«Все свое носи с собой», — подумал Олег Петрович перед сном.
Генерал Потапчук сидел у Глеба и нервно курил. Сиверову было жаль пожилого генерала, столько сил потрачено, а в результате одни неприятности.
— Нет, Глеб, ты не можешь представить, в какой заднице я оказался. Мое начальство знает только одно, что я послал своего агента в Витебск ликвидировать Омара, а теперь получается, что Омар жив.
— Я гарантирую вам, что это был он.
— Тебе я верю, — вздохнул Потапчук, — но не могу же я подшить твои слова к делу. Сперва белорусы свинью подложили, а теперь и американцы просят подтвердить, что Омар мертв. Мне еще не говорят это открытым текстом, но завтра скажут, мол, твой агент предупредил шах-Фаруза, что готовится его выдача, и афганец инсценировал собственную гибель, после чего, заметая следы, убрал всех, кто мог его разоблачить: французского журналиста, московского дантиста, — Потапчук обхватил голову руками и закачался.
— Федор Филиппович, кто первым поднял вопрос о том, что погибший — не Омар шах-Фаруз?
— Белорусы. Никак не могу их понять! Зачем им это?
— Я пока что тоже многого не понимаю, — мягко сказал Глеб. — Но вам не кажется странным, что американцев ничего не смутило, а белорусы вместо того, чтобы замять происшествие, принялись копать глубже, чем это от них требуется?
— Глеб, я чувствую, мы идем с тобой по гнилому болоту и вот-вот провалимся.
— Я не могу вам сейчас ответить, в чем подвох, — Глеб задумчиво смотрел в окно, — но кое-что я уже начинаю понимать.
— Скорей бы, — отозвался генерал Потапчук, — а то меня начальство на куски разорвет.
— Меня смущает, что и вы лечились у Якова Наумовича Кучера. Он был, по вашим рассказам, великолепным специалистом,
— Лучшим в столице.
— Жаль, что я не знал его при жизни.
Похороны стоматолога, владельца небольшой клиники для избранных, были невероятно пышными. Цветов, венков нанесли неисчислимое количество. Хоронили Якова Наумовича на Ваганьковском кладбище в престижном месте, на центральной аллее. Хлопотать особо не пришлось, заместитель мэра Москвы был постоянным клиентом Якова Наумовича, и он постарался хоть таким способом отблагодарить покойного. Цветы, венки, скорбные лица, грустные надписи на черных лентах.
«От народного артиста…», «От космонавтов…», «От родственников», «От друзей» — в общем, все было как в лучших домах, как в лучшие времена.
Вдова Якова Наумовича держалась прекрасно, не плакала, удивленное выражение с ее лица исчезло, и сейчас она была просто удручена, убита горем. Она двигалась медленно, говорила тихо, преимущественно повторяя одни и те же слова:
— Спасибо. Я рада, что вы пришли. Яков был бы очень рад вас видеть. Спасибо, спасибо…
На похоронах оказалось сразу несколько священников разных конфессий. Все они были клиентами известного стоматолога, мастера своего дела. Вдова, глядя на пришедших отдать последнюю дань памяти покойного, то и дело думала: «Сколько хороших людей! Сколько друзей было у моего Якова! Как же я теперь без него?».
Потапчук тоже выкроил время проводить в последний путь своего доброго знакомого, почти друга. И что удивило генерала, так это то, что на похоронах стоматолога он увидел Глеба Сиверова. Тот стоял в сторонке в черной рубашке, в черных брюках и темно-серой куртке. Глаза прятал за солнцезащитными очками. Они кивнули друг другу, причем, сделали это так, словно обознались. Никто из присутствующих этого движения не заметил, да мало ли с кем может такое произойти при большом стечении народа?
Генерал, садясь в машину, сбросил на пейджер Глебу сообщение о том, что в девять он будет у него.
«Глеб не перезвонил, значит, встрече быть. Понятно, почему я там оказался, но что на похоронах стоматолога делает Глеб?» — для генерала это оставалось загадкой, и он надеялся, что вечером при встрече Глеб ему объяснит.
Фима, получив сообщение о смерти родственника вечером, воспринял его спокойно, словно Яков Наумович Кучер был для него человеком чужим. Но, поразмыслив, понял, надо ехать, ведь Яков Наумович богат и, может быть, ему, Фиме Лебединскому, что-то перепадет от тех богатств, которыми владел Яков Наумович. Он быстро собрался и, идя к вокзалу, сообразил: «А денег-то у меня до Москвы быстро доехать нет. Надо срочно у кого-то занять».
Фима остановился посреди улицы как вкопанный, в вечном черном костюме, темно-синей тенниске, с мрачным лицом.
«Да что б тебя! Придумал, когда Богу душу отдать. Хотя смерть всегда неожиданна, приходит тогда, когда ее не ждешь,» — эту истину Фима знал как дважды два, как-никак сам не одну сотню, а может, тысячу людей проводил на тот свет, при этом наслушался всякого.
Лишь к двенадцати вечера он умудрился одолжить денег на билет в один конец, да и это ему удалось путем длительных просьб и унижения. Но на унижение можно наплевать. Фима ехал в Москву ночным поездом, на постель денег у него не осталось, поэтому всю ночь он спал, положив голову на руки. Время от времени, проснувшись, он потягивал из литровой пластиковой бутылки пиво. В Можайске пиво кончилось.
«Ничего, на похоронах поем и выпью.»
На взгляд Фимы, когда он прибыл на место, все устроили не лучшим образом. И оркестра не было, и гроб не того цвета, и вообще, все здесь делается не так, как у людей.
«Ну да ладно, что указывать в чужом городе. В каждом монастыре свой устав, а в каждой синагоге свой раввин».
Фима старался все это время быть поближе к вдове, перевиделся с многочисленными родственниками, которые, глядя на него, участливо кивали головой, выслушивая о злоключениях, с которыми он добирался до Москвы. Фима умудрился, невзирая на трагизм ситуации, одолжить у каждого из близких и далеких родственников деньги на обратный билет: кто же в такой день станет скупиться? И Фима воспользовался ситуацией. Поэтому, он хотя и держал на лице гримасу грусти и печали, в душе был весел, почти хохотал.
Хорошо покушав и выпив в ресторане, Фима с самыми близкими родственниками и знакомыми оказался в квартире. Он улучил момент, когда вдову оставили, подошел к ней, взял за руки и, глядя в глаза, с придыханием и шепотом стал ей сочувствовать, говоря, каким замечательным человеком был Яков Наумович и как ему, Ефиму Лебединскому, не будет сейчас хватать мудрых советов и участия Якова Наумовича. Вдова согласно кивала.
— Фаина Михайловна, — гладя руку вдовы, прошептал Фима, — я, в отличие от других, не претендую ровным счетом ни на что, мне ничего не надо. Но не будете ли вы так любезны, в память о наших с Яковом Наумовичем родственниках, а он мне это обещал, отдать два портрета двух моих предков. Ведь я, Фаина Михайловна, самый близкий их родственник, они мне как родные, — и Фима скосил глаза на два портрета в деревянных рамах.
— Конечно, бери. Мне-то они ни к чему.
— Да-да, зачем они вам? А мне память будет. Я повешу их над своей кроватью. У меня ведь никого из близких не осталось, и буду вспоминать Якова Наумовича и весь наш род.
— Бери, Фимочка, бери.
Еще посидев пару минут и дождавшись, когда к маме подсядет дочь, Фима простился, сославшись на неотложные дела. Подошел к стене, снял портреты, нашел на кухне моток шпагата, перевязал картины, составив их лицом к лицу, и по-английски, ни с кем не прощаясь, двинулся к выходу. Он спускался по лестнице с улыбкой на пухлых губах, он был доволен своей изворотливостью, находчивостью и предприимчивостью. Визитка с телефоном Чернявского лежала у него в кармане. Но внизу, прямо у подъезда, к нему подошел мужчина в черных солнцезащитных очках:
— Здравствуй, Ефим, — твердым голосом произнес мужчина.
