто мог себе позволить лечиться у такого мастера. Ведь искусство, как известно, стоит дорого, хотя, на первый взгляд, подлинное искусство от подделки отличается не очень сильно. Но пломбы, поставленные Яковом Кучером, стояли во рту по двадцать-тридцать лет.
Однажды, когда три года назад генерал Потапчук оказался в кресле у своего приятеля-стоматолога, тот, восхищенно причмокнув, игриво воскликнул:
— Кто это вам так чудненько эти пломбочки сделал?
— Как это кто, — возмущенно воскликнул Потапчук, — да вы же сами мне и сделали!
— Здорово! Сейчас я бы уже так не смог, тонкая работа! — разыграл удивление Кучер.
Сейчас эти воспоминания перемешивались с резкой, острой болью, и генерал Потапчук то морщился, то улыбался, когда боль отступала.
— Макс Фурье… по-моему, это тот журналист, о котором говорил Глеб. Французский журналист со «Славянского базара». Со «Славянского базара»… О, какое совпадение, — вдруг поймал себя генерал Потапчук, — «Славянский базар» проходил в Витебске, а Яков Наумович тоже из Витебска. Странно все в жизни перекрещивается, цепляется одно за другое. Сколько же мне еще терпеть? — Потапчук посмотрел на часы. — До двух надо продержаться, а затем поеду к Якову Наумовичу, и он избавит меня от гнусной боли.
Ни утреннего чая, ни кофе генералу не хотелось. Единственное, что немного снимало боль, так это курение. И Потапчук курил сигарету за сигаретой. Когда в кабинет вошел помощник, Потапчук сидел в клубах дыма, мрачный и нахохлившийся.
Майор удивился, поприветствовав шефа, поинтересовался:
— Что-нибудь непредвиденное случилось?
— Зубная боль, дорогой ты мой, всегда непредвиденная. Это как понос — появляется неожиданно.
Майор от шутки генерала улыбнулся и во рту языком ощупал свои зубы, они у него были в прекрасном состоянии.
— В одиннадцать у вас совещание.
— Да, знаю я о нем, — махнул рукой Потапчук. — Забери бумаги. Я все выправил, так что можешь отдавать в печать. И формулировки, пожалуйста, более корректные, а то пишешь, как агроном: столько-то посадили, столько-то убрали. Так нельзя, майор, бумаги наверх пойдут. Либерально выражаться следует. Времена теперь другие. Надеюсь, ты меня понимаешь?
— Так точно! — сказал майор, взял бумаги со стола генерала, чихнул от сигаретного дыма и покинул кабинет.
За час до совещания зазвенел телефон. Генерал взглянул на аппарат и понял, что не взять трубку он не имеет права.
— Потапчук слушает, — морщась от боли, выдавил из себя генерал, стараясь произносить слова бодрым голосом.
Звонил заместитель директора, генерал-лейтенант:
— Федор Филлипович, зайди ко мне срочно, — после дежурного приветствия сказал замдиректора.
Потапчук выбрался из-за стола, взглянул на свое отражение в зеркале, поправил серый галстук, потуже затянул узел, потер припухшую щеку и подумал: «Если она начнет пухнуть таким же темпами, то к четырем часам появится изрядный флюс».
— Я к замдиректору, — сказал майору генерал, проходя через приемную.
Воспаленный нерв в больном зубе уже реагировал не только на холодный воздух, но даже на движение, и генерал старался ступать мягко, словно шел по скользкой поверхности, а не по ковру, устилавшему длинный коридор. Он поднялся этажом выше, на ходу кивая знакомым, но ни с кем не задерживаясь для разговора. Он оказался в приемной и сразу же прошел в кабинет генерал-лейтенанта Огурцова.
ГЛАВА 12
— Кто-нибудь есть дома? Доброе утро, — учтиво и громко произнесла женщина, переступая порог квартиры.
Сергей Максимов лежал в луже крови, уже темной, загустевшей, у обувной полки. Голова его была неестественно запрокинута. Женщина даже не вскрикнула, а лишь замерла. Затем медленно, выталкивая спиной дочь, выбралась из квартиры на лестничную площадку.
— Господи! Боже мой! — уже на площадке простонала она.
— Мамочка, что там такое? Давай я войду.
— Стой! Не двигайся! Не шевелись! — приказала женщина.
Она позвонила в соседнюю квартиру, поставив сумку на ступеньки. Дочь заглянула в квартиру и как ошпаренная выскочила на площадку. Она дрожала от страха, ее зубы стучали, загорелое тело мгновенно покрылось гусиной кожей. Она вся сжалась, села прямо на ступеньки.
Соседи вызвали милицию, которая приехала на удивление быстро. Следственная группа прибыла вслед за дежурной машиной. Она, обнаружив в квартире два трупа, нашла документы, и начался опрос соседей. Клавдию Ивановну пригласили в квартиру.
