Воронин Андрей Николаевич. Проводник смерти

   – Обижаете, гражданин начальник! – с издевательским раболепием воскликнул Кабан. – За что же вы меня посадите? За то, что я ваш хабар ополовинил? Так про это еще статью не написали! Вот Никита наш Артемич депутатом заделается, уж он напишет… Вот тогда и сажайте Нагаев небрежно засунул конверт в карман куртки и с наслаждением схватил Кабана за грудки, собрав его рубашку в горсть.
   – Слушай меня внимательно, недоумок, – прошипел он прямо в бегающие поросячьи глазки охранника. – Ты мне не нравишься. Еще раз вякнешь – вышибу мозги. А посадить я тебя могу в любой момент и за что угодно – хоть за не правильный переход улицы. Ты понял, вонючка? И Вареный тебя не защитит. Ему со мной ссориться не резон Оттолкнув Кабана с такой силой, что тот чуть устоял на ногах, Нагаев сам отпер замок и вышел, хлопнув дверью так, что та едва не сорвалась с петель.
   Садясь в машину, он нечаянно поднял глаза и вздрогнул: из окна второго этажа на него смотрело худое и бесцветное, как у вурдалака, лицо Вареного.

* * *

   Счастливо миновав пустые по случаю плохой погоды скамейки, на которых любили собираться разговорчивые старухи из трех соседних подъездов, Андрей Кареев перешагнул грязную лужу, где плавали несколько размокших окурков и неприлично белел чей-то не успевший рассосаться плевок, и потянул на себя вихляющуюся дверную ручку. Дверь тягуче взвыла. Это был до боли знакомый звук. Придерживая на плече полупустую спортивную сумку, Андрей протиснулся в подъезд и на мгновение остановился, пережидая нахлынувшее ощущение нереальности происходящего, от которого слегка кружилась голова и казалось, что ноги не касаются пола. Он стоял, вдыхая знакомый запах подъезда, который ни с чем невозможно было спутать, и со смешанным чувством радости и тревоги подмечал привычные детали.
   Здесь ничто не изменилось за время его отсутствия, и это было странно: ему почему-то казалось, что за два с небольшим месяца все стало совсем другим.
   «Это потому, что я сам изменился», – подумал Кареев и двинулся к лифту. Кабина лифта тоже осталась такой, какой она запомнилась Андрею: сверху донизу исписанный и изрезанный перочинными ножами, тускло освещенный, скрипящий и конвульсивно содрогающийся ящик, похожий на внутренность двустворчатого шкафа, насквозь провонявший мочой и паленой пластмассой. Когда-то здесь было зеркало, и его треугольный осколок по-прежнему нелепо поблескивал в левом верхнем углу исцарапанной алюминиевой рамы. Андрей поймал в нем свое отражение: ввалившиеся щеки, нехороший блеск глаз, небритый подбородок с полузажившей царапиной. Он не стал отворачиваться: по большому счету, ему было все равно. – Покопавшись в карманах утепленной матерчатой куртки, он достал мятую пачку дешевых сигарет и закурил, даже не пытаясь делать вид, что это доставляет ему удовольствие. В его жизни теперь было мало удовольствий, да и те, что были, ухитрялись каким-то таинственным образом быстро превращаться в противоположность, в конечном итоге вызывая один и тот же эффект – тошноту и головную боль.
   Он курил, испытывая тошноту и головную боль, и терпеливо ждал, когда же лифт, наконец, доставит его на двенадцатый этаж. Ему хотелось помыться и для начала выпить кофе – кажется, где-то на кухне оставалась нераспечатанная пачка. И он все время помнил о том, ради чего вернулся, равно как и о том, чем это ему грозит.
   Кабина, наконец, содрогнулась в последний раз и остановилась, как обычно, сантиметров на пять ниже уровня пола. Створки двери разошлись с привычным визгом, и Андрей шагнул на лестничную площадку, нащупывая в кармане куртки ключи.