Фима насторожился, даже втянул голову в плечи, словно мужчина собирался его ударить и уже занес руку с пальцами, сжатыми в кулак.
— Ну, и что из того? — выдавил из себя Фима. — Вы что, тоже мой родственник?
— К сожалению, нет.
— А если бы был, то что?
— Если бы я, Ефим, был твоим родственником, то я бы у тебя купил эти картины. — Фима вздрогнул. — Один портрет ты продал, а я бы купил у тебя эти два.
— Кому это я портрет продал?
— Моему знакомому другу, Максу Фурье. В Витебске ты его продал на «Славянском базаре». Ты еще стоял рядом с амфитеатром, неподалеку.
— Ну, и что из того?
— Так вот, я у тебя хочу купить эти два портрета.
— Ха, — сказал Фима. — Спокойно, дорогой товарищ, эти картины не продаются, они мне дороги как память.
— О Якове Наумовиче?
— Хотя бы и о нем, — Фима оглядывался по сторонам, словно собирался звать на помощь.
Мужчина преспокойно запустил руку во внутренний карман темно-серой куртки и вытащил портмоне с металлическими уголками. Он развернул его, пальцами быстро пересчитал деньги.
— Четыреста долларов тебя устроит?
Фиму словно водой окатило. Если бы у него при себе денег не было, то он сказал бы «да». Но Фима был еврей, причем чистокровный, и на данный момент деньги у него имелись.
Поэтому он скорчил рожу, неприступную и неподкупную:
— По двести за картину? А дорогу кто мне компенсирует? Я ехал черт знает откуда, черт знает как, и вот так должен безо всякого навара и подъема продать вам эти портреты?
— Ага, — сказал мужчина, вытаскивая из портмоне пачку долларов. — Ладно, что мы разводим церемонии, как на базаре? Пятьсот долларов, — у мужчины в пальцах зашуршали банкноты.
Фима смотрел на купюры как завороженный:
— Мне один человек за них предлагал больше. Я ему сейчас позвоню. Если он от своих слов откажется, то я уступлю их вам за шестьсот, а если нет, то тогда не обессудьте. Торговля есть торговля, товар получает тот, кто платит больше.
— Это ты верно заметил. А звонить кому будешь?
Фима поставил картины между ног, сжал их коленями и принялся рыться во внутреннем кармане черного пиджака.
Наконец он вытащил визитку:
— Вот, телефончик у меня есть. Сейчас вернусь в квартиру, наберу, переговорю с ним. И если нет, то да, а если да, то нет.
— Звони.
Фима не понял. Мужчина подал ему «мобильник».
— Как им пользоваться?
— Называй номер, я наберу, ты поговоришь со своим купцом, и вдруг мы с тобой сможем договориться?
Фима продиктовал номер. Глеб быстро набрал, подал трубку Лебединскому:
— Олег Петрович, это вы? — услышав голос в трубке, радостно и возбужденно закричал Фима, — Тут такое дело… Это я, Лебединский Ефим, помните? Из Москвы звоню. Вы просили позвонить. Так вот, картины у меня. Но тут есть еще один покупатель…
— Какой Ефим Лебединский? К черту картины!
Ефим от этих слов вздрогнул:
— Я что-то не догоняю. Они вам нужны? А если нужны, так давайте встретимся и переговорим. Вы мне бабки, я вам картины, все довольны, все смеются.
— …
— Как уезжать? Вы сами ко мне в Витебск приедете?
— …
— Ага, понял.
— Все, Фима, хорошо, — глядя в глаза Лебединскому и шурша купюрами, сказал Глеб.
Лебединский переминался с ноги на ногу. Он попал в ситуацию, когда и хочется, и колется, и мама не велит.
— Ай, что с вами делать, — сконцентрировав взгляд на деньгах, выдавил Фима. — Деньги хоть хорошие?
— Из банка, — спокойно произнес Глеб.
— Из какого банка?
— Из настоящего, на Тверской.
Ефим мял деньги. Такой суммы он никогда в руках еще не держал. Видеть видел, слышать слышал, но чтобы вот так сразу — этого не было,
— Забирайте, — Фима сложил деньги вдвое, еще раз пересчитал.
Глеб взял картины:
— Подбросить тебя куда-нибудь?
— Э нет, сам доберусь.
Ехать с деньгами с малознакомым человеком Ефиму не хотелось, поэтому он кивнул и быстрой походкой, словно торопился в закрывающуюся аптеку, бросился со двора.
Глеб сел в машину, картины поставил на заднее сиденье. Посмотрел на телефонный номер на своем «мобильнике» и по номеру понял, куда Фима звонил: этот номер ему был уже известен.
«Ну вот, теперь все стало на свои места и уже ничего не сдвинешь, ничего не изменишь.»
Из машины Глеб позвонил Потапчуку и, сославшись на неотложные дела, сообщил, что встреча, если и состоится, то завтра. Генерал переспрашивать не стал, причины они по телефону никогда не выясняли.
Озлобленный и расстроенный, Олег Петрович Чернявский возвращался домой.
«Будь он неладен, этот Фима Лебединский, придурок конченый! Ну ничего. Он решил меня обмануть. У него есть покупатель… Какой к черту покупатель? Этого быть не может, потому что не может быть никогда, — в сердцах чертыхался и матерился коллекционер-галерейщик. — Надо будет, тебе голову, придурок, отвертят, оторвут и отфутболят как мяч. И покатится она в овраг, и будут ее бродячие псы грызть. Он меня на испуг брать пробует… Не такой я идиот, чтобы купиться. Меня на мякине не проведешь!»
Он подъехал к дому. Охранник стоянки поднял шлагбаум, кивнул. Но на кивок охранника Олег Петрович не отреагировал. Он сидел за рулем с каменным, непроницаемым лицом.
Портье в подъезде угодливо улыбнулся:
— Вас мужчина спрашивал.
— Ну и что из того?
— Ничего, Олег Петрович, просто он расспрашивал, во сколько вы с работы приедете.
— И что ты ему сказал?
— Сказал, что не знаю.
— Правильно.
За окнами уже была ночь. Чернявский остановился перед дверью квартиры, вошел. Потянулся к выключателю, зажег свет. Затем закрыл дверь на два замка и, на ходу сбрасывая пиджак, развязывая галстук, прошел в холл. Свет он не зажигал, в холле царил полумрак.
— Уроды проклятые! — громко произнес он, прислушиваясь к собственному голосу. — Вонючка! — вспомнив Фиму, галерейщик швырнул галстук на диван.
Он потянулся к выключателю, включил свет. Плотно сдвинул тяжелые шторы на окнах, пошел к сейфу. Он знал, что только картина может вернуть ему спокойствие.
Открыл гардероб, отодвинул стенку и принялся колдовать над сейфом.
— Вот и ты, любимая, родная, — беря холст в руки, прошептал Чернявский, прижимая картину к груди.
Он поставил ее напротив большого светильника, направил на нее свет, взял пепельницу, сигарету и зажигалку. Сел в кресло напротив, щелкнул зажигалкой. Прикурил. Уставившись в полотно, негромко присвистнул, словно подзывал любимого пса, а затем, затянувшись, выпустил дым в сторону — так, чтобы он не мешал созерцать холст.
Еще несколько мгновений Олег Петрович сидел, покачиваясь в кресле, неторопливо куря сигарету, не обращая внимания на столбик пепла, который висел, грозя упасть на брюки.
— Игра стоит свеч, — произнес он довольно громко и внятно, не отводя глаз от полотна.
— Думаешь, стоила? — раздался за спиной Чернявского мужской голос.
Чернявский очень медленно обернулся: у окна, заслонив собой торшер, стоял мужчина в серой куртке, в руках он держал пистолет.
— Ты все хорошо продумал, Олег Петрович, и все у тебя получилось. Плюс невероятное везение.
— Вы кто? — быстро моргая, спросил Чернявский.
