Страница:
Войдя в терминал аэропорта, он сразу же потерял своего соседа из виду, ничуть не огорчившись по этому поводу: зубы там или не зубы, но этот тип Григорию не понравился.
Получив свой багаж. Бурлаков подхватил баулы и огляделся в поисках телефона-автомата: было еще очень рано, и элементарная вежливость требовала предупредить Комбата, прежде чем сваливаться как снег на голову. Борис Иванович, конечно же, не прогнал бы его и так, но Бурлаков полагал, что раз уж на свете все равно существуют телефоны, то грешно было бы ими не воспользоваться. В конце концов, у Комбата могла быть женщина, и тогда непременно вышла бы неловкость.
Размышляя подобным образом, Григорий двинулся к видневшемуся в отдалении ряду таксофонов. Добравшись до них, он с облегчением поставил баулы на пол и полез в карман за портмоне. На обычном месте, в левом внутреннем кармане куртки, портмоне не оказалось. Григорий удивленно хмыкнул и полез в правый карман. В течение минуты тщательнейшим образом исследовав один за другим все свои многочисленные карманы, он пришел к неутешительному выводу, что его портмоне бесследно исчезло вместе со всеми деньгами, паспортом и обратным билетом.
— Мать-перемать, — с невольным восхищением сказал он, — вот артист! Зубы у него, блин!
Он снова огляделся, словно и впрямь рассчитывал заметить где-нибудь поблизости своего несимпатичного, но, как оказалось, весьма предприимчивого соседа, но того, как и следовало ожидать, давным-давно и след простыл.
— Гм, — сказал Григорий и с озабоченным видом почесал за ухом. Смех смехом, но перспектива добираться до города пешком с двумя тяжеленными баулами его совсем не радовала. — Бог не фраер, — вслух сообщил он сам себе. — Нечего было смеяться над Подберезским. Москва слезам не верит.
Пошарив глазами по залу, он обнаружил указатель со стрелкой и надписью: «Милиция». Это было то, что нужно: в конце концов, ребята в форме сидели здесь как раз на случай подобных неприятностей. Снова навьючившись баулами, он двинулся на поиски представителей закона, раздираемый противоречивыми чувствами: с одной стороны, быть обворованным в самолете казалось унизительным и ужасно глупым, а с другой — его одолевал неудержимый смех — именно потому, что ситуация была до невозможности глупой, почти хрестоматийной.
Милицейская дежурка отыскалась в тупичке под лестницей, которая вела на второй этаж. Перед тем как открыть дверь, Григорий слегка поморщился: он не слишком верил в способность аэропортовских ментов оказать необходимую помощь, но делать было нечего, и он вошел.
Как и всякий законопослушный гражданин, входящий во вместилище власти, он первым делом уставился на стол и, не обнаружив за ним человека в погонах, в первый момент решил, что дежурка вообще пуста.
В следующее мгновение он заметил здоровенного, как шкаф, рябого сержанта, который, сидя на корточках, возился в углу с каким-то продолговатым свертком, показавшимся Григорию похожим на небрежно упакованный в черную полиэтиленовую пленку ковер. Сверток был в трех местах перетянут бельевым шнуром, и сержант как раз затягивал последний узел, когда в дверях возник Бурлаков.
— Где ты шляешься? — недовольно спросил сержант, не поворачивая головы. — Помоги, а то он тяжеленный, как бегемот.
Григорий пожал плечами: почему бы и нет? Его явно приняли за кого-то другого, но помочь-то не трудно... Он поставил баулы на пол и шагнул к сержанту. Тот повернул к нему тяжелое, изрытое оспинами угловатое лицо и, как показалось Бурлакову, вздрогнул.
— Извиняюсь, — сказал Бурлаков. — У меня тут вышла маленькая неприятность...
— Это к лейтенанту, — буркнул сержант и встал.
— А где лейтенант? — спросил Григорий.
— Где-то на территории, — неопределенно ответил сержант, потихоньку начиная теснить непрошеного посетителя к выходу. — Подождите его за дверью.
— Да ты пойми, командир, — принялся как можно миролюбивее втолковывать ему Бурлаков, — не могу я ждать. У меня бумажник попятили, а там и деньги, и документы... Может, этот гад еще где-то здесь. А если даже и нет, то его вычислить — раз плюнуть. Он со мной рядом в самолете сидел, можно его паспортные данные уз...
— Ты что, придурок, не понял? — нависая над ним, очень неприветливо поинтересовался сержант Шестаков. Настроение у Шестакова было отвратительным, позади него, на самом видном месте, лежал завернутый в полиэтилен труп зфэсбэшника, а этот торгаш со своими баулами имел наглость качать права. — Если ты тупой, могу повторить: заявление у тебя примет лейтенант.., если примет. Его сейчас нет, подожди за дверью.
Теперь дошло?
Бурлаков удивленно поднял брови: сегодня ему определенно везло на людей, страдающих зубной болью.
— Спокойнее, дружище, — сказал он, аккуратно отводя в сторону толстый и твердый, как сучок, палец сержанта, которым тот тыкал его в грудь для пущей убедительности. — Я тебя отлично слышал и в первый раз, а вот ты, похоже, меня не понял. Меня обворовали в самолете, и я требую, чтобы ты вынул палец из задницы и приступил к выполнению своих прямых обязанностей. Ферштейн?
Он понимал, что таким путем вряд ли добьется своего, но этот долдон в пуговицах вызывал у него сильнейшее раздражение и явно давно нуждался в том, чтобы кто-нибудь поставил его на место. Было вполне очевидно, что никакого расследования не будет, а будет скандал с совершенно непредсказуемыми последствиями, но для человека, сотни раз рисковавшего жизнью, перспектива подраться с милиционером и провести пару дней в кутузке не казалась такой уж страшной.
— Ты кого за руки хватаешь? — с угрозой спросил сержант. — Ты кого учишь, урод? А ну, вали отсюда, пока я на тебя протокол не составил!
— Какой протокол? — изумился Бурлаков. — Ты же писать не умеешь, чучело" Как же ты без своего лейтенанта протокол составишь?
— Так, — сказал Шестаков. — Оскорбление должностного лица при исполнении им служебных обязанностей. Предъявите документы.
— Ты что, сержант, контуженный? Я же тебе полчаса толкую, что их украли!
— Значит, документов нет, — удовлетворенно кивнул сержант. — Вы задержаны для выяснения личности. Лицом к стене, руки за голову!
— Вот идиот, — сказал Бурлаков. — Думай, что говоришь. Сам себе могилу роешь.