   На грязной кремовой стене справа от двери его квартиры, как и прежде, красовалось выведенное с помощью аэрозольного баллончика коротенькое, всего в два слова, сообщение о том, что какая-то Ира, оказывается, не блистает умственными способностями. Под этим сообщением белел свеженький график дежурств по лестничной клетке, который каждый месяц с достойным лучшего применения упорством вычерчивала Инга Тимофеевна из квартиры напротив. Скользнув по графику равнодушным взглядом, Кареев заметил, что вредная бабенция начисто проигнорировала факт его двухмесячного отсутствия, включив его фамилию в список. Слегка качнув головой в знак преклонения перед ее неистощимым упорством, Андрей бросил окурок в угол и вставил ключ в замочную скважину.
   Замок привычно щелкнул, и дверь гостеприимно распахнулась, впуская его в прихожую. В квартире стоял неприятный запашок, и Андрей сразу вспомнил, что тогда, в конце августа, покидая квартиру, не удосужился вынести мусор – ему казалось, что он уезжает навсегда, и мелочи наподобие помойного ведра и немытой посуды не имели ровным счетом никакого значения.
   «Может быть, хватит врать? – спросил внутри насмешливый голос, который в последнее время сильно отравлял ему жизнь. – Скажи прямо: бежал без памяти, рвал когти, куда глаза глядят… Какие уж тут мусорные ведра! Нечего на пустом месте поэзию разводить. Романтика дальних странствий, блин…»
   Андрей повесил сумку на ручку стенного шкафа и отправился на кухню за мусорным ведром. Как бы то ни было, какой бы срок ему не оставался, мусор все же следовало вынести. Не жить же в этой чертовой вони.
   Возле мусоропровода, как тигр у водопоя, его поджидала старая карга Инга Тимофеевна. Андрей коротко кивнул ей, надеясь, что этим дело и ограничится, но старуха была не из тех, кого можно легко смутить и, тем более, обойти, не удостоив вниманием. Она шагнула наперерез, выставив напоказ всю свою коллекцию зубных протезов и сделавшись от этого похожей на белеющий у обочины караванной дороги полузанесенный песком конский череп.
   Андрею захотелось закатить глаза, но вместо этого он выдавил из себя ответную улыбку: провоцировать старуху на скандал ему не хотелось, она только того и ждала.
   – С возвращением, Андрей Валентинович! – сиропным голосом произнесла она. – Давненько вас не было.
   – Два месяца, – ответил Андрей, отваливая крышку мусоропровода и с опаской снимая крышку с ведра.
   В ноздри шибанула затхлая вонь, удивительно сочетавшаяся с голосом Инги Тимофеевны.
   – Командировка? – поинтересовалась старуха, подбираясь поближе и норовя заглянуть в ведро – как видно, в силу давней привычки повсюду совать свой длинный нос.
   – Да, – сказал Кареев, опрокидывая ведро над люком и нетерпеливо колотя им по жестяному коробу мусоросборника. Спрессовавшийся гнилой мусор наконец вывалился из ведра и зашуршал вниз по бетонной трубе. – Командировка. Творческая, – добавил он зачем-то.
   – Творчество – это хорошо, – явно намереваясь перейти к главному, сказала Инга Тимофеевна. – Вы знаете, что пропустили восемь дежурств?
   – Догадываюсь, – сказал Андрей. – Но ведь меня не было в городе, а значит, я не мусорил на лестнице.
   – Это не имеет значения, – возразила старуха. – Существует график, и соблюдать его должны все без исключения.
   – Ошибаетесь, – сказал Андрей, которому смертельно надоела эта тягостная чепуха, напоминавшая затянувшийся бред. – Я должен добывать информацию, обрабатывать ее и вовремя сдавать репортажи. А убирать лестницы должна уборщица. И знаете что, Инга Тимофеевна?
   – Что? – спросила старуха, очевидно настроившись на долгую воспитательную беседу.
   – Подите-ка вы к черту с вашим графиком! – произнес заветные слова Андрей и, обойдя застывшую с открытым ртом соседку, ставшую теперь поразительно похожей на глотнувшую дихлофоса моль, устремился к открытой двери своей квартиры.