— Сиди, не шевелись, а то я нечаянно нажму на курок, и тогда пуля пробьет тебе голову. И холст вновь придется отмывать, на этот раз не от темперы, от твоих мозгов.
— Ты кто?
— А ты как думаешь?
Чернявский пожал плечами, сигарета обожгла пальцы, и он, вздрогнув, принялся медленно давить окурок в пепельнице.
— Давай по порядку, дружок. Рассказывай, как все было, и, может быть, этим ты спасешь свою шкуру.
— Я свою шкуру? А зачем мне ее спасать? Незачем.
— Ты безгрешен, как ангел?
— У тебя ничего на меня нет.
— Ты уверен?
— Абсолютно, — отчетливо произнес Чернявский.
По лицу было заметно, что он не на шутку испугался. Один в пустой квартире, и какой-то человек с пистолетом, и непонятно, какие у него намерения, ведь он в любой момент может выстрелить. Чернявский четко видел палец, лежавший на курке пистолета.
— Мне нечего сказать, — выдавил он из себя. И тут мужчина бросился на него, повалил вместе с креслом на пол, прижал коленом горло, а пистолет воткнул прямо в глаз, сбросив на пол очки.
— Значит, так: ты убил мою подругу, отравил ее! Как ты это сделал? Если расскажешь, я тебя не пристрелю!
— Какую подругу? — выдыхал, выкрикивал сдавленным голосом коллекционер.
— Софью Куприну. Софочку, мою Софочку… Быстро, быстро говори, как ты это сделал?
— Я оставил таблетку, я положил в ее аспирин… меня тогда в городе не было…
— Зачем ты это сделал? Я ее любил…
— Она знала… знала о картине, вот об этой картине. Хочешь, забери ее, она стоит десять миллионов, как минимум… Десять миллионов долларов, слышишь? Они будут твои, только не убивай! — Чернявский чувствовал, как ствол пистолета уперся в скулу, как этот ствол дрожит. И Чернявский понял, вернее, почувствовал, что незнакомый мужчина именно сейчас готов нажать на курок.
— Эта картина стоит десять лимонов? Софья о ней знала?
— Да! Да! Когда придурок Серж привез в галерею этот холст и попросил, чтобы я дал ему документы на вывоз, я показал картину Софье.
— Зачем ты ей показал? — шипел Глеб. — Зачем ты, сволочь, втянул в это дело, ведь я ее так любил?
— Ты ее любил? Извини…
— Ты ее трахал? Трахал? — кричал Глеб, пытаясь всунуть ствол пистолета в рот.
— Да, один раз.
— Она была хороша в постели, она тебя ласкала?
— Да… То есть, нет… получилось само собой…
— Ты к ней приехал специально? Ты знал о таблетках?
— Нет, я ничего не знал, она сама рассказала, что пьет аспирин, чтобы кровь не загустевала…
— Что-что?
— Ну, я не знаю, — Чернявский не пытался дергаться. Он был до такой степени напуган, раздавлен, что был уверен: перестань он говорить, в тот же момент может громыхнуть выстрел, пуля размозжит голову.
— Быстро говори, кто убил Макса Фурье и Максимова?
— Макса Фурье убил Проханов… Слышите меня? Не убивайте… Проханов его застрелил.
— Какой Проханов?
— Капитан спецназа, капитан в отставке. Он бар держит за мои бабки… я могу дать деньги, много денег, у меня есть деньги…
— Деньги, говоришь? Ты урод! Ты хоть это понимаешь, что ты конченый урод? Где сейчас Проханов? Называй телефон, адрес, быстро! Я у него сам спрошу. Это не он убил, это ты, гнусный садист!
— Нет, нет, это не я! Я француза не убивал, это все Проханов, это все он. Он картину принес, я его не просил их убивать, я сказал картину забрать. Слышите? Только не стреляйте!
— Не стрелять, говоришь? Ну-ну, я, пожалуй, не буду стрелять, пусть тебя в тюрьму посадят, урода, там с тобой разберутся.
— У меня дети, жена…
Глеб снял с пояса наручники, подтащил Чернявского к трубе, защелкнул один браслет на запястье правой руки, а другую на трубе. Он быстро обыскал Чернявского, затем подошел к окну, отодвинул штору. В руках Глеба оказался диктофон, красная лампочка светилась. Глеб нажал клавишу, немного отмотал, послушал запись, прижимая диктофон к уху.
— Я надеюсь, ты от своих слов не откажешься. А если откажешься, тебе крышка, я тебя найду везде — в Америке, в Африке, на самом гнусном островке, я тебя найду даже на Северном полюсе и размозжу башку. Ты меня понял?
Из-за дивана Глеб вытянул спортивную сумку, из нее достал скотч — тяжелую, широкую бобину.
— Знаешь, как это называется?
— Скотч.
— Ты прав, это скотч. А то, что сейчас было, называется момент истины. Вот такие дела, — Глеб вытащил кассету, подошел и положил ее возле картины на пол. Затем залепил Олегу Петровичу рот, снял с трубы браслет, перебросил через нее цепочку, защелкнул браслет на левой руке галерейщика. — Вот так ты и будешь здесь сидеть. Я могу тебя оставить на неделю, и ты сдохнешь от голода. Вот такие дела. Я ухожу.
Глеб исчез в спальне. Потянуло сквозняком. Олег Петрович понял, что в спальне открыта дверь на балкон.
Глеб спустился по водосточной трубе ловко и быстро, а через пять минут он уже садился в свой серебристый «БМВ».
Набрал номер Потапчука:
— Федор Филиппович, подъезжай со своими людьми, только лично. Желательно побыстрее, квартира коллекционера Олега Петровича Чернявского, третий этаж, по адресу…
— …
— Он уже все рассказал.
— …
— Да, да, думаю, расскажет еще больше. Там, возле картины, лежит кассета, вы ее послушайте, но больше никому слушать не давайте.
— …
— Какая кассета? Да самая обыкновенная, от диктофона.
— …
— Завтра? Хорошо, давайте завтра, буду ждать.
Генерал ФСБ Федор Филиппович Потапчук, усталый, но с улыбкой на лице, появился ровно в девять, будто он был образцовым студеном и пришел на лекцию любимого преподавателя.
Глеб пожал руку генерала. Потапчук улыбался, поглядывая на Сиверова.
— Любишь кино смотреть?
— Я больше аудио люблю, а не видео.
— Это я понимаю, — генерал открыл портфель, в его руках оказалась бутылка коньяка. — Кофе будем пить с коньяком, если не возражаешь, если у тебя нет других планов. Я приехал к тебе, Глеб Петрович, без машины.
— Вот как!-удивился Сиверов.
— А теперь давай бокалы. Протокол допроса уже готов, вчера мои сотрудники раскрутили Чернявского. Он все рассказал.
— Я другого и не ожидал, — без энтузиазма произнес Слепой, ставя на стол два бокала и доставая из маленького холодильника два лимона.
— Ты знал, что я принесу бутылку коньяка?
— Предполагал, — пошутил Сиверов.
— Ну тогда и наливай сам.
— Нет, Федор Филиппович, я буду наливать кофе, а вы — коньяк.
— Хорошо, разделение труда. Мне это даже нравится, я давно не наливал спиртное.
— Рассказывайте.
— Сегодня взяли Проханова в Калининграде, а двух его дружков в Красноярске. Так что дело сделано. Лучше рассказывай ты. Но для начала ответь мне на один вопрос: как ты вышел на Чернявского?
— Это, кстати, не самое сложное.
— Что самое сложное?
— Самое сложное — не обращаясь к вам, Федор Филиппович, получить заключение.
— Какое заключение?
— От медиков. Меня интересовала причина гибели Софьи Куприной.
— Ну и что?
— Я попросил развернутый анализ крови.
— Ты в этом что-нибудь понимаешь?
— Да, немножко, хотя сам не являюсь большим поклонником всяких отравляющих веществ. И еще…
— Давай еще.
