Страница:
Он выключил телевизор и видеомагнитофон, убрал кассеты в кейс и, вернувшись в кресло, оказавшееся, несмотря на непрезентабельный вид, весьма уютным, набрал на мобильнике номер Мурашова. Слушая, как попискивают в трубке сигналы соединения, он прикрыл глаза и еще раз мысленно проиграл в уме все, что уже сделано, и то, что еще предстояло сделать, пытаясь отыскать слабые места и не в силах найти хотя бы одно. Конечно, кое-какие мелкие накладки все-таки имели место, но без этого не делается ни одно по-настоящему большое дело. Взять хотя бы тот случай, когда какой-то алкаш отполировал мослы Пономарю и Сизому и так напугал Мешка, что тот едва не начал палить из пистолета прямо в набитом дорогой аппаратурой фургоне, стоявшем под окнами генеральской конспиративной квартиры. Рассказать кому — не поверят, животики надорвут...
А могло бы, между прочим, выйти совсем не смешно.
И в смерти Сапога не мешало бы убедиться. Подумаешь, в театр опаздывал! Сапог конечно же благополучнейшим образом откинул копыта, но все-таки...
— Слушаю, — сказал в трубке голос Мурашова, звучавший так ясно, словно друг Стас находился не за тридевять земель, в своей Тмутаракани, а в соседней квартире. «А может, так и есть? — мелькнула шальная мысль, от которой Постышева сразу бросило в пот. — Да нет, это уже паранойя. Просто техника не стоит на месте. Пора, пора отвыкать от телефонов, в которые приходится орать так, что потом двое суток болит горло. Двадцать первый век на пороге!»
Мысль о близком уже наступлении двадцать первого века внезапно развеселила майора — может быть, потому, что в третье тысячелетие он собирался вступить миллионером, — и он с ходу взял юмористический тон.
— Грузите апельсины в бочках, — процитировал он своего любимого литературного героя. — Братья Карамазовы.
— Ты, Петух? — мгновенно узнал его Мурашов.
«Заждался Стасик», — с удовольствием отметил Постышев.
— Сам ты петух, — сказал он. — Как жизнь?
— Ты за этим звонишь? — вскипел Мурашов. — Слушай, сколько можно тянуть? Не можешь сделать — так и скажи. Я пойму, мы же друзья, в конце концов...
"Точно, — подумал Постышев, — друзья. Ты все поймешь и скажешь надгробное слово и даже, может быть, уронишь на могилу скупую мужскую слезу...
А главное, не забудь утешить вдову. Друг, блин. Тот самый, который лучше новых двух."
— Ну чего ты орешь? — лениво спросил он. — На легионеров своих ори, из армии за бесполезностью сокращенных. Все готово, приходи и бери.
— Ну да?! — восхитился Мурашов. — Ушам своим не верю.
— Повторить? — спросил Постышев.
— Не надо повторять... Когда отгрузка?
— Когда надо, — сказал Постышев. — Не волнуйся, скоро, так что поторопись с деньгами.
— Темнишь, — с умело разыгранной укоризной произнес Мурашов. — Не доверяешь старому другу.
— Ты еще слезу пусти, — посоветовал Постышев. — Ты знаешь, что мне для тебя ничего не жалко, но это все-таки бизнес. У тебя в этом деле свой интерес, у меня — свой.
— Петюнчик, дружище, о чем разговор? Все будет сделано в лучшем виде. Бабки переведем завтра же, прямиком в Швейцарию. Как договорились, в три разных банка... Но насчет груза — это верняк?
— Вернее не бывает, — успокоил его майор.
— А много? — не удержался от очередного вопроса Мурашов.
— На горбу точно не упрешь, — ответил Постышев.
— Так, — задумчиво сказал Мурашов, — ясно..
Так как мы поступим?
— Завтра, — сказал ему Постышев, — я отправлю к тебе человека с чемоданом. В чемодане будут всякие.., гм.., материалы. Среди них попадаются весьма пикантные, но это не главное. Ты, пожалуйста, со всем внимательно ознакомься, и тогда тебе сразу станет ясно, как действовать.
— Даже так? — с плохо скрытым удивлением спросил Мурашов. — Мне бы твою основательность.
— На том стоим, — не хвастаясь, согласился Постышев. — И вот что, Стас: не думай, что это будет легко.
— И поднялся брат на брата. — с легкой грустью сказал Мурашов.
— На этот счет не волнуйся, — успокоил его майор. — Не будет там никаких твоих братьев. Черные все, как головешки.
— А! — обрадованно воскликнул Мурашов. — Так это же просто праздник какой-то! Скажу ребятам — перепьются на радостях!
— Только не насмерть, — снова беря шутливый тон, попросил Постышев. — Так я подошлю к тебе человечка. Встречай.
— Непременно, — пообещал Мурашов. — Ну, Петр Васильевич, я твой должник!
— Это точно, — сказал Постышев. — Сумму долга не забыл?
— Опять обижаешь, — возмутился Мурашов. — Когда я тебя подводил? Мое слово — кремень.
— Посмотрим, — сказал Постышев.
— Козел ты все-таки, Петька, — сокрушенно заметил Мурашов. — И за что только я тебя так люблю?
— За форму ягодиц, надо полагать, — ответил Постышев и отключился.
Убрав трубку в карман, он закурил и некоторое время сидел, пуская дым и бездумно глядя в окно, за которым не было ничего, кроме грязно-серой стены соседнего дома, через равные промежутки продырявленной слепыми глазницами окон. С этого момента отступать некуда — мосты сожжены, и зубчатые колеса тяжелого механизма, помогающего госпоже Удаче вершить судьбы мира, со скрежетом и хрустом пришли в движение. Теперь оставалось продержаться совсем немного, по возможности не угодив при этом между зубцами ржавых шестерен, и тогда жизнь резко переменится к лучшему.
Мысленно он перебрал оставшиеся на повестке дня вопросы и с удовлетворением убедился, что вся работа, в сущности, уже позади. Завтра он отправит к Мурашову курьера. Самолетом тот доберется до места часа за три, максимум четыре. Два часа понадобится Мурашову на то, чтобы убедиться в том, что платить все-таки придется. Сам процесс перевода денег займет, наверное, минут десять или около того: Интернет — великая штука! Ну, плюс еще часок на то, чтобы Мурашов побесился и пошвырялся посудой в своей неподражаемой манере — он истерик, наш Стасик, и всегда таким был. За это, наверное, из органов и вышибли: пришил кого-нибудь сгоряча или просто набил не в ту морду... Так или иначе, к концу завтрашнего дня майор Постышев станет богатым человеком.