   – Хам! – понеслось ему вслед. – Я на тебя в домоуправление пожалуюсь! Сопляк, неряха! В милицию! Это еще проверить надо, какая у тебя была командировка!
   «Золотые твои слова», – подумал Кареев и захлопнул за собой дверь, заглушая вопли оскорбленной в лучших чувствах Инги Тимофеевны.
   Ведро все равно источало тошнотворную вонь, и Андрей вымыл его до скрипа, предварительно закурив еще одну сигарету, чтобы затхлый запах гнили не забивал ноздри. Только протерев ведро насухо заскорузлой половой тряпкой, он заметил, что так и не снял куртку и по локоть намочил рукава. Вздохнув, Андрей разделся и скинул тяжелые, насквозь промокшие ботинки.
   На кухне уютно бормотал холодильник. Кареев поморщился: чертова штуковина тысячу раз могла загореться и спалить квартиру дотла. Уходя навсегда, не забудьте обесточить помещение… Странно, что за два месяца в квартиру никто не залез. Впрочем, что тут странного: двенадцатый этаж плюс церберша со вставными челюстями в квартире напротив. Интересно, нет ли в холодильнике чего-нибудь съедобного?
   В холодильник он так и не заглянул. Нервное напряжение, не отпускавшее его два месяца подряд, достигло, казалось, наивысшей точки, и аппетит был чисто теоретическим: понимая, что поесть, в принципе, не мешало бы, он не мог думать о еде без отвращения. При мысли о том, чтобы что-нибудь пожевать, перед его внутренним взором почему-то моментально представали покрытые противным желтоватым налетом вставные челюсти Инги Тимофеевны, и тошнота становилась просто нестерпимой. Он отыскал кофе и сварил себе огромную порцию. Напиток получился черным, как смола, и горьким, как хина – Андрей здорово переборщил с порошком. Но это было именно то, что ему требовалось в данный момент.
   Держа дымящуюся чашку в правой руке, он прошел в комнату, по дороге захватив из прихожей свою сумку.
   Бросив сумку на диван, Андреи включил телевизор, слепо таращивший на него пыльное бельмо экрана, и уселся напротив, с шумом прихлебывая обжигающий кофе. Было время дневных новостей, и симпатичная дикторша рассказывала про то, как сжимается вокруг мятежного города кольцо блокады. Андрей кивнул ей, как старой знакомой, и укоризненно покачал головой: когда-то они провели вместе пару ночей, и теперь ему было неприятно выслушивать из ее уст официальную хронику.
   Слова «Чечня», «терроризм» и «беженцы», горохом сыпавшиеся с экрана, заставляли его совесть ныть, как больной зуб. Он понял, что зря включил телевизор: ему было совершенно необходимо провести хотя бы пару часов в покое, а еще лучше – вздремнуть, чтобы заняться делами на свежую голову, а вместо этого он выхлебал лошадиную дозу кофе и взвинтил себя этим дурацким телерепортажем. Теперь ни о каком сне не могло быть и речи, и его возвращение в осиротевшую квартиру, таким образом, теряло всякий смысл.