Молодой следователь лет двадцати восьми от роду, в темных очках на бледном небритом лице, похожий на учителя младших классов частной гимназии, обратился к женщине:
— Клавдия Ивановна, осмотрите все, но ни к чему не прикасайтесь. Постарайтесь вспомнить, исчезло что-нибудь из квартиры или нет.
Дочка осталась на лестничной площадке, а Клавдия Ивановна, причитая через каждую минуту, принялась обходить квартиру, а затем обернулась к молоденькому следователю:
— Вроде все на месте, — тихо прошептала она. — Боже мой, за что же их! Сергей был таким добрым, таким добрым ко всем…
— Был, был, — остановил ее словоизлияние следователь.
Вскоре приехали сотрудники ФСБ. Почти одновременно с ними появились мужчина и женщина, элегантно одетые, пахнущие дорогими духами, представители французского государственного канала. Снимать им, естественно, ничего не позволили.
«Вот и познакомилась я с французом, самым что ни на есть настоящим, из самого города Парижа, с положением в обществе, — куря уже третью сигарету, думала дочь Клавдии Ивановны, сидя на лавке у подъезда. — Картошка и мясо давным-давно остыли…»
***
Генерал Потапчук всегда приезжал на работу раньше обычного, и сегодня он приехал за два часа до начала рабочего дня. Всю дорогу, сидя на заднем сиденье, он морщился и не произнес ни единого слова. Водитель, работавший с Потапчуком последний год, прекрасно знал характер своего шефа. Если генерал молчит, то знай — настроение у него скверное, а дела идут хуже некуда. Водителю нравилось, когда Потапчук был весел и сыпал меткими замечаниями. Сегодня же генерал угрюмо молчал. Когда проехали пост, водитель спросил:
— Федор Филиппович, что-то не так?
— Ты, Василий, здесь ни при чем. Старость — она и есть старость, от нее, братец, никакого лекарства не существует. Хорошо вам, молодым, а у меня вот последний зуб разболелся.
— Что значит последний?
— Последний, которого еще не касался врач.
Потапчук выбрался из машины с мрачным, бледным лицом и, втянув голову в плечи, нахохлившись, подался к себе в кабинет. Помощника еще не было. Войдя, Потапчук закурил. Он сел за стол, посмотрел на пачку бумаг, где он вчера черкал остро отточенным карандашом, ставя кучу галочек и вопросительных знаков. Затем, все так же продолжая морщиться от зубной боли, позвонил дежурному и попросил оперативную сводку по Москве и Московской области за прошедшие сутки.
Документы через несколько минут принес молоденький лейтенант. Войдя в кабинет генерала Потапчука, который слыл в управлении грозным начальником, лейтенант разволновался.
— Разрешите обратиться? — выпалил он, словно на плацу перед трибуной.
— Не кричи, родной, — тихим голосом попросил Федор Филиппович, — давай бумаги. Ты же не на Красной площади. Разговаривать, вообще, друг мой, надо тихо, нежным и ласковым голосом, как с любимой женщиной, тогда перед тобой и двери будут открываться. Надеюсь, ты меня понял, Сидоров?
— Так точно! — уже на два тона ниже произнес лейтенант и положил на стол оперативную сводку.
— Можешь идти, — спокойно сказал генерал.
— Есть, — лейтенант четко развернулся и тихо вышел из кабинета.
Генерал надел очки и принялся неторопливо просматривать бумаги. Просмотр оперативной сводки — это был как ритуал, как утреннее чтение газет и журналов. Генерал читал строчки скупых сообщений: операция в ресторане таком-то, взрыв на улице такой-то, два трупа, один человек ранен, убийство в квартире — в общем, обыденная, рутинная работа. Лишь на шестой странице, а всех страниц было восемь, рука генерала Потапчука с остро отточенным карандашом замерла: «Двойное убийство. На снимаемой квартире обнаружены два трупа — представителя французского телеканала Макса Фурье и российского телеоператора Сергея Максимова. Личности убитых установлены, дело ведут представители уголовного розыска…».
— Макс Фурье… — произнес генерал и втянул в себя воздух. От этого вдоха нестерпимо заныл больной зуб. — Да будь ты неладен, — пробурчал генерал, — этого мне только не хватало! — Боль была такой острой и въедливой, что пришлось даже отодвинуть бумаги. — Черт подери, что же делать? — генерал взглянул на напольные куранты, они показывали половину восьмого. — Да, говорил же мне Яков Наумович, что этот зуб себя еще покажет. А я его тогда не послушал. Вечно недосуг, вечно нет времени довести начатое до конца! Будь она неладна, эта работа, вечно собой заняться некогда!
Генерал подпер щеку, прижав болящий зуб. Боль от этого стала чуть слабее. Потапчук выпустил воздух и распрямил согнутую спину, откинувшись на спинку кресла. Он снял очки и протер запотевшие стекла. Ладони тоже стали влажными от пота. Когда генерал прикоснулся к листам оперативной сводки, на тонкой бумаге остались влажные пятна.
