Воронина Марина. Катюша

   И, конечно же, посреди всего этого насквозь гнилого дела колом торчал “люгер” — великолепная девятимиллиметровая игрушка с удлиненным стволом, специальной планкой для оптического прицела и резьбой на наружной поверхности ствола для того, чтобы навинчивать глушитель. Глушитель совершенно случайно нашли на кладбище, где он преспокойно лежал в куче палой листвы, а сам “люгер”, из которого был застрелен Панин, лежал в шаге от тела его лучшего друга Серого. Из этого “люгера” Серый застрелил двоих Банкировых боевиков, а “Макаров”, из которого добили его самого, валялся совсем рядом.
   Майору Селиванову очень не нравилась эта чехарда с пистолетами. На первый взгляд все это выглядело так, будто некий очень опытный профессионал нарочно затеял игру без правил, чтобы запутать любого, кто попытается разобраться в этом деле. Однако майор так не считал. Его упорно не оставляло ощущение, что все карты спутал совершенно случайно попавший в эту мясорубку человек — несомненно, очень везучий, поскольку труп его до сих пор не был найден. Майор Селиванов знал двоих таких людей: коллекционера Прудникова и безработного фотографа Катю Скворцову. Оба они исчезли, как сквозь землю провалившись, при весьма необычных обстоятельствах. И эта фотография Прудникова у Кати дома!.. Что, черт возьми, это должно означать?
   Майор яростно затянулся окурком папиросы, наглотался горячего табака, закашлялся, отхаркиваясь и энергично сплевывая в угол, в сердцах раздавил окурок прямо о полированный стол и раздраженно упал на свой протестующе взвизгнувший стул.
   — Убью, — пообещал стулу майор, и стул немедленно заткнулся, вообразив, по всей видимости, некий мебельный ад, как две капли воды похожий на чугунную печку-буржуйку, простую и неприхотливую, способную извлечь тепло из чего угодно — от дамского носового платка до много повидавшего казенного полумягкого стула.
   “Конечно, — думал майор, — не исключено, что вся эта бодяга затеяна каким-то совершенно неизвестным нам лицом с богатой фантазией и еще более богатым опытом, но как-то все это получалось громоздко и совершенно бессмысленно. Должна же, черт побери, существовать какая-то причина, мотив, из-за которого началась эта бойня! Стоп, — сказал он себе, — давай разберемся по порядку”.
   Он с отвращением закурил новую папиросу и стал разбираться по порядку. Увлекшись, он даже придвинул к себе первый попавшийся лист бумаги, оказавшийся циркулярным письмом за подписью министра внутренних дел, и стал чертить на обратной стороне кружочки и стрелки.
   “Вначале был Прудников с его богатой коллекцией и с его странными, мягко говоря, связями. Впрочем, пусть бросит камень, кто без греха, подумал майор. Взять хотя бы некоторых моих знакомых... Жил себе человек, обстряпывал какие-то свои делишки, и вдруг исчез, оставив после себя лужу крови и коллекцию, из которой исчезли самые ценные экспонаты. И еще остались улики, прямо и недвусмысленно указывающие на то, что главным злодеем является Студент. У Студента алиби, и потом, убийства и похищения — все-таки не его профиль, совсем не его... Майор был почти уверен, что Панина попросту пытались подставить, причем довольно грубо и неумело. Если бы этим занимался Банкир, он придумал бы что-нибудь более убедительное, по этой части он дока... И потом, куда все-таки подевался Прудников? Похоже, что весь этот любительский спектакль он сам и организовал. Вот только почему выбрал козлом отпущения именно Панина?
   Ну хорошо, — продолжал рассуждать майор, — сказал он себе, предположим, что так оно и было: Прудников почему-то решил исчезнуть, утопив при этом Панина. Панина утопить ему не удалось, и тогда за ним почему-то начал охотиться Банкир, до той поры взиравший на проделки Студента со снисходительным полупрезрением и далее, по слухам, любивший перекинуться с ним в картишки. Впрочем, подобные вещи случаются сплошь и рядом, причем порой по совершенно ничтожным поводам. Тут интересно другое: практически одновременно Банкир зачем-то вплотную взялся за Катю Скворцову, которую он ни разу в жизни в глаза не видел. Наверняка не видел, потому что подруга Скворцовой Волгина была убита явно по ошибке.