Он задумался: кого же послать к Мурашову? Самым толковым из его группы был, несомненно, Пономарев, но и он оказался настолько туп, что дал переломать себе ребра. Мешок? Ох, не смешите меня... Как ни крути, оставался один лишь Сизый. Это был далеко не оптимальный вариант, но Постышев махнул рукой: в конце концов, много ли надо ума на то, чтобы передать из рук в руки полупустой кейс? Не самому же туда тащиться...
Пусть Сизый прогуляется, посмотрит новые места и проветрит извилины. Ну а если у Стаса хватит ума курьера шлепнуть — что ж, невелика потеря.
Майор небрежно уронил окурок на пол и растер его по пыльному паркету подошвой своего сверкающего ботинка. Сердце опять дало о себе знать тупой, ноющей болью, которая сильно отдавала в плечо, и он привычно подумал о том, что с курением, похоже, все-таки придется завязывать. Взглянув на часы, он заторопился: до открытия выставки, пригласительные билеты на которое его жена с таким трудом раздобыла через длинную цепь знакомств, оставалось меньше двух часов, а ему еще нужно было принять душ, побриться и переодеться в чертов смокинг, который майор ненавидел всеми фибрами души.
Только в первом часу ночи, вернувшись с посвященного открытию выставки банкета, на котором присутствовал сам господин мэр и выступала одна из новоявленных звезд эстрады — та, у которой такса на афициозы была пониже, чем у большинства ее коллег, — майор Постышев позвонил Сизому и от его жены узнал, какой сюрпризец приготовили своему начальнику подчиненные.
Глава 6
А могло бы, между прочим, выйти совсем не смешно.
И в смерти Сапога не мешало бы убедиться. Подумаешь, в театр опаздывал! Сапог конечно же благополучнейшим образом откинул копыта, но все-таки...
— Слушаю, — сказал в трубке голос Мурашова, звучавший так ясно, словно друг Стас находился не за тридевять земель, в своей Тмутаракани, а в соседней квартире. «А может, так и есть? — мелькнула шальная мысль, от которой Постышева сразу бросило в пот. — Да нет, это уже паранойя. Просто техника не стоит на месте. Пора, пора отвыкать от телефонов, в которые приходится орать так, что потом двое суток болит горло. Двадцать первый век на пороге!»
Мысль о близком уже наступлении двадцать первого века внезапно развеселила майора — может быть, потому, что в третье тысячелетие он собирался вступить миллионером, — и он с ходу взял юмористический тон.
— Грузите апельсины в бочках, — процитировал он своего любимого литературного героя. — Братья Карамазовы.
— Ты, Петух? — мгновенно узнал его Мурашов.
«Заждался Стасик», — с удовольствием отметил Постышев.
— Сам ты петух, — сказал он. — Как жизнь?
— Ты за этим звонишь? — вскипел Мурашов. — Слушай, сколько можно тянуть? Не можешь сделать — так и скажи. Я пойму, мы же друзья, в конце концов...
"Точно, — подумал Постышев, — друзья. Ты все поймешь и скажешь надгробное слово и даже, может быть, уронишь на могилу скупую мужскую слезу...
А главное, не забудь утешить вдову. Друг, блин. Тот самый, который лучше новых двух."
— Ну чего ты орешь? — лениво спросил он. — На легионеров своих ори, из армии за бесполезностью сокращенных. Все готово, приходи и бери.
— Ну да?! — восхитился Мурашов. — Ушам своим не верю.
— Повторить? — спросил Постышев.
— Не надо повторять... Когда отгрузка?
— Когда надо, — сказал Постышев. — Не волнуйся, скоро, так что поторопись с деньгами.
— Темнишь, — с умело разыгранной укоризной произнес Мурашов. — Не доверяешь старому другу.
— Ты еще слезу пусти, — посоветовал Постышев. — Ты знаешь, что мне для тебя ничего не жалко, но это все-таки бизнес. У тебя в этом деле свой интерес, у меня — свой.
— Петюнчик, дружище, о чем разговор? Все будет сделано в лучшем виде. Бабки переведем завтра же, прямиком в Швейцарию. Как договорились, в три разных банка... Но насчет груза — это верняк?
— Вернее не бывает, — успокоил его майор.
— А много? — не удержался от очередного вопроса Мурашов.
— На горбу точно не упрешь, — ответил Постышев.
— Так, — задумчиво сказал Мурашов, — ясно..
Так как мы поступим?
— Завтра, — сказал ему Постышев, — я отправлю к тебе человека с чемоданом. В чемодане будут всякие.., гм.., материалы. Среди них попадаются весьма пикантные, но это не главное. Ты, пожалуйста, со всем внимательно ознакомься, и тогда тебе сразу станет ясно, как действовать.
— Даже так? — с плохо скрытым удивлением спросил Мурашов. — Мне бы твою основательность.
— На том стоим, — не хвастаясь, согласился Постышев. — И вот что, Стас: не думай, что это будет легко.
— И поднялся брат на брата. — с легкой грустью сказал Мурашов.
— На этот счет не волнуйся, — успокоил его майор. — Не будет там никаких твоих братьев. Черные все, как головешки.
— А! — обрадованно воскликнул Мурашов. — Так это же просто праздник какой-то! Скажу ребятам — перепьются на радостях!
— Только не насмерть, — снова беря шутливый тон, попросил Постышев. — Так я подошлю к тебе человечка. Встречай.
— Непременно, — пообещал Мурашов. — Ну, Петр Васильевич, я твой должник!
— Это точно, — сказал Постышев. — Сумму долга не забыл?
— Опять обижаешь, — возмутился Мурашов. — Когда я тебя подводил? Мое слово — кремень.
— Посмотрим, — сказал Постышев.
— Козел ты все-таки, Петька, — сокрушенно заметил Мурашов. — И за что только я тебя так люблю?
— За форму ягодиц, надо полагать, — ответил Постышев и отключился.
Убрав трубку в карман, он закурил и некоторое время сидел, пуская дым и бездумно глядя в окно, за которым не было ничего, кроме грязно-серой стены соседнего дома, через равные промежутки продырявленной слепыми глазницами окон. С этого момента отступать некуда — мосты сожжены, и зубчатые колеса тяжелого механизма, помогающего госпоже Удаче вершить судьбы мира, со скрежетом и хрустом пришли в движение. Теперь оставалось продержаться совсем немного, по возможности не угодив при этом между зубцами ржавых шестерен, и тогда жизнь резко переменится к лучшему.