Шестаков грязно выругался и схватился за дубинку, почти ничего не видя от ярости: сегодня на него свалилось слишком много событий, чтобы его слабые тормоза могли это выдержать. Совершенно утратив способность соображать, он взмахнул дубинкой, желая только одного: заставить этого наглеца заткнуться любой ценой. Заткнуться, убраться к чертовой матери со своими баулами и дать сержанту Шестакову возможность спокойно замести следы.
Бурлаков небрежным жестом перехватил дубинку и спросил, спокойно глядя в побагровевшее лицо сержанта:
— Ты хорошо подумал, приятель?
Шестаков рванул дубинку на себя, но Бурлаков держал ее крепко, и тогда сержант от всей души обрушил свой пудовый кулак на эту ненавистную физиономию. Случилась странная штука: кулак прошел через то место, где только что было лицо Бурлакова, не встретив никакого сопротивления, а в следующее мгновение пол и потолок резко поменялись местами, причем пол, как живой, прыгнул вдруг навстречу и больно ударил сержанта Шестакова по лицу. Перед глазами полыхнула ослепительно белая вспышка, и тут же родная резиновая дубинка с глухим стуком обрушилась на его ребра.
Матерно рыча, сержант поднялся на четвереньки, и тогда Бурлаков снова ударил его дубинкой, целясь на этот раз пониже спины. Скрипнув зубами от боли и унижения, Шестаков вскочил и бросился на обидчика. Бурлаков перехватил дубинку, взяв ее за середину обеими руками, и нанес три коротких удара: в солнечное сплетение, в пах и в подбородок. Первый удар остановил сержанта, второй согнул пополам, а третий швырнул в угол, прямо на продолговатый сверток, лежавший у стены. Все было проделано четко, как на занятиях по рукопашному бою, и заняло очень мало времени.
— Ну, может быть, хватит? — спросил Бурлаков и аккуратно положил дубинку на край стола. — Давай начнем сначала, как будто я только что вошел. Вот я вхожу и говорю: товарищ сержант, меня только что обворовали в самолете...
— Ну, козел, — не совсем внятно сказал сержант Шестаков, слепо шаря вокруг себя руками в поисках опоры, — ты у меня сейчас пожалеешь, что на свет родился...
— Да ну? — удивленно сказал Григорий и вдруг замолчал на полуслове. Рука сержанта оперлась о сверток, блестящая черная пленка натянулась, и под ней явственно проступили очертания человеческой головы.
Не веря своим глазам, Бурлаков шагнул вперед. — Эй, сержант, что это у тебя здесь — частный морг?
Шестаков растерянно проследил за направлениемего взгляда и увидел под левой рукой рельефно обрисованные натянувшейся пленкой черты лица убитого эфэсбэшника. Сержант понял, что погорел, и окончательно потерял голову. Негнущимися пальцами он нащупал на поясе кобуру и рванул кожаный язычок застежки.
— Ах ты, шваль, — разобравшись в ситуации, выдохнул Бурлаков. Подскочив к сержанту, он рывком поставил его на ноги, оторвал его руку от кобуры и нанес беспощадный режущий удар в живот. Шестаков послушно сложился пополам. Григорий с хрустом врезал ему по носу коленом и, держа за шиворот, снова поставил сержанта прямо. — Так ты здесь людей убиваешь, поганец? — прошипел он прямо в расширившиеся от скотского ужаса глаза сверхчеловека из Старого Оскола. — Этим ты так сильно занят, слуга народа?
Он снова ударил сержанта в живот — бить его в перемазанное кровавой слизью лицо Григорий побрезговал. Бурлаков был человеком прямым и цельным и сейчас испытывал те же ощущения, что и в тот раз, когда оказался один на один с бешеной росомахой, повадившейся нападать на людей: перед ним был совершенно безумный и смертельно опасный дикий зверь.
От него и воняло зверем: потом, кровью и гниющими между нечищенными зубами остатками пищи.
— Говори, сучонок, — сильно тряхнув зверя за шиворот, сказал он. — Говори, пока я согласен тебя слушать. Убью как собаку!
Для убедительности он еще раз с силой вогнал свой кулак в обмякший живот сержанта. Шестаков снова согнулся в три погибели и, не разгибаясь, с трудом выдавил:
— С-с-случайно.., не хотел... Он с-с-сам.., сердце...
— Ах, ты у нас еще и доктор! — снова придавая подонку вертикальное положение, с холодной яростью изумился Бурлаков. — Ну и кем он был, этот твой пациент?
— Н-н-не зна... — попытался соврать Шестаков, но тут же вновь сложился в поясе, получив очередной удар. Он издал мучительный звук, и Григорий поспешно отстранился, опасаясь, что сержанта вырвет.
— Майор... ФСБ, — прохрипел Шестаков.
Оба были настолько поглощены своей увлекательной беседой, что не заметили, как дверь дежурки распахнулась и на пороге возник Углов. Лейтенант, прогулявшись по терминалу и немного успокоив нервы, решил вернуться, чтобы помочь Шестакову замести следы: в конце концов, сержант был прав, когда говорил, что они связаны одной ниточкой. Углову хватило нескольких секунд, чтобы разобраться в природе творившегося в дежурке безобразия и понять, что они с Шестаковым пропали: мордовавший сержанта крепыш мог оказаться кем угодно, а Шестаков, судя по всему, был уже готов к употреблению и вот-вот должен был начать валить вину за содеянное на своего непосредственного начальника. Лейтенант почувствовал, как паника мутной ледяной волной начинает подниматься откуда-то от живота, и решил действовать, пока эта волна не захлестнула мозг. Страшнее всего была острая нехватка времени: на принятие решения ему были отведены доли секунды.
Бледный как полотно, мгновенно покрывшийся липкой ледяной испариной, лейтенант Углов расстегнул кобуру и, спохватившись, потянул на себя все еще распахнутую настежь дверь. В последнюю секунду Бурлаков что-то услышал и обернулся, но было поздно: звук выстрела перекрыл негромкий щелчок закрывшейся двери, и тупоносая пистолетная пуля ударила его в спину.
— Чемоданчик забыли, молодой человек.
Про себя обозвав тетку очкастой коровой, Углов вежливо поблагодарил и, подхватив проклятый кейс, вышел из вагона. Этот кейс был ему нужен как раковая опухоль в заднем проходе, но, уже собираясь домой, он вдруг заметил его в углу дежурки — как раз там, куда он отлетел, когда Шестаков швырнул эфэсбэшника через весь кабинет. Оставлять улику на месте преступления было нельзя, и, проклиная идиота Шестакова, лейтенант с самым непринужденным видом унес кейс с собой, не имея ни малейшего представления о том, что находится внутри.