— Ваши сотрудники, генерал, даже не удосужились проверить телефонные разговоры и проверить всех, кому звонил Сергей Максимов накануне своей гибели. А звонил он с «мобильника», поэтому я этим делом занялся. Вышел на галерейщика, уточнил, узнал, что Сергей был у них с картиной и ушел от них с картиной. Вот и все.
— Просто у тебя получилось. Замдиректора эта версия устраивает как нельзя лучше, я сегодня ему докладывал.
— И что он?
— Через два дня будет пресс-конференция, на которой он расскажет пишущей и снимающей братии о том, кто, за что и как убил Макса Фурье и Сергея Максимова. Вот такие дела. Все сложилось для нас наилучшим образом — никакой политики, никакой связи с гибелью Омара шах-Фаруза, сплошная уголовщина. А еще что скажешь?
— Что вам еще сказать, Федор Филиппович? Давайте коньяк пить, будем отдыхать. Признаться, я немного устал.
— Я тебя понимаю, ты можешь отдохнуть. Мне же еще предстоит разбираться с убийством стоматолога и пытаться убедить белорусских коллег, а вслед за ними и американцев, что подорванный в лифте гостиницы «Эридан» — покровитель террористов Омар шах-Фаруз, а не человек, похожий на него. Уже и американцы утверждают, будто мы предупредили афганца о готовящейся выдачи, чтобы он смог инсценировать собственное убийство и скрыться. И нет ни одной зацепки. Яков Наумович уже никогда не опознает его по зубам.
— Вас все еще интересует Омар? Что же вы раньше не сказали? — хитро улыбнулся Глеб.
— Ты что-то знаешь и молчишь? — взъярился Потапчук.
— Проявите терпение и пожертвуйте десятью минутами времени.
Сиверов, больше ничего не объясняя, включил компьютер. Вывел на монитор две фотографии.
— Я скопировал их с кассеты, отснятой Максом Фурье на «Славянском базаре». Вы знаете этих людей? Он специально снимал их в толпе крупным планом.
Потапчук, прищурившись, разглядывал лица.
— Мужчина в соломенной шляпе и с усами кажется мне немного знакомым, а второй — в джинсовом костюме — нет.
— Я тоже не сразу узнал, кто они. Понадобилось время. Интернет — полезная штука. — Сиверов вывел на экран увеличенную групповую фотографию. — Встреча военных делегаций России, Беларуси, Ирака. Первый — это военный атташе Ирака в Москве — Мансур, второй — заместитель министра обороны Беларуси Бартлов.
— Точно, — восхитился генерал.
— Вскоре после встречи военных разразился международный скандал. Выяснилось, что в Минскую военную академию приглашены на обучение тридцать иракских офицеров по программе обслуживания и использования ракетного комплекса «Меркурий».
— Помню этот скандал.
— А перед этим промелькнула информация, что в присутствии американских наблюдателей уничтожен такой же комплекс. И два дня назад Бартлов отправлен в отставку, — Глеб проиллюстрировал свои слова выдержками из газетных статей. — Теперь подумаем. Может ли быть подобное совпадение случайностью?
— Ты имеешь в виду частое упоминание комплекса «Меркурий»?
— Не только. Могут случайно оказаться в одном квартале в Витебске в одно и то же время Мансур, Омар и Бартлов?
— Нет, — подтвердил Потапчук, — вдобавок там же оказались ты и Макс Фурье.
— Они собрались в одном месте, чтобы довести до конца сделку по нелегальной продаже Ираку ракетного комплекса, способного сбивать американские самолеты. Минимальная стоимость комплекса сто — сто пятьдесят миллионов. Деньги шли через Омара. Я убрал его в самый неподходящий момент, в разгаре сделки, когда деньги находились в движении, переходили со счета на счет, и часть суммы вышла из-под контроля организаторов. Теперь все участники пытаются выяснить: погиб Омар или дернул вместе с деньгами?
Потапчуку нечего было возразить.
— И что теперь прикажешь делать?
— Это уже большая политика. В нее меня не впутывайте. Не мне решать, кто более ценен России на данном этапе: Америка или Беларусь с Ираком? Желает ли наше правительство, чтобы зенитный комплект сбивал натовские самолеты, или нет? И не вам решать эти вопросы. Доложите начальству все как есть. Оно доложит президенту. Это как в кроссворде.
— В каком еще кроссворде? — спросил Потапчук.
— Картина Шагала была завернута в плакат с кроссвордом. Когда я его увидел, у меня рука зачесалась, кроссворд и до половины не был разгадан. Но не стану же я разгадывать чужой кроссворд в купе поезда?
— Теперь мне стало все понятно. Кстати, Глеб, ты так и не назвал сумму своего гонорара за ликвидацию Омара. Когда начальство разберется, что ошибки не произошло, тебе заплатят.
— Я уже сам выписал себе гонорар и даже получил его, — ответил Сиверов.
— Ерунда, что ты такое говоришь?
— Я с конторой в расчете. И не прогадал. Если хотите, можете вернуть мне шестьсот долларов, это была моя предоплата за получение гонорара.
— Глеб, я уже не понимаю тебя.
— И не надо понимать.
Ирина Быстрицкая покидала свой офис на десять минут позже обычного. Она пыталась дозвониться до Глеба, но не получилось, поэтому сбросила информацию на пейджер. Глеб не перезвонил. Она шла к стоянке. Открыла машину: на сиденье лежал букет полевых цветов. Женщина с удивлением посмотрела на цветы, взяла их в руки, поднесла к лицу, вдохнула аромат. Цветы пахли медом, пчелами, жарким летним солнцем. Она оглянулась по сторонам.
Глеб опирался о капот темно-синего «фольксвагена» и улыбался. На глазах поблескивали солнцезащитные очки. Ирина смотрела на него, он — на нее. Так продолжалось почти минуту. Затем Глеб прикоснулся пальцем к своему носу и двинулся к Ирине.
— Куда ты пропал? — воскликнула она.
— Поэт закончил поэму. А вы, красавица, нос испачкали, — Глеб достал из кармана носовой платок.
— К черту носовой платок! Я и тебя сейчас перепачкаю, — Ирина бросилась на шею Глеба, поцеловала в губы сильно, смело, жадно.
— Мне даже стыдно, — сказал с придыханием Глеб, когда Ирина отстранилась. — Теперь и ты испачкана пыльцой.
— Ты немного похож на шмеля, даже на твоих очках пыльца.
— Плевать, — ответил Глеб. — Садись, я поведу машину.
— Почему это ты?
— Ты разволновалась.
Он сел. Ирина устроилась рядом.
— Куда едем?
— Я помню, у нас праздник, маленькое торжество. Я приготовил тебе подарок, хотя немного и опоздал с ним.
Через полчаса они уже были дома. Ирина ахнула: стол был накрыт на две персоны, в центре стояла бутылка французского вина.
— Это еще не все, — беря за руку Ирину, произнес Глеб, — пойдем, покажу подарок, — и он повел ее в спальню.
Торжественно открыл дверь, впустил Ирину, сам остался у нее за спиной. Над кроватью с двух сторон висели картины.
Ирина недоуменно смотрела на них.
— Что можешь сказать?
— Очень красиво, — произнесла она и повернулась к Глебу. Тот улыбался, сверкая солнцезащитными очками.
— Похоже на Шагала.
— Не просто похоже, это и есть Шагал, самый что ни на есть подлинный.
— Не поняла… Это подлинники? — она уже привыкла ничему не удивляться за те годы, что была с Глебом.
— Да, подлинники, восемнадцатый год.
Ирина подошла к картинам, долго смотрела на них, затем покачала головой.
— И по какому же поводу такие подарки мужчина дарит женщине? Ты что, музей ограбил?
— Нет, я не нарушаю криминальный кодекс, во всяком случае, стараюсь. Это от чистого сердца. Это мой гонорар, наверное, самый большой, какой я только умудрился заработать.
— Я ничего не понимаю…
— Я разгадал кроссворд, а картины — премия.
Ирина бросилась на Глеба, и они рухнули на кровать.
Розовая и золотая картины Марка Шагала парили над ними.