Мысленно он перебрал оставшиеся на повестке дня вопросы и с удовлетворением убедился, что вся работа, в сущности, уже позади. Завтра он отправит к Мурашову курьера. Самолетом тот доберется до места часа за три, максимум четыре. Два часа понадобится Мурашову на то, чтобы убедиться в том, что платить все-таки придется. Сам процесс перевода денег займет, наверное, минут десять или около того: Интернет — великая штука! Ну, плюс еще часок на то, чтобы Мурашов побесился и пошвырялся посудой в своей неподражаемой манере — он истерик, наш Стасик, и всегда таким был. За это, наверное, из органов и вышибли: пришил кого-нибудь сгоряча или просто набил не в ту морду... Так или иначе, к концу завтрашнего дня майор Постышев станет богатым человеком.
Он задумался: кого же послать к Мурашову? Самым толковым из его группы был, несомненно, Пономарев, но и он оказался настолько туп, что дал переломать себе ребра. Мешок? Ох, не смешите меня... Как ни крути, оставался один лишь Сизый. Это был далеко не оптимальный вариант, но Постышев махнул рукой: в конце концов, много ли надо ума на то, чтобы передать из рук в руки полупустой кейс? Не самому же туда тащиться...
Пусть Сизый прогуляется, посмотрит новые места и проветрит извилины. Ну а если у Стаса хватит ума курьера шлепнуть — что ж, невелика потеря.
Майор небрежно уронил окурок на пол и растер его по пыльному паркету подошвой своего сверкающего ботинка. Сердце опять дало о себе знать тупой, ноющей болью, которая сильно отдавала в плечо, и он привычно подумал о том, что с курением, похоже, все-таки придется завязывать. Взглянув на часы, он заторопился: до открытия выставки, пригласительные билеты на которое его жена с таким трудом раздобыла через длинную цепь знакомств, оставалось меньше двух часов, а ему еще нужно было принять душ, побриться и переодеться в чертов смокинг, который майор ненавидел всеми фибрами души.
Только в первом часу ночи, вернувшись с посвященного открытию выставки банкета, на котором присутствовал сам господин мэр и выступала одна из новоявленных звезд эстрады — та, у которой такса на афициозы была пониже, чем у большинства ее коллег, — майор Постышев позвонил Сизому и от его жены узнал, какой сюрпризец приготовили своему начальнику подчиненные.
Глава 6
Лейтенант Углов зевнул и потянулся, хрустнув суставами. Взгляд его при этом лениво блуждал по убогой обстановке дежурки, не задерживаясь ни на одном предмете дольше чем на четверть секунды. Сегодня все здесь казалось ему еще более серым и непривлекательным, чем обычно, — возможно, потому, что это было первое его дежурство после возвращения из отпуска.
Тещина деревня — это, конечно, не Средиземноморье и даже не Крым, там особенно не разгуляешься, но это все-таки лучше, чем торчать в прокуренной комнатенке и слушать бесконечные рассказы Шестакова о том, как он ненавидит «лохов» и что он готов с ними сделать.
Сержант Шестаков — это была, что называется, особая статья, и лейтенант Углов постарался поскорее выкинуть его из головы, тем более что в данный момент сержант отсутствовал и можно было не забивать себе голову болтовней этого полуграмотного зануды.
Углов с сомнением посмотрел сначала на полупустую пачку сигарет, лежавшую на краю стола, потом на мертво синевшее под лампой облако табачного дыма, прислушался к своим ощущениям и решил, что курить пока что не станет: он и так уже обкурился почти до обморока, пытаясь скоротать бесконечно тянувшиеся часы дежурства. Вместо этого он покопался в столе, отыскал валявшуюся там с незапамятных времен и неизвестно кому принадлежавшую пилочку для ногтей и сосредоточился на маникюре, стараясь побороть растущее беспричинное раздражение.
Отпуск. Черт бы его побрал, этот отпуск! Кто не знает, что такое сентябрь в деревне, может для общего развития наведаться к теще лейтенанта Углова. Там этому счастливчику все очень подробно объяснят и даже дадут попробовать. Пусть походит за плугом, потаскает на горбу совершенно неподъемные мешки с картошкой, за компанию с деревенскими алкашами отравится сахарной самогонкой, а после всего этого, едва держась на ногах, трахнет собственную жену не на лежанке, а в кустах за нужником, потому что у мамы, видите ли, чуткий сон... А назавтра нужно будет ехать в лес воровать жерди, потому что забор совсем завалился, а потом пойдет дождь, и окажется, что протекает крыша, а потом придется чистить дымоход и битый час перепиливать глотку отчаянно визжащей свинье, которая никак не желает подыхать.., да мало ли что еще придумает крепкая семидесятидвухлетняя старушенция, до смерти довольная тем, что под руку подвернулась дармовая рабочая сила! Правда, если вы жить не можете без самогона и свеженины, то скорее всего останетесь довольны. Лейтенант Углов, родившийся и выросший в Москве, терпеть не мог ни того, ни другого. От самогона у него случалась отвратительнейшая отрыжка, а мясо недавно убитой свиньи отчетливо воняло дерьмом, так что наградой за тяжелый и безрадостный крестьянский труд ему служили вещи, без которых он вполне мог обойтись.
И все-таки это было получше, чем сидеть здесь и полировать ногти, гадая, кого на этот раз приволочет ушедший на охоту сержант Шестаков.
Углов не удержался и, подняв глаза, снова обвел комнату взглядом. Удивительное дело, подумал он.
Ведь казалось бы, комната как комната: светлые стены, гладкий потолок, на полу импортная плитка, на единственном окне — вертикальные жалюзи, так что даже решетка не видна. Современный светильник посреди потолка — плоская тарелка матового стекла с зеркалом-отражателем, — аккуратный, почти новый диванчик для посетителей, несколько вполне приличных стульев, солидный двухтумбовый стол, и даже сейф еще не успел облупиться — в общем, офис, как в кино, а все равно тоска, убожество, смертная скука...
Неужели, подумал он, правы все эти болтуны и шарлатаны, которые говорят, что даже каменные стены способны каким-то образом впитывать информацию и потом отдавать назад? Если так, то эти стены должны были насквозь пропитаться ядом, и тогда нет ничего удивительного в том, что, едва попав сюда, человек начинает испытывать чертовски неприятные ощущения.., а сплошь и рядом сам превращается черт знает во что. Взять хотя бы сержанта Шестакова...