— Дактилоскопия, — хмыкнул Потапчук, вытирая носовым платком руки. Закурил вторую сигарету. — Макс Фурье… Макс Фурье… Это же ты был в Витебске с Омаром? О тебе говорил Глеб? Правда, в иностранных именах я могу путаться. Позвонить Сиверову, уточнить, что ли? Ладно, еще не время. Он, наверное, сейчас бежит размеренно и спокойно по парку, ровно дышит, улыбается, наслаждаясь природой и свежим воздухом. А может, и уехал куда-нибудь и его нет в городе? Он же не обязан сидеть с утра до вечера в квартире, ожидая моего звонка.
Генерал опять вздохнул сквозь зубы, вновь скорчился от боли, которая была настолько сильной и нестерпимой, что ему показалось, будто вся левая щека на несколько мгновений онемела. Когда боль чуть утихла, генерал Потапчук вытащил из письменного стола блокнот с алфавитным указателем и принялся концом карандаша вести по буквам. Блокнот был старый, и Федор Филиппович им очень дорожил. В нем были записи даже тех времен, когда Потапчук был еще полковником, когда существовала аббревиатура «КГБ», позднее успешно замененная на «ФСБ».
— Так, так, так… — карандаш остановился на букве «К». На каждую букву в этом справочнике было по десять страничек, и Потапчук принялся изучать телефонные номера и фамилии. — Ковалев, Кузьмицкий, Кречетов, Кошкина, Караваев, Колобков, Колобов, Кублицкий, Кожемякин, Кошев Виктор Павлович, Кочевников Анатолий Кузьмич… Ага, вот, — карандаш вздрогнул над записью, сделанной красной шариковой авторучкой. — Кучер Яков Наумович, стоматолог, квартирный телефон и рабочий. Рабочий телефон был зачеркнут, рядом простым карандашом был выведен новый телефонный номер.
Потапчук, прижимая ладонь к правой щеке, пальцем прощупывая сквозь щеку зуб, раздосадованно хмыкнул:
— Хотя, хотя… — сказал генерал сам себе, — Яков Наумович встает рано, да и ложится не позже одиннадцати, если, конечно, он не изменил свой распорядок. Три года назад я раз пять ходил к нему, и он сделал мне, как он выразился, все, что возможно в нынешние времена.
Генерал Потапчук подвинул к себе телефон и неторопливо указательным пальцем набрал номер. Трубку не снимали секунд восемь, наконец он услышал характерный и немного картавый говор:
— Говорите, я вас слушаю.
— Доброе утро, Яков Наумович! Федор Филиппович Потапчук беспокоит тебя, не забыл?
— Ба, какие люди!
— Как жизнь? — задал дежурный вопрос Федор Филиппович.
— Жизнь как в кино, что ни день, то сюрприз, то черно-белое, то цветное.
— А если серьезно, Яков Наумович?
— По-прежнему, — на этот раз коротко и умиротворенно сказал стоматолог.
— Как супруга себя чувствует?
— Как всегда. Что ей сделается? В такие годы человек всегда себя чувствует одинаково, не очень плохо, но и не очень хорошо, если, конечно, нет хронических болезней. Моя Фаина следит и за своим здоровьем, и за моим. Вот приучила меня кашки есть по утрам, и я теперь, как младенец, по утрам ем кашки, пью некрепкий чай, а только после этого иду на работу. А вы-то как, Федор Филиппович? Наверное, вы уже не просто генерал, а генерал-полковник?
— Нет, что вы, Яков Наумович! У меня тоже все без изменений, если, конечно, не считать проблем со здоровьем.
— Что стряслось? — учтиво осведомился стоматолог.
— Что-то зуб заболел.
— Все вы такие, — немного раздосадованно произнес Яков Наумович Кучер, — вспоминаете о моем существовании только тогда, когда зуб болеть начнет.
— Но это, наверное, не так плохо?
— Плохо, Федор Филиппович! С друзьями и хорошими знакомыми надо встречаться не только по делу, а и просто так.
— Хотелось бы, — сказал генерал Потапчук, — да не выходит. Дела заели.
— Зуб… зуб… наверное, — задумался Кучер, — четверочка, верхний справа?
— Точно, — сказал Потапчук. — Ну и память у тебя, Яков Наумович!
— На что не жалуюсь, так на память. А вот все остальное… На женщин уже только смотрю. — Потапчук хмыкнул в трубку, услышал такой же смешок старого стоматолога. — Какие проблемы? Подъезжайте, Федор Филиппович, прямо сейчас.
— Прямо сейчас не могу, а вот если это возможно, во второй половине дня — с удовольствием.
— Удовольствия большого я не гарантирую, но принять приму. Даже коньяка могу налить, мне тут по случаю привезли французского две бутылки, а я люблю армянский.
— Вот с ним и приеду.
— Смотри, Федор Филиппович, тебе видней. А твоя супруга как?
— На даче она сидит, говорит, Москва ей до такой степени осточертела, что жить здесь может только зимой, когда туристы уезжают, а дачу снегом заметает.