   Брать у Скворцовой было нечего, и, выходит, интересовать Банкира в ее квартире могла только фотография Прудникова — та самая, которую я подобрал на полу среди окровавленных осколков стекла. Знать бы, когда был сделан этот снимок, — подумал майор. — Все могло бы быть гораздо проще... Если предположить, что Скворцова щелкнула Прудникова уже после его исчезновения, то получается, что Банкир действовал по заказу, причем вполне понятно, по чьему именно...
   В довершение всего, в исчезновении Скворцовой оказался каким-то образом замешан вездесущий Студент. Что ему было от нее нужно? Господи, да ясно же, что! Конечно, эта треклятая фотография... Как-то он узнал про этот снимок, кто-то ему о нем рассказал, вот он и примчался туда, попав, похоже, на самое интересное... Вот вопрос, — подумал майор, — сама она управилась с Костиком или Студент помог? Да нет, сама, конечно: на топорике, которым раскроили череп Костику, и на том бутылочном горлышке, которым его без малого кастрировали, обнаружены отпечатки только Катиных пальцев”.
   Вспомнив Костика, майор зябко передернул плечами.
   Костик стрелял в Катю четыре раза, и ни разу не попал. Все четыре пули нашли в квартире. Четыре гильзы и четыре пули, и еще изуродованный труп стрелка... Выходило, что Катя все-таки жива, и уехать она могла только вместе со Студентом, вопрос только, по своей ли воле. Скорее всего, да. Зачем Панин стал бы ее насильно увозить? Ведь дураку ясно, что она в этом деле — человек случайный, а Панин далеко не дурак. “Был не дурак, — поправил себя майор. — Достал-таки его Банкир... А прапорщик, похоже, был большой хитрец: пистолет Панину продал явно он, и Панина Банкиру продал он же... и его же потом из этого же пистолета...”
   Майор снова вздрогнул: его рассуждения завели его далековато. Из них прямо следовало, что чересчур умного прапорщика расстреляла Катя. Само по себе такое предположение не выглядело таким уж диким: в конце концов, никто из нас не знает, как поведет себя, дойдя до последней черты, но то, что сделали с прапорщиком Морозом, было не просто убийством — это могло быть только пыткой. Раздробленные пальцы правой руки, пуля в левом локте, пуля в коленной чашечке, и только потом — пуля в затылок. Совсем как Студенту... Трудно было представить себе хрупкую большеглазую Катю с пистолетом Макарова в руке, хладнокровно расстреливающую лежащего на полу человека. С Костиком все было ясно — его она изрубила на куски в состоянии аффекта, не помня себя от ужаса. Но это... И потом, если прапорщика убила Катя, то и Серый, выходит, ее работа... Серый и еще тот хмырь на кладбище, которого, как ему только что доложили по телефону, свалили на бегу выстрелом в глаз с расстояния в пятнадцать-двадцать метров, как какую-нибудь белку. И шкурка цела...
   Вспомнив про кладбище, майор недовольно пожевал губами и даже закряхтел от переживаний — на кладбище ехать ему совершенно не хотелось. “Ну, чего я там не видал, — подумал он. — Жмуриков я там не видал? Так их уже всех увезли, все-таки общественное место, а те, которые остались, уже не по нашей части, пусть себе лежат...”
   Небо услышало его молитвы — дверь без стука отворилась, и в образовавшееся отверстие боком протиснулся Колокольчиков, казавшийся на фоне убогой обстановки майорского кабинета особенно огромным. По обыкновению молча пройдя в кабинет, он без приглашения опустился на стул для посетителей и, забывшись, откинулся на спинку. Спинка угрожающе хрустнула, и Колокольчиков поспешно сел прямо.
   — Ну, что там у тебя? — устало спросил майор. День только начинался, а он уже чувствовал себя вымотанным, словно сутки разгружал мешки с цементом. — Ты с кладбища?
   Колокольчиков кивнул тяжелой головой.
   — Оттуда... В общем, Сан Саныч, это, конечно, Банкир. Уделал он таки Студентову компанию, почитай что всю целиком. Машину заминировали, там спецы возятся до сих пор, кумекают, что да как.
   — А почему Серый со всеми не поехал, удалось выяснить?
   — Взяли там четверых хмырей, все Банкирова братва. Мужики тертые, один, правда, пожиже будет. В общем, он уже начал петь. Сказал, что Серого задержала на кладбище какая-то баба...
   — Молодая, невысокая, худощавая, волосы темные, стрижка короткая... Так? — упавшим голосом спросил майор.
   — В точности так, — снова кивнул Колокольчиков. — Кожаная куртка, джинсы и темные очки. Они за Серым, в общем-то, приехали, но за эту девку им Банкир, оказывается, тоже премию обещал. То-то радости у них было...