Чтобы не думать о Шестакове, лейтенант вспомнил, как во время поездки в райцентр за покупками теща, всю войну сиднем просидевшая в своей деревне, указала ему на двухэтажный жилой дом довоенной постройки и спокойно сообщила, что в нем во время войны размещалось гестапо. В окнах дома виднелись разноцветные занавески, на балконах второго этажа сохло белье, а на скамейке у подъезда сидели две молодухи с детскими колясками — в доме жили обыкновенные советские люди, и Углов с содроганием подумал, какие же сны они видят по ночам. Так что, решил он, снова принимаясь полировать ногти, дежурная комната милиции в аэропорту — это еще не самый поганый из возможных вариантов. И потом, человеку свойственно привыкать к чему угодно. Привыкать, врастать в обстановку и даже считать ее единственно приемлемой для сносного существования. Главное — пореже ездить в отпуск.
Лейтенант усмехнулся своим мыслям. Он рос книжным мальчиком и имел склонность к самоанализу, так что такими рассуждениями мог обмануть кого угодно, кроме себя самого. Он совершенно не хотел привыкать к этой обстановке и становиться самодовольным ничтожеством наподобие своего начальника.
Беда заключалась в том, что лейтенант Углов совершенно не подходил для той работы, которую ему приходилось выполнять, но понял это с большим опозданием. В глубине души он подозревал, что не имеет призвания вообще, если, конечно, не считать призванием чтение научно-фантастических романов и сказочек в стиле фэнтези. Не будучи полным идиотом, он понимал, что книгами сыт не будешь, и продолжал уныло тянуть лямку изо дня в день, проклиная ту минуту, когда, начитавшись детективов, подал документы в милицейскую школу. Он собирался распутывать преступления века и участвовать в лихих погонях со стрельбой, и чем все кончилось? Составлением протоколов на пьяных пассажиров и захватывающими расследованиями по поводу похищений ручной клади, да еще уныло-однообразными излияниями сержанта Шестакова.
Сержант Андрей Шестаков надел милицейскую форму сразу после армии. Было это лет восемь назад, то есть в ту пору, когда будущий лейтенант Углов еще корпел над сочинениями про луч света в темном царстве и был полон самых радужных надежд. Шестаков тогда уже дослужился до младшего сержанта и клюнул на объявление, вывешенное в штабе его родной войсковой части, соблазнившись московской пропиской. Тогда он еще не знал обидного слова «лимита», а если и знал, то не вполне представлял, что оно означает. Впрочем, сменив зеленое солдатское ха-бэ на серый милицейский китель и поселившись в общежитии, он очень быстро восполнил досадный пробел в образовании и совершенно остервенел. Парнем он был крупным, здоровьем его Бог не обидел, и у себя в Старом Осколе привык ходить с высоко поднятой головой. Здесь же, сколько бы он ни задирал нос, чванливые москвичи все равно как-то ухитрялись смотреть на него сверху вниз, и Шестаков никогда не упускал случая сбить с них спесь. Спесь он сбивал, как правило, в самом буквальном смысле — кулаками и резиновой дубинкой, но был везуч, в меру осторожен и, насколько известно Углову, ни разу не засыпался, хотя даже часы на его руке были снятыми с какого-то излупцованного до потери сознания бедолаги, имевшего несчастье попасть на глаза Шестакову в пьяном виде.
По мнению Углова, Шестаков был просто здоровенным вонючим куском дерьма, возомнившим себя пупом земли, и мало чем отличался от казанской, саранской и прочей заезжей братвы, снимавшей с москвичей штаны в темных подворотнях исключительно ради восстановления социальной справедливости. Это целиком правильное мнение лейтенант Углов совершенно сознательно держал при себе: глядя на изрытое оспинами, тупое и тяжелое лицо сержанта, он испытывал нервную дрожь и ни минуты не сомневался в том, что этот бугай при случае будет рад опробовать свой резиновый демократизатор на спине начальника. То есть все было, конечно же, гораздо сложнее и тоньше, но суть от этого не менялась: Шестаков подавлял лейтенанта, потому что был гораздо сильнее: и физически, и морально. Углов ненавидел подчиненного, но рефлекторно поддакивал ему всякий раз, когда тот принимался во всеуслышание излагать свои взгляды. Он презирал себя за это поддакивание, но ничего не мог с собой поделать и втайне мечтал, чтобы Шестаков нарвался наконец на крутого парня и свернул к чертовой матери свою тупую башку.
Дверь дежурки распахнулась, и на пороге, словно вызванный из небытия невеселыми мыслями лейтенанта, возник Шестаков, концом резиновой дубинки толкавший перед собой растерянного парня лет двадцати семи в потертой замшевой куртке и ветхих джинсах. На плече у задержанного висела огромная, даже на вид тяжеленная сумка из рыжей искусственной кожи, а лицо украшала жидковатая, коротко подстриженная борода. Задержанный явно никак не мог сообразить, что с ним произошло, и все время пытался придать лицу независимое выражение, которое сменялось испугом всякий раз, когда дубинка сержанта тыкалась ему между лопаток.
Углов вздохнул и на секунду устало прикрыл глаза.
В отличие от задержанного, он точно знал, что происходит: парень просто оступился и упал в выгребную яму, на дне которой обитал кровососущий монстр из Старого Оскола. Буквально все, кому довелось пообщаться с Шестаковым, первым делом узнавали, откуда он родом. Занеся дубинку для первого удара (иногда это был кулак — просто для разнообразия), он всегда представлялся: «Я из Старого Оскола». Углов иногда думал, что, будь у него ядерная боеголовка, он с удовольствием сбросил бы ее на Старый Оскол. В такие моменты он был уверен, что Старый Оскол населен исключительно двойниками сержанта Шестакова, и страстно мечтал избавить мир от этой заразы.
— В чем дело? — устало спросил он. — Пьяный?
— Нарушение паспортного режима, — с удовольствием объявил Шестаков и снова толкнул задержанного между лопаток, направляя его к столу.
— Да перестаньте вы пихаться! — отважился возмутиться задержанный. Голос у него слегка дрожал, и Углов едва заметно поморщился от бессильного сочувствия. — Что я вам, бандит?
— Чего? — выкатил глаза Шестаков. — Кто бандит — ты? Ты говно, и больше ничего. Ты знаешь, что такое паспорт? Паспорт — это основной документ, удостоверяющий личность гражданина. А ты во что его превратил? Ты что, задницу им подтирал?