— Поклон ей от старого эскулапа, пожалуйста.
— Будет сделано, Яков Наумович. Скажи адрес, куда ехать.
— Все туда же.
— Что, прямо возле дома?
— Да, вот туда и приезжайте. Может, подождать придется минут пятнадцать, но за это, надеюсь, ты на меня не обидишься?
— Нет, не обижусь.
— Сильно болит?
— Изрядно дергает.
— На что — на холодный воздух, горячий чай?
— Нерв открылся.
— Зуб уже тогда был не очень, на ладан дышал. Я тебе предлагал, да ты заупрямился, сказал, пока не болит, зачем его лечить.
— Все, давай, до встречи.
— Фаина рукой машет, привет тебе шлет.
— Поцелуй за меня свою красавицу.
— Будет сделано.
Генерал положил трубку, потер щеку, выбритую, как у молодого офицера перед свиданием.
С Яковом Наумовичем Кучером Потапчук познакомился лет двадцать пять назад. Тогда стоматолог проходил по делу, связанному с торговлей золотом — монетами, слитками и коронками. Яков Наумович помог тогда генералу Потапчуку раскрыть довольно запутанное дело. Стоматолога оклеветали, и генерал Потапчук, тогда еще майор КГБ, помог ему сохранить свою репутацию честного врача, не скупающего золото и не торгующего им. Они подружились. Генерал помог устроиться Якову Наумовичу в клинику КГБ. Федор Филиппович всегда относился с почтением и нескрываемым уважением ко всем мастерам своего дела. И не важно, врач это или хирург, летчик, водитель, сантехник, сталевар, — главное, чтобы ты был мастер.
А стоматолог, приехавший в Москву из города Витебска, был самым что ни на есть профи своего дела. Сейчас таких мастеров уже нет, сейчас у всех узкая специализация — один рвет, второй пломбирует, третий лечит, четвертый протезирует, пятый снимает форму, шестой отливает… — в общем, бесконечный поток, в котором никто не отвечает за конечный результат.
Яков Наумович был не таким, он все делал сам — от первого осмотра до последнего. Он сам вырывал, сам пломбировал и сам лечил. Только отливкой коронок занимались другие мастера, такие же спецы, как и сам Яков Наумович. Поэтому и ходили к нему на прием лишь самые-самые: артисты театров, кинозвезды, дипломаты, генералы — в общем, богатые люди, те, кто мог себе позволить лечиться у такого мастера. Ведь искусство, как известно, стоит дорого, хотя, на первый взгляд, подлинное искусство от подделки отличается не очень сильно. Но пломбы, поставленные Яковом Кучером, стояли во рту по двадцать-тридцать лет.
Однажды, когда три года назад генерал Потапчук оказался в кресле у своего приятеля-стоматолога, тот, восхищенно причмокнув, игриво воскликнул:
— Кто это вам так чудненько эти пломбочки сделал?
— Как это кто, — возмущенно воскликнул Потапчук, — да вы же сами мне и сделали!
— Здорово! Сейчас я бы уже так не смог, тонкая работа! — разыграл удивление Кучер.
Сейчас эти воспоминания перемешивались с резкой, острой болью, и генерал Потапчук то морщился, то улыбался, когда боль отступала.
— Макс Фурье… по-моему, это тот журналист, о котором говорил Глеб. Французский журналист со «Славянского базара». Со «Славянского базара»… О, какое совпадение, — вдруг поймал себя генерал Потапчук, — «Славянский базар» проходил в Витебске, а Яков Наумович тоже из Витебска. Странно все в жизни перекрещивается, цепляется одно за другое. Сколько же мне еще терпеть? — Потапчук посмотрел на часы. — До двух надо продержаться, а затем поеду к Якову Наумовичу, и он избавит меня от гнусной боли.
Ни утреннего чая, ни кофе генералу не хотелось. Единственное, что немного снимало боль, так это курение. И Потапчук курил сигарету за сигаретой. Когда в кабинет вошел помощник, Потапчук сидел в клубах дыма, мрачный и нахохлившийся.
Майор удивился, поприветствовав шефа, поинтересовался:
— Что-нибудь непредвиденное случилось?
— Зубная боль, дорогой ты мой, всегда непредвиденная. Это как понос — появляется неожиданно.
Майор от шутки генерала улыбнулся и во рту языком ощупал свои зубы, они у него были в прекрасном состоянии.
— В одиннадцать у вас совещание.
— Да, знаю я о нем, — махнул рукой Потапчук. — Забери бумаги. Я все выправил, так что можешь отдавать в печать. И формулировки, пожалуйста, более корректные, а то пишешь, как агроном: столько-то посадили, столько-то убрали. Так нельзя, майор, бумаги наверх пойдут. Либерально выражаться следует. Времена теперь другие. Надеюсь, ты меня понимаешь?
— Так точно! — сказал майор, взял бумаги со стола генерала, чихнул от сигаретного дыма и покинул кабинет.