   — Из “Макарова” стреляла она?
   — Она. Это что же, Сан Саныч, получается, что это вроде бы Скворцова?
   — Получается так.
   — Но тогда, значит, это она... Серого. Эти, которые за ними гнались, его только подранили. А добили его из “Макарова”.
   — Знаю, знаю... Очень она не хотела, чтобы мы на нее вышли. Надо, брат, ее найти. Непонятное что-то творится. С ума она сошла, что ли?
   — Вполне может быть, — авторитетно заявил Колокольчиков.
   — Рехнулась с перепугу, когда Костик ее хотел заломать, и пошла крошить всех направо и налево...
   — Слишком просто, — покачал головой майор. — И потом, мы с тобой вполне можем ошибаться.
   — Да какое там ошибаться... — вскинулся Колокольчиков.
   Стул под ним опять затрещал, и он обмяк.
   — Не шуми, — посоветовал ему Селиванов. — За ее квартирой надо установить наблюдение. Сомнительно, конечно, что она туда вернется, но шанс есть. Она ведь, похоже, убежала оттуда, в чем была, без денег и без документов. Надо установить ее связи и обойти всех — должна же она где-то жить и что-то есть, как ты полагаешь? В общем, мы ее возьмем, это дело времени... Где Банкир, неизвестно?
   Колокольчиков горестно помотал головой.
   — Сволочь, — в сердцах сказал майор. — Непременно надо его найти и упечь. А еще лучше, — добавил он неожиданно для самого себя, — пристрелить к чертовой матери при попытке к бегству...
   Колокольчиков заметно вздрогнул.
   — Шучу, — неубедительно сказал майор. — Неудачно шучу... Устал я, брат, как собака. Ничего ведь мы про него не докажем. Сам он никого не убивал, а эти его мордовороты лучше язык себе откусят, чем против него показания давать. И вот что: надо искать Прудникова.
   — Прудникова? Так где ж его найдешь? Замочили, наверное, давно.
   — Наивняк ты, Колокольчиков. Неужели ты еще не понял, что это именно он всю кашу заварил? Что-то он у Студента украл, где-то он его кинул, вот и решил избавиться.
   — А Скворцова?
   — А Скворцова, похоже, сфотографировала его в ненужное время и не в том месте. Так мне, во всяком случае, кажется.
   — Знаю я, как вам кажется... Когда вам кажется, можно дело закрывать.
   — Твои бы слова да Богу в уши... Ладно, хватит трепаться. Квартирой Скворцовой займись сам. Чует мое сердце, должна она туда заявиться...
   — Ах, сердце, — многозначительно повторил Колокольчиков, вставая. — Тогда я поехал, а то как бы не опоздать.
   Пока Колокольчиков сидел у майора, на улице, оказывается, прошел короткий дождик. Асфальт был влажный, а небо уже успело затянуться облаками — не слишком темными и не слишком низкими, но плотными, без единого просвета.
   Колокольчиков вынул из кармана бумажку с адресом, еще раз перечитал, прикинул, где это, и в сердцах плюнул: ехать предстояло к черту на рога, да еще и с тремя пересадками, в битком набитом транспорте. Тяжело вздохнув, он засунул бумажку на место и решительно зашагал в сторону автобусной остановки.
   Спустя час с небольшим, встрепанный и помятый, он с трудом выбрался из переполненного троллейбуса в десяти минутах ходьбы от Катиного дома. Сунув руку в карман куртки, он обнаружил, что у него пропали сигареты — то ли выронил он их в давке, то ли залез кто-то. к нему в карман под шумок. Так или иначе, но курить было нечего. Колокольчиков испуганно полез за пазуху и с облегчением вздохнул: бумажник, удостоверение и табельный “Макаров” были на месте. “Хорош бы я был, — криво улыбнувшись, подумал он, озираясь в поисках табачного ларька.
   Такового в пределах видимости не обнаружилось, но зато прямо через дорогу Колокольчиков заметил большой гастроном, в котором наверняка можно было не только приобрести сигареты, но и выпить чашечку кофе, а то и сжевать что-нибудь более существенное. Старший лейтенант вдруг вспомнил, что не ел со вчерашнего вечера, и немедленно в желудке что-то с урчанием провернулось — природа брала свое, и даже куча трупов, которую Колокольчиков наблюдал всего лишь пару часов назад, не могла надолго лишить его аппетита.
