Страница:
— Разрешите идти?
— Идите, капитан... и удачи вам. Знаю, понадобится.
И глядя как за Буруном закрывается дверь, потянулся к душащему галстуку, рванул с неожиданной яростью, разорвав резинку. Покатилась по столу вырванная с мясом пуговица форменной рубашки. А потом генерал вдавил кнопку селектора, прохрипел:
— Нина... найди мне коньяку. И побыстрее, девочка...
Сергей извлек из сейфа папку, аккуратно положил на стол. Пухлое дело уже не помещалось в картонных корочках — и большей частью содержало в себе кучу мусора. Кучу никому не нужных бумаг — отчеты наружного наблюдения, справки, рапорты и доклады... Но среди этого вороха имелись настоящие жемчужины. Только вот показать их кому-то, похвастаться, не было никакой возможности. Ни один нормальный человек в это не поверит. Несмотря на все подписи и печати, украшающие документы.
Он выглянул в окно. Над городом нависли мрачные, тяжелые облака, хлеща водой асфальт, стены домов, начавшую желтеть листву. И прохожих, конечно — тех, кому в такую отвратную погоду довелось выползти из теплых уютных квартир.
С той встречи в кабинете начальника МУРа прошло более года. Тяжелого года — високосного. Каких только неприятностей не принесло это время — и всему миру, и отдельным людям. Катастрофы естественные и рукотворные, теракты... просто всякие мелочи, вроде поломанных рук и ног, неожиданно обострившихся болячек и неожиданно навешанных выговоров, ставящих крест на давно ожидаемой звездочке. Кто-то мог бы сказать, что високосный год здесь ни при чем... но Сергей уже не знал, во что можно верить, а в чем следует сомневаться.
Неделю назад генерал-майора Шагина с почетом проводили на пенсию. Или «ушли» на пенсию, что было более верно. Кому-то наверху очень понадобилось генеральское кресло, чтобы посадить в него своего человека. Может быть, очень даже достойного... так или иначе, но генералу прозрачно намекнули, что не один он жаждет носить на плечах тяжелые звезды.
И теперь Сергей остался с этой папкой вдвоем. Никому документы, собранные в картонных, потрепанных за прошедшее время корочках, теперь не нужны. Никто о них не знает... Правда, генерал просил докладывать ему и впредь... но тот же Панарин уже поглядывает косо, мол, целый старший оперуполномоченный большую часть времени занимается какой-то ерундой, да еще не докладывает о проделанной работе.
Скрипнула дверь — на пороге, привычно ссутулившись, стоял Юшков, держа в руке дымящийся чайник.
— Кофе будешь?
— Давай... как машина?
— Заправился под завязку, готов к работе.
Генка Юшков выглядел как настоящий милиционер. По крайней мере так себе представляют идеального стража порядки некоторые обыватели, пересмотревшие западных боевиков. Здоровенный, под два метра ростом, широкоплечий настолько, что было не совсем ясно, как он умещается за рулем своего «жигуля», Генка, несмотря на довольно устрашающую внешность, был существом дружелюбным, компанейским и необидчивым. Но самое главное — он умел держать язык за зубами, а потому Сергей счел нужным посвятить своего напарника во все детали работы.
Первые два месяца Генка посмеивался над капитаном, считая его немного не от мира сего. Но ведь, с другой стороны, работы стало поменьше, прекратились — почти — постоянные ночные дежурства, и Юшков был доволен. Что с того, что капитан, да еще вместе с генералом, слегка помутились разумом? Зарплату платят, выслуга идет... Потом появился первый из тех самых документов — и работа перестала казаться пустой тратой времени. С того момента отношения между старшим опером и сержантом-водителем установились самые что ни на есть дружеские, и часто оба забывали, кто является начальником, а кто — подчиненным.
— Наружники передали очередную сводку.
Сергей посмотрел на тоненькую стопку бумаги.
— Как обычно, ничего?
— Абсолютно, — кивнул сержант. — Правда, до конца я не дочитал. Обычный день обычного человека. Гулял по парку. Познакомился с роскошной телкой, знакомство продолжили в ее квартире...
— Кто такая, установили?
— Да. Мерцевич Инга Леоновна, двадцать три года, работает инструктором в фитнес-центре, в б... прости, шеф, в проституции не замечена. Хотя мужиков меняет достаточно часто. Небедная. В общем-то ничего выдающегося, кроме м-м... отдельных частей тела.
Бурун взял отчет, бегло пролистал.
— Та-ак... ушел он от нее в 16.00, до закрытия проторчал на Горбушке, купил груду радиодеталей...
— Шестой раз за последние два месяца, — ехидно вставил Гена, рассыпав по чашкам кофе и с тоской бросая взгляд на дно опустевшей сахарницы. — У тебя сахар еще остался?
— В тумбочке... да, шестой раз.
— Все зафиксировали?
— Все до последней детальки, список приложили. Там такая толпа всегда, можно человека пасти, ни на шаг не отпуская. Отнесешь список экспертам, пусть подумают, на кой черт такая подборка может понадобиться.
— Угу... дальше?
— Топтуны утверждают, что в метро он пытался сбросить хвост.
— Пытался или сбросил?
Сергей хмыкнул, поскреб щетину на подбородке — утром, как это часто бывает, в битве бритья и сна победу одержал все-таки сон. Затем еще раз пробежал глазами сводку, на этот раз куда внимательнее. Пожал плечами.
— Пытался... причем на удивление бездарно. Начитавшись хотя бы бульварных романов, можно было бы придумать что-нибудь поумнее. Один поезд пропустил, дождался второго, затем вдруг рванул вдоль вагонов, пробежал две трети платформы... и все на этом. Больше никаких резких движений, даже толком не оглядывался. Побродил по Горбушке, скупился, пошел домой. Поболтал с соседом. Через полчаса вместе со своей матерью зашел к нему, просидел в гостях около полутора часов. Вернулся домой. Все.
— Прослушка?
— Дохляк... обычные шумы. Телевизор. Разговоры о погоде, о здоровье, о ценах — ничего необычного.
Сергей с удовольствием отхлебнул горячего крепкого кофе, кивнул в знак благодарности.
— Я бы сказал, что все это в высшей степени подозрительно, — глубокомысленно заявил Генка. — Смотри, уже месяц мы фиксируем каждый звук в его квартире. И все это время он со своей мамашей...
— Если она ему мамаша.
— В общем, с этой бабкой говорит о погоде, о ценах, о здоровье, о телепрограммах. Ни разу не коснулся политики. Ни разу не поговорил о чем-то личном, о прошлом. Ни разу не прозвучало хоть полслова о том, чем он занимается...
— Знать бы чем.
