Воронкова Любовь Федоровна. Село Городище

   – Груня уже немножко привыкла, – сказала Стенька, деловито размахивая руками, – она уж нас сколько раз на работу собирала.
   – Да, пусть Грунька будет, – решительно сказал Ромашка, продолжая копать. – Что там рассуждать еще!
   – Тогда проголосуйте!
   Ромашка воткнул заступ в землю.
   – Ох, мама, ты и пристанешь же!
   – Нет уж, проголосуйте! – повторила тетка Настасья. – Все голосуйте. А то потом скажете: «А я ее не выбирал!» Кто за то, чтобы Груне быть бригадиром?
   Поднял руку Ромашка, опираясь другой на заступ. Поднял руку Женька, вытянув ее, будто хотел достать облако. Стенька вместе с поднятой рукой и сама вся приподнялась и шевелила пальцами от радости и нетерпения. Медленно, оглядываясь на других, поднял руку степенный Федя. И Ленька Козлик, и Трофим… Все стояли с поднятыми руками, испачканными свежей землей, среди сизого пустого поля, у которого только лишь один край чернел узкой влажной полосой. Ни на кого не глядя, все так же поджав пухлые губы, подняла руку и Раиса. Подняла и тут же опустила, словно устала держать.
   – Ну, так. Теперь работайте, – сказала тетка Настасья, потуже завязывая платок. – Только уж если работать, то как следует, а не дурить. Смотри, бригадир, заботься! С тебя спрашивать буду!
   И Груня ответила, глядя прямо в глаза тетке Настасье:
   – Ладно. Буду заботиться.
   Так вот и стала с того дня Груня бригадиром. Она очень беспокоилась. А ну как ребята покопают-покопают да и бросят – попробуй уговори их тогда! Уж очень работа тяжелая. На ладонях у всех в первый же день надулись мозоли. И в первый же день Груня и рассердилась и поссорилась с ребятами.
   Ромашка почему-то вздумал копать один и ушел на другой конец поля.
   – Ты зачем ушел-то? – сказала Груня. – Мы бы копали все вместе – так бы и гнали свой участок!
   Но Ромашка смахнул пот со лба и, не поднимая головы, ответил:
   – А я хочу здесь копать! Иди от меня и не командовай!
   – А для чего же я тогда у вас бригадир?
   – Не знаю, для чего, – упрямо ответил Ромашка, – а вот я не люблю, когда надо мной командовают!
   Груня ничего не ответила, вернулась на свое место и взяла заступ. Тут шли веселые разговоры.
   – Наш Трофим уже купался! – живо рассказывала Стенька. – Вода еще снеговая, а уж он – готово! Сначала по калужине босиком бегал, а потом и весь влез да выкупался. Пришел – сразу к печке. И молчит. Будто мы не видели!
   – Ребята! – прервал ее Женька Солонцов. – Ребята, что я придумал!
   – Какую-нибудь чушку, – пробурчал Федя.
   – Уж сказал бы – чушь. А то – чушку! Я вот что придумал: давайте так играть, будто мы клад откапываем!
   – Давайте!
   Но Раиса сказала, насмешливо выпятив нижнюю губу:
   – И ничуть не похоже. Клад искать – надо ямку на одном месте рыть. А мы – вон какую долину поднимаем! Ой, а руки больно до чего!
   Она выпрямилась, потерла спину и скривила лицо.
   – Ой!.. Не буду я! Все равно ничего не выйдет. Где это видано – поле лопатой копать?
   И села на кочку.
   – Не успела начать, а уж устала! – сказала Груня. – Вот когда все будут отдыхать, тогда и ты сядешь. Вставай!
   Раиса встала, но заступ не взяла, а выбралась на тропочку и пошла домой. Груня чуть не заплакала.
   – Ну, куда же ты? Ну, покопай хоть немножко-то!
   – Думаешь, что председателева дочка, то тебя все и слушаться должны? – сердилась Раиса.
   И ушла. А за ней неожиданно ушли две девочки поменьше – Анюта и Поля-Полянка.
   Груня вспыхнула от гнева и обиды. К тому же у нее на ладони прорвалась мозоль, и было очень больно. Но Груня молчала. Попробуй пожалуйся – тогда и все жаловаться начнут.
   Тяжелая, сырая земля не рассыпалась под заступом. Она туго резалась блестящими, влажными ломтями, и эти ломти, отрезанные заступом, надо было разбивать на мелкие комочки.
   Заступ становился все тяжелее и тяжелее, и Груня чувствовала, как из ее рук постепенно уходит сила, руки делаются мягкими, слабыми и не хотят слушаться…
   Груня старалась не думать об этом – ребята ведь работают же! Стенька режет землю и бьет комки, будто у нее руки железные. Да еще и смеется. Да еще все время рассказывает разные истории – такой уж у нее неумолчный язык.
   И долговязый Женька работает, не жалуется. И Федя. И Ленька Козлик. Козлик – слабый, он то и дело отдыхает. Но не уходит.
   А вот и Трофим тащится.
   – Ты куда идешь, Трофим? – сказала Груня. – На эту работу я тебя не наряжала. Ты что ж, бригадира не слушаешься?
   Трофим остановился. Он не мог понять – сердится Груня или шутит. Но обратно все-таки не пошел. Так и стоял молча, пока ребятишки работали. Груня поглядела на него и засмеялась:
   – Смотрите, Белый Гриб стоит!
   Груня смеялась, а сама только и думала, раз за разом всаживая заступ в землю:
   «Ой, хоть бы поскорее обед кончился! Хоть бы поскорей пришли! Ой, совсем мочи нет!»
   Отдыхать она не хотела – ей надо было выдержать бригадирскую марку. А то сядет бригадир отдыхать – какой же пример ребятам?
   И когда она почувствовала, что разбивает последний пласт и что заступ сейчас выпадет у нее из рук, из кустов на дорогу вышли колхозники. Груня остановилась, выпрямилась, воткнула заступ в землю:
   – Кончайте, ребята! – и блаженно перевела дух: выдержала!
   Нет, все-таки трудно быть бригадиром!