Ему казалось, что от кейса было бы гораздо легче избавиться, не будь на нем формы. В форме он казался себе заметным, как розовый жираф, и почти физически ощущал тысячи взглядов, направленных на него со всех сторон: вокруг была чертова уйма окон, автомобилей и прохожих, которым почему-то не сиделось дома или на своих рабочих местах. Это обилие праздношатающихся бездельников заставило Углова пожалеть о достославных андроповских временах, которые сам он помнил довольно смутно, но о которых доподлинно знал одно: любой субъект, слонявшийся без дела в разгар рабочего дня, мог быть взят за задницу и препровожден в отделение на предмет выяснения личности и проведения профилактической работы.
Глядя на прохожих. Углов испытывал самую настоящую обиду: все эти люди торопились по своим повседневным делам, в то время как он, офицер милиции, тащился домой с уликой недавно совершенного преступления в руке и с тяжким грузом на совести. Это было не раскаяние — в существование подобных вещей Углов попросту не верил, — а страх неминуемого разоблачения. Он был неплохо знаком с тем, как работает машина правосудия, и Надеялся только на то, что все это как-нибудь само собой рассосется и останется незамеченным. Трупы они вывезли на свалку, а там, даст Бог, те угодят под нож бульдозера раньше, чем их кто-нибудь обнаружит.
Вспомнив, как они вывозили трупы. Углов зябко поежился и ускорил шаг, словно пытаясь убежать от собственной памяти, в который уже раз поразившись тому, как резко, в считанные минуты, изменилась его жизнь.
Проблемы, казавшиеся ему неразрешимыми вчера, сегодня превратились в ничего не значащий хлам: неудачно выбранная работа, никак не желающая складываться личная жизнь, хамские манеры Шестакова, мечта разбомбить Старый Оскол — все это была ерунда, пшик, пустой звук наподобие того, что с таким удовольствием издавал Шестаков, наевшись накануне бобов. «Все правильно, — с вялым отчаянием подумал Углов. — Вчера я был ментом, а сегодня — убийца.»
Все получилось как в страшном сне, путанно и глупо. Не было никакой нужды вывозить на свалку оба трупа — в конце концов, Шестаков был избит до полусмерти, и выстрел, произведенный лейтенантом, можно было считать вынужденным, но в дежурке был не один, а два трупа, и, чтобы скрыть первый, нужно было Прятать и второй. Углов даже не мог припомнить, что именно он городил сбежавшимся на звук выстрела людям: кажется, что-то насчет того, что Шестаков чистил пистолет и нечаянно выстрелил... Он нес эту чушь, прислонившись спиной к двери, за которой сержант, хлюпая кровавыми соплями, прятал мертвецов под стол и затирал носовым платком кровавые пятна на полу. «Чем не триллер?» — с истеричным смешком подумал Углов и быстро оглянулся по сторонам: не видел ли кто-нибудь, как он хихикает. Он решил, что, если вся эта история каким-нибудь чудом сойдет ему с рук, он непременно уволится из органов и поищет работу поспокойнее.
«А неплохо было бы просто исчезнуть, — размечтался он, торопливо шагая от станции метро к своему дому. — Обрубить одним махом все концы и раствориться в воздухе. А Шестаков пусть расхлебывает кашу, которую заварил. Только куда бежать? Чтобы исчезнуть, нужны сумасшедшие деньги...»
Его вдруг обожгло внезапной догадкой: а ведь в кейсе наверняка деньги! И не просто деньги, а вот именно сумасшедшие, огромные, фантастические деньги! А он-то, дурак, хотел выбросить чемодан, даже не потрудившись заглянуть в него хоть одним глазком! Не замедляя шага, Углов незаметно взвесил кейс в руке.
Он понятия не имел, сколько должен весить набитый деньгами чемодан, но пришедшее ему на ум предположение превратилось в твердую уверенность гораздо раньше, чем он достиг дверей своего подъезда.
Уже потянув на себя оснащенную чрезвычайно упрямой пружиной дверь. Углов спохватился и посмотрел на часы. Получившая свободу дверь сладострастно бабахнула, как корабельная пушка, и по всему подъезду прокатилось эхо, а надтреснутое стекло, врезанное в верхнюю четверть дверного полотна, гнусно задребезжало, собираясь вылететь, но, как всегда, не вылетело.
— Чтоб ты сгорела, — пробормотал Углов, адресуясь к двери, и снова уставился на часы, пытаясь понять, который сейчас час. Мысли разбегались, как тараканы, и он никак не мог сообразить, жена сегодня работает или сидит дома. Взяв себя в руки и успокоившись, он посмотрел на циферблат в третий раз и наконец все стало на свои места: была пятница, половина десятого утра, и супруга лейтенанта Углова давным-давно отправилась в свою контору — полировать задом стул и строить глазки клиентам. Это было просто расчудесно: углядев чемодан, эта курица не успокоилась бы до тех пор, пока не сунула бы туда свой любопытный нос. Ей наплевать, вещдок это или вообще бомба, подумал лейтенант, снова берясь за дверную ручку и с натугой открывая дверь. Подумать страшно — показать ей этот кейс.
Особенно если внутри действительно деньги... Завтра же полгорода будет в курсе, а через день весть докатится и до тещиной деревни. К тому времени у этой дуры уже будет норковая шуба и стиральная машина-автомат, а у него, лейтенанта Углова, уютное место на нарах, а то и пуля в башке...
Дверь снова бабахнула, целясь наподдать под зад, но Углов хорошо изучил ее норов и успел увернуться.
«Разве это жизнь? — с горечью подумал он, поднимаясь по заплеванной лестнице. — Только и успевай уворачиваться...»
Он отпер дверь и шагнул в душный полумрак прихожей. Из-за приоткрытой двери туалета вкусно пахло жареной рыбой — запах просачивался снизу через вентиляционную отдушину. Углов никогда не мог понять, как это получается, что запах с соседской кухни попадает к нему в туалет, и наоборот, но такова была суровая правда жизни, и к тому же лейтенанту сейчас было не до запахов.
Торопливо раздевшись, он бросил китель в ванную, чтобы потом на досуге застирать темневшее на рукаве кровавое пятно, и, держа кейс в руке, прошел в гостиную. Он сел в кресло, положил чемодан к себе на колени и довольно долго колдовал над замками, подбирая код. Наконец замки щелкнули, сдаваясь, и Углов осторожно поднял крышку, в последнюю секунду ужаснувшись тому, что делает: в чемодане действительно могла оказаться бомба.