   Перейдя, как и все прочие граждане, дорогу в неположенном месте, Колокольчиков преодолел металлическое ограждение проезжей части, галантно помог перебраться через него полноватой даме в возрасте, у которой никак не получалось перекинуть ногу через низенькую оградку, молчаливо кивнул в ответ на высказанные сквозь сильную одышку слова благодарности и вошел в напоенное сытными запахами тепло гастронома.
   Кафетерий здесь был довольно уютный и не слишком дорогой, что вполне устраивало не бравшего взяток старшего лейтенанта Колокольчикова. Отстояв короткую очередь, он получил свои сигареты, большую чашку сильно пахнущего жженым сахаром растворимого кофе и ненормально горячий хот-дог на пластмассовом блюдце. Два хот-дога, конечно, были бы предпочтительнее, но утлое суденышко лейтенантского бюджета свободно могло пойти ко дну, не выдержав такой массированной атаки.
   Колокольчиков пристроился за столиком в углу. Он любил располагаться лицом к окну, но в кафетерии было полно народу, так что выбирать не приходилось, и он вынужден был глотать еду стоя, невольно изучая в деталях рекламный плакат сигарет “Уинстон”. На плакате был изображен остров Манхэттен, заснятый с высоты птичьего полета. Некоторое время старший лейтенант внимательно изучал ощетинившуюся небоскребами панораму, после чего равнодушно отвел взгляд и стал разглядывать сильно накрашенную девицу в кокетливо сдвинутой шапочке, лихо орудовавшую возле кофейного автомата. Остров Манхэттен Колокольчикова не интересовал — в целях сохранения душевного равновесия тот давно, еще на заре перестройки, решил считать, что никакой Америки на свете не существует. “Впрочем, — мимоходом подумал он, — швали там все равно ничуть не меньше, чем здесь, и тамошним ментам тоже, наверное, приходится несладко”. Занятый своим хот-догом и своими мыслями, развернутый спиной к окну Колокольчиков не увидел, как мимо гастронома неторопливо прошла девушка в кожаной куртке и темных очках, приметы которой полностью совпадали с теми, которые полтора часа назад перечислил ему майор Селиванов. Перед витриной кафетерия она ненадолго остановилась, раздумывая, по всей видимости, не зайти ли на чашечку кофе, но не зашла, поскольку ее бюджет был сейчас гораздо беднее бюджета старшего лейтенанта. Откровенно говоря, она как раз раздумывала, а не наведаться ли ей в “Ингу”. Правда, пистолета у нее больше не было, но она не сомневалась, что теперь сможет вытрясти из сердечного друга Витеньки любую сумму, просто погрозив ему пальцем. Она невесело улыбнулась своим мыслям, подслушав которые, старший лейтенант Колокольчиков наверняка подавился бы хот-догом, отвернулась от витрины и все так же неторопливо двинулась в сторону своего дома.
   Колокольчиков жевал неторопливо и вдумчиво, но все равно хот-дог кончился как-то незаметно. Залпом допив отвратительный, слишком сладкий кофе, старший лейтенант со вздохом отвалился от столика и вышел на улицу, на ходу разрывая целлофановую обертку на сигаретной пачке. Вкусовые рецепторы все еще хранили сладостное воспоминание о сосиске с кетчупом и горчицей, что способствовало интенсивному слюноотделению, и Колокольчиков торопливо закурил, чтобы прекратить это безобразие.
   Сориентировавшись по номерам домов, он двинулся направо, отставая от Кати на каких-нибудь двести метров. Он шагал неторопливо — в конце концов, он сегодня заслужил если уж не отдых, то хотя бы десять минут такой вот неторопливой прогулки, да и тягостное впечатление, оставшееся от разговора с майором Селивановым, в значительной степени сгладилось, вероятно, под благотворным воздействием все того же хот-дога.
   В самом деле, ну мыслимо ли это, чтобы какая-то девчонка устроила такую бойню, вышла один на один с самим Банкиром и все еще была жива после этого? Даже если и так, то кой черт погонит ее сейчас домой? На ее месте старший лейтенант Колокольчиков сунулся бы к себе домой в самую последнюю очередь.