— Скупкой радиодеталей, — фыркнул Геннадий. Затем вздохнул с явственно слышимой тоской: — И бабами еще... ну почему ему так везет на красивых цыпочек. Без комплексов и без претензий. Ни одна из них в мою сторону даже не посмотрит. Подумать только, за последний год у него их было... сколько? Дюжина?
— Больше.
— Вот именно... И ни одна, капитан, ни одна ему не позвонила! Ни к одной он не пришел дважды!
— Завидуешь?
— Еще бы. Тебе не кажется, что все о-очень подозрительно?
— Есть еще одна странность... — Сергей достал из папки очередной пакет документов — расшифровку прослушки за вчерашний день. Против каждой фразы стояли дата и время. — Вот, смотри... здесь, эта вот фраза. «Ты смотри, смотри, как он сыграл! Это же не гол, это произведение искусства!»
— Ну и что?
— Время видишь?
— Ну?
Сергей извлек на белый свет еще два листа — программу телепередач и вырезку из газеты. Разложил их перед собой на и без того захламленном столе, уже порядком подсохшим маркером обвел несколько строк.
— Прямая трансляция матча началась в 18.30, так? Гол забит на шестой минуте. То есть в 18.36, плюс-минус пара минут на всякого рода накладки. А эта реплика сказана в 18.32.
Генка почесал пятерней затылок, долго изучал бумаги.
— Может, он этот матч уже видел...
— Сержант, выпей кофе, — хмыкнул Бурун. — Прямая трансляция... эти слова тебе о чем-то говорят?
— Другого футбола в это время не было? — сделал сержант еще одно предположение, заранее зная, что столь очевидную версию шеф проверит в первую очередь.
— Не было. Ни по одному каналу.
— А может, они видик смотрели...
В ходе работы над этим делом Генка и Сергей поочередно брали на себя функции скептика, поскольку все принимать сразу на веру — можно было и без крыши остаться. В данный момент роль Фомы неверующего исполнял сержант.
— Возможно, — вздохнул Бурун. — Возможно, такой вариант я допускаю. Хотя для болельщика смотреть запись в то время, как идет прямой репортаж, это... это...
— Идиотизм.
— Точно. Ладно, наблюдение я на сегодня снял, как показывает практика, после закупки радиодеталей два дня он из дома не высунется. И потом, Житнов меня сегодня уже эдак глубокомысленно спрашивал, в курсе ли я, во сколько обходится государству час работы наружки.
— И во сколько? — В голосе Генки сквозил явный интерес.
— Он сам скорее всего не знает... но сказал, что дорого.
— Ладно... так что будем делать сегодня?
— Отвезешь экспертам список, затем... есть одна мысль, надо проверить.
Сержант одним глотком допил остаток кофе и, подхватив документы, скрылся за дверью. А Сергей снова открыл папку на том, самом первом листе. Каждое слово, каждая запятая уже давно и прочно отпечатались в памяти, но не проходило и дня, чтобы Сергей не возвращался к этим строкам.
Особенно к последней.
Она, как и тогда, в первый раз, жгла глаза. Заставляла перечитывать ее снова и снова, как будто бы могло случиться чудо, и слова, вдруг ожив, сложились бы иначе, изменив странный смысл.
«Указанный Верменич Ярослав Борисович не является человеком».
— Ты чудо...
Ладонь Ярослава скользнула по спине женщины, и Инга чуть слышно застонала от удовольствия. Она и сама не знала, почему вдруг с такой готовностью поддержала разговор с неспешно прогуливающимся под дождем мужчиной... и почему сама же предложила продолжить беседу у нее дома, за чашкой горячего кофе, так уместного в этот гадкий, мокрый день. А там — там все было уже предсказуемо, а потому неинтересно. Горячий сладкий кофе... взгляд над краем чашки... соприкоснувшиеся на мгновение пальцы. Он не спешил, и спустя час Инга готова была сама предложить ему раздеться. Но она все-таки дождалась...
Она хотела обернуться, снова увидеть его лицо — красивое и в то же время мужественное, хотела взъерошить его черные с проседью волосы, провести кончиками ногтей по рельефным мышцам. Но Ярослав продолжал ласкать ее спинку, и она боялась пошевелиться, чтобы ненароком не оборвать этот чудный процесс...
А потом вдруг на сердце стало тоскливо, и она со всей ясностью осознала — сейчас он уйдет. Уйдет, чтобы уже никогда не вернуться. По щеке прокатилась слеза, за ней вторая... Этот мужчина был лучшим, самым лучшим... никто из тех, с кем она делила постель, не шел с ним ни в какое сравнение — но дело было не только в этом. Он просто... был особенным. И она чувствовала, что с его исчезновением ее жизнь станет пустой... и совершенно бессмысленной.
— Не уходи, — прошептала она.
— Я здесь, девочка, я здесь.
— Ты уйдешь, — всхлипнула она. — Я знаю...
— Уйду, — вздохнув, согласился он, не желая спорить. Тем более что девушка была права. Он всегда уходил.
Ладонь продолжала ласкать бархатную, усыпанную еле заметными мягкими волосками кожу. И вдруг замерла... там, глубоко внутри тела, пульсировал огонек, жгучий, опасный, тревожный. Он был еще мал, его не смогли бы заметить никакие осмотры, никакие исследования... но чувства Ярослава, когда он того хотел, были острее иных приборов. Пройдет лет пять-семь, не больше, и врачи поставят страшный диагноз — рак. Огонек станет пожаром, который сожжет это молодое, красивое, полное сил тело. Превратит его в развалину... а затем принесет смерть. Или не смерть — но жизнь, которая немногим лучше смерти... постоянные лекарства, операции, облучение.
Пальцы стали капельку теплее, затем засветились изнутри сначала красным, а затем золотистым светом. Пальцы другой руки зарылись в густые светлые локоны. Всхлипывания Инги постепенно утихли — и вместе с ними угас и злобный огонек. Угас, чтобы никогда не ожить... Угасла и боль неизбежной утраты, оставив лишь легкое сожаление и тихую светлую грусть. Завтра Инга еще будет тосковать, через неделю не сможет с уверенностью описать его лицо, через месяц лишь едва вспомнит о нем... Что поделать, так надо.
Пальцы скользили вниз, Инга уже мурлыкала, чувствуя, как тепло проникает в тело. Если бы она увидела сейчас лицо Ярослава — она бы поразилась, насколько мужчина сосредоточен. И тому были причины — это юное создание, красивое и изящное, было все же рождено в дымном городе, в изгаженном мире, в отравленном воздухе. И он одну за другой убивал болезни, еще только зарождающиеся — или те, которые, уже обретя в этом теле дом, отзовутся лишь в детях или внуках Инги. Пусть здоровье будет его маленьким даром этой красивой женщине, которая подарила ему час любви.