— Тише, — почти простонал Углов. — Присядьте, — обратился он к задержанному и вынул из папки бланк протокола. — Ваш паспорт пожалуйста.
— Паспорт у вашего сержанта, — садясь на один из стульев у стены, ответил задержанный. — Послушайте, я ничего...
— Разберемся, — пообещал Углов. — Паспорт давай, — обратился он к Шестакову.
Тот шагнул к столу и брезгливо положил на край потрепанный паспорт старого, еще советского образца. Паспорт был как паспорт, разве что сильно засаленный и потертый на уголках. На одном из уголков красный коленкор вообще отслоился от картонной обложки, а когда Углов открыл «основной документ», обнаружилось, что первая страница надорвана почти до половины.
— Да, — со вздохом сказал он, испытывая знакомое чувство отвращения к себе, — непорядок.
— Так сколько ему лет, — стараясь говорить рассудительно, откликнулся задержанный. — Ясное дело, поизносился. Разве это преступление?
Углов придал лицу наставительное выражение и раскрыл паспорт на последней странице. Из паспорта выпали две или три табачных крошки, и лейтенант смахнул их на пол рукавом кителя.
— Вот, — сказал он, постукивая согнутым пальцем по напечатанному на последней странице «Извлечению из положения о паспортной системе в СССР». — Вы это когда-нибудь читали? Тут черным по белому написано: граждане несут административную ответственность за небрежное хранение паспорта. Дать вам почитать?
Задержанный молча вздохнул и отрицательно помотал головой: он начал понимать и проникаться царившей здесь атмосферой суконной безнадеги, чему немало способствовал Шестаков, сидевший на диванчике и выжидательно похлопывавший резиновой дубинкой по раскрытой ладони.
— Фамилия? — спросил Углов, придвигая к себе бланк протокола.
— Там написано, — кивая на злополучный паспорт, уныло сказал задержанный. Шестаков напрягся и привстал, но лейтенант остановил его нетерпеливым жестом.
— Записать в протоколе, что вы отказались себя назвать? — спросил он.
— Вот черт, — вздохнул задержанный. — Вам что, больше делать нечего?
— Ну что за пидор! — воскликнул Шестаков, вставая и делая шаг к задержанному. Тот вздрогнул и поспешно продиктовал лейтенанту свою фамилию, имя и отчество.
Углов старательно все записал и полистал паспорт, отыскивая штамп с пропиской.
— Так, — сказал он, найдя нужную страницу. — Значит, место жительства у нас Мо...
— Мозырь, — со вздохом подсказал задержанный.
— Точно, Мозырь, — с удивлением подтвердил Углов. — Это что же, в Белоруссии, что ли?
— В Белоруссии, — сказал задержанный таким тоном, словно признавался в изнасиловании столетней старухи.
— Так, — сказал Углов, с отвращением сминая испорченный бланк протокола и возвращая задержанному паспорт. — Вы свободны. А паспорт все-таки приведите в порядок, а еще лучше — обменяйте. У вас же там, кажется, как раз сейчас паспорта меняют...
— Ну теперь-то уж обязательно, — торопливо пряча паспорт во внутренний карман куртки, сказал задержанный. Вид у него был совершенно обалдевший, как, впрочем, и у Шестакова. — Только я не совсем понял...
— Да что тут понимать, — вяло ответил Углов, стараясь не смотреть на Шестакова. — По закону вы — иностранный подданный, и ваш паспорт — не наша забота. Счастливого пути.
— До свидания, — расцветая на глазах, сказал задержанный. — Спасибо. Ну дела, — пробормотал он, скрываясь за дверью.
— Что за ерунда? — возмутился Шестаков. — Что это значит?
— Это значит, — мстительно ответил лейтенант, — что на инструктажах надо слушать, а не в носу ковыряться. Этому положению сто лет в обед, а для тебя, видите ли, открытие...
— Вот блин, — раздосадованно сказал Шестаков. — Отвертелся, сучий потрох. Зря ты его отпустил.
— Ничего не зря, — огрызнулся Углов. — За этот протокол наш Капитоныч мне бы яйца оторвал.., и тебе, между прочим, тоже.
— Хрен с ним, — махнул рукой сержант и затопал к дверям. — Другого поймаю. Я их, педиков, научу Родину любить. Пойду прошвырнусь.
— Ага, — с облегчением сказал Углов, — давай Чтоб ты сдох, придурок, — добавил он, когда дверь за Шестаковым закрылась.
Он давно подозревал, что сержант дан ему судьбой в наказание за какие-то совершенные в прошлой жизни грехи, но не мог даже вообразить, каким суровым окажется это наказание.
Он аккуратно и с полным самообладанием опустил телефонную трубку на рычаги, аккуратно развязал вдруг переставшими сгибаться пальцами галстук-бабочку, аккуратно положил его на столик возле телефона и вдруг с треском рванул на себе ворот крахмальной сорочки, так что во все стороны брызнули оторванные пуговицы.
— Я ведь говорила, что тебе не надо больше пить, — с осуждением заметила жена. — Посмотри, во что ты превратил свою единственную приличную рубашку...
— Заткнись, курица!!! — неожиданно для самого себя гаркнул майор, едва не порвав голосовые связки. — Извини, — спохватившись, добавил он, — я не хотел тебя обидеть.
— Правда? — с холодным недоверием в голосе спросила жена и поджав губы в спальню.
— Правда, — глядя ей вслед, ответил майор. — А может, и нет...
Он стащил с себя смокинг и с мстительным удовольствием зашвырнул в дальний угол. В левой половине груди опять засела тупая игла, которая мешала двигать рукой и не давала вздохнуть полной грудью, но майор мысленно отмахнулся от нее: отстань, не до тебя, и игла послушно исчезла.
Постышев снова взялся за телефонную трубку, но остановился, с сомнением глядя на дверь спальни.
Сквозь щель под дверью пробивался слабый свет: жена успокаивала нервы чтением.
— Мать твою, — пробормотал майор. — Не квартира, а Дом культуры. Ни минуты покоя!
Он отправился на кухню и, закурив, вынул из кармана трубку мобильника. «Ладно, — подумал он, набирая номер, — на худой конец, сойдет и Мешок.»
Мешок жил с бабушкой. Не с бабушкой вообще, а с родной бабушкой, которой было девяносто четыре года от роду и которая, похоже, испытывала злорадное удовольствие, наблюдая за тем, как любимый внучек мыкается, дожидаясь ее смерти в надежде заполучить квартиру в центре. Это обстоятельство всегда служило для коллег Мешка неиссякаемым источником бодрости и хорошего настроения, но сейчас майору Постышеву было не до смеха: трубку сняла старуха, и с первых же ее слов майору стало ясно, что Сизый нарвался на неприятности не в одиночку.