   Рассуждая подобным образом, Колокольчиков незаметно преодолел расстояние, отделявшее его от Катиного дома. Как и говорил майор, это оказалась шестнадцатиэтажная панельная махина, средняя в ряду из трех таких же облупленных белых громадин. Место оказалось довольно уютным, несколько портила его только близость ЛТП, бетонный забор которого возвышался справа. К дому пришлось идти по длинному извилистому проходу между этим забором и другим таким же, принадлежавшим, как понял Колокольчиков, какому-то ремонтному заводику. Проход был жутковатый. Колокольчиков представил, каково здесь поздно вечером, и поморщился. Более удобное место для того, чтобы снять с кого-нибудь штаны, можно было бы найти разве что в лесу. В остальном же здесь было вполне уютно и даже тихо. Снова сверившись со своей бумажкой, Колокольчиков вошел в подъезд. Судя по номеру квартиры, ему нужно было на самую верхотуру, аж на шестнадцатый этаж. Лифт мучительно долго громыхал сверху — видимо, кто-то загнал его под самую крышу. “Уж не наша ли девица”, — подумал Колокольчиков и даже улыбнулся этому дикому предположению. Нервишки у него что-то расходились, с того самого момента, как нажал кнопку вызова лифта, он ощущал какой-то мандраж, словно перед первым задержанием. Он припомнил, как стоял тогда с ребятами, прижавшись к исписанной мелом стене подъезда с пистолетом в потной ладони и с холодной жабой в груди... Куртку потом пришлось чистить, с улыбкой вспомнил он, измазался мелом, как первоклассник у доски...
   Лифт наконец прибыл, с лязгом распахнув тускло освещенное нутро.. Колокольчиков шагнул в опасно просевшую под его весом кабину, нажал кнопку шестнадцатого этажа и, тихо насвистывая “Наша служба и опасна, и трудна”, поехал наверх. Он все еще насвистывал, когда кабина поднялась на шестнадцатый этаж и двери неохотно разъехались в стороны. Он продолжал насвистывать, сворачивая за угол коридора и отыскивая глазами табличку с номером Катиной квартиры. И вдруг свист резко оборвался, и старший лейтенант Колокольчиков застыл на месте, расширившимися зрачками вглядываясь в полумрак коридора, слабо разжиженный желтушным светом сорокаваттной лампочки.
   С двери Катиной квартиры были сорваны печати.
   Более того, дверь была приоткрыта, и сквозь узкую щель на лестничную площадку проливался тоненький ручеек негромкой музыки. Насколько мог определить никогда особенно не увлекавшийся музыкой Колокольчиков, пел Луи Армстронг.
   Колокольчиков тихо выпустил из легких воздух — оказывается, он стоял, затаив дыхание, — вынул из наплечной кобуры пистолет и, стараясь не производить ни единого звука, крадучись двинулся вперед — туда, где пел Луи Армстронг и откуда тянуло слабым ароматом хорошего вирджинского табака.
   Стоя в неосвещенной ванной с молотком в заранее занесенной для удара руке, Катя вдруг почувствовала себя усталой и одинокой.
   Это чувство накатило с такой внезапностью и остротой, что она едва не всхлипнула. Одинокая слеза проложила себе дорогу из-под век и скатилась до середины щеки, рука с молотком непроизвольно расслабилась и наполовину опустилась. Катя стиснула зубы и снова занесла молоток над головой.
   В комнате тихо играл Луи Армстронг, недокуренная сигарета дымилась на столе в кухне, и уже бормотал, собираясь вот-вот закипеть, Катин любимый чайник со свистком. В прихожей осторожно хрустел битым стеклом тот самый здоровяк, которого Катя заметила из окна, когда он стоял перед подъездом и озирался по сторонам, держа в руке какую-то бумажку. Судя по тому, что он насвистывал, выходя из лифта, это был мент. Катю подмывало нагнуться и посмотреть в пробитую Костиковой пулей дырку, но она сдерживалась — ее могли услышать.
   “Устала, — подумала она. — До чего же я устала! Трое суток спать, не раздеваясь, мотаться по холодному городу с руками по локоть в крови, шарахаться от каждого встречного, за версту обходить милицейские патрули, прятаться от них в заплеванных подъездах и воняющих аммиаком подворотнях, ночи напролет ерзать на жестких вокзальных скамейках, пытаясь устроиться так, чтобы поменьше дуло, питаться пережаренными пирожками с капустой и страдать потом от изжоги, часами выискивать общественные туалеты... Он пришел за мной. Селиванов, наконец, допер, что я замешана в этом деле гораздо сильнее, чем можно было предположить, и прислал этого быка посмотреть, не забрела ли я погреться. И до чего же вовремя! Ну, вот что мне теперь с ним делать?
