Воронин Андрей Николаевич. Личный досмотр

   Костырев выпучил на него глаза. Ему-то казалось, что он только об этом и думает.
   ...Мужчина в длинном черном плаще и широкополой шляпе подошел к стойке регистрации и протянул в окошечко паспорт и билет. Неприступного вида молодая женщина, сидевшая за стойкой, открыла паспорт и взглянула на фотографию. Рассмотрев ее во всех подробностях, она перевела внимательный холодный взгляд на мужчину и тут же отвела глаза в сторону, чтобы запечатленный на сетчатке образ без помех наложился на предыдущее изображение.
   — Похож? — с обворожительной улыбкой спросил мужчина. — Если не похож, я ретушеру голову оторву.
   Он-то божился, что родная мать не отличит... — Пассажир слишком много болтал, чересчур настойчиво демонстрируя прекрасное настроение, которого у него наверняка не было.
   — Проходите, — даже не улыбнувшись, сказала служащая. Когда мужчина двинулся дальше, она слегка повернула голову и обменялась коротким многозначительным взглядом с таможенником, сидевшим за стойкой справа от нее. Тот едва заметно кивнул.
   — Что везете? — спросил таможенник.
   — Полкило героина и пулемет, — с широкой улыбкой ответил пассажир. — Ну и валюта, конечно. Впрочем, я все написал в декларации.
   Таможенник с кажущейся небрежностью скользнул глазами по листку декларации и перевел взгляд на монитор, на котором как раз в этот момент появилось цветное изображение содержимого принадлежавшей пассажиру дорожной сумки. Он притормозил ленту транспортера и дал увеличение на прямоугольное красное пятно, притаившееся у самого дна сумки. Пятно было перекрыто еще одним прямоугольным силуэтом весьма знакомых очертаний. Таможенник едва заметно усмехнулся: пассажир по старой памяти пытался провезти деньги, замаскировав их видеокассетой.
   Бедняга не учел того обстоятельства, что научно-технический прогресс не стоит на месте.
   — Откройте сумку, — потребовал таможенник.
   — Да сколько угодно, — продолжая улыбаться, сказал пассажир, широким жестом раздергивая «молнию» на клапане сумки. — А зачем? Что вы там увидели?
   Таможенник не удостоил его ответом: пусть понервничает.
   — Достаньте деньги, — сказал он.
   — Деньги? — удивился пассажир. — Зачем?
   — Посчитаем, — не меняя каменного выражения лица, ответил таможенник.
   — Да за... Собственно, как хотите.
   — Запустив руку глубоко в недра сумки, пассажир с трудом вынул оттуда тощую пачку стодолларовых купюр, перетянутую резинкой.
   — Пожалуйста, — сказал он, протягивая пачку таможеннику.
   — Резиночку снимите, — железным голосом ответил тот. — И не нервничайте, это обычная процедура.
   — Да я и не думал нервничать, — осторожно возмутился пассажир, начиная нервничать по-настоящему. — С чего это вы взяли?
   — Показалось, — ответил таможенник, не глядя на него. Купюры мелькали в его пальцах, как в банковском счетном автомате. Когда подсчет был закончен, таможенник снова заглянул в декларацию. Сумма доллар в доллар совпадала с той, которая была указана в декларации. «А ты хитрец, приятель», — подумал таможенник. — Тут все в порядке, — сказал он, сделав заметное ударение на первом слове, и вернул деньги пассажиру, Пока пассажир укладывал свою драгоценную валюту обратно в сумку, таможенник колебался, решая, отправить его на личный досмотр или все-таки отпустить с миром. В это время к нему кто-то подошел и тронул его сзади за плечо. Он оглянулся. Позади стоял Михаил Векша, негласно считавшийся лучшим в аэропорту специалистом по проведению личного досмотра. Векша сделал едва заметное движение бровями в сторону пассажира, сосредоточенно боровшегося с заевшей «молнией» сумки. Таможенник слегка пожал плечами.
   Векша утвердительно кивнул. На лице таможенника отразилось понимание.
   — Одну секунду, — сказал он пассажиру, который справился наконец со своенравным замком и опять улыбался, правда, несколько натянуто. — Пройдите, пожалуйста, сюда, за барьер.
   — Да в чем, собственно, дело? — снова вскинулся пассажир. Позади заволновалась очередь.
   — Пройдите, пожалуйста, за барьер, — непререкаемым тоном повторил таможенник.
   — Да пожалуйста, — с обидой сказал пассажир, протискиваясь за барьер. — Только я не понимаю, в чем...