— А теперь спи, — прошептал он. — Спи девочка, ты устала, тебе нужны силы...
Инга почувствовала, как тяжелеют веки. Она хотела сказать, что совсем еще не устала и что раз уж он все равно должен уйти, то почему бы им не заняться любовью еще раз, напоследок... на прощание. Но язык не слушался, сознание гасло, погружаясь в блаженную дрему...
Еще раз взъерошив волосы спящей женщины, Ярослав вышел на кухню. Чайник уже давно остыл, некоторое время он раздумывал, переводя взгляд с початой банки кофе на чайник и обратно, затем хмыкнул, плеснул себе воды из-под крана, привычно проведя над стаканом слабо засветившейся ладонью. Если бы сейчас содержимое стакана попало в лабораторию, химики были бы весьма удивлены — воду такой чистоты и минерального баланса можно было найти лишь в нескольких точках планеты. И с каждым годом этих точек становилось все меньше и меньше.
За окном по-прежнему шел дождь... Ярослава это особо не беспокоило, он мог вполне комфортно чувствовать себя и в жару, и в холод, и в слякоть. Но, как и любой нормальный человек, предпочитал все же не слишком жаркую ясную погоду. Только в отличие от других людей, которые искренне считали себя нормальными, он при желании мог эту погоду обеспечить... на все 365 дней в году.
Дверь подъезда захлопнулась за ним, щелкнул кодовый замок. Хмурая мокрая толпа двигалась по лужам, глядя себе под ноги, — и как грязная вода вливается в решетки канализации, так и эти люди мрачной, черно-серой массой вливались в метро. Ударила тугая воздушная волна, поезд остановился... Ярослав прислушался к своим ощущениям — нет, с этим поездом все было в порядке. И все же в воздухе витало нечто... нечего... он не слишком хорошо владел футурпрогнозом, во всяком случае, не настолько, чтобы выдержать экзамен хотя бы на младшего помощника пифии, но определенная чувствительность у него все же была — не общая, как у пифий, а только на масштабные катастрофы. И разумеется, на собственную безопасность. Вот и сейчас он мог бы поклясться, что вот-вот что-то произойдет, что-то очень-очень плохое.
Подошел следующий поезд — и тут же он ощутил, как волна жара прошлась по телу, заставив волосы подняться дыбом, заставив сердце учащенно забиться. Это было здесь, в этом поезде... Ярослав двинулся вдоль вагонов, все ускоряя и ускоряя шаг. Последние метры он уже почти бежал и втиснулся меж створками уже после всем привычного «осторожно, двери закрываются». Если за ним следили — а этого исключать было нельзя, — то наблюдателям такое поведение очень не понравится.
Но ему было на это наплевать. Потому что в углу, у ног дремлющего мужчины весьма помятого вида, пристроилась небольшая спортивная сумка. Дешевая, китайская — такие можно встретить на каждом углу. Сумка ничем не привлекающая взгляда и даже в меру потрепанная, чтобы соответствовать своему владельцу.
Только вот владельца сумки нет в этом вагоне.
Ярослав прошептал несколько слов, шевельнул пальцами, придавая словоформуле законченность, затем закрыл глаза. Тут же перед мысленным взором четко проявилась картинка содержимого сумки. Взрывчатка самая заурядная, толовые шашки — но достаточно, чтобы разнести этот вагон и заставить остальные сорваться с рельсов, смяться в кашу из железа и изломанных человеческих тел. Радиовзрыватель был вещью куда более тонкой и изящной — новый, американского производства, настроен явно профессионалом. Ярослав видел, как оживает хитроумное устройство, уже принявшее сигнал и готовое выполнить свое единственное предназначение.
Не в этот раз.
Полыхнул крошечный, не больше спичечной головки, огонек, струйка дыма затерялась в ткани мятого спортивного костюма, прикрывающего смертоносный заряд. Крошечные детали потекли, оплавились, тоненькие волоски контактов свернулись и застыли блестящими капельками. Теперь эту сумку можно было бросить хоть в огонь — сгорит безвредно, без детонатора тол не опасен.
Источник поступившего сигнала тоже был установлен. Ярослав все еще не открывал глаза, лишь губы одну за другой шептали словоформулы. Лицо смуглого человека... да, это он, палец все еще вдавливает кнопку передатчика... отпускает... теперь человек достает мобильник, видимо, собирается доложить хозяину об исполнении полученного приказа.
Вообще говоря, Ярослав не причислял себя к ярым поборникам справедливости. Тем более что иногда он эту справедливость понимал немного не так, как другие люди. Но в данном случае... стой он возле террориста, сумел бы отследить звонок по сотовой связи, установить абонента... потом, может быть, выйти и на самого главного заказчика теракта.
Но делать этого он не собирался, даже если бы имел такую возможность. Пусть каждый исполняет свой долг — пусть работают спецслужбы, ищут... это их дело. Ему, Ярославу, не стоит привносить в это общество свой взгляд на добро и зло. Здесь придумали очень мудрую поговорку насчет чужого монастыря, куда негоже лезть со своим уставом.
К тому же расстояние было слишком велико и увеличивалось с каждым мгновением. Все, что он еще мог сделать — и хотел сделать, — это наказать негодяя, с готовностью пытавшегося подорвать поезд, битком набитый не имеющими никакого отношения к этой затянувшейся войне людьми. Ярослав напрягся, губы выстрелили короткой фразой, которую стоявшие рядом с ним восприняли как тихое ругательство, пальцы в кармане сплелись в причудливую фигуру, голову рванул короткий болевой спазм — дьявол, слишком, слишком далеко...
Стоявший на платформе смуглый человек уже отвел от уха дорогой телефон, намереваясь закрыть переливающийся яркими цветами экран, когда трубка вдруг взорвалась у него в руках. Ладонь брызнула во все стороны мелкими кровавыми ошметками, несколько острых кусочков пластмассы ударили в висок, пройдя мимо кости и глубоко врезавшись в мозг. Человек некоторое время стоял, пошатываясь, затем завалился навзничь. Дико завизжала какая-то женщина, а купавшему уже бежали люди в форме.
Кто-то поднялся, освобождая место, и Ярослав тяжело плюхнулся на продавленное сиденье, на мгновение опередив устремившуюся к вожделенной сидушке женщину. Та, прошептав невнятное ругательство, демонстративно замерла рядом, всем своим видом показывая, как ей тяжко стоять и какой мерзавец этот средних лет мужчина, что не считает нужным уступить ей, такой несчастной, место. Да еще и спящим прикидывается.