***
Генерал Потапчук сидел у Глеба и нервно курил. Сиверову было жаль пожилого генерала, столько сил потрачено, а в результате одни неприятности.
— Нет, Глеб, ты не можешь представить, в какой заднице я оказался. Мое начальство знает только одно, что я послал своего агента в Витебск ликвидировать Омара, а теперь получается, что Омар жив.
— Я гарантирую вам, что это был он.
— Тебе я верю, — вздохнул Потапчук, — но не могу же я подшить твои слова к делу. Сперва белорусы свинью подложили, а теперь и американцы просят подтвердить, что Омар мертв. Мне еще не говорят это открытым текстом, но завтра скажут, мол, твой агент предупредил шах-Фаруза, что готовится его выдача, и афганец инсценировал собственную гибель, после чего, заметая следы, убрал всех, кто мог его разоблачить: французского журналиста, московского дантиста, — Потапчук обхватил голову руками и закачался.
— Федор Филиппович, кто первым поднял вопрос о том, что погибший — не Омар шах-Фаруз?
— Белорусы. Никак не могу их понять! Зачем им это?
— Я пока что тоже многого не понимаю, — мягко сказал Глеб. — Но вам не кажется странным, что американцев ничего не смутило, а белорусы вместо того, чтобы замять происшествие, принялись копать глубже, чем это от них требуется?
— Глеб, я чувствую, мы идем с тобой по гнилому болоту и вот-вот провалимся.
— Я не могу вам сейчас ответить, в чем подвох, — Глеб задумчиво смотрел в окно, — но кое-что я уже начинаю понимать.
— Скорей бы, — отозвался генерал Потапчук, — а то меня начальство на куски разорвет.
— Меня смущает, что и вы лечились у Якова Наумовича Кучера. Он был, по вашим рассказам, великолепным специалистом,
— Лучшим в столице.
— Жаль, что я не знал его при жизни.
***
Похороны стоматолога, владельца небольшой клиники для избранных, были невероятно пышными. Цветов, венков нанесли неисчислимое количество. Хоронили Якова Наумовича на Ваганьковском кладбище в престижном месте, на центральной аллее. Хлопотать особо не пришлось, заместитель мэра Москвы был постоянным клиентом Якова Наумовича, и он постарался хоть таким способом отблагодарить покойного. Цветы, венки, скорбные лица, грустные надписи на черных лентах.
«От народного артиста…», «От космонавтов…», «От родственников», «От друзей» — в общем, все было как в лучших домах, как в лучшие времена.
Вдова Якова Наумовича держалась прекрасно, не плакала, удивленное выражение с ее лица исчезло, и сейчас она была просто удручена, убита горем. Она двигалась медленно, говорила тихо, преимущественно повторяя одни и те же слова:
— Спасибо. Я рада, что вы пришли. Яков был бы очень рад вас видеть. Спасибо, спасибо…
На похоронах оказалось сразу несколько священников разных конфессий. Все они были клиентами известного стоматолога, мастера своего дела. Вдова, глядя на пришедших отдать последнюю дань памяти покойного, то и дело думала: «Сколько хороших людей! Сколько друзей было у моего Якова! Как же я теперь без него?».
Потапчук тоже выкроил время проводить в последний путь своего доброго знакомого, почти друга. И что удивило генерала, так это то, что на похоронах стоматолога он увидел Глеба Сиверова. Тот стоял в сторонке в черной рубашке, в черных брюках и темно-серой куртке. Глаза прятал за солнцезащитными очками. Они кивнули друг другу, причем, сделали это так, словно обознались. Никто из присутствующих этого движения не заметил, да мало ли с кем может такое произойти при большом стечении народа?
Генерал, садясь в машину, сбросил на пейджер Глебу сообщение о том, что в девять он будет у него.
«Глеб не перезвонил, значит, встрече быть. Понятно, почему я там оказался, но что на похоронах стоматолога делает Глеб?» — для генерала это оставалось загадкой, и он надеялся, что вечером при встрече Глеб ему объяснит.
***
Фима, получив сообщение о смерти родственника вечером, воспринял его спокойно, словно Яков Наумович Кучер был для него человеком чужим. Но, поразмыслив, понял, надо ехать, ведь Яков Наумович богат и, может быть, ему, Фиме Лебединскому, что-то перепадет от тех богатств, которыми владел Яков Наумович. Он быстро собрался и, идя к вокзалу, сообразил: «А денег-то у меня до Москвы быстро доехать нет. Надо срочно у кого-то занять».
Фима остановился посреди улицы как вкопанный, в вечном черном костюме, темно-синей тенниске, с мрачным лицом.
«Да что б тебя! Придумал, когда Богу душу отдать. Хотя смерть всегда неожиданна, приходит тогда, когда ее не ждешь,» — эту истину Фима знал как дважды два, как-никак сам не одну сотню, а может, тысячу людей проводил на тот свет, при этом наслушался всякого.
Лишь к двенадцати вечера он умудрился одолжить денег на билет в один конец, да и это ему удалось путем длительных просьб и унижения. Но на унижение можно наплевать. Фима ехал в Москву ночным поездом, на постель денег у него не осталось, поэтому всю ночь он спал, положив голову на руки. Время от времени, проснувшись, он потягивал из литровой пластиковой бутылки пиво. В Можайске пиво кончилось.
«Ничего, на похоронах поем и выпью.»
На взгляд Фимы, когда он прибыл на место, все устроили не лучшим образом. И оркестра не было, и гроб не того цвета, и вообще, все здесь делается не так, как у людей.
«Ну да ладно, что указывать в чужом городе. В каждом монастыре свой устав, а в каждой синагоге свой раввин».
Фима старался все это время быть поближе к вдове, перевиделся с многочисленными родственниками, которые, глядя на него, участливо кивали головой, выслушивая о злоключениях, с которыми он добирался до Москвы. Фима умудрился, невзирая на трагизм ситуации, одолжить у каждого из близких и далеких родственников деньги на обратный билет: кто же в такой день станет скупиться? И Фима воспользовался ситуацией. Поэтому, он хотя и держал на лице гримасу грусти и печали, в душе был весел, почти хохотал.
Хорошо покушав и выпив в ресторане, Фима с самыми близкими родственниками и знакомыми оказался в квартире. Он улучил момент, когда вдову оставили, подошел к ней, взял за руки и, глядя в глаза, с придыханием и шепотом стал ей сочувствовать, говоря, каким замечательным человеком был Яков Наумович и как ему, Ефиму Лебединскому, не будет сейчас хватать мудрых советов и участия Якова Наумовича. Вдова согласно кивала.
— Фаина Михайловна, — гладя руку вдовы, прошептал Фима, — я, в отличие от других, не претендую ровным счетом ни на что, мне ничего не надо. Но не будете ли вы так любезны, в память о наших с Яковом Наумовичем родственниках, а он мне это обещал, отдать два портрета двух моих предков. Ведь я, Фаина Михайловна, самый близкий их родственник, они мне как родные, — и Фима скосил глаза на два портрета в деревянных рамах.
— Конечно, бери. Мне-то они ни к чему.
— Да-да, зачем они вам? А мне память будет. Я повешу их над своей кроватью. У меня ведь никого из близких не осталось, и буду вспоминать Якова Наумовича и весь наш род.
— Бери, Фимочка, бери.
Еще посидев пару минут и дождавшись, когда к маме подсядет дочь, Фима простился, сославшись на неотложные дела. Подошел к стене, снял портреты, нашел на кухне моток шпагата, перевязал картины, составив их лицом к лицу, и по-английски, ни с кем не прощаясь, двинулся к выходу. Он спускался по лестнице с улыбкой на пухлых губах, он был доволен своей изворотливостью, находчивостью и предприимчивостью. Визитка с телефоном Чернявского лежала у него в кармане. Но внизу, прямо у подъезда, к нему подошел мужчина в черных солнцезащитных очках:
— Здравствуй, Ефим, — твердым голосом произнес мужчина.