За час до совещания зазвенел телефон. Генерал взглянул на аппарат и понял, что не взять трубку он не имеет права.
— Потапчук слушает, — морщась от боли, выдавил из себя генерал, стараясь произносить слова бодрым голосом.
Звонил заместитель директора, генерал-лейтенант:
— Федор Филлипович, зайди ко мне срочно, — после дежурного приветствия сказал замдиректора.
Потапчук выбрался из-за стола, взглянул на свое отражение в зеркале, поправил серый галстук, потуже затянул узел, потер припухшую щеку и подумал: «Если она начнет пухнуть таким же темпами, то к четырем часам появится изрядный флюс».
— Я к замдиректору, — сказал майору генерал, проходя через приемную.
Воспаленный нерв в больном зубе уже реагировал не только на холодный воздух, но даже на движение, и генерал старался ступать мягко, словно шел по скользкой поверхности, а не по ковру, устилавшему длинный коридор. Он поднялся этажом выше, на ходу кивая знакомым, но ни с кем не задерживаясь для разговора. Он оказался в приемной и сразу же прошел в кабинет генерал-лейтенанта Огурцова.
ГЛАВА 12
Замдиректора ФСБ сидел за столом. Когда генерал Потапчук вошел, он поднял голову от бумаг и выключил компьютер.
— Добрый день, Федор Филиппович! Проходи, присаживайся к столу, — хозяин кабинета протянул руку, сухую, крепкую ладонь, пожал руку Потапчука, и тот поежился от боли, пронзившей щеку. — Что это с тобой, Федор Филиппович?
— Зуб, будь он неладен, — сказал Потапчук, прикладывая ладонь к щеке.
— За здоровьем не следишь, профилактикой надо заниматься. Одними прогулками по набережной в выходные дни здоровье не поправишь.
— Да, вот теперь понимаю, что надо. Неожиданно как-то все случилось.
— Садись и слушай меня внимательно.
Потапчук сел, а генерал-лейтенант Огурцов принялся расхаживать у него за спиной.
— Тут такое дело, Федор Филиппович, я бы сказал, неприятное. Но мы с тобой профессионалы, как два хирурга. Как тебе сравненьице?
— Да-да, как хирурги, мясники чертовы, — утвердительно кивнув, произнес Потапчук и подпер правую щеку ладонью.
— А хирург, сам понимаешь, делает всякие операции, и приятного в его работе мало. Так что ты меня извини, но дерьмо разгребать вновь придется тебе.
Потапчук обернулся и посмотрел на генерал-лейтенанта. Тот стоял, прижавшись спиной к шкафу. В кабинете было довольно жарко, и Потапчук понял: его шеф пытается хоть немного охладить шею и спину.
— Вот какое дело. У меня на столе лежат бумаги, думаю, ты уже в курсе. Два журналиста, один наш, один французский, убиты при невыясненных обстоятельствах. Были бы они какими-нибудь барыгами, бог с ними, пусть себе уголовный розыск занимается, это их специфика, их материал, а тут дело пахнет политическим скандалом. Уже из посольства французского звонили, требуют разъяснений. Я, конечно, как мог успокоил их, сказал, что лучшие из лучших будут работать на этом деле, результат не замедлит себя ждать. Я ведь прав? — генерал-лейтенант обошел письменный стол, оказался напротив Потапчука, оперся руками на спинку стула и пристально посмотрел в лицо Федору Филипповичу.
— Я предполагал, что вы меня за этим и вызываете.
— У меня настоящих профессионалов лишь по пальцам можно перечесть, только на старую гвардию положиться могу. На таких, как мы с вами, все и держится. Молодая смена, конечно, растет, но у них ни опыта, ни связей, да и разворотливость не та. По-моему, — генерал быстро подошел к своему письменному столу, взял маленький листок бумаги, — Макс Фурье во Франции фигура известная. Он там какие-то программы ведет на государственном канале, что-то вроде нашего Доренко. Только он о ночной жизни больших городов программы снимает и теперь — о торговцах смертью. Ты, наверное, не помнишь уже, как шесть лет назад он о московских проститутках, бомжах, казино программу выдал, короче, оклеветал нашу страну, как мог.
— Я помню эту программу, — Потапчук оторвал ладонь от щеки, но тут же поморщился.
— Вот видишь, ты со мной согласен, — хотя генерал Потапчук со своим шефом согласен не был, но тот не дал ему вставить реплику, а выражение его лица, скорбное и пренебрежительное, воспринял как подтверждение своим словам. — В принципе, он, как и все журналисты, нам много нервов попортил, и плакать на его похоронах я не собираюсь, но плохо то, что убили его в Москве, на нашей территории. Завалили бы его где-нибудь в Гондурасе, или Ливии, или в Западной Германии, то и бог с ним. А так в Москве, в столице нашей родины… Дело приняло политический оборот, и директор сегодня на утренней встрече стучал карандашиком по столу, стучал так, что и у меня мурашки по спине побежали.