А Ярослав и в самом деле закрыл глаза и стиснул зубы, с трудом сдерживая стон. Проклятый мир, проклятый несбалансированный мир, где магия, даже относительно простая, обязательно приносит боль. Только разного рода мелочи удавалось реализовывать без рвущих голову спазмов, а этот энергетический удар, взорвавший дорогую трубку в руке террориста, обеспечит его головной болью на несколько часов. Болью, что не имеет ничего общего с физическим недомоганием, которую не снять ни таблетками, ни магией. Только перетерпеть. И не пропустить свою остановку — домой, скорее домой. Верно ведь говорится, что дома и стены помогают.
Подземка выбросила его на окраине Москвы. Автобус подошел на удивление быстро, и спустя полчаса Ярослав уже спрыгнул с подножки в неглубокую лужу, что не просыхала уже с полмесяца. Он был почти дома. Невдалеке, разбрызгивая во все стороны мутную воду, проехала грязная «девятка», номер залеплен по самое не хочу, не разобрать. Но Ярослав мог бы поклясться, что эту машину за сегодняшний день видел уже трижды, и у Горбушки, и в полусотне метров от дома Инги. Совпадений такого рода не бывает — значит, опять... Он не был удивлен — рано или поздно это начиналось снова. Иногда интерес властей, проявляемый с той или иной настойчивостью, удавалось погасить в зародыше, реже приходилось перебираться в другой город или в другую страну.
Когда-то это было легче, так как он был один. Потом все изменилось...
Он окинул взглядом свой дом. Дождь уже закончился, ветер немного разогнал облака, пропуская к земле лучи не слишком теплого солнца. Дом был хорош — добротный, двухэтажный, — по крайней мере таким выглядел снаружи. А в мягких солнечных лучах он казался еще краше. Наверное, это было не совсем правильно, следовало бы подобрать себе жилище поскромнее, но он хотел, чтобы в этом доме хорошо было ей, его Оленьке, его Солнышку... а она не любила тесные городские квартиры, не любила снующие прямо под окном машины и вечный шум — этот голос большого города.
— О, Ярослав Борисыч! Добрый день, добрый день... — Из-за забора высунулась голова соседа. Седые, аккуратно уложенные волосы, без следа лысины, очки в тонкой металлической оправе. — Или уже вечер? Как летит время, не так ли?
— Приветствую вас, Герман Игнатьевич. — Ярослав чуть наклонил голову, изображая поклон. Встреча его не слишком обрадовала — пенсионер Зобов был существом интеллигентным, образованным, но при этом навязчивым до отвращения. Выйдя на пенсию, он давно уже растерял всех старых друзей, если вообще имел их, и теперь терзался отсутствием собеседника, а потому лип ко всем соседям. Преимущественно — к Ярославу.
— А я бутылочку знатного винца прикупил, — поделился радостью сосед. — Вы бы зашли, Ярослав Борисыч, и с Ольгой Олеговной непременно, непременно. По рюмочке, а потом и чаек... ах да, вы же кофе предпочитаете, верно. А кофе тоже найдется... так вы заходите, хорошо? У меня праздник сегодня.
— Праздник?
— День рождения, — почему-то с легкой, почти незаметной заминкой заявил старик. — Так придете?
— Непременно, — стараясь скрыть обреченный вздох за маской радостной улыбки, ответствовал Ярослав. — Всенепременнейше, Герман Игнатьевич. Сейчас, вот с делами разберусь, и обязательно зайдем. День рождения — дело святое.
Дверь в дом не запиралась никогда, и временами Ярослав давал себе клятвенное обещание все-таки изменить своим привычкам и начать пользоваться замком. Простенькое заклинание, отгонявшее от дома всякого рода любителей хватать где что плохо лежит, совершенно не действовало, к сожалению, на представителей властных структур. Хотя бы потому, что те шли в квартиру с самыми искренними и благими намерениями, которыми вымощена известная всем дорога. Шли, дабы разобраться с потенциальной угрозой своей стране — и не суть важно, были ли это специалисты Скотланд-Ярда, суровые дяди в кожаных куртках из ЧК или обычные сотрудники милиции. Важно, что они шли сюда «по делу» — и заклинание, уверенно отгонявшее от жилища всяческую шелупонь, пасовало.
Впрочем, тот факт, что в доме побывали незваные гости, Ярослав заметил уже давно. И даже не удивился — рано или поздно, это все равно должно было случиться. И то, что ему дали спокойно прожить здесь целых пятнадцать лет — это по большому счету удача. И еще — свидетельство потрясающей безалаберности российских спецслужб. В Америке, с ее ныне обострившимся стремлением к тотальному контролю над всем и всеми, он вызвал бы подозрения через год, максимум — через два. А здесь... нет, все-таки и в ЧК, и в НКВД работали иначе... а может, просто привыкли подозревать всех и вся, попадая в цель больше из-за стрельбы по площадям, чем благодаря успешному анализу и правильным выводам.
Но раз уж милиция вцепилась в него, да еще и не бросив эту затею в первые же дни или недели, значит, дело серьезное. Значит, снова придется уезжать.
А он любил Москву — шумную, переполненную людьми самыми разными и не всегда хорошими. Москву обывательскую и Москву интеллектуальную, Москву бандитскую и Москву деловую... хотя ни ту, ни другую любить вроде бы не за что. Любил Красную площадь — и тогда, когда на ней еще не было Мавзолея, и сейчас. Любил Кремль — хотя видывал крепости куда более впечатляющие. Мог часами бесцельно бродить по старым узким улочкам... И еще — этот город очень любила Солнышко. Оленька. Любила, хотя жить предпочитала в тихом пригороде.
— Солнышко, я дома! — крикнул он, придавая голосу дополнительную силу, так, что Ольга услышит его, где бы она ни находилась. А в этом доме имелось немало мест, в которых и опытный сыскарь не найдет укрывшегося человека. Мест, куда не проникает ни один обычный звук снаружи... и откуда звукам тоже никак не вырваться.
Тихо распахнулась дверь. На пороге стояла Она.
Месяц назад ей исполнилось семьдесят три, хотя не выглядела Ольга и на шестьдесят. Подтянутая, с роскошной гривой не поддающихся седине рыжих волос, она терпеть не могла праздности и постоянно была чем-то занята — убирала, готовила. Очень много читала — Ярослав научил ее скорочтению, которым в совершенстве владел и сам, но Солнышко обращалась к этой науке редко, утверждая, что высшее удовольствие от книги получает лишь тогда, когда читает ее неспешно — и уж обязательно в бумажном издании. Никаких электронных книг — нет, она признавала удобство компьютера для поиска и получения информации, но вот книга — художественная, заставляющая мечтать и сопереживать... она должна быть только бумажной. Должны шуршать перелистываемые страницы, медленно бежать перед глазами ровные ряды букв...