Фима насторожился, даже втянул голову в плечи, словно мужчина собирался его ударить и уже занес руку с пальцами, сжатыми в кулак.
— Ну, и что из того? — выдавил из себя Фима. — Вы что, тоже мой родственник?
— К сожалению, нет.
— А если бы был, то что?
— Если бы я, Ефим, был твоим родственником, то я бы у тебя купил эти картины. — Фима вздрогнул. — Один портрет ты продал, а я бы купил у тебя эти два.
— Кому это я портрет продал?
— Моему знакомому другу, Максу Фурье. В Витебске ты его продал на «Славянском базаре». Ты еще стоял рядом с амфитеатром, неподалеку.
— Ну, и что из того?
— Так вот, я у тебя хочу купить эти два портрета.
— Ха, — сказал Фима. — Спокойно, дорогой товарищ, эти картины не продаются, они мне дороги как память.
— О Якове Наумовиче?
— Хотя бы и о нем, — Фима оглядывался по сторонам, словно собирался звать на помощь.
Мужчина преспокойно запустил руку во внутренний карман темно-серой куртки и вытащил портмоне с металлическими уголками. Он развернул его, пальцами быстро пересчитал деньги.
— Четыреста долларов тебя устроит?
Фиму словно водой окатило. Если бы у него при себе денег не было, то он сказал бы «да». Но Фима был еврей, причем чистокровный, и на данный момент деньги у него имелись.
Поэтому он скорчил рожу, неприступную и неподкупную:
— По двести за картину? А дорогу кто мне компенсирует? Я ехал черт знает откуда, черт знает как, и вот так должен безо всякого навара и подъема продать вам эти портреты?
— Ага, — сказал мужчина, вытаскивая из портмоне пачку долларов. — Ладно, что мы разводим церемонии, как на базаре? Пятьсот долларов, — у мужчины в пальцах зашуршали банкноты.
Фима смотрел на купюры как завороженный:
— Мне один человек за них предлагал больше. Я ему сейчас позвоню. Если он от своих слов откажется, то я уступлю их вам за шестьсот, а если нет, то тогда не обессудьте. Торговля есть торговля, товар получает тот, кто платит больше.
— Это ты верно заметил. А звонить кому будешь?
Фима поставил картины между ног, сжал их коленями и принялся рыться во внутреннем кармане черного пиджака.
Наконец он вытащил визитку:
— Вот, телефончик у меня есть. Сейчас вернусь в квартиру, наберу, переговорю с ним. И если нет, то да, а если да, то нет.
— Звони.
Фима не понял. Мужчина подал ему «мобильник».
— Как им пользоваться?
— Называй номер, я наберу, ты поговоришь со своим купцом, и вдруг мы с тобой сможем договориться?
Фима продиктовал номер. Глеб быстро набрал, подал трубку Лебединскому:
— Олег Петрович, это вы? — услышав голос в трубке, радостно и возбужденно закричал Фима, — Тут такое дело… Это я, Лебединский Ефим, помните? Из Москвы звоню. Вы просили позвонить. Так вот, картины у меня. Но тут есть еще один покупатель…
— Какой Ефим Лебединский? К черту картины!
Ефим от этих слов вздрогнул:
— Я что-то не догоняю. Они вам нужны? А если нужны, так давайте встретимся и переговорим. Вы мне бабки, я вам картины, все довольны, все смеются.
— …
— Как уезжать? Вы сами ко мне в Витебск приедете?
— …
— Ага, понял.
— Все, Фима, хорошо, — глядя в глаза Лебединскому и шурша купюрами, сказал Глеб.
Лебединский переминался с ноги на ногу. Он попал в ситуацию, когда и хочется, и колется, и мама не велит.
— Ай, что с вами делать, — сконцентрировав взгляд на деньгах, выдавил Фима. — Деньги хоть хорошие?
— Из банка, — спокойно произнес Глеб.
— Из какого банка?
— Из настоящего, на Тверской.
Ефим мял деньги. Такой суммы он никогда в руках еще не держал. Видеть видел, слышать слышал, но чтобы вот так сразу — этого не было,
— Забирайте, — Фима сложил деньги вдвое, еще раз пересчитал.
Глеб взял картины:
— Подбросить тебя куда-нибудь?
— Э нет, сам доберусь.
Ехать с деньгами с малознакомым человеком Ефиму не хотелось, поэтому он кивнул и быстрой походкой, словно торопился в закрывающуюся аптеку, бросился со двора.
Глеб сел в машину, картины поставил на заднее сиденье. Посмотрел на телефонный номер на своем «мобильнике» и по номеру понял, куда Фима звонил: этот номер ему был уже известен.
«Ну вот, теперь все стало на свои места и уже ничего не сдвинешь, ничего не изменишь.»
Из машины Глеб позвонил Потапчуку и, сославшись на неотложные дела, сообщил, что встреча, если и состоится, то завтра. Генерал переспрашивать не стал, причины они по телефону никогда не выясняли.
***
Озлобленный и расстроенный, Олег Петрович Чернявский возвращался домой.
«Будь он неладен, этот Фима Лебединский, придурок конченый! Ну ничего. Он решил меня обмануть. У него есть покупатель… Какой к черту покупатель? Этого быть не может, потому что не может быть никогда, — в сердцах чертыхался и матерился коллекционер-галерейщик. — Надо будет, тебе голову, придурок, отвертят, оторвут и отфутболят как мяч. И покатится она в овраг, и будут ее бродячие псы грызть. Он меня на испуг брать пробует… Не такой я идиот, чтобы купиться. Меня на мякине не проведешь!»
Он подъехал к дому. Охранник стоянки поднял шлагбаум, кивнул. Но на кивок охранника Олег Петрович не отреагировал. Он сидел за рулем с каменным, непроницаемым лицом.
Портье в подъезде угодливо улыбнулся:
— Вас мужчина спрашивал.
— Ну и что из того?
— Ничего, Олег Петрович, просто он расспрашивал, во сколько вы с работы приедете.
— И что ты ему сказал?
— Сказал, что не знаю.
— Правильно.
За окнами уже была ночь. Чернявский остановился перед дверью квартиры, вошел. Потянулся к выключателю, зажег свет. Затем закрыл дверь на два замка и, на ходу сбрасывая пиджак, развязывая галстук, прошел в холл. Свет он не зажигал, в холле царил полумрак.
— Уроды проклятые! — громко произнес он, прислушиваясь к собственному голосу. — Вонючка! — вспомнив Фиму, галерейщик швырнул галстук на диван.
Он потянулся к выключателю, включил свет. Плотно сдвинул тяжелые шторы на окнах, пошел к сейфу. Он знал, что только картина может вернуть ему спокойствие.
Открыл гардероб, отодвинул стенку и принялся колдовать над сейфом.
— Вот и ты, любимая, родная, — беря холст в руки, прошептал Чернявский, прижимая картину к груди.
Он поставил ее напротив большого светильника, направил на нее свет, взял пепельницу, сигарету и зажигалку. Сел в кресло напротив, щелкнул зажигалкой. Прикурил. Уставившись в полотно, негромко присвистнул, словно подзывал любимого пса, а затем, затянувшись, выпустил дым в сторону — так, чтобы он не мешал созерцать холст.
Еще несколько мгновений Олег Петрович сидел, покачиваясь в кресле, неторопливо куря сигарету, не обращая внимания на столбик пепла, который висел, грозя упасть на брюки.
— Игра стоит свеч, — произнес он довольно громко и внятно, не отводя глаз от полотна.
— Думаешь, стоила? — раздался за спиной Чернявского мужской голос.
Чернявский очень медленно обернулся: у окна, заслонив собой торшер, стоял мужчина в серой куртке, в руках он держал пистолет.
— Ты все хорошо продумал, Олег Петрович, и все у тебя получилось. Плюс невероятное везение.
— Вы кто? — быстро моргая, спросил Чернявский.
— Сиди, не шевелись, а то я нечаянно нажму на курок, и тогда пуля пробьет тебе голову. И холст вновь придется отмывать, на этот раз не от темперы, от твоих мозгов.