— Знаю, как это он делает, — генерал Потапчук вымученно улыбнулся.
И тут же ему захотелось сказать, что никакой Западной Германии давным-давно не существует, и не так страшен директор, как живописует генерал-майор Огурцов. Но Потапчук сдержался: к чему дразнить гусей? Да и повод был не тот, чтобы начать артачиться и качать свои права.
— А из этого, Федор Филиппович, делаем такой вывод, — генерал-лейтенант Огурцов опять подбежал к своему письменному столу, схватил лист бумаги и показал его Потапчуку. — Вот приказ, что ФСБ берет это дело к производству. Руководителем назначаетесь вы, генерал Потапчук. Я уже приказ подписал. Так что бери своих полковников, майоров и всех, кто вам понадобится. Требуется результат, причем желательно быстрый и хороший.
— Какой здесь может быть хороший результат? Оживить француза я не смогу.
— Преступники должны быть задержаны. Думаю, нам придется отчитываться по этому делу, и отчитываться серьезно. О нем не забудут, тем более что журналисты в нем увязаны, а журналисты — народ такой… Да что я тебе говорю, генерал, ты сам имеешь огромный опыт и знаешь, что это за племя. Им ведь только повод дай, так они дерьмом зальют с ног до головы и при этом будут улыбаться.
«И при этом будут правы», — подумал Потапчук, но мысль вслух не высказал.
— Не люблю я журналистов. А что пресс-конференции приходится давать, так это меня обязали. Ты же сам, Федор Филиппович, понимаешь, без этого в нашем деле ни туда ни сюда. Мы уже страна демократическая, либеральные ценности поддерживаем, будь они неладны. Помнишь, как славно было работать, когда мы были молодыми? Полная секретность, хорошо, как у бога за пазухой! Никто на тебя косо не глянет, не напишет. А что из-за бугра клевещут, так за это им деньги платят.
— Да уж, помню, — выдохнул Потапчук, понимая, что разговор закончен, тем более что уже есть приказ.
— Так что, дорогой Федор Филиппович, болеть тебе некогда, но зубы подлечи. Решай свои дела, как можешь. Зачем нам беззубый генерал? Несолидно. Вот я к стоматологу два раза в год хожу.
Потапчук сокрушенно покивал головой. Ему очень хотелось выругаться, грязно, как ругаются сантехники или водители грузовика, но он знал, никакая ругань ничего не изменит, а лишь усугубит и без того незавидное положение. Единственным утешением во всей этой ситуации была мысль, которая возникла у генерала: может быть, весь мир для него мрачен по той простой причине, что у него болит зуб, болит, не переставая. А как только он съездит к своему давнему другу, Якову Наумовичу, тогда глаза откроются, пелена спадет, и он все увидит, услышит, поймет, все станет отчетливым и прозрачным, мир станет лучше. Его раздражал пестрый галстук замдиректора ФСБ, его раздражал запах, голос заместителя.
Его сегодня раздражало все, а больше всего то, что преступлению, с которым ему придется возиться, придана политическая окраска. Сейчас это дело окажется на контроле многочисленных зарубежных журналистов, свои тоже не отстанут, станут писать в каждой газете, в каждом журнале. Да и по телевизору будут показывать его сотрудников, дом, квартиру и, естественно, портреты Макса Фурье и Сержа Максимова, которые пострадали, как скажут их коллеги, в борьбе за правое дело, хотя почему они погибли — еще очень большая загадка.
— Что это ты задумался, прямо поник весь? — услышал он голос генерал-лейтенанта Огурцова.
Потапчук тут же поднялся со своего места, передернул плечами:
— Постараюсь.
— Уж постарайся. Всем, чем нужно, поможем. Если будут проблемы, обращайся в любое время. Но ты, я знаю, по пустякам беспокоить не станешь, потому что ты, как и я, старая гвардия, не то что нынешнее племя.
— Да уж, — произнес в сердцах генерал Потапчук, покидая кабинет генерал-лейтенанта Огурцова.
Он пока еще имел зазор времени, в ФСБ один только Потапчук знал о том, что Фурье ездил в Витебск вместе с Омаром.
«Но что это может дать? Глеб постоянно вертелся рядом с афганцем и французом… Смог услышать что-то, чему не придал тогда значения…»
Федор Филиппович пришел к себе и тотчас собрал совещание, отдал нужные распоряжения, подписал приказы. Созвонился с руководителем МУРа, прокуратурой, поставил в известность всех, кого надо, о том, что это дело будет расследоваться, параллельно с МУРом и прокуратурой, Федеральной службой безопасности. Эта новость неприятно поразила как МУРовцев, так и прокуратуру. Как правило, у семи нянек дитя без глаза, а если подключается ФСБ, то дело принимает серьезные обороты: придется рыть землю по-настоящему, на самотек работу не пустишь, придется каждый день отчитываться, как можно скорее класть на стол результаты.