— Идите, капитан... и удачи вам. Знаю, понадобится.
И глядя как за Буруном закрывается дверь, потянулся к душащему галстуку, рванул с неожиданной яростью, разорвав резинку. Покатилась по столу вырванная с мясом пуговица форменной рубашки. А потом генерал вдавил кнопку селектора, прохрипел:
— Нина... найди мне коньяку. И побыстрее, девочка...
Сергей извлек из сейфа папку, аккуратно положил на стол. Пухлое дело уже не помещалось в картонных корочках — и большей частью содержало в себе кучу мусора. Кучу никому не нужных бумаг — отчеты наружного наблюдения, справки, рапорты и доклады... Но среди этого вороха имелись настоящие жемчужины. Только вот показать их кому-то, похвастаться, не было никакой возможности. Ни один нормальный человек в это не поверит. Несмотря на все подписи и печати, украшающие документы.
Он выглянул в окно. Над городом нависли мрачные, тяжелые облака, хлеща водой асфальт, стены домов, начавшую желтеть листву. И прохожих, конечно — тех, кому в такую отвратную погоду довелось выползти из теплых уютных квартир.
С той встречи в кабинете начальника МУРа прошло более года. Тяжелого года — високосного. Каких только неприятностей не принесло это время — и всему миру, и отдельным людям. Катастрофы естественные и рукотворные, теракты... просто всякие мелочи, вроде поломанных рук и ног, неожиданно обострившихся болячек и неожиданно навешанных выговоров, ставящих крест на давно ожидаемой звездочке. Кто-то мог бы сказать, что високосный год здесь ни при чем... но Сергей уже не знал, во что можно верить, а в чем следует сомневаться.
Неделю назад генерал-майора Шагина с почетом проводили на пенсию. Или «ушли» на пенсию, что было более верно. Кому-то наверху очень понадобилось генеральское кресло, чтобы посадить в него своего человека. Может быть, очень даже достойного... так или иначе, но генералу прозрачно намекнули, что не один он жаждет носить на плечах тяжелые звезды.
И теперь Сергей остался с этой папкой вдвоем. Никому документы, собранные в картонных, потрепанных за прошедшее время корочках, теперь не нужны. Никто о них не знает... Правда, генерал просил докладывать ему и впредь... но тот же Панарин уже поглядывает косо, мол, целый старший оперуполномоченный большую часть времени занимается какой-то ерундой, да еще не докладывает о проделанной работе.
Скрипнула дверь — на пороге, привычно ссутулившись, стоял Юшков, держа в руке дымящийся чайник.
— Кофе будешь?
— Давай... как машина?
— Заправился под завязку, готов к работе.
Генка Юшков выглядел как настоящий милиционер. По крайней мере так себе представляют идеального стража порядки некоторые обыватели, пересмотревшие западных боевиков. Здоровенный, под два метра ростом, широкоплечий настолько, что было не совсем ясно, как он умещается за рулем своего «жигуля», Генка, несмотря на довольно устрашающую внешность, был существом дружелюбным, компанейским и необидчивым. Но самое главное — он умел держать язык за зубами, а потому Сергей счел нужным посвятить своего напарника во все детали работы.
Первые два месяца Генка посмеивался над капитаном, считая его немного не от мира сего. Но ведь, с другой стороны, работы стало поменьше, прекратились — почти — постоянные ночные дежурства, и Юшков был доволен. Что с того, что капитан, да еще вместе с генералом, слегка помутились разумом? Зарплату платят, выслуга идет... Потом появился первый из тех самых документов — и работа перестала казаться пустой тратой времени. С того момента отношения между старшим опером и сержантом-водителем установились самые что ни на есть дружеские, и часто оба забывали, кто является начальником, а кто — подчиненным.
— Наружники передали очередную сводку.
Сергей посмотрел на тоненькую стопку бумаги.
— Как обычно, ничего?
— Абсолютно, — кивнул сержант. — Правда, до конца я не дочитал. Обычный день обычного человека. Гулял по парку. Познакомился с роскошной телкой, знакомство продолжили в ее квартире...
— Кто такая, установили?
— Да. Мерцевич Инга Леоновна, двадцать три года, работает инструктором в фитнес-центре, в б... прости, шеф, в проституции не замечена. Хотя мужиков меняет достаточно часто. Небедная. В общем-то ничего выдающегося, кроме м-м... отдельных частей тела.
Бурун взял отчет, бегло пролистал.
— Та-ак... ушел он от нее в 16.00, до закрытия проторчал на Горбушке, купил груду радиодеталей...
— Шестой раз за последние два месяца, — ехидно вставил Гена, рассыпав по чашкам кофе и с тоской бросая взгляд на дно опустевшей сахарницы. — У тебя сахар еще остался?
— В тумбочке... да, шестой раз.
— Все зафиксировали?
— Все до последней детальки, список приложили. Там такая толпа всегда, можно человека пасти, ни на шаг не отпуская. Отнесешь список экспертам, пусть подумают, на кой черт такая подборка может понадобиться.
— Угу... дальше?
— Топтуны утверждают, что в метро он пытался сбросить хвост.
— Пытался или сбросил?
Сергей хмыкнул, поскреб щетину на подбородке — утром, как это часто бывает, в битве бритья и сна победу одержал все-таки сон. Затем еще раз пробежал глазами сводку, на этот раз куда внимательнее. Пожал плечами.
— Пытался... причем на удивление бездарно. Начитавшись хотя бы бульварных романов, можно было бы придумать что-нибудь поумнее. Один поезд пропустил, дождался второго, затем вдруг рванул вдоль вагонов, пробежал две трети платформы... и все на этом. Больше никаких резких движений, даже толком не оглядывался. Побродил по Горбушке, скупился, пошел домой. Поболтал с соседом. Через полчаса вместе со своей матерью зашел к нему, просидел в гостях около полутора часов. Вернулся домой. Все.
— Прослушка?
— Дохляк... обычные шумы. Телевизор. Разговоры о погоде, о здоровье, о ценах — ничего необычного.
Сергей с удовольствием отхлебнул горячего крепкого кофе, кивнул в знак благодарности.
— Я бы сказал, что все это в высшей степени подозрительно, — глубокомысленно заявил Генка. — Смотри, уже месяц мы фиксируем каждый звук в его квартире. И все это время он со своей мамашей...
— Если она ему мамаша.
— В общем, с этой бабкой говорит о погоде, о ценах, о здоровье, о телепрограммах. Ни разу не коснулся политики. Ни разу не поговорил о чем-то личном, о прошлом. Ни разу не прозвучало хоть полслова о том, чем он занимается...
— Знать бы чем.