   Интересно, а много ли они знают? Много, наверное. Селиванов хитрец и умница, да и потом, они ведь взяли тех четверых на кладбище. Серого не стоило убивать, — поняла она. — Все равно Селиванов все понял, и этот мент в коридоре наверняка держит в руке готовую к бою пушку...
   Эх, Серый, и угораздило же тебя подвернуться под пулю! Мне так нужен был напарник... нет, будем честными и не станем врать без особой необходимости: Серый нужен был в роли подставного, чтобы на какое-то время отвлечь на себя телохранителей... А что теперь? Снова одна, Банкир недосягаем, оружия нет, в прихожей сопит и топчется по битому стеклу мордатый опер... Даже чаю не дал попить, скотина. Соблазнить его, что ли? — Катя с трудом сдержала истерический смешок. — Да, Скворцова, это тебе не драка портфелями на школьном дворе. Тебе уже мало просто дать кому-то в морду, ты выросла и поумнела, тебе уже нужны подставные... А может, сдаться? Нет, в колонию мне нельзя, я не хочу в колонию, я там обязательно кого-нибудь удавлю голыми руками, я не позволю над собой издеваться... Да что за бред, Скворцова, — оборвала она себя, — какая колония? Ты же не доживешь до суда... Сдаться!.. Вот выйдешь сейчас отсюда с поднятыми руками, а этот мордоворот с перепугу нафарширует тебя свинцом, как утку. Стоило тогда огород городить...
   ...А ведь если бы я тогда легла в постель с другом сердечным Витюшей, ничего бы этого не было, — поняла вдруг она. Пережила бы я как-нибудь эту печальную страницу своей нелегкой биографии. Работала бы, как все нормальные люди, жила бы спокойно... Замуж бы вышла, — подумала она с внезапным отвращением. — За кого-нибудь. Родила бы что-нибудь такое... Шейпингом бы занялась вместо своего дзюдо. Что дзюдо?
   Все равно, против лома нет приема...
   Мамочка, мама, — подумала она, убьют меня обязательно. Просто не могут не убить. Во что же это я влезла, мамочка моя...”
   Милиционер заглянул в комнату... Катя услышала, как тихонько скрипнула дверь. Удивительно тихо для своей комплекции мент вернулся в прихожую и стал подбираться к ванной. Только бы не промазать... Только бы он не оказался слишком шустрым, второго шанса наверняка не будет... Он точно знает, что в доме кто-то есть, и врасплох его не застанешь...
   Старший лейтенант Колокольчиков положил левую ладонь на ручку двери, за которой стояла Катя, и тут на кухне пронзительно засвистел чайник. Колокольчиков вздрогнул от неожиданности и, бесшумно отпрянув от двери, метнулся туда. На пороге он замер, глядя на скособоченную фигуру в кожаной куртке с поднятым воротником и почему-то в зимней мохнатой шапке, сидевшую спиной к нему у стола. Чайник истерично свистел, почти визжал, извергая из короткого носика толстую струю пара, но сидевшая за столом фигура не реагировала. Спит? А может, она... того? Или не она, а ее — того?.. Что за черт?
   Колокольчиков сделал еще один осторожный шаг, заходя сбоку, и теперь ему стало видно, что это за фигура. Сзади послышался неясный звук, и понимание того, что его обвели вокруг пальца, как последнего сопляка, пришло к старшему лейтенанту за долю секунды до того, как на его голову обрушился страшный удар.
   ...Сознание возвращалось постепенно, и вместе с ним пришла тупая пульсирующая боль в затылке — такая огромная, что Колокольчиков не понимал, как она там помещается. Он вообще не сразу понял, где он и что с ним произошло, а когда понял и вспомнил, чуть было не застонал от обиды и злости на себя. “Обвела, стерва, обвела, проклятая... Чем же это она меня? В ванной пряталась... или в туалете. Сука”. Осторожно повернув голову, он обнаружил, что прикован собственными наручниками к радиатору парового отопления. “Хорошо, что хоть трубы едва теплые, не то спалила бы мне руку, тварь бешеная...” Он осторожно потрогал свободной рукой затылок и поднес руку к лицу. Пальцы были обильно перепачканы кровью. “Больничный дадут, ни к селу ни к городу, — подумал он и тут же поправил себя: — да нет, пожалуй, уж скорее скинутся на похороны. Портрет в вестибюле повесят... Тебя надо в вестибюле вешать, со злобой подумал он. Не портрет, а тебя, дурака. Причем за яйца. Портрет тут не при чем. Это не портрет обгадился, а ты. Лично. Персонально, так сказать”.