   — Не надо волноваться, — дружелюбно зачастил Векша, ослепительно улыбаясь, подхватывая его под локоток и аккуратно разворачивая в сторону неприметной двери с надписью «Личный досмотр». — Рутинная процедура, знаете ли... Вы ведь не везете никакой контрабанды?
   — Да какая контрабанда? — возмутился пассажир, вырывая локоть. — Я лечу в Киев, а не в Канберру! Понавьщумывали ерунды...
   — Совершенно с вами согласен, — подхватил Векша, предупредительно распахивая перед ним дверь. — И нам лишняя работа, и вам нервотрепка... Сюда, пожалуйста. Так как насчет контрабанды?
   — Я уже показывал вашему коллеге свои вещи, — надменно ответил пассажир.
   Векша в ответ на эту его надменность удивленно вздернул брови, и пассажир сразу сбавил тон.
   — Послушайте, — сказал он, — я никак не могу опаздывать на свой рейс. Не знаю, чего вы от меня хотите. Возможно, я по незнанию нарушил какие-то ваши правила...
   — Законы! — многозначительно подняв кверху указательный палец, торжественным тоном поправил Векша. — А незнание законов, как вам должно быть известно, не освобождает от ответственности за их нарушение. Плащ снимите, — будничным тоном распорядился он. От его приветливости не осталось и следа, и пассажир послушно поставил на пол сумку и начал стаскивать плащ.
   Векша уселся за стол и вытащил из папки бланк протокола. Вид у него при этом был самый деловой и сосредоточенный. Пассажир, с растущей тревогой наблюдавший за его манипуляциями, замер, так и не сняв злополучный плащ до конца.
   — Это что у вас? — спросил он, хотя сам прекрасно видел, что это.
   — Бланк протокола, — сухо ответил Вехша.
   — А зачем? — поинтересовался пассажир.
   — Для коллекции, — все так же сухо съязвил Векша. — Вы раздевайтесь, раздевайтесь. Подкладку сами подпорете или вам помочь?
   Пассажир вздрогнул, как от пощечины.
   — Вот черт, — вздохнул он. — Надо же, как не повезло.
   — Везение здесь ни при чем, — заметил Векша, расписывая шариковую ручку на листке перекидного календаря. — Здесь, знаете ли, дураков не держат.
   Фамилия?
   — А может быть, не стоит? — осторожно спросил пассажир. — Я имею в виду протокол. Не стоит, а?
   — А что стоит? — заинтересованно спросил Векша, откладывая ручку в сторону.
   — Да поделим эти деньги, и вся недолга, — ответил пассажир. Сказав это, он явно почувствовал под ногами привычную почву и прямо на глазах начал успокаиваться.
   — Н-да? — глядя в сторону, кислым тоном переспросил Векша. — Это что же, вы мне взятку предлагаете или как? — Он снова взял ручку.
   Пассажир опять вздохнул. Ему уже все было ясно.
   — Извините, — сказал он. — Эго я, конечно, сморозил... Вы же не можете пособничать при незаконном вывозе валюты.
   — Вот-вот, — поддакнул Векша. — Итак, ваша фамилия? Да вы порите, порите подкладку. Вот вам ножницы.
   — Послушайте, — сказал пассажир. — Да черт с ними, с этими деньгами.., тоже мне, деньги! Давайте так: вы их конфискуете, а протокол составлять не будете.
   — Да вы что? — возмутился Векша. — Какая же это конфискация? Без протокола? Нет, так нельзя...
   — Ну напишите что-нибудь... — Пассажир потерянно развел руками. — Ну там, Сидоров какой-нибудь или Иванов... Не знаю, вам виднее. Вы же грамотный специалист. Есть же какой-то выход!
   — Конечно, — проворчал Векша, умело изображая колебания. — А вы, как выйдете отсюда, сразу же жаловаться побежите.
   — Я что, похож на сумасшедшего? — возмутился пассажир.
   Векша, который испытывал сильнейшее искушение ответить утвердительно, только дипломатично пожал плечами. Пассажир посмотрел на часы, застонал и принялся горячо упрашивать Векшу изъять у него деньги. Векша отнекивался, но пассажир был настойчив, и через пять минут содержимое подкладки длинного черного плаща мирно и почти незаметно перекочевало из рук в руки.