— Скупкой радиодеталей, — фыркнул Геннадий. Затем вздохнул с явственно слышимой тоской: — И бабами еще... ну почему ему так везет на красивых цыпочек. Без комплексов и без претензий. Ни одна из них в мою сторону даже не посмотрит. Подумать только, за последний год у него их было... сколько? Дюжина?
— Больше.
— Вот именно... И ни одна, капитан, ни одна ему не позвонила! Ни к одной он не пришел дважды!
— Завидуешь?
— Еще бы. Тебе не кажется, что все о-очень подозрительно?
— Есть еще одна странность... — Сергей достал из папки очередной пакет документов — расшифровку прослушки за вчерашний день. Против каждой фразы стояли дата и время. — Вот, смотри... здесь, эта вот фраза. «Ты смотри, смотри, как он сыграл! Это же не гол, это произведение искусства!»
— Ну и что?
— Время видишь?
— Ну?
Сергей извлек на белый свет еще два листа — программу телепередач и вырезку из газеты. Разложил их перед собой на и без того захламленном столе, уже порядком подсохшим маркером обвел несколько строк.
— Прямая трансляция матча началась в 18.30, так? Гол забит на шестой минуте. То есть в 18.36, плюс-минус пара минут на всякого рода накладки. А эта реплика сказана в 18.32.
Генка почесал пятерней затылок, долго изучал бумаги.
— Может, он этот матч уже видел...
— Сержант, выпей кофе, — хмыкнул Бурун. — Прямая трансляция... эти слова тебе о чем-то говорят?
— Другого футбола в это время не было? — сделал сержант еще одно предположение, заранее зная, что столь очевидную версию шеф проверит в первую очередь.
— Не было. Ни по одному каналу.
— А может, они видик смотрели...
В ходе работы над этим делом Генка и Сергей поочередно брали на себя функции скептика, поскольку все принимать сразу на веру — можно было и без крыши остаться. В данный момент роль Фомы неверующего исполнял сержант.
— Возможно, — вздохнул Бурун. — Возможно, такой вариант я допускаю. Хотя для болельщика смотреть запись в то время, как идет прямой репортаж, это... это...
— Идиотизм.
— Точно. Ладно, наблюдение я на сегодня снял, как показывает практика, после закупки радиодеталей два дня он из дома не высунется. И потом, Житнов меня сегодня уже эдак глубокомысленно спрашивал, в курсе ли я, во сколько обходится государству час работы наружки.
— И во сколько? — В голосе Генки сквозил явный интерес.
— Он сам скорее всего не знает... но сказал, что дорого.
— Ладно... так что будем делать сегодня?
— Отвезешь экспертам список, затем... есть одна мысль, надо проверить.
Сержант одним глотком допил остаток кофе и, подхватив документы, скрылся за дверью. А Сергей снова открыл папку на том, самом первом листе. Каждое слово, каждая запятая уже давно и прочно отпечатались в памяти, но не проходило и дня, чтобы Сергей не возвращался к этим строкам.
Особенно к последней.
Она, как и тогда, в первый раз, жгла глаза. Заставляла перечитывать ее снова и снова, как будто бы могло случиться чудо, и слова, вдруг ожив, сложились бы иначе, изменив странный смысл.
«Указанный Верменич Ярослав Борисович не является человеком».
— Ты чудо...
Ладонь Ярослава скользнула по спине женщины, и Инга чуть слышно застонала от удовольствия. Она и сама не знала, почему вдруг с такой готовностью поддержала разговор с неспешно прогуливающимся под дождем мужчиной... и почему сама же предложила продолжить беседу у нее дома, за чашкой горячего кофе, так уместного в этот гадкий, мокрый день. А там — там все было уже предсказуемо, а потому неинтересно. Горячий сладкий кофе... взгляд над краем чашки... соприкоснувшиеся на мгновение пальцы. Он не спешил, и спустя час Инга готова была сама предложить ему раздеться. Но она все-таки дождалась...
Она хотела обернуться, снова увидеть его лицо — красивое и в то же время мужественное, хотела взъерошить его черные с проседью волосы, провести кончиками ногтей по рельефным мышцам. Но Ярослав продолжал ласкать ее спинку, и она боялась пошевелиться, чтобы ненароком не оборвать этот чудный процесс...
А потом вдруг на сердце стало тоскливо, и она со всей ясностью осознала — сейчас он уйдет. Уйдет, чтобы уже никогда не вернуться. По щеке прокатилась слеза, за ней вторая... Этот мужчина был лучшим, самым лучшим... никто из тех, с кем она делила постель, не шел с ним ни в какое сравнение — но дело было не только в этом. Он просто... был особенным. И она чувствовала, что с его исчезновением ее жизнь станет пустой... и совершенно бессмысленной.
— Не уходи, — прошептала она.
— Я здесь, девочка, я здесь.
— Ты уйдешь, — всхлипнула она. — Я знаю...
— Уйду, — вздохнув, согласился он, не желая спорить. Тем более что девушка была права. Он всегда уходил.
Ладонь продолжала ласкать бархатную, усыпанную еле заметными мягкими волосками кожу. И вдруг замерла... там, глубоко внутри тела, пульсировал огонек, жгучий, опасный, тревожный. Он был еще мал, его не смогли бы заметить никакие осмотры, никакие исследования... но чувства Ярослава, когда он того хотел, были острее иных приборов. Пройдет лет пять-семь, не больше, и врачи поставят страшный диагноз — рак. Огонек станет пожаром, который сожжет это молодое, красивое, полное сил тело. Превратит его в развалину... а затем принесет смерть. Или не смерть — но жизнь, которая немногим лучше смерти... постоянные лекарства, операции, облучение.
Пальцы стали капельку теплее, затем засветились изнутри сначала красным, а затем золотистым светом. Пальцы другой руки зарылись в густые светлые локоны. Всхлипывания Инги постепенно утихли — и вместе с ними угас и злобный огонек. Угас, чтобы никогда не ожить... Угасла и боль неизбежной утраты, оставив лишь легкое сожаление и тихую светлую грусть. Завтра Инга еще будет тосковать, через неделю не сможет с уверенностью описать его лицо, через месяц лишь едва вспомнит о нем... Что поделать, так надо.
Пальцы скользили вниз, Инга уже мурлыкала, чувствуя, как тепло проникает в тело. Если бы она увидела сейчас лицо Ярослава — она бы поразилась, насколько мужчина сосредоточен. И тому были причины — это юное создание, красивое и изящное, было все же рождено в дымном городе, в изгаженном мире, в отравленном воздухе. И он одну за другой убивал болезни, еще только зарождающиеся — или те, которые, уже обретя в этом теле дом, отзовутся лишь в детях или внуках Инги. Пусть здоровье будет его маленьким даром этой красивой женщине, которая подарила ему час любви.