— Нету его, — проскрипела ядовитая карга в ответ на вежливую просьбу позвать к телефону внука. — Говорила я ему, засранцу, что не дождется он моей смерти. Сам раньше помрет на работе своей вонючей...
Постышев молча проглотил «вонючую работу» и попросил старуху вразумительно объяснить, что случилось с лейтенантом Мешковым и где он в данный момент находится.
— Да в «скорой», — не скрывая злорадства, сказала бабуся, — где ж ему еще быть. Сто раз ему, дураку, говорила, что в Москве фискалов не любят. Не послушал... Всю жизнь ябедничал, так ябедой и помрет.
— Вы бы полегче все-таки, — не сдержался Постышев. — Я, между прочим, его начальник.
Он тут же понял, что допустил ошибку. Старуха презрительно фыркнула.
— Напутал, — насмешливо проскрипела она. — Мне, милок, девяносто четыре года.., да я и смолоду вас, дерьмецов, не боялась.
— Да кто вас пугает! — раздраженно бросил в трубку Постышев. — Вас по-человечески просят ответить, в какой он больнице.
Тещина деревня — это, конечно, не Средиземноморье и даже не Крым, там особенно не разгуляешься, но это все-таки лучше, чем торчать в прокуренной комнатенке и слушать бесконечные рассказы Шестакова о том, как он ненавидит «лохов» и что он готов с ними сделать.
Сержант Шестаков — это была, что называется, особая статья, и лейтенант Углов постарался поскорее выкинуть его из головы, тем более что в данный момент сержант отсутствовал и можно было не забивать себе голову болтовней этого полуграмотного зануды.
Углов с сомнением посмотрел сначала на полупустую пачку сигарет, лежавшую на краю стола, потом на мертво синевшее под лампой облако табачного дыма, прислушался к своим ощущениям и решил, что курить пока что не станет: он и так уже обкурился почти до обморока, пытаясь скоротать бесконечно тянувшиеся часы дежурства. Вместо этого он покопался в столе, отыскал валявшуюся там с незапамятных времен и неизвестно кому принадлежавшую пилочку для ногтей и сосредоточился на маникюре, стараясь побороть растущее беспричинное раздражение.
Отпуск. Черт бы его побрал, этот отпуск! Кто не знает, что такое сентябрь в деревне, может для общего развития наведаться к теще лейтенанта Углова. Там этому счастливчику все очень подробно объяснят и даже дадут попробовать. Пусть походит за плугом, потаскает на горбу совершенно неподъемные мешки с картошкой, за компанию с деревенскими алкашами отравится сахарной самогонкой, а после всего этого, едва держась на ногах, трахнет собственную жену не на лежанке, а в кустах за нужником, потому что у мамы, видите ли, чуткий сон... А назавтра нужно будет ехать в лес воровать жерди, потому что забор совсем завалился, а потом пойдет дождь, и окажется, что протекает крыша, а потом придется чистить дымоход и битый час перепиливать глотку отчаянно визжащей свинье, которая никак не желает подыхать.., да мало ли что еще придумает крепкая семидесятидвухлетняя старушенция, до смерти довольная тем, что под руку подвернулась дармовая рабочая сила! Правда, если вы жить не можете без самогона и свеженины, то скорее всего останетесь довольны. Лейтенант Углов, родившийся и выросший в Москве, терпеть не мог ни того, ни другого. От самогона у него случалась отвратительнейшая отрыжка, а мясо недавно убитой свиньи отчетливо воняло дерьмом, так что наградой за тяжелый и безрадостный крестьянский труд ему служили вещи, без которых он вполне мог обойтись.
И все-таки это было получше, чем сидеть здесь и полировать ногти, гадая, кого на этот раз приволочет ушедший на охоту сержант Шестаков.
Углов не удержался и, подняв глаза, снова обвел комнату взглядом. Удивительное дело, подумал он.
Ведь казалось бы, комната как комната: светлые стены, гладкий потолок, на полу импортная плитка, на единственном окне — вертикальные жалюзи, так что даже решетка не видна. Современный светильник посреди потолка — плоская тарелка матового стекла с зеркалом-отражателем, — аккуратный, почти новый диванчик для посетителей, несколько вполне приличных стульев, солидный двухтумбовый стол, и даже сейф еще не успел облупиться — в общем, офис, как в кино, а все равно тоска, убожество, смертная скука...
Неужели, подумал он, правы все эти болтуны и шарлатаны, которые говорят, что даже каменные стены способны каким-то образом впитывать информацию и потом отдавать назад? Если так, то эти стены должны были насквозь пропитаться ядом, и тогда нет ничего удивительного в том, что, едва попав сюда, человек начинает испытывать чертовски неприятные ощущения.., а сплошь и рядом сам превращается черт знает во что. Взять хотя бы сержанта Шестакова...
Чтобы не думать о Шестакове, лейтенант вспомнил, как во время поездки в райцентр за покупками теща, всю войну сиднем просидевшая в своей деревне, указала ему на двухэтажный жилой дом довоенной постройки и спокойно сообщила, что в нем во время войны размещалось гестапо. В окнах дома виднелись разноцветные занавески, на балконах второго этажа сохло белье, а на скамейке у подъезда сидели две молодухи с детскими колясками — в доме жили обыкновенные советские люди, и Углов с содроганием подумал, какие же сны они видят по ночам. Так что, решил он, снова принимаясь полировать ногти, дежурная комната милиции в аэропорту — это еще не самый поганый из возможных вариантов. И потом, человеку свойственно привыкать к чему угодно. Привыкать, врастать в обстановку и даже считать ее единственно приемлемой для сносного существования. Главное — пореже ездить в отпуск.
Лейтенант усмехнулся своим мыслям. Он рос книжным мальчиком и имел склонность к самоанализу, так что такими рассуждениями мог обмануть кого угодно, кроме себя самого. Он совершенно не хотел привыкать к этой обстановке и становиться самодовольным ничтожеством наподобие своего начальника.