Его ждало разочарование: в кейсе не оказалось не только бомбы, но и денег. Там лежала смена белья в прозрачном полиэтиленовом пакете, электробритва «Филипс» в пластмассовом чехле, туалетные принадлежности, пара носовых платков, одна аудио— и две видеокассеты, компьютерная дискета без наклейки и конверт с фотографиями, оказавшимися при ближайшем рассмотрении копиями каких-то накладных. Лейтенант напряг зрение, разбирая почерк, и выяснил, что накладные были на мясные консервы и, кажется, бананы.
— Вот говно, — вслух сказал он, бросая конверт с фотокопиями обратно в чемодан. — При чем здесь бананы?
Бананы действительно как-то плохо вязались с майором ФСБ, тем более что в чемодане были даже не накладные, а их фотокопии. Углов включил телевизор и, испытывая слабый интерес пополам с сильным отвращением, скормил видеомагнитофону одну из обнаруженных в кейсе кассет. Когда на экране появилось черно-белое изображение, оба этих чувства усилились: на кассете был любительский порнофильм, снятый каким-то неумехой с неудачно выбранного ракурса и вдобавок с приличного расстояния. Трое каких-то мужиков, один из которых по виду напоминал кавказца, другой сильно смахивал на большого начальника без штанов, а третий был просто тупым и вдобавок пьяным до остекленения куском сала, парились в русской бане в компании кучи визжащих баб, сосчитать которых было трудновато из-за того, что они все время менялись, то исчезая из вида, то сплетаясь вокруг мужчин в тугие шевелящиеся клубки, из которых во все стороны торчали разные интимные места.
Постепенно до Углова стало доходить, что это не просто групповуха, а какие-то важные деловые переговоры, заснятые явно без ведома их участников.
«Компромат, — подумал Углов. — Или, того хуже, материалы расследования.» О чем велся разговор, лейтенант так и не понял, хотя звук был записан отлично.
Речь шла о каких-то грузах, сроках поставки и формах оплаты. О характере груза никто ни разу не упомянул, и Углов решил, что это, наверное, как раз те самые консервы и бананы, которые значились в накладных. Легче от этого не стало: он никак не мог взять в толк, какие секреты в этих совершенно безобидных продуктах питания? Контрабанда? С Поволжья в Москву? Бред...
Он поставил вторую кассету. На ней было то же самое, с той лишь разницей, что дело происходило в предбаннике. Те же трое голых мужиков, те же развеселые и не менее голые девицы, те же разговоры...
Углов выключил телевизор и спрятал кассеты в чемодан. Он подержал в руке аудиокассету и небрежно швырнул ее обратно: его старенькая кассетная «мыльница» приказала долго жить полторы недели назад, и он был этим вполне доволен, потому что его жена перестала наконец круглые сутки прокручивать записи своего любимого ансамбля «Золотое кольцо», от пенья которого у лейтенанта сводило скулы. Конечно, сейчас магнитофон пришелся бы очень кстати, но на кассете скорее всего не было ничего нового: все те же туманные деловые переговоры, сплошь состоящие из намеков, понятных только посвященным.
Лейтенант тяжело вздохнул и захлопнул крышку чемодана. Он был не настолько глуп, чтобы не понять, что содержимое этого кейса наверняка стоит больших денег, но он решительно не видел, с кого, и, главное, каким образом можно эти деньги получить. Запечатленные на видео голые мужчины были ему незнакомы, а на проведение масштабного расследования не было ни времени, ни сил, да и успех такого мероприятия представлялся сомнительным: лейтенант никогда не переоценивал своих способностей. К тому же он сильно подозревал, что, предприняв такое расследование, найдет скорее пулю в голову, чем деньги.
Заталкивая кейс под груду старой одежды на нижней полке шкафа, он обнаружил, что расстаться с мыслью о больших деньгах не так-то просто. Оказалось, что мечта, родившаяся по дороге от метро, уже пустила в душе прочные корни, и вырвать их оттуда никак не получалось. Он провел рукой по шероховатому пластмассовому боку кейса, легко коснулся блестящих замков. Это были живые деньги, так необходимые для того, чтобы изменить свою жизнь. Деньги выручат из этой беды, деньги окрасят серое существование в не правдоподобно яркие, спектрально чистые цвета", вот только как до них добраться?!
Он подумал о том, что ответ могла бы дать компьютерная дискета. Чем черт не шутит, рассуждал он, сидя на корточках перед раскрытым настежь шкафом.
А вдруг на этой дискете все-таки окажется четкая, понятная, исчерпывающая информация? Что-то вроде инструкции: пойди туда-то, скажи то-то и не забудь прихватить мешок для долларов... Развелось всякого дерьма, подумал он с неудовольствием. Кассеты, дискеты, компьютеры, компакт-диски... Как славно было раньше: черным по белому, разборчиво и ясно! Верх шпионской техники — спрятанная в шариковой ручке микропленка... Бери увеличительное стекло и читай, и не надо думать, где достать аппаратуру стоимостью в несколько тысяч баксов...
Ну и дурак же я, подумал он. Аэропорт просто набит компьютерами, которые расщелкают эту дискетку в считанные секунды, даже если информация на ней зашифрована. Так мы и поступим, решил он. А чемоданчик спрячем там же, в аэропорту, в камере хранения.
Пусть пока полежит, выбросить никогда не поздно.
Приняв решение, он успокоился. В конце концов, все было не так страшно. Никто не видел, как они вытаскивали из дежурки трупы, а уже одно это можно было расценивать как чудо Господа Бога, взявшего лейтенанта Углова под свою персональную опеку. Выстрел в дежурке — ерунда на постном масле. Начальник, конечно, поскрипит, но на том и успокоится: подумаешь, случайный выстрел... Разбитая морда Шестакова вообще не в счет, а ФСБ пусть ищет своего майора на здоровье. Не было его в аэропорту, вот и весь сказ, а все свидетели давным-давно разлетелись кто куда и думать забыли о маленьком инциденте в зале ожидания, когда здоровенный рябой сержант заграбастал какого-то пьянчугу в кожаном пальто...
Получив свой багаж. Бурлаков подхватил баулы и огляделся в поисках телефона-автомата: было еще очень рано, и элементарная вежливость требовала предупредить Комбата, прежде чем сваливаться как снег на голову. Борис Иванович, конечно же, не прогнал бы его и так, но Бурлаков полагал, что раз уж на свете все равно существуют телефоны, то грешно было бы ими не воспользоваться. В конце концов, у Комбата могла быть женщина, и тогда непременно вышла бы неловкость.