— А теперь спи, — прошептал он. — Спи девочка, ты устала, тебе нужны силы...
Инга почувствовала, как тяжелеют веки. Она хотела сказать, что совсем еще не устала и что раз уж он все равно должен уйти, то почему бы им не заняться любовью еще раз, напоследок... на прощание. Но язык не слушался, сознание гасло, погружаясь в блаженную дрему...
Еще раз взъерошив волосы спящей женщины, Ярослав вышел на кухню. Чайник уже давно остыл, некоторое время он раздумывал, переводя взгляд с початой банки кофе на чайник и обратно, затем хмыкнул, плеснул себе воды из-под крана, привычно проведя над стаканом слабо засветившейся ладонью. Если бы сейчас содержимое стакана попало в лабораторию, химики были бы весьма удивлены — воду такой чистоты и минерального баланса можно было найти лишь в нескольких точках планеты. И с каждым годом этих точек становилось все меньше и меньше.
За окном по-прежнему шел дождь... Ярослава это особо не беспокоило, он мог вполне комфортно чувствовать себя и в жару, и в холод, и в слякоть. Но, как и любой нормальный человек, предпочитал все же не слишком жаркую ясную погоду. Только в отличие от других людей, которые искренне считали себя нормальными, он при желании мог эту погоду обеспечить... на все 365 дней в году.
Дверь подъезда захлопнулась за ним, щелкнул кодовый замок. Хмурая мокрая толпа двигалась по лужам, глядя себе под ноги, — и как грязная вода вливается в решетки канализации, так и эти люди мрачной, черно-серой массой вливались в метро. Ударила тугая воздушная волна, поезд остановился... Ярослав прислушался к своим ощущениям — нет, с этим поездом все было в порядке. И все же в воздухе витало нечто... нечего... он не слишком хорошо владел футурпрогнозом, во всяком случае, не настолько, чтобы выдержать экзамен хотя бы на младшего помощника пифии, но определенная чувствительность у него все же была — не общая, как у пифий, а только на масштабные катастрофы. И разумеется, на собственную безопасность. Вот и сейчас он мог бы поклясться, что вот-вот что-то произойдет, что-то очень-очень плохое.
Подошел следующий поезд — и тут же он ощутил, как волна жара прошлась по телу, заставив волосы подняться дыбом, заставив сердце учащенно забиться. Это было здесь, в этом поезде... Ярослав двинулся вдоль вагонов, все ускоряя и ускоряя шаг. Последние метры он уже почти бежал и втиснулся меж створками уже после всем привычного «осторожно, двери закрываются». Если за ним следили — а этого исключать было нельзя, — то наблюдателям такое поведение очень не понравится.
Но ему было на это наплевать. Потому что в углу, у ног дремлющего мужчины весьма помятого вида, пристроилась небольшая спортивная сумка. Дешевая, китайская — такие можно встретить на каждом углу. Сумка ничем не привлекающая взгляда и даже в меру потрепанная, чтобы соответствовать своему владельцу.
Только вот владельца сумки нет в этом вагоне.
Ярослав прошептал несколько слов, шевельнул пальцами, придавая словоформуле законченность, затем закрыл глаза. Тут же перед мысленным взором четко проявилась картинка содержимого сумки. Взрывчатка самая заурядная, толовые шашки — но достаточно, чтобы разнести этот вагон и заставить остальные сорваться с рельсов, смяться в кашу из железа и изломанных человеческих тел. Радиовзрыватель был вещью куда более тонкой и изящной — новый, американского производства, настроен явно профессионалом. Ярослав видел, как оживает хитроумное устройство, уже принявшее сигнал и готовое выполнить свое единственное предназначение.
Не в этот раз.
Полыхнул крошечный, не больше спичечной головки, огонек, струйка дыма затерялась в ткани мятого спортивного костюма, прикрывающего смертоносный заряд. Крошечные детали потекли, оплавились, тоненькие волоски контактов свернулись и застыли блестящими капельками. Теперь эту сумку можно было бросить хоть в огонь — сгорит безвредно, без детонатора тол не опасен.
Источник поступившего сигнала тоже был установлен. Ярослав все еще не открывал глаза, лишь губы одну за другой шептали словоформулы. Лицо смуглого человека... да, это он, палец все еще вдавливает кнопку передатчика... отпускает... теперь человек достает мобильник, видимо, собирается доложить хозяину об исполнении полученного приказа.
Вообще говоря, Ярослав не причислял себя к ярым поборникам справедливости. Тем более что иногда он эту справедливость понимал немного не так, как другие люди. Но в данном случае... стой он возле террориста, сумел бы отследить звонок по сотовой связи, установить абонента... потом, может быть, выйти и на самого главного заказчика теракта.
Но делать этого он не собирался, даже если бы имел такую возможность. Пусть каждый исполняет свой долг — пусть работают спецслужбы, ищут... это их дело. Ему, Ярославу, не стоит привносить в это общество свой взгляд на добро и зло. Здесь придумали очень мудрую поговорку насчет чужого монастыря, куда негоже лезть со своим уставом.
К тому же расстояние было слишком велико и увеличивалось с каждым мгновением. Все, что он еще мог сделать — и хотел сделать, — это наказать негодяя, с готовностью пытавшегося подорвать поезд, битком набитый не имеющими никакого отношения к этой затянувшейся войне людьми. Ярослав напрягся, губы выстрелили короткой фразой, которую стоявшие рядом с ним восприняли как тихое ругательство, пальцы в кармане сплелись в причудливую фигуру, голову рванул короткий болевой спазм — дьявол, слишком, слишком далеко...
Стоявший на платформе смуглый человек уже отвел от уха дорогой телефон, намереваясь закрыть переливающийся яркими цветами экран, когда трубка вдруг взорвалась у него в руках. Ладонь брызнула во все стороны мелкими кровавыми ошметками, несколько острых кусочков пластмассы ударили в висок, пройдя мимо кости и глубоко врезавшись в мозг. Человек некоторое время стоял, пошатываясь, затем завалился навзничь. Дико завизжала какая-то женщина, а купавшему уже бежали люди в форме.
Кто-то поднялся, освобождая место, и Ярослав тяжело плюхнулся на продавленное сиденье, на мгновение опередив устремившуюся к вожделенной сидушке женщину. Та, прошептав невнятное ругательство, демонстративно замерла рядом, всем своим видом показывая, как ей тяжко стоять и какой мерзавец этот средних лет мужчина, что не считает нужным уступить ей, такой несчастной, место. Да еще и спящим прикидывается.