   Допив кофе, он раздраженно щелкнул тумблером, выключая телевизор, и подошел к окну. Москва тонула не то в тумане, не то в опустившихся до самой земли облаках. Сквозь эту серую пелену едва проступали размытые силуэты зданий и башен. Ближние крыши, испятнанные островками тающего снега, блестели от влаги, как острые спины каких-то невиданных морских чудовищ, выбравшихся на сушу, чтобы закусить человечиной Их огромные серые туши были буквально нафаршированы людскими телами. Андрей представил себе, как это могло бы быть: вспышка, медленно расползающееся облако грязно-серого дыма, огромные массы кирпича, бетона и стали вдруг приходят в медленное, все ускоряющееся неумолимое движение, увлекаемые силой тяжести громадные плоскости трутся друг о друга, сталкиваются, ломаются, превращая в рваное месиво мебель, тела, надежды, жизни…
   Он резко отвернулся от окна, но страшная картина все еще стояла перед глазами. Кареев знал, что виноват во всем только он Тех, кто закладывал взрывчатку, винить было нельзя: паук не может не плести паутину, а некоторые люди устроены так, что чужая жизнь для них стоит ровно столько, сколько они заплатили за пулю, оборвавшую эту жизнь. В гибели овцы виноват пастух, не уберегший ее от волков; жертвы же террористических актов, состоявшихся в Москве, по мнению Андрея Кареева, были целиком на его совести. Он ничего не знал наверняка, но догадывался о том, что готовится. Он мог попытаться предотвратить то, что случилось, но струсил и дал стрекача, подставив напоследок единственного человека, которого считал своим другом, и унеся в клюве десять тысяч баксов.
   Вспомнив о деньгах, он криво улыбнулся и вернулся на диван. Расстегнув сумку, он запустил руку под тощую стопку одежды и достал со дна сумки завернутый в грязную футболку «ТТ». В обойме было восемь патронов – вполне достаточно. Воевать он не собирался. Он вообще не собирался стрелять без нужды, у него было другое оружие – голова и пишущая машинка. Ну, а если это оружие окажется бесполезным, тогда настанет черед пистолета. По крайней мере, часть заплаченных ему за молчание денег он потратил с толком.
   Небрежно бросив пистолет обратно в сумку, Андрей дотянулся до телефона и снял трубку. Трубка молчала, словно он по ошибке поднес к уху дверную ручку – телефон отключили за неуплату. "Так даже лучше, – подумал Андрей. – Ну, что я ей могу сказать? А главное, что она может мне ответить? Она ведь так и не успела понять, в чем дело, из-за чего весь сыр-бор… Никто этого не успел понять, кроме, что называется, заинтересованных лиц.
   Ничего, это мы поправим…"
   Бросив мертвую трубку обратно на рычаги, Кареев решительно встал с дивана и уселся за свой рабочий стол. Он смахнул рукавом пыль с крышки пишущей машинки и бережно снял ее, положив, как всегда, на пол у ножки стола. Черные клавиши с белыми пятнышками литер вдруг показались ему рассевшимися на трибуне стадиона зрителями, которые замерли в ожидании пенальти. Он, Андрей Кареев, стоял сейчас у одиннадцатиметровой отметки, готовясь нанести удар, который решит судьбу матча. Разница была лишь в том, что призом за победу в этом матче была пуля в затылок, а про поражение никто не узнает. Все, кто знал о его участии в игре, уверены, что он давно ушел с поля, хромая и утирая слезы. «Укокошат они меня, – подумал он. – Как пить дать, укокошат, им это раз плюнуть. Что ж, это будет лишним доказательством моей правоты.»
   Он нисколько не кокетничал, спокойно думая о смерти, как о неизбежном финале всего живого. Он действительно изменился, и эти изменения не сулили ничего хорошего ни ему, ни тем, ради кого он вернулся в Москву.
   Когда Андрей Кареев заправил в машинку чистый лист бумаги и положил руки на клавиши, его соседка из квартиры напротив, все еще мелко дрожа от негодования, закончила набирать номер и в последний раз сверилась с бумажкой, которую держала в руке. Ей ответили сразу.
   – Але, – закричала в трубку Инга Тимофеевна, – вы слушаете?
   – Не надо так кричать, – ответил интеллигентный мужской голос на том конце провода. – Я вас отлично слышу. Вам кого?
   – Мне Антон Антоныча, – сказал вздорная старуха, не подозревая, что называет пароль.
   – Я вас слушаю.
   – Это вы Антон Антонович?
   – Допустим. А в чем дело?
   – Меня просили позвонить, когда он вернется. Так вот я и звоню.
   – Кто вернется? Что за чепуха? Вы можете объяснить толком?
   – Как же, – растерялась пенсионерка. – Как же это – чепуха" Сами заплатить обещались, а теперь чепуха?