Беда заключалась в том, что лейтенант Углов совершенно не подходил для той работы, которую ему приходилось выполнять, но понял это с большим опозданием. В глубине души он подозревал, что не имеет призвания вообще, если, конечно, не считать призванием чтение научно-фантастических романов и сказочек в стиле фэнтези. Не будучи полным идиотом, он понимал, что книгами сыт не будешь, и продолжал уныло тянуть лямку изо дня в день, проклиная ту минуту, когда, начитавшись детективов, подал документы в милицейскую школу. Он собирался распутывать преступления века и участвовать в лихих погонях со стрельбой, и чем все кончилось? Составлением протоколов на пьяных пассажиров и захватывающими расследованиями по поводу похищений ручной клади, да еще уныло-однообразными излияниями сержанта Шестакова.
Сержант Андрей Шестаков надел милицейскую форму сразу после армии. Было это лет восемь назад, то есть в ту пору, когда будущий лейтенант Углов еще корпел над сочинениями про луч света в темном царстве и был полон самых радужных надежд. Шестаков тогда уже дослужился до младшего сержанта и клюнул на объявление, вывешенное в штабе его родной войсковой части, соблазнившись московской пропиской. Тогда он еще не знал обидного слова «лимита», а если и знал, то не вполне представлял, что оно означает. Впрочем, сменив зеленое солдатское ха-бэ на серый милицейский китель и поселившись в общежитии, он очень быстро восполнил досадный пробел в образовании и совершенно остервенел. Парнем он был крупным, здоровьем его Бог не обидел, и у себя в Старом Осколе привык ходить с высоко поднятой головой. Здесь же, сколько бы он ни задирал нос, чванливые москвичи все равно как-то ухитрялись смотреть на него сверху вниз, и Шестаков никогда не упускал случая сбить с них спесь. Спесь он сбивал, как правило, в самом буквальном смысле — кулаками и резиновой дубинкой, но был везуч, в меру осторожен и, насколько известно Углову, ни разу не засыпался, хотя даже часы на его руке были снятыми с какого-то излупцованного до потери сознания бедолаги, имевшего несчастье попасть на глаза Шестакову в пьяном виде.
По мнению Углова, Шестаков был просто здоровенным вонючим куском дерьма, возомнившим себя пупом земли, и мало чем отличался от казанской, саранской и прочей заезжей братвы, снимавшей с москвичей штаны в темных подворотнях исключительно ради восстановления социальной справедливости. Это целиком правильное мнение лейтенант Углов совершенно сознательно держал при себе: глядя на изрытое оспинами, тупое и тяжелое лицо сержанта, он испытывал нервную дрожь и ни минуты не сомневался в том, что этот бугай при случае будет рад опробовать свой резиновый демократизатор на спине начальника. То есть все было, конечно же, гораздо сложнее и тоньше, но суть от этого не менялась: Шестаков подавлял лейтенанта, потому что был гораздо сильнее: и физически, и морально. Углов ненавидел подчиненного, но рефлекторно поддакивал ему всякий раз, когда тот принимался во всеуслышание излагать свои взгляды. Он презирал себя за это поддакивание, но ничего не мог с собой поделать и втайне мечтал, чтобы Шестаков нарвался наконец на крутого парня и свернул к чертовой матери свою тупую башку.
Дверь дежурки распахнулась, и на пороге, словно вызванный из небытия невеселыми мыслями лейтенанта, возник Шестаков, концом резиновой дубинки толкавший перед собой растерянного парня лет двадцати семи в потертой замшевой куртке и ветхих джинсах. На плече у задержанного висела огромная, даже на вид тяжеленная сумка из рыжей искусственной кожи, а лицо украшала жидковатая, коротко подстриженная борода. Задержанный явно никак не мог сообразить, что с ним произошло, и все время пытался придать лицу независимое выражение, которое сменялось испугом всякий раз, когда дубинка сержанта тыкалась ему между лопаток.
Углов вздохнул и на секунду устало прикрыл глаза.
В отличие от задержанного, он точно знал, что происходит: парень просто оступился и упал в выгребную яму, на дне которой обитал кровососущий монстр из Старого Оскола. Буквально все, кому довелось пообщаться с Шестаковым, первым делом узнавали, откуда он родом. Занеся дубинку для первого удара (иногда это был кулак — просто для разнообразия), он всегда представлялся: «Я из Старого Оскола». Углов иногда думал, что, будь у него ядерная боеголовка, он с удовольствием сбросил бы ее на Старый Оскол. В такие моменты он был уверен, что Старый Оскол населен исключительно двойниками сержанта Шестакова, и страстно мечтал избавить мир от этой заразы.
— В чем дело? — устало спросил он. — Пьяный?
— Нарушение паспортного режима, — с удовольствием объявил Шестаков и снова толкнул задержанного между лопаток, направляя его к столу.
— Да перестаньте вы пихаться! — отважился возмутиться задержанный. Голос у него слегка дрожал, и Углов едва заметно поморщился от бессильного сочувствия. — Что я вам, бандит?
— Чего? — выкатил глаза Шестаков. — Кто бандит — ты? Ты говно, и больше ничего. Ты знаешь, что такое паспорт? Паспорт — это основной документ, удостоверяющий личность гражданина. А ты во что его превратил? Ты что, задницу им подтирал?
— Тише, — почти простонал Углов. — Присядьте, — обратился он к задержанному и вынул из папки бланк протокола. — Ваш паспорт пожалуйста.
— Паспорт у вашего сержанта, — садясь на один из стульев у стены, ответил задержанный. — Послушайте, я ничего...
— Разберемся, — пообещал Углов. — Паспорт давай, — обратился он к Шестакову.
Тот шагнул к столу и брезгливо положил на край потрепанный паспорт старого, еще советского образца. Паспорт был как паспорт, разве что сильно засаленный и потертый на уголках. На одном из уголков красный коленкор вообще отслоился от картонной обложки, а когда Углов открыл «основной документ», обнаружилось, что первая страница надорвана почти до половины.
— Да, — со вздохом сказал он, испытывая знакомое чувство отвращения к себе, — непорядок.
— Так сколько ему лет, — стараясь говорить рассудительно, откликнулся задержанный. — Ясное дело, поизносился. Разве это преступление?
Углов придал лицу наставительное выражение и раскрыл паспорт на последней странице. Из паспорта выпали две или три табачных крошки, и лейтенант смахнул их на пол рукавом кителя.
— Вот, — сказал он, постукивая согнутым пальцем по напечатанному на последней странице «Извлечению из положения о паспортной системе в СССР». — Вы это когда-нибудь читали? Тут черным по белому написано: граждане несут административную ответственность за небрежное хранение паспорта. Дать вам почитать?