Размышляя подобным образом, Григорий двинулся к видневшемуся в отдалении ряду таксофонов. Добравшись до них, он с облегчением поставил баулы на пол и полез в карман за портмоне. На обычном месте, в левом внутреннем кармане куртки, портмоне не оказалось. Григорий удивленно хмыкнул и полез в правый карман. В течение минуты тщательнейшим образом исследовав один за другим все свои многочисленные карманы, он пришел к неутешительному выводу, что его портмоне бесследно исчезло вместе со всеми деньгами, паспортом и обратным билетом.
— Мать-перемать, — с невольным восхищением сказал он, — вот артист! Зубы у него, блин!
Он снова огляделся, словно и впрямь рассчитывал заметить где-нибудь поблизости своего несимпатичного, но, как оказалось, весьма предприимчивого соседа, но того, как и следовало ожидать, давным-давно и след простыл.
— Гм, — сказал Григорий и с озабоченным видом почесал за ухом. Смех смехом, но перспектива добираться до города пешком с двумя тяжеленными баулами его совсем не радовала. — Бог не фраер, — вслух сообщил он сам себе. — Нечего было смеяться над Подберезским. Москва слезам не верит.
Пошарив глазами по залу, он обнаружил указатель со стрелкой и надписью: «Милиция». Это было то, что нужно: в конце концов, ребята в форме сидели здесь как раз на случай подобных неприятностей. Снова навьючившись баулами, он двинулся на поиски представителей закона, раздираемый противоречивыми чувствами: с одной стороны, быть обворованным в самолете казалось унизительным и ужасно глупым, а с другой — его одолевал неудержимый смех — именно потому, что ситуация была до невозможности глупой, почти хрестоматийной.
Милицейская дежурка отыскалась в тупичке под лестницей, которая вела на второй этаж. Перед тем как открыть дверь, Григорий слегка поморщился: он не слишком верил в способность аэропортовских ментов оказать необходимую помощь, но делать было нечего, и он вошел.
Как и всякий законопослушный гражданин, входящий во вместилище власти, он первым делом уставился на стол и, не обнаружив за ним человека в погонах, в первый момент решил, что дежурка вообще пуста.
В следующее мгновение он заметил здоровенного, как шкаф, рябого сержанта, который, сидя на корточках, возился в углу с каким-то продолговатым свертком, показавшимся Григорию похожим на небрежно упакованный в черную полиэтиленовую пленку ковер. Сверток был в трех местах перетянут бельевым шнуром, и сержант как раз затягивал последний узел, когда в дверях возник Бурлаков.
— Где ты шляешься? — недовольно спросил сержант, не поворачивая головы. — Помоги, а то он тяжеленный, как бегемот.
Григорий пожал плечами: почему бы и нет? Его явно приняли за кого-то другого, но помочь-то не трудно... Он поставил баулы на пол и шагнул к сержанту. Тот повернул к нему тяжелое, изрытое оспинами угловатое лицо и, как показалось Бурлакову, вздрогнул.
— Извиняюсь, — сказал Бурлаков. — У меня тут вышла маленькая неприятность...
— Это к лейтенанту, — буркнул сержант и встал.
— А где лейтенант? — спросил Григорий.
— Где-то на территории, — неопределенно ответил сержант, потихоньку начиная теснить непрошеного посетителя к выходу. — Подождите его за дверью.
— Да ты пойми, командир, — принялся как можно миролюбивее втолковывать ему Бурлаков, — не могу я ждать. У меня бумажник попятили, а там и деньги, и документы... Может, этот гад еще где-то здесь. А если даже и нет, то его вычислить — раз плюнуть. Он со мной рядом в самолете сидел, можно его паспортные данные уз...
— Ты что, придурок, не понял? — нависая над ним, очень неприветливо поинтересовался сержант Шестаков. Настроение у Шестакова было отвратительным, позади него, на самом видном месте, лежал завернутый в полиэтилен труп зфэсбэшника, а этот торгаш со своими баулами имел наглость качать права. — Если ты тупой, могу повторить: заявление у тебя примет лейтенант.., если примет. Его сейчас нет, подожди за дверью.
Теперь дошло?
Бурлаков удивленно поднял брови: сегодня ему определенно везло на людей, страдающих зубной болью.
— Спокойнее, дружище, — сказал он, аккуратно отводя в сторону толстый и твердый, как сучок, палец сержанта, которым тот тыкал его в грудь для пущей убедительности. — Я тебя отлично слышал и в первый раз, а вот ты, похоже, меня не понял. Меня обворовали в самолете, и я требую, чтобы ты вынул палец из задницы и приступил к выполнению своих прямых обязанностей. Ферштейн?
Он понимал, что таким путем вряд ли добьется своего, но этот долдон в пуговицах вызывал у него сильнейшее раздражение и явно давно нуждался в том, чтобы кто-нибудь поставил его на место. Было вполне очевидно, что никакого расследования не будет, а будет скандал с совершенно непредсказуемыми последствиями, но для человека, сотни раз рисковавшего жизнью, перспектива подраться с милиционером и провести пару дней в кутузке не казалась такой уж страшной.
— Ты кого за руки хватаешь? — с угрозой спросил сержант. — Ты кого учишь, урод? А ну, вали отсюда, пока я на тебя протокол не составил!
— Какой протокол? — изумился Бурлаков. — Ты же писать не умеешь, чучело" Как же ты без своего лейтенанта протокол составишь?
— Так, — сказал Шестаков. — Оскорбление должностного лица при исполнении им служебных обязанностей. Предъявите документы.
— Ты что, сержант, контуженный? Я же тебе полчаса толкую, что их украли!
— Значит, документов нет, — удовлетворенно кивнул сержант. — Вы задержаны для выяснения личности. Лицом к стене, руки за голову!
— Вот идиот, — сказал Бурлаков. — Думай, что говоришь. Сам себе могилу роешь.
Шестаков грязно выругался и схватился за дубинку, почти ничего не видя от ярости: сегодня на него свалилось слишком много событий, чтобы его слабые тормоза могли это выдержать. Совершенно утратив способность соображать, он взмахнул дубинкой, желая только одного: заставить этого наглеца заткнуться любой ценой. Заткнуться, убраться к чертовой матери со своими баулами и дать сержанту Шестакову возможность спокойно замести следы.
Бурлаков небрежным жестом перехватил дубинку и спросил, спокойно глядя в побагровевшее лицо сержанта:
— Ты хорошо подумал, приятель?