   Проводив незадачливого контрабандиста, Векша пересчитал деньги и удивленно присвистнул. Звонок Ладогина принес им десять тысяч долларов — по две на каждого из членов смены. У него, как всегда, мелькнула соблазнительная мыслишка: присвоить деньги и сказать остальным, что с этим пассажиром вышел прокол. Сделать это было проще простого, но тут была масса тонкостей. В конце концов, не один Векша был здесь психологом, и, соврав один раз, можно было быть уверенным, что тебя не только больше не возьмут в дело, но и подставят при первом удобном случае. «И потом, — подумал Векша, — это наверняка не последний денежный мешок, пытающийся дуриком протащить свои бабки через таможню. На наш век хватит!»
   ...Получив свои две тысячи, Костырев удивленно поморгал глазами и, держа пачку в руках, повернулся к Ладогину.
   — За что? — недоуменно спросил он.
   — И ось тоди вона йому и каже вашою хамською мовою: «За что?» — с удовольствием процитировал Ладогин бородатый анекдот про Муму. — Дурак ты, хоть и философ. Это не «за что», а «зачем».
   — А зачем? — спросил Костырев, по-прежнему вертя деньги в руках.
   — А затем, чтобы смотрел в оба и думал головой, — ответил Ладогин. — Иными словами, на Бога надейся, а сам не плошай. Усвоил?
   — Отчасти, — не вполне уверенно произнес Костырев, но деньги спрятал. — Только я не совсем понял, зачем было звонить по мобильнику. Какая разница?
   — Одна дает, другая дразнится, вот какая разница, — проворчал Ладогин, закуривая. — Звонки по внутреннему телефону регистрируются в обязательном порядке. Это, можно сказать, официальный рапорт. Ты звонишь, ребята внизу берут клиента под белы рученьки и выворачивают наизнанку. Все оформляется чин чином, пишут протокол, клиент ставит автограф, а денежки уплывают в казну... И никто тебе даже спасибо не скажет. Теперь понял?
   — Теперь понял, — кивнув, ответил Костырев.
   Теперь он действительно все понял.

* * *

   По аллее парка медленно шел человек в линялых джинсах и грубой кожаной куртке. В последнее время его часто можно было встретить в разных местах парка: совсем недавно он открыл для себя прелесть таких вот неторопливых прогулок по тенистым аллеям и, хотя на людях часто подтрунивал над этой своей вновь приобретенной привычкой, выходил на прогулку ежедневно, невзирая на погоду.
   По воскресеньям этого уже немолодого, но еще очень крепкого и вполне привлекательного мужчину можно было видеть в обществе подростка лет тринадцати-четырнадцати. Они то смеялись и что-то оживленно обсуждали, то просто молча шагали рука об руку — ни дать ни взять, отец с сыном.., если, конечно, в наше время еще остались отцы, которые находят время на то, чтобы прогуливаться со своими четырнадцатилетними сыновьями, и сыновья, согласные променять общество сверстников и телевизор на променад по парку в компании отца.
   Пенсионеры, проводившие целые дни на скамейках парка, очень быстро запомнили усатого мужчину и его молодого спутника и вели по их поводу оживленные дискуссии, в которых преобладали два диаметрально противоположных и одинаково неверных мнения: одни — это были в основном воспитанные на классике и аргентинских телесериалах экзальтированные старушки с подкрашенными хной и фиолетовыми чернилами волосами — считали, что перед ними пример идеальной семьи.
   Они были уверены, что мать мальчика погибла в автомобильной катастрофе или сбежала с бизнесменом, и готовы были плакать от умиления, глядя на то, как мужественный отец, преодолевая горе, посвящает все свое свободное время воспитанию. Оппозиция, состоявшая по преимуществу из ядовитых стариканов, сроду не читавших ничего, кроме газет, и смотревших исключительно информационно-аналитические программы и детективы, с пеной у рта доказывала, что плечистый усач является некем иным, как извращенцем-гомосексуалистом, а мальчишка — просто его постоянный партнер и состоит у усатого на содержании. Видимо, говорили они, мальчишка может приходить к своему спонсору только по воскресеньям, и потому в остальные дни недели извращенец в одиночестве бродит по парку, высматривая очередную жертву. В качестве доказательства этой гипотезы они приводили тот факт, что усатый мужчина ни разу не появился в парке в обществе женщины. Экзальтированные старушки строго поджимали бескровные губы и сердито отворачивались от ядовитых стариканов, оставаясь при своем мнении, таком же ошибочном, как и мнение их оппонентов.