После совещания Потапчук попросил своего помощника принести ему прессу, всю, которая вышла утром, и найти материалы, в которых журналисты высказывались по делу Макса Фурье.
Зуб продолжал болеть. Ни таблетки, ни сигареты на него не оказывали ровным счетом никакого влияния. Генералу даже показалось, что за работой он привык к боли и может с ней смириться.
Но, когда кабинет опустел, когда последние приказы и распоряжения были прочитаны и подписаны, генерал понял: это была лишь иллюзия, короткая передышка. Зуб разболелся с новой силой, то ли потому, что на него попал чай, холодный воздух, то ли он уже болит от приоткрытого рта. Генерал Потапчук плотно сжал губы.
— Добрый день, Федор Филиппович! Проходи, присаживайся к столу, — хозяин кабинета протянул руку, сухую, крепкую ладонь, пожал руку Потапчука, и тот поежился от боли, пронзившей щеку. — Что это с тобой, Федор Филиппович?
— Зуб, будь он неладен, — сказал Потапчук, прикладывая ладонь к щеке.
— За здоровьем не следишь, профилактикой надо заниматься. Одними прогулками по набережной в выходные дни здоровье не поправишь.
— Да, вот теперь понимаю, что надо. Неожиданно как-то все случилось.
— Садись и слушай меня внимательно.
Потапчук сел, а генерал-лейтенант Огурцов принялся расхаживать у него за спиной.
— Тут такое дело, Федор Филиппович, я бы сказал, неприятное. Но мы с тобой профессионалы, как два хирурга. Как тебе сравненьице?
— Да-да, как хирурги, мясники чертовы, — утвердительно кивнув, произнес Потапчук и подпер правую щеку ладонью.
— А хирург, сам понимаешь, делает всякие операции, и приятного в его работе мало. Так что ты меня извини, но дерьмо разгребать вновь придется тебе.
Потапчук обернулся и посмотрел на генерал-лейтенанта. Тот стоял, прижавшись спиной к шкафу. В кабинете было довольно жарко, и Потапчук понял: его шеф пытается хоть немного охладить шею и спину.
— Вот какое дело. У меня на столе лежат бумаги, думаю, ты уже в курсе. Два журналиста, один наш, один французский, убиты при невыясненных обстоятельствах. Были бы они какими-нибудь барыгами, бог с ними, пусть себе уголовный розыск занимается, это их специфика, их материал, а тут дело пахнет политическим скандалом. Уже из посольства французского звонили, требуют разъяснений. Я, конечно, как мог успокоил их, сказал, что лучшие из лучших будут работать на этом деле, результат не замедлит себя ждать. Я ведь прав? — генерал-лейтенант обошел письменный стол, оказался напротив Потапчука, оперся руками на спинку стула и пристально посмотрел в лицо Федору Филипповичу.
— Я предполагал, что вы меня за этим и вызываете.
— У меня настоящих профессионалов лишь по пальцам можно перечесть, только на старую гвардию положиться могу. На таких, как мы с вами, все и держится. Молодая смена, конечно, растет, но у них ни опыта, ни связей, да и разворотливость не та. По-моему, — генерал быстро подошел к своему письменному столу, взял маленький листок бумаги, — Макс Фурье во Франции фигура известная. Он там какие-то программы ведет на государственном канале, что-то вроде нашего Доренко. Только он о ночной жизни больших городов программы снимает и теперь — о торговцах смертью. Ты, наверное, не помнишь уже, как шесть лет назад он о московских проститутках, бомжах, казино программу выдал, короче, оклеветал нашу страну, как мог.
— Я помню эту программу, — Потапчук оторвал ладонь от щеки, но тут же поморщился.
— Вот видишь, ты со мной согласен, — хотя генерал Потапчук со своим шефом согласен не был, но тот не дал ему вставить реплику, а выражение его лица, скорбное и пренебрежительное, воспринял как подтверждение своим словам. — В принципе, он, как и все журналисты, нам много нервов попортил, и плакать на его похоронах я не собираюсь, но плохо то, что убили его в Москве, на нашей территории. Завалили бы его где-нибудь в Гондурасе, или Ливии, или в Западной Германии, то и бог с ним. А так в Москве, в столице нашей родины… Дело приняло политический оборот, и директор сегодня на утренней встрече стучал карандашиком по столу, стучал так, что и у меня мурашки по спине побежали.
— Знаю, как это он делает, — генерал Потапчук вымученно улыбнулся.
И тут же ему захотелось сказать, что никакой Западной Германии давным-давно не существует, и не так страшен директор, как живописует генерал-майор Огурцов. Но Потапчук сдержался: к чему дразнить гусей? Да и повод был не тот, чтобы начать артачиться и качать свои права.
— А из этого, Федор Филиппович, делаем такой вывод, — генерал-лейтенант Огурцов опять подбежал к своему письменному столу, схватил лист бумаги и показал его Потапчуку. — Вот приказ, что ФСБ берет это дело к производству. Руководителем назначаетесь вы, генерал Потапчук. Я уже приказ подписал. Так что бери своих полковников, майоров и всех, кто вам понадобится. Требуется результат, причем желательно быстрый и хороший.