Шестаков рванул дубинку на себя, но Бурлаков держал ее крепко, и тогда сержант от всей души обрушил свой пудовый кулак на эту ненавистную физиономию. Случилась странная штука: кулак прошел через то место, где только что было лицо Бурлакова, не встретив никакого сопротивления, а в следующее мгновение пол и потолок резко поменялись местами, причем пол, как живой, прыгнул вдруг навстречу и больно ударил сержанта Шестакова по лицу. Перед глазами полыхнула ослепительно белая вспышка, и тут же родная резиновая дубинка с глухим стуком обрушилась на его ребра.
Матерно рыча, сержант поднялся на четвереньки, и тогда Бурлаков снова ударил его дубинкой, целясь на этот раз пониже спины. Скрипнув зубами от боли и унижения, Шестаков вскочил и бросился на обидчика. Бурлаков перехватил дубинку, взяв ее за середину обеими руками, и нанес три коротких удара: в солнечное сплетение, в пах и в подбородок. Первый удар остановил сержанта, второй согнул пополам, а третий швырнул в угол, прямо на продолговатый сверток, лежавший у стены. Все было проделано четко, как на занятиях по рукопашному бою, и заняло очень мало времени.
— Ну, может быть, хватит? — спросил Бурлаков и аккуратно положил дубинку на край стола. — Давай начнем сначала, как будто я только что вошел. Вот я вхожу и говорю: товарищ сержант, меня только что обворовали в самолете...
— Ну, козел, — не совсем внятно сказал сержант Шестаков, слепо шаря вокруг себя руками в поисках опоры, — ты у меня сейчас пожалеешь, что на свет родился...
— Да ну? — удивленно сказал Григорий и вдруг замолчал на полуслове. Рука сержанта оперлась о сверток, блестящая черная пленка натянулась, и под ней явственно проступили очертания человеческой головы.
Не веря своим глазам, Бурлаков шагнул вперед. — Эй, сержант, что это у тебя здесь — частный морг?
Шестаков растерянно проследил за направлениемего взгляда и увидел под левой рукой рельефно обрисованные натянувшейся пленкой черты лица убитого эфэсбэшника. Сержант понял, что погорел, и окончательно потерял голову. Негнущимися пальцами он нащупал на поясе кобуру и рванул кожаный язычок застежки.
— Ах ты, шваль, — разобравшись в ситуации, выдохнул Бурлаков. Подскочив к сержанту, он рывком поставил его на ноги, оторвал его руку от кобуры и нанес беспощадный режущий удар в живот. Шестаков послушно сложился пополам. Григорий с хрустом врезал ему по носу коленом и, держа за шиворот, снова поставил сержанта прямо. — Так ты здесь людей убиваешь, поганец? — прошипел он прямо в расширившиеся от скотского ужаса глаза сверхчеловека из Старого Оскола. — Этим ты так сильно занят, слуга народа?
Он снова ударил сержанта в живот — бить его в перемазанное кровавой слизью лицо Григорий побрезговал. Бурлаков был человеком прямым и цельным и сейчас испытывал те же ощущения, что и в тот раз, когда оказался один на один с бешеной росомахой, повадившейся нападать на людей: перед ним был совершенно безумный и смертельно опасный дикий зверь.
От него и воняло зверем: потом, кровью и гниющими между нечищенными зубами остатками пищи.
— Говори, сучонок, — сильно тряхнув зверя за шиворот, сказал он. — Говори, пока я согласен тебя слушать. Убью как собаку!
Для убедительности он еще раз с силой вогнал свой кулак в обмякший живот сержанта. Шестаков снова согнулся в три погибели и, не разгибаясь, с трудом выдавил:
— С-с-случайно.., не хотел... Он с-с-сам.., сердце...
— Ах, ты у нас еще и доктор! — снова придавая подонку вертикальное положение, с холодной яростью изумился Бурлаков. — Ну и кем он был, этот твой пациент?
— Н-н-не зна... — попытался соврать Шестаков, но тут же вновь сложился в поясе, получив очередной удар. Он издал мучительный звук, и Григорий поспешно отстранился, опасаясь, что сержанта вырвет.
— Майор... ФСБ, — прохрипел Шестаков.
Оба были настолько поглощены своей увлекательной беседой, что не заметили, как дверь дежурки распахнулась и на пороге возник Углов. Лейтенант, прогулявшись по терминалу и немного успокоив нервы, решил вернуться, чтобы помочь Шестакову замести следы: в конце концов, сержант был прав, когда говорил, что они связаны одной ниточкой. Углову хватило нескольких секунд, чтобы разобраться в природе творившегося в дежурке безобразия и понять, что они с Шестаковым пропали: мордовавший сержанта крепыш мог оказаться кем угодно, а Шестаков, судя по всему, был уже готов к употреблению и вот-вот должен был начать валить вину за содеянное на своего непосредственного начальника. Лейтенант почувствовал, как паника мутной ледяной волной начинает подниматься откуда-то от живота, и решил действовать, пока эта волна не захлестнула мозг. Страшнее всего была острая нехватка времени: на принятие решения ему были отведены доли секунды.
Бледный как полотно, мгновенно покрывшийся липкой ледяной испариной, лейтенант Углов расстегнул кобуру и, спохватившись, потянул на себя все еще распахнутую настежь дверь. В последнюю секунду Бурлаков что-то услышал и обернулся, но было поздно: звук выстрела перекрыл негромкий щелчок закрывшейся двери, и тупоносая пистолетная пуля ударила его в спину.
* * *
Выйдя из метро, Углов пугливо оглянулся по сторонам, словно ожидая, что вот сейчас откуда-нибудь выскочат вооруженные омоновцы и, не вступая в переговоры, распластают его на мокром после недавнего дождя асфальте. Никаких омоновцев поблизости, конечно же, не было, и никто не следил за молодым лейтенантом милиции, сжимавшим в потной ладони ручку плоского черного атташе-кейса. Чемодан жег ему ладонь, и Углов всю дорогу прикидывал, куда бы его выбросить, но подходящего места так и не нашел: утро было в разгаре, и милицейский лейтенант, выбрасывающий в мусорный бак дорогой кейс, наверняка не остался бы незамеченным. Углов понимал, что половина его страхов скорее всего является надуманной — на воре, как известно, шапка горит, — но ничего не мог с собой поделать. Он попытался оставить кейс в вагоне метро, но какая-то грузная тетка в очках на пол-лица остановила его, бесцеремонно потянув за рукав, и сказала неожиданно густым басом:— Чемоданчик забыли, молодой человек.