   – Ах, заплатить? – неизвестно чему обрадовался голос в трубке. – Вас, случайно, не Ингой Тихоновной зовут?
   – Ингой Тимофеевной, – немного сварливо поправила старуха.
   – Ах, ну да, конечно. Простите великодушно. Теперь, кажется, припоминаю. А сосед у вас, насколько я помню, Иванов Петр Степанович…
   – Кареев он, Андрей Валентинович, а никакой не Иванов.
   – Ах, да! Господи, совсем закрутился, скоро забуду, как жену зовут. Так он, говорите, вернулся?
   – Вернулся. Только ты, мил человек, про деньги не забудь. Это тебе – тьфу, а у меня пенсия маленькая…
   – Об этом не беспокойтесь. Спасибо вам огромное…
   – Из «спасибо» шубу не сошьешь, – кротко заметила Инга Тимофеевна.
   – Совершенно верно, – серьезно согласился незнакомец. – Будьте дома, наш сотрудник сегодня же к вам заедет и передаст условленную сумму. Даже не так. Я, пожалуй, сам к вам заскочу. Часиков в пять вас устроит?
   Вот и славно. Еще раз спасибо. Вы оказали неоценимую помощь.., гм, следствию.
   Старуха положила трубку и мстительно покосилась на дверь.
   – Стрикулист, – выругалась она, обращаясь к своему соседу, и пошла на кухню пить чай с баранками.

Глава 8

   Нагаев притормозил напротив пивного ларька и окинул взглядом истоптанную, покрытую полужидкой снеговой кашицей площадку, на которой сиротливо мокли железные скелеты парусиновых зонтиков и неистово потребляли сильно разбавленное водкой пиво всепогодные алкаши. Он без труда отыскал взглядом щуплую фигуру в кургузом пальтишке из дерматина и дурацкой клетчатой шляпе с мизерными полями, из-под которых торчали огромные красные уши и унылый, вечно шмыгающий нос. Обладатель этого набора что-то увлеченно втолковывал своему соседу по столику, уткнув нос в пивную кружку и жестикулируя свободной рукой с такой энергией, словно дирижировал симфоническим оркестром.
   Сосед, находившийся на полпути к нирване, время от времени тяжело кивал головой, причем было не понять, то ли он выражает согласие со словами оратора, то ли просто утратил способность держать голову. Нагаев склонен был признать верным второе предположение.
   Наконец оратор поднял голову от бокала и заметил «десятку» Нагаева. В лице его что-то неуловимо переменилось, и он поспешно допил пиво, прервав на полуслове свою пламенную речь, чего его собеседник, кажется, даже не заметил.
   Нагаев тронул машину и медленно свернул за угол, огибая «водопой». Он проехал еще два квартала и свернул во двор. Заперев машину и для верности подергав все дверцы, он закурил и двинулся напрямик через детскую площадку, глубоко засунув руки в карманы кожанки и надвинув кепку почти до самых глаз.
   Отодвинув державшуюся на честном слове доску в заборе, капитан с трудом протиснулся в узкую щель и оказался перед нежилым двухэтажным флигелем, медленно разрушавшимся в глубине квартала в ожидании сноса. Какие-то кусты из той породы, что лучше всего чувствует себя именно на свалках, руинах и пепелищах, уже успели подняться в человеческий рост, до половины заслонив своими голыми прутьями окна первого этажа.
   Капитан растоптал окурок подошвой своего тяжелого ботинка, огляделся по сторонам, быстро нырнул в полуобвалившийся оконный проем, сразу же оступившись на куче битого кирпича и чуть не угодил ногой в скромно прикрытую мокрым обрывком газеты кучу дерьма.
   Коротко выматерившись, Нагаев восстановил равновесие и прошел вглубь помещения, под прикрытие уцелевшего потолка, внимательно глядя под ноги.
   Он успел выкурить еще одну сигарету, прежде чем в соседней комнате послышалась какая-то возня. Там что-то упало, кто-то охнул и зашипел, и в дверном проеме появился обладатель дерматинового пальто и клетчатой шляпы.