   Вывший командир десантно-штурмового батальона, майор в отставке Борис Иванович Рублев не имел никакого отношения к сексуальным меньшинствам, а Сергей Никитин не был его партнером и жертвой, точно так же, как и не приходился ему сыном. Комбат порой часами ломал голову, пытаясь окончательно решить, кем же приходится ему подобранный на вокзале беспризорник. Он был бы не прочь назвать его сыном, но государство имело на этот счет собственное мнение, и усыновление не состоялось. Дородная женщина в строгом деловом костюме, сидевшая в просторном, но заметно обветшалом кабинете, нищету которого не могли скрыть даже вертикальные жалюзи на окнах, холодно и безапелляционно объяснила ему, что его просьба невыполнима. Во-первых, сказала она, глядя на него с откровенной неприязнью, никто не позволит ей отдать ребенка на усыновление в неполную семью.
   — В какую еще семью? — опешил Рублев. — Да я один как перст. Я один, и он один...
   — Тем более, — сказала инспектриса. Это казалось невозможным, но тон ее сделался еще более холодным. — И потом, вы ведь нигде не работаете.
   До Комбата стал понемногу доходить скрытый смысл ее слов, и он прицелился уже было грохнуть кулаком по столу, но передумал. Воевать с женщинами он никогда не умел и сильно подозревал, что учиться этому уже поздно.
   — Скажите, — сдавленным от ярости голосом спросил он, — это что же, закон такой или я вам просто не понравился?
   Женщина за столом пристально посмотрела на него, и взгляд ее едва заметно потеплел.
   — Закон, — сказала она и для убедительности похлопала пухлой ладонью по не менее пухлой папке, лежавшей на краю стола. — Вы можете проконсультироваться у юриста, но я вам сразу могу сказать, что ничего не выйдет. Даже и не думайте.
   — Это не закон, а дерь.., ерунда какая-то, — сказал Рублев.
   — Отчего же, — возразила инспектриса. — Он направлен на то, чтобы защитить детей от различных... гм.., злоупотреблений.
   — Интересно, — снова начиная закипать, спросил Комбат, — а где был этот ваш закон, когда парнишка промышлял на вокзале и каждый день общался с ворами, проститутками и педерастами?
   Инспектриса развела руками.
   — А еще жалюзи повесили, — не удержавшись, сказал Комбат и вышел из кабинета.
   К юристу он обратился, и даже не к одному, но результат был именно таким, как предсказала инспектриса.
   — Против лома нет приема, солдат, — сказал Комбат Сергею Никитину.
   — А я сбегу, — упрямо наклонив голову, ответил мальчишка. — Пойду обратно на вокзал.
   — А я тебе за это ноги повыдергаю, — пообещал Рублев.
   — Не поймаете, — буркнул Сергей.
   — Да ну? — весело удивился Комбат, хотя никакого веселья не испытывал, и первого сентября Сергей Никитин отправился в школу-интернат.
   Рублеву удалось достигнуть с директором интерната приватной договоренности, по которой Сергей каждое воскресенье проводил у него дома. Для этого ему пришлось пожертвовать некоторую сумму, но дело того стоило. Правда, у Бориса Ивановича сложилось не очень приятное впечатление, что директор пошел бы на эту сделку, даже если бы точно знал, что проситель — сексуальный маньяк, садист и людоед. Впрочем, как ему удалось узнать из информированных источников, интернат был в городе на хорошем счету, и Комбат немного успокоился.
   Так что теперь они виделись только по воскресеньям, постепенно привыкая к этой странной жизни. Казалось бы, мальчишка — это только лишняя обуза, тем более непривычная, что Борис Иванович никогда не был женат, не говоря уже о том, чтобы иметь собственных детей. Но он начинал скучать по Сергею с понедельника и к концу недели уже не находил себе места.
   — Материнский инстинкт, — авторитетно заявлял Андрей Подберезский, слегка покачиваясь на табурете и опасно балансируя полным стаканом, когда они время от времени обсуждали этот вопрос на кухне у Комбата. — Тихо, тихо, Иваныч! Не надо выбрасывать меня в окно... Ты же всю жизнь кого-нибудь нянчил: сначала взвод, потом роту, потом целый батальон. Меня вот тоже, можно сказать, на руках выносил. Это ж сколько народу! Ни одна мать-героиня столько людей не родила, сколько ты от смерти сберег! А теперь, можно сказать, ты в простое.
   — Да пошел ты, — отмахивался Комбат. — Нашел себе мамку... Титьку, может, тебе дать? И потом, перебил я тоже немало.