Про себя обозвав тетку очкастой коровой, Углов вежливо поблагодарил и, подхватив проклятый кейс, вышел из вагона. Этот кейс был ему нужен как раковая опухоль в заднем проходе, но, уже собираясь домой, он вдруг заметил его в углу дежурки — как раз там, куда он отлетел, когда Шестаков швырнул эфэсбэшника через весь кабинет. Оставлять улику на месте преступления было нельзя, и, проклиная идиота Шестакова, лейтенант с самым непринужденным видом унес кейс с собой, не имея ни малейшего представления о том, что находится внутри.
Ему казалось, что от кейса было бы гораздо легче избавиться, не будь на нем формы. В форме он казался себе заметным, как розовый жираф, и почти физически ощущал тысячи взглядов, направленных на него со всех сторон: вокруг была чертова уйма окон, автомобилей и прохожих, которым почему-то не сиделось дома или на своих рабочих местах. Это обилие праздношатающихся бездельников заставило Углова пожалеть о достославных андроповских временах, которые сам он помнил довольно смутно, но о которых доподлинно знал одно: любой субъект, слонявшийся без дела в разгар рабочего дня, мог быть взят за задницу и препровожден в отделение на предмет выяснения личности и проведения профилактической работы.
Глядя на прохожих. Углов испытывал самую настоящую обиду: все эти люди торопились по своим повседневным делам, в то время как он, офицер милиции, тащился домой с уликой недавно совершенного преступления в руке и с тяжким грузом на совести. Это было не раскаяние — в существование подобных вещей Углов попросту не верил, — а страх неминуемого разоблачения. Он был неплохо знаком с тем, как работает машина правосудия, и Надеялся только на то, что все это как-нибудь само собой рассосется и останется незамеченным. Трупы они вывезли на свалку, а там, даст Бог, те угодят под нож бульдозера раньше, чем их кто-нибудь обнаружит.
Вспомнив, как они вывозили трупы. Углов зябко поежился и ускорил шаг, словно пытаясь убежать от собственной памяти, в который уже раз поразившись тому, как резко, в считанные минуты, изменилась его жизнь.
Проблемы, казавшиеся ему неразрешимыми вчера, сегодня превратились в ничего не значащий хлам: неудачно выбранная работа, никак не желающая складываться личная жизнь, хамские манеры Шестакова, мечта разбомбить Старый Оскол — все это была ерунда, пшик, пустой звук наподобие того, что с таким удовольствием издавал Шестаков, наевшись накануне бобов. «Все правильно, — с вялым отчаянием подумал Углов. — Вчера я был ментом, а сегодня — убийца.»
Все получилось как в страшном сне, путанно и глупо. Не было никакой нужды вывозить на свалку оба трупа — в конце концов, Шестаков был избит до полусмерти, и выстрел, произведенный лейтенантом, можно было считать вынужденным, но в дежурке был не один, а два трупа, и, чтобы скрыть первый, нужно было Прятать и второй. Углов даже не мог припомнить, что именно он городил сбежавшимся на звук выстрела людям: кажется, что-то насчет того, что Шестаков чистил пистолет и нечаянно выстрелил... Он нес эту чушь, прислонившись спиной к двери, за которой сержант, хлюпая кровавыми соплями, прятал мертвецов под стол и затирал носовым платком кровавые пятна на полу. «Чем не триллер?» — с истеричным смешком подумал Углов и быстро оглянулся по сторонам: не видел ли кто-нибудь, как он хихикает. Он решил, что, если вся эта история каким-нибудь чудом сойдет ему с рук, он непременно уволится из органов и поищет работу поспокойнее.
«А неплохо было бы просто исчезнуть, — размечтался он, торопливо шагая от станции метро к своему дому. — Обрубить одним махом все концы и раствориться в воздухе. А Шестаков пусть расхлебывает кашу, которую заварил. Только куда бежать? Чтобы исчезнуть, нужны сумасшедшие деньги...»
Его вдруг обожгло внезапной догадкой: а ведь в кейсе наверняка деньги! И не просто деньги, а вот именно сумасшедшие, огромные, фантастические деньги! А он-то, дурак, хотел выбросить чемодан, даже не потрудившись заглянуть в него хоть одним глазком! Не замедляя шага, Углов незаметно взвесил кейс в руке.
Он понятия не имел, сколько должен весить набитый деньгами чемодан, но пришедшее ему на ум предположение превратилось в твердую уверенность гораздо раньше, чем он достиг дверей своего подъезда.
Уже потянув на себя оснащенную чрезвычайно упрямой пружиной дверь. Углов спохватился и посмотрел на часы. Получившая свободу дверь сладострастно бабахнула, как корабельная пушка, и по всему подъезду прокатилось эхо, а надтреснутое стекло, врезанное в верхнюю четверть дверного полотна, гнусно задребезжало, собираясь вылететь, но, как всегда, не вылетело.
— Чтоб ты сгорела, — пробормотал Углов, адресуясь к двери, и снова уставился на часы, пытаясь понять, который сейчас час. Мысли разбегались, как тараканы, и он никак не мог сообразить, жена сегодня работает или сидит дома. Взяв себя в руки и успокоившись, он посмотрел на циферблат в третий раз и наконец все стало на свои места: была пятница, половина десятого утра, и супруга лейтенанта Углова давным-давно отправилась в свою контору — полировать задом стул и строить глазки клиентам. Это было просто расчудесно: углядев чемодан, эта курица не успокоилась бы до тех пор, пока не сунула бы туда свой любопытный нос. Ей наплевать, вещдок это или вообще бомба, подумал лейтенант, снова берясь за дверную ручку и с натугой открывая дверь. Подумать страшно — показать ей этот кейс.
Особенно если внутри действительно деньги... Завтра же полгорода будет в курсе, а через день весть докатится и до тещиной деревни. К тому времени у этой дуры уже будет норковая шуба и стиральная машина-автомат, а у него, лейтенанта Углова, уютное место на нарах, а то и пуля в башке...
Дверь снова бабахнула, целясь наподдать под зад, но Углов хорошо изучил ее норов и успел увернуться.
«Разве это жизнь? — с горечью подумал он, поднимаясь по заплеванной лестнице. — Только и успевай уворачиваться...»
Он отпер дверь и шагнул в душный полумрак прихожей. Из-за приоткрытой двери туалета вкусно пахло жареной рыбой — запах просачивался снизу через вентиляционную отдушину. Углов никогда не мог понять, как это получается, что запах с соседской кухни попадает к нему в туалет, и наоборот, но такова была суровая правда жизни, и к тому же лейтенанту сейчас было не до запахов.