Необыкновенная встреча

   Да, трудно быть бригадиром.
   Груня сидела на обгорелом, обмытом дождями обломке бревна. Тут раньше стояла их изба – горница с голубыми занавесками, кухня, сени, чулан. А там, сзади, двор. Во дворе под крышей ласточки всегда вили гнезда. Ничего не осталось. Одни головешки да обломки кирпича.
   Груня держала в руке только что найденный в золе осколок розового блюдца. Это было Грунино блюдце. У нее тогда и чашка была такая же – розовая. От чашки даже и осколков нет…
   Груня задумчиво и долго смотрела на скворца, который распевал над головой, у скворечни. Странно было видеть скворечню, когда рядом нет избы. И палисадник тоже. На сиреневых кустах развертываются темные блестящие листья. Напористо лезут из-под земли крупные светло-зеленые побеги мальвы. Скоро они поднимутся выше изгороди, стебли их подернутся серебристым пушком, развернутся круглые шершавые листья – и по всему стеблю, изо всех пазушек полезут светлые шелковые бутоны, раскроются, распустятся малиновые, розовые и алые цветы. И дела им нет, что маленькие веселые окна больше не смотрят на них. Им бы только весну да солнышко!
   – Здравствуй, хозяюшка! – сказал кто-то.
   Груня быстро обернулась. Возле разрушенной печки стоял незнакомый человек в защитной фуражке и в кителе.
   «Начальник какой-то…» – подумала Груня. И тихо ответила:
   – Здравствуйте.
   – Ну, что же ты тут сидишь, девочка?
   – Так.
   – Наверное, по своей избе горюешь?
   – Нет.
   – Ах, нет? Вот как! Ну тогда, значит, у тебя еще какая-то забота есть.
   – Никакой у меня заботы нету.
   – Неправда. Есть.
   Начальник сел поодаль на сухой пенек и достал тяжелый блестящий портсигар.
   Груня опустила глаза и уставилась в розовый кусочек разбитого блюдца. Может, вскочить да убежать? Но дядька, кажется, ничего, не сердитый. И почему это он про ее заботу спросил?
   – Хочешь, я скажу, о чем ты думаешь? – опять заговорил начальник. – Сказать?
   Груня улыбнулась:
   – Скажите.
   – Ты думаешь: «Вот какой счастливый скворец – его дом цел остался, а мой сгорел!» Так?
   – Нет, не так.
   – Не так? А ну-ка, покажи руки. Ладони покажи!
   Груня повернула руки ладонями вверх и покраснела. Кабы знала, вымыла бы получше!
   – Хорошие руки, – сказал начальник, – с мозолями. Вижу, работаешь хорошо.
   Груню обрадовала эта похвала. Она осмелела.
   – Нет, не очень хорошо работаю, – сказала она. И снова лицо ее стало задумчивым. – Хочу, чтобы хорошо, а не выходит.
   – А что же не выходит-то?
   – Да вот не знаю. Ребята меня бригадиром выбрали. А сами не слушаются. Мы вот сейчас поле под овес копаем. А Раиса шваркнула заступ да с поля домой – у нее спина заболела! А разве у нас-то не болит? Мы уж вот пятый день копаем, а она и не идет даже! Я зову, а она: не пойду – и все! И вот Федя тоже. Чуть заглядишься, а уж он руки опустит и стоит, как овца на полднях, отдыхает. Ну, Козлик у нас слабый, пускай. А Федя здоровый, как кабан. А Ромашка только и знает: «Не командовай!»
   – Так не говорят – «не командовай».
   – Я знаю. Это он так говорит: «Девчонка, а командовает!» А я не могу его переспорить. Нет, не умею я бригадиром быть!
   – А ты думаешь, кто-нибудь сразу умеет? Никто сразу не умеет. Это нелегко. Но что же делать? Мне вот тоже нелегко бывает.
   – Вам?
   – Да, мне.
   Начальник вдруг посмотрел на Груню усталыми глазами, снял фуражку и провел рукой по гладким светлым волосам.
   – Да, разорили вас! Крепко вас разорили, до корня.
   Груня молчала. Над головой, у скворечни, по-прежнему веселился скворец.
   – Ну ничего, – продолжал начальник, – поднимемся. Только рук опускать не надо. Со временем все опять будет, как было.
   – И Городище будет, как было?
   – Еще лучше будет! Посады встанут новенькие со смолкой, заблестят крышами, засверкают окнами… И петухи опять запоют. И стадо пойдет по деревне.
   – И коровы опять будут?
   – Будут. И овцы будут. И лошади.
   – И скотный двор?
   – И скотный двор поставим. Со стойлами. С окошками.
   Груня поглядела на него с задумчивой улыбкой:
   – Неужели все это может быть?
   – Может. Только очень крепко работать надо. Не унывать. Не охладевать. Не бояться усталости. Вот, я вижу, у тебя в палисаднике мальвы всходят…
   Груня оглянулась на светлые ростки.
   – Это не мальвы. Это алые цветы!
   – Вообще это мальва. А по-вашему, алые цветы. Ну, пусть так, это даже красивее. Так вот, погляди ты на эти алые цветы. Целую зиму они лежали в земле, прибитые морозом. И не знали – живы они или мертвы. И солнца им не было. И воды не было. И снег давил их. Все перетерпели. Но вот отошла беда, повеяло теплом – и сразу они почуяли, что живы, что им надо жить, что они могут жить. Вот и пробиваются наружу, напрягают все свои силы, пробиваются с великим трудом и, может быть, с большой мукой… Но они все-таки пробьются, приподымутся и зацветут… Обязательно зацветут! Поняла? Ну, прощай.
   Он встал и надел фуражку.
   Груня встала тоже.
   – А школа? – нерешительно спросила она. – Школа тоже будет?
   – Школа у вас будет к осени.
   – О-о… – недоверчиво улыбнулась Груня. – А вы разве нашу школу знаете? Ведь в нее бомба попала!
   – Я все знаю.
   Он кивнул головой и пошел вдоль погорелого посада.
   Груня осталась стоять у сиреневого куста.
   Кто это был? Откуда явился и куда ушел? Чужой – а все знает!
   Когда Груня вернулась домой, она увидела на сырой дороге узорные отпечатки шин.
   – А тут легковушка приходила! – встретила ее Стенька. – Из района самый главный начальник приезжал. Такой важный! Сапоги чистые, блестят, и пряжка на ремне серебряная! Везде ходил, глядел…
   – Самый главный начальник?
   Груня смутилась. А она-то как с ним разговаривала, будто с кем-нибудь из своих городищенских!
   Груня хотела сказать, что она видела этого начальника и говорила с ним. Но поверит ли Стенька? Пожалуй, не поверит, да и посмеется еще!
   И как рассказать, о чем говорил с ней начальник? Его слов Груня повторить не умела. Она могла только понимать их.
   И она ничего не сказала Стеньке.
   А про себя повторяла:
   «Все будет, как раньше… И Городище… И школа. Только очень крепко работать надо. И никакой усталости не бояться!»