   — На то и война, — отвечал Подберезский. — А за то, что многие из нас вместо «черного тюльпана» домой своим ходом добрались, от всех нас тебе вечная благодарность.
   — Ну, значит, поехали по последней, — говорил тогда Рублев. — А то у тебя уже совсем крыша поехала, Андрюха. Что ж ты мне про вечность напоминаешь?
   Подберезский принимался хохотать, и Комбат, глядя на него, тоже улыбался в усы, хотя было ему не до смеха.
   ...Солнце уже садилось, но Комбату было жарко. После обеда небо хмурилось, обещая дождь, и Рублев, купившись на эту азиатскую хитрость небесной канцелярии, вышел из дома в куртке. В результате он все равно промок — правда, не от дождя, а от пота. В конце концов куртку пришлось снять, и теперь Борис Иванович медленно шел по аллее, с удовольствием ощущая, как вечерний ветерок холодит спину сквозь слегка влажноватую ткань рубашки. Ежевечерняя прогулка подходила к концу. В аллеях уже начинало темнеть, и надышавшиеся воздухом пенсионеры уже стали сниматься с насиженных мест, потихонечку направляясь к выходу из парка. Комбат провожал стариков взглядом, с легкой грустью думая о том, что, наверное, и он когда-нибудь станет таким же — старым, немощным и абсолютно никому не нужным. Иногда ему казалось, что в свое время он дрался слишком умело — не будь бы этого, теперь не пришлось бы мучительно придумывать, куда себя девать и к какой работе приставить свое большое, сильное, не терпящее праздности тело.
   — Эге, — усмехаясь в усы, тихонько пробормотал Комбат, — а вот это уже называется моральным разложением. Это мы будем пресекать.
   Он подумал, не наведаться ли ему к Подберезскому, но отправляться туда без предварительного звонка не отважился: на горизонте у Андрея в последнее время замаячила девушка, определенно имевшая на него виды. Звали ее не то Аней, не то Таней. Комбат никак не мог запомнить имени по той простой причине, что не слишком ее жаловал. Чувство это было взаимным, но Борис Иванович не слишком переживал по этому поводу: в конце концов, жить с ней собирался не он.
   Правда, сложившееся положение создавало некоторые неудобства, однако Комбат был далек от того, чтобы предъявлять Подберезскому претензии: это была его жизнь, и молодой парень вовсе не был обязан жить бобылем только потому, что его невеста не понравилась бывшему командиру.
   Он прошел мимо пруда, в котором с деловым видом плавали утки, явно не собиравшиеся ни в какие теплые края: им было неплохо и здесь. В глубине аллей уже начали вполнакала светить редкие фонари, превращавшие нависавшую над ними желтую листву в золотые, подсвеченные изнутри ажурные шары. Притихший парк был красив особенной вечерней красотой, и Борис Иванович в который уже раз подумал о том, как много он упустил в своей жизни и как мало было в ней таких спокойных, тихих вечеров.
   Домой он отправился пешком. Торопиться было некуда, да и брести по вечерним улицам все-таки веселее, чем сычом сидеть в пустой квартире. На глаза попался заставленный пестрыми сине-белыми зонтиками ярко освещенный пятачок перед распахнутой настежь дверью бара. Почему бы и нет, решил Комбат, и вошел в бар.
   Протиснувшись к стойке, он взял коньяка, выпил рюмку единым духом и, расплатившись, поспешно выбрался на улицу: в тесном помещении было не продохнуть от табачного дыма и алкогольных испарений, с которыми не справлялся даже мощный кондиционер.
   За столиками на улице свободных мест не оказалось — вечер был в разгаре. Комбат пожал плечами и неторопливо двинулся дальше. Проводить время в компании незнакомых людей ему почему-то расхотелось. Опять пойдут разговоры о деньгах, новых машинах, о том, кто кого кинул и кто с кем переспал, и спасения от них нет. «О, времена, о, нравы!» — мог бы воскликнуть Борис Иванович, но не стал. Времена всегда таковы, каковы они есть, и нравы тоже, и, если ты не вписался в плавное течение жизни, цепляясь за все подряд, как суковатая коряга, в этом винить некого, кроме себя.
   Размышляя подобным образом, он свернул за угол и оказался в плохо освещенном переулке, только теперь сообразив, что, задумавшись, свернул раньше времени. Особенной беды в этом не было, просто эту дорогу Рублев не очень любил: через пару кварталов переулок превращался в совершенно неосвещенное ущелье между двумя бетонными заборами. На опасности, которые могли подстерегать неосторожного путника в этой темной щели, Комбату было наплевать, да и не должно быть там никаких опасностей, поскольку этой дорогой почти никто не ходил. Просто место это всегда навевало на Бориса Ивановича тоску, серую, как бетонные стены по обе стороны. «Ну не возвращаться же теперь», — подумал он и двинулся дальше.