— Ты кто?
— А ты как думаешь?
Чернявский пожал плечами, сигарета обожгла пальцы, и он, вздрогнув, принялся медленно давить окурок в пепельнице.
— Давай по порядку, дружок. Рассказывай, как все было, и, может быть, этим ты спасешь свою шкуру.
— Я свою шкуру? А зачем мне ее спасать? Незачем.
— Ты безгрешен, как ангел?
— У тебя ничего на меня нет.
— Ты уверен?
— Абсолютно, — отчетливо произнес Чернявский.
По лицу было заметно, что он не на шутку испугался. Один в пустой квартире, и какой-то человек с пистолетом, и непонятно, какие у него намерения, ведь он в любой момент может выстрелить. Чернявский четко видел палец, лежавший на курке пистолета.
— Мне нечего сказать, — выдавил он из себя. И тут мужчина бросился на него, повалил вместе с креслом на пол, прижал коленом горло, а пистолет воткнул прямо в глаз, сбросив на пол очки.
— Значит, так: ты убил мою подругу, отравил ее! Как ты это сделал? Если расскажешь, я тебя не пристрелю!
— Какую подругу? — выдыхал, выкрикивал сдавленным голосом коллекционер.
— Софью Куприну. Софочку, мою Софочку… Быстро, быстро говори, как ты это сделал?
— Я оставил таблетку, я положил в ее аспирин… меня тогда в городе не было…
— Зачем ты это сделал? Я ее любил…
— Она знала… знала о картине, вот об этой картине. Хочешь, забери ее, она стоит десять миллионов, как минимум… Десять миллионов долларов, слышишь? Они будут твои, только не убивай! — Чернявский чувствовал, как ствол пистолета уперся в скулу, как этот ствол дрожит. И Чернявский понял, вернее, почувствовал, что незнакомый мужчина именно сейчас готов нажать на курок.
— Эта картина стоит десять лимонов? Софья о ней знала?
— Да! Да! Когда придурок Серж привез в галерею этот холст и попросил, чтобы я дал ему документы на вывоз, я показал картину Софье.
— Зачем ты ей показал? — шипел Глеб. — Зачем ты, сволочь, втянул в это дело, ведь я ее так любил?
— Ты ее любил? Извини…
— Ты ее трахал? Трахал? — кричал Глеб, пытаясь всунуть ствол пистолета в рот.
— Да, один раз.
— Она была хороша в постели, она тебя ласкала?
— Да… То есть, нет… получилось само собой…
— Ты к ней приехал специально? Ты знал о таблетках?
— Нет, я ничего не знал, она сама рассказала, что пьет аспирин, чтобы кровь не загустевала…
— Что-что?
— Ну, я не знаю, — Чернявский не пытался дергаться. Он был до такой степени напуган, раздавлен, что был уверен: перестань он говорить, в тот же момент может громыхнуть выстрел, пуля размозжит голову.
— Быстро говори, кто убил Макса Фурье и Максимова?
— Макса Фурье убил Проханов… Слышите меня? Не убивайте… Проханов его застрелил.
— Какой Проханов?
— Капитан спецназа, капитан в отставке. Он бар держит за мои бабки… я могу дать деньги, много денег, у меня есть деньги…
— Деньги, говоришь? Ты урод! Ты хоть это понимаешь, что ты конченый урод? Где сейчас Проханов? Называй телефон, адрес, быстро! Я у него сам спрошу. Это не он убил, это ты, гнусный садист!
— Нет, нет, это не я! Я француза не убивал, это все Проханов, это все он. Он картину принес, я его не просил их убивать, я сказал картину забрать. Слышите? Только не стреляйте!
— Не стрелять, говоришь? Ну-ну, я, пожалуй, не буду стрелять, пусть тебя в тюрьму посадят, урода, там с тобой разберутся.
— У меня дети, жена…
Глеб снял с пояса наручники, подтащил Чернявского к трубе, защелкнул один браслет на запястье правой руки, а другую на трубе. Он быстро обыскал Чернявского, затем подошел к окну, отодвинул штору. В руках Глеба оказался диктофон, красная лампочка светилась. Глеб нажал клавишу, немного отмотал, послушал запись, прижимая диктофон к уху.
— Я надеюсь, ты от своих слов не откажешься. А если откажешься, тебе крышка, я тебя найду везде — в Америке, в Африке, на самом гнусном островке, я тебя найду даже на Северном полюсе и размозжу башку. Ты меня понял?
Из-за дивана Глеб вытянул спортивную сумку, из нее достал скотч — тяжелую, широкую бобину.
— Знаешь, как это называется?
— Скотч.
— Ты прав, это скотч. А то, что сейчас было, называется момент истины. Вот такие дела, — Глеб вытащил кассету, подошел и положил ее возле картины на пол. Затем залепил Олегу Петровичу рот, снял с трубы браслет, перебросил через нее цепочку, защелкнул браслет на левой руке галерейщика. — Вот так ты и будешь здесь сидеть. Я могу тебя оставить на неделю, и ты сдохнешь от голода. Вот такие дела. Я ухожу.
Глеб исчез в спальне. Потянуло сквозняком. Олег Петрович понял, что в спальне открыта дверь на балкон.
Глеб спустился по водосточной трубе ловко и быстро, а через пять минут он уже садился в свой серебристый «БМВ».
Набрал номер Потапчука:
— Федор Филиппович, подъезжай со своими людьми, только лично. Желательно побыстрее, квартира коллекционера Олега Петровича Чернявского, третий этаж, по адресу…
— …
— Он уже все рассказал.
— …
— Да, да, думаю, расскажет еще больше. Там, возле картины, лежит кассета, вы ее послушайте, но больше никому слушать не давайте.
— …
— Какая кассета? Да самая обыкновенная, от диктофона.
— …
— Завтра? Хорошо, давайте завтра, буду ждать.
***
Генерал ФСБ Федор Филиппович Потапчук, усталый, но с улыбкой на лице, появился ровно в девять, будто он был образцовым студеном и пришел на лекцию любимого преподавателя.
Глеб пожал руку генерала. Потапчук улыбался, поглядывая на Сиверова.
— Любишь кино смотреть?
— Я больше аудио люблю, а не видео.
— Это я понимаю, — генерал открыл портфель, в его руках оказалась бутылка коньяка. — Кофе будем пить с коньяком, если не возражаешь, если у тебя нет других планов. Я приехал к тебе, Глеб Петрович, без машины.
— Вот как!-удивился Сиверов.
— А теперь давай бокалы. Протокол допроса уже готов, вчера мои сотрудники раскрутили Чернявского. Он все рассказал.
— Я другого и не ожидал, — без энтузиазма произнес Слепой, ставя на стол два бокала и доставая из маленького холодильника два лимона.
— Ты знал, что я принесу бутылку коньяка?
— Предполагал, — пошутил Сиверов.
— Ну тогда и наливай сам.
— Нет, Федор Филиппович, я буду наливать кофе, а вы — коньяк.
— Хорошо, разделение труда. Мне это даже нравится, я давно не наливал спиртное.
— Рассказывайте.
— Сегодня взяли Проханова в Калининграде, а двух его дружков в Красноярске. Так что дело сделано. Лучше рассказывай ты. Но для начала ответь мне на один вопрос: как ты вышел на Чернявского?
— Это, кстати, не самое сложное.
— Что самое сложное?
— Самое сложное — не обращаясь к вам, Федор Филиппович, получить заключение.
— Какое заключение?
— От медиков. Меня интересовала причина гибели Софьи Куприной.
— Ну и что?
— Я попросил развернутый анализ крови.
— Ты в этом что-нибудь понимаешь?
— Да, немножко, хотя сам не являюсь большим поклонником всяких отравляющих веществ. И еще…
— Давай еще.