   – Здогово, начайник, – шмыгнув носом, произнесла эта личность, стоя на одной ноге. Вторая была поджата – видимо, ушастый сексот сильно зашиб ее, споткнувшись о кирпич.
   – Привет, Игогоша, – невольно ухмыльнувшись, сказал капитан.
   Это была не кличка. Владелец знаменитого на весь район дерматинового пальто звался Игорем. Сам себя он называл Игорешей, что в его исполнении звучало как Игогоша – он не выговаривал добрую треть алфавита, что делало его совершенно неоценимым кадром, поскольку никто не принимал косноязычного алкаша всерьез.
   – Какие дева, начайник? – спросил Игогоша и опять шмыгнул носом. – Закутить дашь?
   – На, – сказал Нагаев, протягивая стукачу открытую пачку, – наваливайся, голытьба. Не пойму, куда ты деньги деваешь. Неужто пропиваешь все до копейки?
   – А чего там пгопивать? Жавкие ггоши, вот и все мои деньги.
   Говоря, Игогоша ловко подцепил скрюченными, давно не видевшими мыла пальцами сразу три сигареты и вороватым движением вытянул их из пачки. Две он быстро сунул в карман своего треснувшего на сгибах лапсердака, а третью вставил в губы. Капитан, сделав вид, что не заметил наглого грабежа, поднес ему спичку. Игогоша закурил и с блаженным видом выпустил дым из ноздрей.
   – Хогош табачок, – похвалил он, жадно затягиваясь и шмыгая носом. – Пги моих доходах тойко на свиданке с тобой и покугишь по-чевовечески.
   – А скажи, Игогоша, – не удержался Нагаев, – правду говорят, что ты свое пальто из чьих-то дверей пошил?
   – Бгешут, – авторитетно заявил Игогоша и мастерски сплюнул на груду битого кирпича в углу. – Это они от зависти, педегасты пассивные.
   – Ладно, – сказал капитан, посмотрев на часы. – Давай-ка к делу, приятель. Новенькое что-нибудь есть?
   – Это смотгя что тебя интегесует, – уклончиво ответил стукач, в три огромных затяжки добивая сигарету и стыдливо косясь на все еще тлевший в руке у Нагаева окурок. Капитан перехватил его взгляд, брезгливо поморщился и протянул ему бычок фильтром вперед. Игогоша схватил окурок, благодарно кивнул и присосался к нему, как пиявка.
   – Муха у нас в районе объявился, – рассматривая провисший потолок, сказал Нагаев. – Слыхал?
   – Угу, – кивнул Игогоша. – Гебята базагили.
   – Какие ребята? – спросил Нагаев, подавляя инстинктивное желание тоже начать картавить.
   – Левые какие-то гебята, не с нашего пятачка, – отрицательно замотал головой сексот. – Говогили, он кого-то ггохнул. Вгоде, какую-то бабу. Богатую, вгоде.
   – А про то, кто он такой, этот Муха, промеж ребятами базара не было? – поинтересовался капитан.
   – Быв. Быв базаг, тойко это тгеп один, никто же ни хгена не знает, а всем интересно…
   – Да, Игогоша, толку от тебя сегодня, как с козла молока, – вздохнул капитан. – Только курево на тебя зря перевожу.
   – Есть один чеговек, – после недолгого раздумья сказал Игогоша. – Художник-авангагдист.
   – Чего?! – Нагаев с трудом сдержал смех. – Да у тебя глюки, Игореша! Где это ты художника встретил?
   Не у себя ли на пятачке?
   – Угу, – снова промычал Игогоша и с видимым сожалением бросил под ноги обслюнявленный фильтр – все, что осталось от сигареты. – Он это дево стгасть как уважает. Богодатый такой, стгашный… Сегегой зовут, фамивию не знаю. Так вот, он с этой бабой имев какие-то дева как газ пегед тем, как ее ггохнули. Кагтины она его пгодала, вгоде. Каким-то австгиякам.