   Впереди обозначился стоявший у обочины микроавтобус.
   Капот его был поднят, и под ним с приглушенными ругательствами возился водитель, подсвечивая себе спичками. До ближайшего фонаря было метров двадцать, а на улице уже основательно стемнело. «Вот бедолага», — подумал Рублев и ускорил шаг.
   — Какие проблемы, друг? — спросил он, подходя и через плечо водителя заглядывая под капот.
   Водитель вздрогнул от неожиданности и повернулся.
   — Никаких проблем, — почему-то шепотом ответил он.
   — Да ладно тебе, — добродушно сказал Рублев, преисполненный желания помочь ближнему в беде. — Давай помогу. Ковыряешься тут, как курица в навозе...
   — Спасибо, я справлюсь, — все так же тихо сказал водитель. На лице его отразилась сильнейшая неприязнь, которая очень не понравилась Комбату.
   — Как хочешь, — сказал он. — Я просто хотел помочь. Посветить, например...
   — Слушай, мужик, — прошипел водитель, упираясь в грудь Бориса Ивановича рукой и отталкивая его от машины, — перестань орать и иди отсюда.., пока я тебе не засветил.
   Говоря, он продолжал толкать Комбата в грудь, оттесняя от машины и почему-то все время косясь на окна соседнего дома.
   — Да успокойся ты, блаженный, — тоже начиная раздражаться, громко сказал Рублев. — Руки убери, а то как бы чего не вышло.
   — Да тише ты, козел, — яростно прошипел водитель. — Быстро вали отсюда. Ты знаешь, с кем разговариваешь?
   — Да мне плевать, — нарочно еще больше повышая голос, ответил Рублев. Раздражение, подспудно копившееся на протяжении многих дней, вдруг подкатило к горлу тугим комком и ударило в голову. Он понимал, что не прав и явно лезет не в свое дело, но, черт возьми, он ведь просто хотел помочь! И потом, чем это занимается здесь водитель фургона, раз ему мешает шум? — Не знаю, кто ты, и знать не хочу! Квартирки чистим, а?
   В последний момент он успел заметить, как водитель стрельнул глазами куда-то мимо его плеча, и резко отскочил в сторону, наугад нанося удар согнутой рукой. Его локоть врезался во что-то мягкое и податливое, за спиной зашипели от боли, и под ноги Комбату, тускло блеснув в свете далекого фонаря, свалился одноразовый шприц. Вид этой безобидной на первый взгляд штуковины привел Рублева в неистовство: он еще не забыл, как его подсадили на иглу, и до сих пор время от времени ощущал последствия того достопамятного происшествия. Коротко взревев, он одним ударом пудового кулака завалил подкравшегося сзади человека, который все еще качался у него за спиной, держась обеими руками за живот.
   Тыл очистился, но вот водитель явно не собирался покидать поле боя: отскочив в сторону, он сунул правую руку за отворот своей джинсовой куртки. В Бориса Ивановича стреляли столько раз, что испытывать это пакостное ощущение снова он не хотел даже из любопытства. Швырнув в водителя куртку, которую все еще держал в левой руке, Комбат прыгнул вперед. Водитель отмахнулся от куртки свободной рукой, но Рублев уже был рядом с ним и нанес два сокрушительных удара: по корпусу и в голову. Он почувствовал, как под его кулаком коротко хрустнули ребра, а в следующий миг водитель с грохотом врезался своей дурной головой в жестяной борт фургона.
   Комбат остановился, с шумом выдохнул через нос и наклонился, чтобы подобрать свою куртку. На глаза ему снова попался шприц, и Рублев с наслаждением растоптал его подошвой ботинка. Ему было совсем не интересно знать, чем именно был наполнен шприц.
   Падая, водитель успел-таки вынуть руку из-за пазухи.
   Он лежал на спине, широко раскинув руки в стороны и неловко подвернув голову, и Комбат с удивлением разглядел между пальцев его правой руки не пистолет, а какой-то блокнот.., или не блокнот? Он наклонился, чтобы поднять маленькую книжицу в твердом коленкоровом переплете, и еще раньше, чем его пальцы коснулись гладкой обложки, понял, что это.
   Это было удостоверение, служебное удостоверение.