А Ярослав и в самом деле закрыл глаза и стиснул зубы, с трудом сдерживая стон. Проклятый мир, проклятый несбалансированный мир, где магия, даже относительно простая, обязательно приносит боль. Только разного рода мелочи удавалось реализовывать без рвущих голову спазмов, а этот энергетический удар, взорвавший дорогую трубку в руке террориста, обеспечит его головной болью на несколько часов. Болью, что не имеет ничего общего с физическим недомоганием, которую не снять ни таблетками, ни магией. Только перетерпеть. И не пропустить свою остановку — домой, скорее домой. Верно ведь говорится, что дома и стены помогают.
Подземка выбросила его на окраине Москвы. Автобус подошел на удивление быстро, и спустя полчаса Ярослав уже спрыгнул с подножки в неглубокую лужу, что не просыхала уже с полмесяца. Он был почти дома. Невдалеке, разбрызгивая во все стороны мутную воду, проехала грязная «девятка», номер залеплен по самое не хочу, не разобрать. Но Ярослав мог бы поклясться, что эту машину за сегодняшний день видел уже трижды, и у Горбушки, и в полусотне метров от дома Инги. Совпадений такого рода не бывает — значит, опять... Он не был удивлен — рано или поздно это начиналось снова. Иногда интерес властей, проявляемый с той или иной настойчивостью, удавалось погасить в зародыше, реже приходилось перебираться в другой город или в другую страну.
Когда-то это было легче, так как он был один. Потом все изменилось...
Он окинул взглядом свой дом. Дождь уже закончился, ветер немного разогнал облака, пропуская к земле лучи не слишком теплого солнца. Дом был хорош — добротный, двухэтажный, — по крайней мере таким выглядел снаружи. А в мягких солнечных лучах он казался еще краше. Наверное, это было не совсем правильно, следовало бы подобрать себе жилище поскромнее, но он хотел, чтобы в этом доме хорошо было ей, его Оленьке, его Солнышку... а она не любила тесные городские квартиры, не любила снующие прямо под окном машины и вечный шум — этот голос большого города.
— О, Ярослав Борисыч! Добрый день, добрый день... — Из-за забора высунулась голова соседа. Седые, аккуратно уложенные волосы, без следа лысины, очки в тонкой металлической оправе. — Или уже вечер? Как летит время, не так ли?
— Приветствую вас, Герман Игнатьевич. — Ярослав чуть наклонил голову, изображая поклон. Встреча его не слишком обрадовала — пенсионер Зобов был существом интеллигентным, образованным, но при этом навязчивым до отвращения. Выйдя на пенсию, он давно уже растерял всех старых друзей, если вообще имел их, и теперь терзался отсутствием собеседника, а потому лип ко всем соседям. Преимущественно — к Ярославу.
— А я бутылочку знатного винца прикупил, — поделился радостью сосед. — Вы бы зашли, Ярослав Борисыч, и с Ольгой Олеговной непременно, непременно. По рюмочке, а потом и чаек... ах да, вы же кофе предпочитаете, верно. А кофе тоже найдется... так вы заходите, хорошо? У меня праздник сегодня.
— Праздник?
— День рождения, — почему-то с легкой, почти незаметной заминкой заявил старик. — Так придете?
— Непременно, — стараясь скрыть обреченный вздох за маской радостной улыбки, ответствовал Ярослав. — Всенепременнейше, Герман Игнатьевич. Сейчас, вот с делами разберусь, и обязательно зайдем. День рождения — дело святое.
Дверь в дом не запиралась никогда, и временами Ярослав давал себе клятвенное обещание все-таки изменить своим привычкам и начать пользоваться замком. Простенькое заклинание, отгонявшее от дома всякого рода любителей хватать где что плохо лежит, совершенно не действовало, к сожалению, на представителей властных структур. Хотя бы потому, что те шли в квартиру с самыми искренними и благими намерениями, которыми вымощена известная всем дорога. Шли, дабы разобраться с потенциальной угрозой своей стране — и не суть важно, были ли это специалисты Скотланд-Ярда, суровые дяди в кожаных куртках из ЧК или обычные сотрудники милиции. Важно, что они шли сюда «по делу» — и заклинание, уверенно отгонявшее от жилища всяческую шелупонь, пасовало.
Впрочем, тот факт, что в доме побывали незваные гости, Ярослав заметил уже давно. И даже не удивился — рано или поздно, это все равно должно было случиться. И то, что ему дали спокойно прожить здесь целых пятнадцать лет — это по большому счету удача. И еще — свидетельство потрясающей безалаберности российских спецслужб. В Америке, с ее ныне обострившимся стремлением к тотальному контролю над всем и всеми, он вызвал бы подозрения через год, максимум — через два. А здесь... нет, все-таки и в ЧК, и в НКВД работали иначе... а может, просто привыкли подозревать всех и вся, попадая в цель больше из-за стрельбы по площадям, чем благодаря успешному анализу и правильным выводам.
Но раз уж милиция вцепилась в него, да еще и не бросив эту затею в первые же дни или недели, значит, дело серьезное. Значит, снова придется уезжать.
А он любил Москву — шумную, переполненную людьми самыми разными и не всегда хорошими. Москву обывательскую и Москву интеллектуальную, Москву бандитскую и Москву деловую... хотя ни ту, ни другую любить вроде бы не за что. Любил Красную площадь — и тогда, когда на ней еще не было Мавзолея, и сейчас. Любил Кремль — хотя видывал крепости куда более впечатляющие. Мог часами бесцельно бродить по старым узким улочкам... И еще — этот город очень любила Солнышко. Оленька. Любила, хотя жить предпочитала в тихом пригороде.
— Солнышко, я дома! — крикнул он, придавая голосу дополнительную силу, так, что Ольга услышит его, где бы она ни находилась. А в этом доме имелось немало мест, в которых и опытный сыскарь не найдет укрывшегося человека. Мест, куда не проникает ни один обычный звук снаружи... и откуда звукам тоже никак не вырваться.
Тихо распахнулась дверь. На пороге стояла Она.
Месяц назад ей исполнилось семьдесят три, хотя не выглядела Ольга и на шестьдесят. Подтянутая, с роскошной гривой не поддающихся седине рыжих волос, она терпеть не могла праздности и постоянно была чем-то занята — убирала, готовила. Очень много читала — Ярослав научил ее скорочтению, которым в совершенстве владел и сам, но Солнышко обращалась к этой науке редко, утверждая, что высшее удовольствие от книги получает лишь тогда, когда читает ее неспешно — и уж обязательно в бумажном издании. Никаких электронных книг — нет, она признавала удобство компьютера для поиска и получения информации, но вот книга — художественная, заставляющая мечтать и сопереживать... она должна быть только бумажной. Должны шуршать перелистываемые страницы, медленно бежать перед глазами ровные ряды букв...