— Ваши сотрудники, генерал, даже не удосужились проверить телефонные разговоры и проверить всех, кому звонил Сергей Максимов накануне своей гибели. А звонил он с «мобильника», поэтому я этим делом занялся. Вышел на галерейщика, уточнил, узнал, что Сергей был у них с картиной и ушел от них с картиной. Вот и все.
— Просто у тебя получилось. Замдиректора эта версия устраивает как нельзя лучше, я сегодня ему докладывал.
— И что он?
— Через два дня будет пресс-конференция, на которой он расскажет пишущей и снимающей братии о том, кто, за что и как убил Макса Фурье и Сергея Максимова. Вот такие дела. Все сложилось для нас наилучшим образом — никакой политики, никакой связи с гибелью Омара шах-Фаруза, сплошная уголовщина. А еще что скажешь?
— Что вам еще сказать, Федор Филиппович? Давайте коньяк пить, будем отдыхать. Признаться, я немного устал.
— Я тебя понимаю, ты можешь отдохнуть. Мне же еще предстоит разбираться с убийством стоматолога и пытаться убедить белорусских коллег, а вслед за ними и американцев, что подорванный в лифте гостиницы «Эридан» — покровитель террористов Омар шах-Фаруз, а не человек, похожий на него. Уже и американцы утверждают, будто мы предупредили афганца о готовящейся выдачи, чтобы он смог инсценировать собственное убийство и скрыться. И нет ни одной зацепки. Яков Наумович уже никогда не опознает его по зубам.
— Вас все еще интересует Омар? Что же вы раньше не сказали? — хитро улыбнулся Глеб.
— Ты что-то знаешь и молчишь? — взъярился Потапчук.
— Проявите терпение и пожертвуйте десятью минутами времени.
Сиверов, больше ничего не объясняя, включил компьютер. Вывел на монитор две фотографии.
— Я скопировал их с кассеты, отснятой Максом Фурье на «Славянском базаре». Вы знаете этих людей? Он специально снимал их в толпе крупным планом.
Потапчук, прищурившись, разглядывал лица.
— Мужчина в соломенной шляпе и с усами кажется мне немного знакомым, а второй — в джинсовом костюме — нет.
— Я тоже не сразу узнал, кто они. Понадобилось время. Интернет — полезная штука. — Сиверов вывел на экран увеличенную групповую фотографию. — Встреча военных делегаций России, Беларуси, Ирака. Первый — это военный атташе Ирака в Москве — Мансур, второй — заместитель министра обороны Беларуси Бартлов.
— Точно, — восхитился генерал.
— Вскоре после встречи военных разразился международный скандал. Выяснилось, что в Минскую военную академию приглашены на обучение тридцать иракских офицеров по программе обслуживания и использования ракетного комплекса «Меркурий».
— Помню этот скандал.
— А перед этим промелькнула информация, что в присутствии американских наблюдателей уничтожен такой же комплекс. И два дня назад Бартлов отправлен в отставку, — Глеб проиллюстрировал свои слова выдержками из газетных статей. — Теперь подумаем. Может ли быть подобное совпадение случайностью?
— Ты имеешь в виду частое упоминание комплекса «Меркурий»?
— Не только. Могут случайно оказаться в одном квартале в Витебске в одно и то же время Мансур, Омар и Бартлов?
— Нет, — подтвердил Потапчук, — вдобавок там же оказались ты и Макс Фурье.
— Они собрались в одном месте, чтобы довести до конца сделку по нелегальной продаже Ираку ракетного комплекса, способного сбивать американские самолеты. Минимальная стоимость комплекса сто — сто пятьдесят миллионов. Деньги шли через Омара. Я убрал его в самый неподходящий момент, в разгаре сделки, когда деньги находились в движении, переходили со счета на счет, и часть суммы вышла из-под контроля организаторов. Теперь все участники пытаются выяснить: погиб Омар или дернул вместе с деньгами?
Потапчуку нечего было возразить.
— И что теперь прикажешь делать?
— Это уже большая политика. В нее меня не впутывайте. Не мне решать, кто более ценен России на данном этапе: Америка или Беларусь с Ираком? Желает ли наше правительство, чтобы зенитный комплект сбивал натовские самолеты, или нет? И не вам решать эти вопросы. Доложите начальству все как есть. Оно доложит президенту. Это как в кроссворде.
— В каком еще кроссворде? — спросил Потапчук.
— Картина Шагала была завернута в плакат с кроссвордом. Когда я его увидел, у меня рука зачесалась, кроссворд и до половины не был разгадан. Но не стану же я разгадывать чужой кроссворд в купе поезда?
— Теперь мне стало все понятно. Кстати, Глеб, ты так и не назвал сумму своего гонорара за ликвидацию Омара. Когда начальство разберется, что ошибки не произошло, тебе заплатят.
— Я уже сам выписал себе гонорар и даже получил его, — ответил Сиверов.
— Ерунда, что ты такое говоришь?
— Я с конторой в расчете. И не прогадал. Если хотите, можете вернуть мне шестьсот долларов, это была моя предоплата за получение гонорара.
— Глеб, я уже не понимаю тебя.
— И не надо понимать.
***
Ирина Быстрицкая покидала свой офис на десять минут позже обычного. Она пыталась дозвониться до Глеба, но не получилось, поэтому сбросила информацию на пейджер. Глеб не перезвонил. Она шла к стоянке. Открыла машину: на сиденье лежал букет полевых цветов. Женщина с удивлением посмотрела на цветы, взяла их в руки, поднесла к лицу, вдохнула аромат. Цветы пахли медом, пчелами, жарким летним солнцем. Она оглянулась по сторонам.
Глеб опирался о капот темно-синего «фольксвагена» и улыбался. На глазах поблескивали солнцезащитные очки. Ирина смотрела на него, он — на нее. Так продолжалось почти минуту. Затем Глеб прикоснулся пальцем к своему носу и двинулся к Ирине.
— Куда ты пропал? — воскликнула она.
— Поэт закончил поэму. А вы, красавица, нос испачкали, — Глеб достал из кармана носовой платок.
— К черту носовой платок! Я и тебя сейчас перепачкаю, — Ирина бросилась на шею Глеба, поцеловала в губы сильно, смело, жадно.
— Мне даже стыдно, — сказал с придыханием Глеб, когда Ирина отстранилась. — Теперь и ты испачкана пыльцой.
— Ты немного похож на шмеля, даже на твоих очках пыльца.
— Плевать, — ответил Глеб. — Садись, я поведу машину.
— Почему это ты?
— Ты разволновалась.
Он сел. Ирина устроилась рядом.
— Куда едем?
— Я помню, у нас праздник, маленькое торжество. Я приготовил тебе подарок, хотя немного и опоздал с ним.
Через полчаса они уже были дома. Ирина ахнула: стол был накрыт на две персоны, в центре стояла бутылка французского вина.
— Это еще не все, — беря за руку Ирину, произнес Глеб, — пойдем, покажу подарок, — и он повел ее в спальню.
Торжественно открыл дверь, впустил Ирину, сам остался у нее за спиной. Над кроватью с двух сторон висели картины.
Ирина недоуменно смотрела на них.
— Что можешь сказать?
— Очень красиво, — произнесла она и повернулась к Глебу. Тот улыбался, сверкая солнцезащитными очками.
— Похоже на Шагала.
— Не просто похоже, это и есть Шагал, самый что ни на есть подлинный.
— Не поняла… Это подлинники? — она уже привыкла ничему не удивляться за те годы, что была с Глебом.
— Да, подлинники, восемнадцатый год.
Ирина подошла к картинам, долго смотрела на них, затем покачала головой.
— И по какому же поводу такие подарки мужчина дарит женщине? Ты что, музей ограбил?
— Нет, я не нарушаю криминальный кодекс, во всяком случае, стараюсь. Это от чистого сердца. Это мой гонорар, наверное, самый большой, какой я только умудрился заработать.
— Я ничего не понимаю…
— Я разгадал кроссворд, а картины — премия.
Ирина бросилась на Глеба, и они рухнули на кровать.
Розовая и золотая картины Марка Шагала парили над ними.