— Какой здесь может быть хороший результат? Оживить француза я не смогу.
— Преступники должны быть задержаны. Думаю, нам придется отчитываться по этому делу, и отчитываться серьезно. О нем не забудут, тем более что журналисты в нем увязаны, а журналисты — народ такой… Да что я тебе говорю, генерал, ты сам имеешь огромный опыт и знаешь, что это за племя. Им ведь только повод дай, так они дерьмом зальют с ног до головы и при этом будут улыбаться.
«И при этом будут правы», — подумал Потапчук, но мысль вслух не высказал.
— Не люблю я журналистов. А что пресс-конференции приходится давать, так это меня обязали. Ты же сам, Федор Филиппович, понимаешь, без этого в нашем деле ни туда ни сюда. Мы уже страна демократическая, либеральные ценности поддерживаем, будь они неладны. Помнишь, как славно было работать, когда мы были молодыми? Полная секретность, хорошо, как у бога за пазухой! Никто на тебя косо не глянет, не напишет. А что из-за бугра клевещут, так за это им деньги платят.
— Да уж, помню, — выдохнул Потапчук, понимая, что разговор закончен, тем более что уже есть приказ.
— Так что, дорогой Федор Филиппович, болеть тебе некогда, но зубы подлечи. Решай свои дела, как можешь. Зачем нам беззубый генерал? Несолидно. Вот я к стоматологу два раза в год хожу.
Потапчук сокрушенно покивал головой. Ему очень хотелось выругаться, грязно, как ругаются сантехники или водители грузовика, но он знал, никакая ругань ничего не изменит, а лишь усугубит и без того незавидное положение. Единственным утешением во всей этой ситуации была мысль, которая возникла у генерала: может быть, весь мир для него мрачен по той простой причине, что у него болит зуб, болит, не переставая. А как только он съездит к своему давнему другу, Якову Наумовичу, тогда глаза откроются, пелена спадет, и он все увидит, услышит, поймет, все станет отчетливым и прозрачным, мир станет лучше. Его раздражал пестрый галстук замдиректора ФСБ, его раздражал запах, голос заместителя.
Его сегодня раздражало все, а больше всего то, что преступлению, с которым ему придется возиться, придана политическая окраска. Сейчас это дело окажется на контроле многочисленных зарубежных журналистов, свои тоже не отстанут, станут писать в каждой газете, в каждом журнале. Да и по телевизору будут показывать его сотрудников, дом, квартиру и, естественно, портреты Макса Фурье и Сержа Максимова, которые пострадали, как скажут их коллеги, в борьбе за правое дело, хотя почему они погибли — еще очень большая загадка.
— Что это ты задумался, прямо поник весь? — услышал он голос генерал-лейтенанта Огурцова.
Потапчук тут же поднялся со своего места, передернул плечами:
— Постараюсь.
— Уж постарайся. Всем, чем нужно, поможем. Если будут проблемы, обращайся в любое время. Но ты, я знаю, по пустякам беспокоить не станешь, потому что ты, как и я, старая гвардия, не то что нынешнее племя.
— Да уж, — произнес в сердцах генерал Потапчук, покидая кабинет генерал-лейтенанта Огурцова.
Он пока еще имел зазор времени, в ФСБ один только Потапчук знал о том, что Фурье ездил в Витебск вместе с Омаром.
«Но что это может дать? Глеб постоянно вертелся рядом с афганцем и французом… Смог услышать что-то, чему не придал тогда значения…»
Федор Филиппович пришел к себе и тотчас собрал совещание, отдал нужные распоряжения, подписал приказы. Созвонился с руководителем МУРа, прокуратурой, поставил в известность всех, кого надо, о том, что это дело будет расследоваться, параллельно с МУРом и прокуратурой, Федеральной службой безопасности. Эта новость неприятно поразила как МУРовцев, так и прокуратуру. Как правило, у семи нянек дитя без глаза, а если подключается ФСБ, то дело принимает серьезные обороты: придется рыть землю по-настоящему, на самотек работу не пустишь, придется каждый день отчитываться, как можно скорее класть на стол результаты.
После совещания Потапчук попросил своего помощника принести ему прессу, всю, которая вышла утром, и найти материалы, в которых журналисты высказывались по делу Макса Фурье.
Зуб продолжал болеть. Ни таблетки, ни сигареты на него не оказывали ровным счетом никакого влияния. Генералу даже показалось, что за работой он привык к боли и может с ней смириться.
Но, когда кабинет опустел, когда последние приказы и распоряжения были прочитаны и подписаны, генерал понял: это была лишь иллюзия, короткая передышка. Зуб разболелся с новой силой, то ли потому, что на него попал чай, холодный воздух, то ли он уже болит от приоткрытого рта. Генерал Потапчук плотно сжал губы.