Задержанный молча вздохнул и отрицательно помотал головой: он начал понимать и проникаться царившей здесь атмосферой суконной безнадеги, чему немало способствовал Шестаков, сидевший на диванчике и выжидательно похлопывавший резиновой дубинкой по раскрытой ладони.
— Фамилия? — спросил Углов, придвигая к себе бланк протокола.
— Там написано, — кивая на злополучный паспорт, уныло сказал задержанный. Шестаков напрягся и привстал, но лейтенант остановил его нетерпеливым жестом.
— Записать в протоколе, что вы отказались себя назвать? — спросил он.
— Вот черт, — вздохнул задержанный. — Вам что, больше делать нечего?
— Ну что за пидор! — воскликнул Шестаков, вставая и делая шаг к задержанному. Тот вздрогнул и поспешно продиктовал лейтенанту свою фамилию, имя и отчество.
Углов старательно все записал и полистал паспорт, отыскивая штамп с пропиской.
— Так, — сказал он, найдя нужную страницу. — Значит, место жительства у нас Мо...
— Мозырь, — со вздохом подсказал задержанный.
— Точно, Мозырь, — с удивлением подтвердил Углов. — Это что же, в Белоруссии, что ли?
— В Белоруссии, — сказал задержанный таким тоном, словно признавался в изнасиловании столетней старухи.
— Так, — сказал Углов, с отвращением сминая испорченный бланк протокола и возвращая задержанному паспорт. — Вы свободны. А паспорт все-таки приведите в порядок, а еще лучше — обменяйте. У вас же там, кажется, как раз сейчас паспорта меняют...
— Ну теперь-то уж обязательно, — торопливо пряча паспорт во внутренний карман куртки, сказал задержанный. Вид у него был совершенно обалдевший, как, впрочем, и у Шестакова. — Только я не совсем понял...
— Да что тут понимать, — вяло ответил Углов, стараясь не смотреть на Шестакова. — По закону вы — иностранный подданный, и ваш паспорт — не наша забота. Счастливого пути.
— До свидания, — расцветая на глазах, сказал задержанный. — Спасибо. Ну дела, — пробормотал он, скрываясь за дверью.
— Что за ерунда? — возмутился Шестаков. — Что это значит?
— Это значит, — мстительно ответил лейтенант, — что на инструктажах надо слушать, а не в носу ковыряться. Этому положению сто лет в обед, а для тебя, видите ли, открытие...
— Вот блин, — раздосадованно сказал Шестаков. — Отвертелся, сучий потрох. Зря ты его отпустил.
— Ничего не зря, — огрызнулся Углов. — За этот протокол наш Капитоныч мне бы яйца оторвал.., и тебе, между прочим, тоже.
— Хрен с ним, — махнул рукой сержант и затопал к дверям. — Другого поймаю. Я их, педиков, научу Родину любить. Пойду прошвырнусь.
— Ага, — с облегчением сказал Углов, — давай Чтоб ты сдох, придурок, — добавил он, когда дверь за Шестаковым закрылась.
Он давно подозревал, что сержант дан ему судьбой в наказание за какие-то совершенные в прошлой жизни грехи, но не мог даже вообразить, каким суровым окажется это наказание.
* * *
«Аккуратность, — подумал майор Постышев. — Самоконтроль и самообладание. Я спокоен, я абсолютно спокоен...»Он аккуратно и с полным самообладанием опустил телефонную трубку на рычаги, аккуратно развязал вдруг переставшими сгибаться пальцами галстук-бабочку, аккуратно положил его на столик возле телефона и вдруг с треском рванул на себе ворот крахмальной сорочки, так что во все стороны брызнули оторванные пуговицы.
— Я ведь говорила, что тебе не надо больше пить, — с осуждением заметила жена. — Посмотри, во что ты превратил свою единственную приличную рубашку...
— Заткнись, курица!!! — неожиданно для самого себя гаркнул майор, едва не порвав голосовые связки. — Извини, — спохватившись, добавил он, — я не хотел тебя обидеть.
— Правда? — с холодным недоверием в голосе спросила жена и поджав губы в спальню.
— Правда, — глядя ей вслед, ответил майор. — А может, и нет...
Он стащил с себя смокинг и с мстительным удовольствием зашвырнул в дальний угол. В левой половине груди опять засела тупая игла, которая мешала двигать рукой и не давала вздохнуть полной грудью, но майор мысленно отмахнулся от нее: отстань, не до тебя, и игла послушно исчезла.
Постышев снова взялся за телефонную трубку, но остановился, с сомнением глядя на дверь спальни.
Сквозь щель под дверью пробивался слабый свет: жена успокаивала нервы чтением.
— Мать твою, — пробормотал майор. — Не квартира, а Дом культуры. Ни минуты покоя!
Он отправился на кухню и, закурив, вынул из кармана трубку мобильника. «Ладно, — подумал он, набирая номер, — на худой конец, сойдет и Мешок.»
Мешок жил с бабушкой. Не с бабушкой вообще, а с родной бабушкой, которой было девяносто четыре года от роду и которая, похоже, испытывала злорадное удовольствие, наблюдая за тем, как любимый внучек мыкается, дожидаясь ее смерти в надежде заполучить квартиру в центре. Это обстоятельство всегда служило для коллег Мешка неиссякаемым источником бодрости и хорошего настроения, но сейчас майору Постышеву было не до смеха: трубку сняла старуха, и с первых же ее слов майору стало ясно, что Сизый нарвался на неприятности не в одиночку.
— Нету его, — проскрипела ядовитая карга в ответ на вежливую просьбу позвать к телефону внука. — Говорила я ему, засранцу, что не дождется он моей смерти. Сам раньше помрет на работе своей вонючей...
Постышев молча проглотил «вонючую работу» и попросил старуху вразумительно объяснить, что случилось с лейтенантом Мешковым и где он в данный момент находится.
— Да в «скорой», — не скрывая злорадства, сказала бабуся, — где ж ему еще быть. Сто раз ему, дураку, говорила, что в Москве фискалов не любят. Не послушал... Всю жизнь ябедничал, так ябедой и помрет.
— Вы бы полегче все-таки, — не сдержался Постышев. — Я, между прочим, его начальник.
Он тут же понял, что допустил ошибку. Старуха презрительно фыркнула.
— Напутал, — насмешливо проскрипела она. — Мне, милок, девяносто четыре года.., да я и смолоду вас, дерьмецов, не боялась.
— Да кто вас пугает! — раздраженно бросил в трубку Постышев. — Вас по-человечески просят ответить, в какой он больнице.