Торопливо раздевшись, он бросил китель в ванную, чтобы потом на досуге застирать темневшее на рукаве кровавое пятно, и, держа кейс в руке, прошел в гостиную. Он сел в кресло, положил чемодан к себе на колени и довольно долго колдовал над замками, подбирая код. Наконец замки щелкнули, сдаваясь, и Углов осторожно поднял крышку, в последнюю секунду ужаснувшись тому, что делает: в чемодане действительно могла оказаться бомба.
Его ждало разочарование: в кейсе не оказалось не только бомбы, но и денег. Там лежала смена белья в прозрачном полиэтиленовом пакете, электробритва «Филипс» в пластмассовом чехле, туалетные принадлежности, пара носовых платков, одна аудио— и две видеокассеты, компьютерная дискета без наклейки и конверт с фотографиями, оказавшимися при ближайшем рассмотрении копиями каких-то накладных. Лейтенант напряг зрение, разбирая почерк, и выяснил, что накладные были на мясные консервы и, кажется, бананы.
— Вот говно, — вслух сказал он, бросая конверт с фотокопиями обратно в чемодан. — При чем здесь бананы?
Бананы действительно как-то плохо вязались с майором ФСБ, тем более что в чемодане были даже не накладные, а их фотокопии. Углов включил телевизор и, испытывая слабый интерес пополам с сильным отвращением, скормил видеомагнитофону одну из обнаруженных в кейсе кассет. Когда на экране появилось черно-белое изображение, оба этих чувства усилились: на кассете был любительский порнофильм, снятый каким-то неумехой с неудачно выбранного ракурса и вдобавок с приличного расстояния. Трое каких-то мужиков, один из которых по виду напоминал кавказца, другой сильно смахивал на большого начальника без штанов, а третий был просто тупым и вдобавок пьяным до остекленения куском сала, парились в русской бане в компании кучи визжащих баб, сосчитать которых было трудновато из-за того, что они все время менялись, то исчезая из вида, то сплетаясь вокруг мужчин в тугие шевелящиеся клубки, из которых во все стороны торчали разные интимные места.
Постепенно до Углова стало доходить, что это не просто групповуха, а какие-то важные деловые переговоры, заснятые явно без ведома их участников.
«Компромат, — подумал Углов. — Или, того хуже, материалы расследования.» О чем велся разговор, лейтенант так и не понял, хотя звук был записан отлично.
Речь шла о каких-то грузах, сроках поставки и формах оплаты. О характере груза никто ни разу не упомянул, и Углов решил, что это, наверное, как раз те самые консервы и бананы, которые значились в накладных. Легче от этого не стало: он никак не мог взять в толк, какие секреты в этих совершенно безобидных продуктах питания? Контрабанда? С Поволжья в Москву? Бред...
Он поставил вторую кассету. На ней было то же самое, с той лишь разницей, что дело происходило в предбаннике. Те же трое голых мужиков, те же развеселые и не менее голые девицы, те же разговоры...
Углов выключил телевизор и спрятал кассеты в чемодан. Он подержал в руке аудиокассету и небрежно швырнул ее обратно: его старенькая кассетная «мыльница» приказала долго жить полторы недели назад, и он был этим вполне доволен, потому что его жена перестала наконец круглые сутки прокручивать записи своего любимого ансамбля «Золотое кольцо», от пенья которого у лейтенанта сводило скулы. Конечно, сейчас магнитофон пришелся бы очень кстати, но на кассете скорее всего не было ничего нового: все те же туманные деловые переговоры, сплошь состоящие из намеков, понятных только посвященным.
Лейтенант тяжело вздохнул и захлопнул крышку чемодана. Он был не настолько глуп, чтобы не понять, что содержимое этого кейса наверняка стоит больших денег, но он решительно не видел, с кого, и, главное, каким образом можно эти деньги получить. Запечатленные на видео голые мужчины были ему незнакомы, а на проведение масштабного расследования не было ни времени, ни сил, да и успех такого мероприятия представлялся сомнительным: лейтенант никогда не переоценивал своих способностей. К тому же он сильно подозревал, что, предприняв такое расследование, найдет скорее пулю в голову, чем деньги.
Заталкивая кейс под груду старой одежды на нижней полке шкафа, он обнаружил, что расстаться с мыслью о больших деньгах не так-то просто. Оказалось, что мечта, родившаяся по дороге от метро, уже пустила в душе прочные корни, и вырвать их оттуда никак не получалось. Он провел рукой по шероховатому пластмассовому боку кейса, легко коснулся блестящих замков. Это были живые деньги, так необходимые для того, чтобы изменить свою жизнь. Деньги выручат из этой беды, деньги окрасят серое существование в не правдоподобно яркие, спектрально чистые цвета", вот только как до них добраться?!
Он подумал о том, что ответ могла бы дать компьютерная дискета. Чем черт не шутит, рассуждал он, сидя на корточках перед раскрытым настежь шкафом.
А вдруг на этой дискете все-таки окажется четкая, понятная, исчерпывающая информация? Что-то вроде инструкции: пойди туда-то, скажи то-то и не забудь прихватить мешок для долларов... Развелось всякого дерьма, подумал он с неудовольствием. Кассеты, дискеты, компьютеры, компакт-диски... Как славно было раньше: черным по белому, разборчиво и ясно! Верх шпионской техники — спрятанная в шариковой ручке микропленка... Бери увеличительное стекло и читай, и не надо думать, где достать аппаратуру стоимостью в несколько тысяч баксов...
Ну и дурак же я, подумал он. Аэропорт просто набит компьютерами, которые расщелкают эту дискетку в считанные секунды, даже если информация на ней зашифрована. Так мы и поступим, решил он. А чемоданчик спрячем там же, в аэропорту, в камере хранения.
Пусть пока полежит, выбросить никогда не поздно.
Приняв решение, он успокоился. В конце концов, все было не так страшно. Никто не видел, как они вытаскивали из дежурки трупы, а уже одно это можно было расценивать как чудо Господа Бога, взявшего лейтенанта Углова под свою персональную опеку. Выстрел в дежурке — ерунда на постном масле. Начальник, конечно, поскрипит, но на том и успокоится: подумаешь, случайный выстрел... Разбитая морда Шестакова вообще не в счет, а ФСБ пусть ищет своего майора на здоровье. Не было его в аэропорту, вот и весь сказ, а все свидетели давным-давно разлетелись кто куда и думать забыли о маленьком инциденте в зале ожидания, когда здоровенный рябой сержант заграбастал какого-то пьянчугу в кожаном пальто...