   – Хорошие картины? – зачем-то спросил Нагаев.
   – Я, конечно, не по этому деву, но по-моему, говно, – честно ответил стукач. – Какой сам, такие и кагтины.
   – Бородатые? – не удержавшись, съязвил Нагаев.
   – Стгашные. Все гежут кого-то, гвут.., я видав. Ганьше, – напустив на себя важный вид, изрек Игогоша, – ну, до австгияков этих, Сегега иногда свои кагтины дугакам товкав чегез один ломбагд. Они с хозяином ломбагда вгоде как когеша или пгосто знакомые, я не в кугсе. А этот хозяин – Когаблев его фамивия, – он кгаденым пгитогговывает, остогожненько так, потихонечку… Всосав?
   – Всосал, – сказал Нагаев. – А где, говоришь, этот ломбард?
   – На Петгозаводской, – ответил Игогоша. – Ну что, начайник, я сегодня заработав конфетку?
   – Целое кило, – искренне сказал капитан. – На, держи.
   Он не глядя запустил руку во внутренний карман и сунул Игогоше купюру. Это оказалась двадцатка. Игогоша и американский президент некоторое время смотрели друг на друга, и вид у обоих при этом был одинаково обалделый.
   – Смотги-ка, – сказал Игогоша, – баксы. – Ты ничего не пегепутав, начайник?
   – Владей, – ответил Нагаев. – Заработал. Да не просаживай все сразу. Одежду себе купи, а то ходишь, как бомж, смотреть на тебя противно.
   – Во-пегвых, это двадцатка, а не две штуки, – резонно возразил Игогоша, – а во-втогых, когеша меня на пятачке спгосят: Игогоша, откуда бабки? Что я им скажу?
   Я ж не вогую, это каждая собака знает, а на мои доходы не газгонишься…
   – Ладно, ладно, завел свою шарманку, – скривился Нагаев. – Работать иди, если бабок мало.
   – Ни в жизнь, – твердо ответил стукач. – Госудагство меня всю жизнь ггабило, хватит. Больше оно с меня ни копейки не повучит.
   – Государство его грабило, – фыркнул Нагаев. – Да что с тебя взять, кроме анализов и ложных показаний?
   – Ничего, – с самым довольным видом ответил Игогоша. – И я этим гогд.
   – Все, – сказал Нагаев, – достал. Вали отсюда… подрывной элемент.
   – Я пголетагий духа, – возразил Игогоша.
   – Люмпен и стукач, – перевел Нагаев, из которого иногда непроизвольно выскакивали словечки, изобретенные классиками марксизма, которыми будущий капитан навсегда объелся еще в школе милиции.
   – Эх, ггажданин начайник, – вздохнул Игогоша. – Вы пойзуетесь свужебным повожением.
   – А ты бы на моем месте не пользовался, – рассеянно сказал Нагаев. Ему уже было не до Игогоши. – Все, шагай, у меня работа.
   – Знаем мы вашу габоту, – печально сказал Игогоша, вынул из кармана одну из полученных от капитана сигарет, сунул ее в зубы и удалился, охлопывая себя ладонями в поисках спичек.
   Нагаев тоже закурил. Он докурил сигарету до конца, давая Игогоше уйти подальше, выбрался на улицу через оконный проем и, продравшись через кусты, вернулся к машине, из осторожности сделав большой крюк и подойдя к ней с другой стороны.
   Устроившись на сиденье и с грехом пополам разместив в узком пространстве салона свое крупное тело, он вынул из кармана блокнот и на всякий случай записал на свободной страничке: «Кораблев. Ломбард на Петрозаводской.» Это было сделано исключительно из предосторожности да еще на тот маловероятный случай, если тело капитана Нагаева вдруг ни с того ни с сего поутру обнаружат где-нибудь в пригородном лесу с простреленной головой. Впрочем, в такой поворот событий капитан не верил ни на грош: скупщики краденого редко меняют специальность, становясь мокрушниками. Конечно, Муха тоже не был профессиональным киллером, однако же…