Виктор письмо прислал

   А весна между тем цветами и зеленью украшала палисадники, молодой порослью закрывала черные пожарища, густую кудрявую травку расстилала по улицам, заливные покосы готовила на лугах.
   Однажды утром свежий ветерок принес в деревню какой-то неясный гул.
   Когда Груня выскочила на улицу, Женька уже стоял на дороге, расставив ноги циркулем и закинув голову.
   – Самолет где-то! Большой… А где – не вижу.
   – Сам ты самолет! – засмеялась Груня. – Опусти глаза-то и увидишь!
   На пруду, в солнечной воде, плескалась Стенька. Она мыла ноги. Старательно терла их пучком водяной травы, от чего еще горячее становился загар на ее крепких икрах. Потом она принялась умываться, доставая воду полными пригоршнями и с размаху бросая ее в лицо. Сверкающие брызги, словно градинки, рассыпались кругом, падали на плечи, на волосы. И Стенька не замечала, что подол ее платья окунается в воду.
   Заслышав гул, она вскочила на зеленый горбатый бережок пруда и закричала:
   – Идет! Идет!
   Она подбежала к Груне. Намокшее платье хлопало по ногам. В растрепавшихся кудрявых волосах еще дрожали брызги, сквозь мокрые прищуренные ресницы, слипшиеся стрелками, чисто и сине блестели глаза. Вытирая рукавом смуглое, с густым румянцем лицо, Стенька повторяла:
   – Гляди! Идет! Идет же!
   – Да я-то вижу, – отвечала Груня, – ты вон Женьке укажи – он все в небо смотрит!
   Но Женька уже и сам увидел, что по дороге в Городище идет трактор. Белыми огоньками сверкали шипы на тяжелых литых колесах, а сзади развевался синеватый дымок.
   Сколько раз приходили раньше тракторы на городищенское поле! Но никогда не радовались им ребята так, как обрадовались сегодня. Тогда было мирное, благополучное время, и тогда не знали, что это значит – выйти в поле с заступом.
   Взрослые обрадовались не меньше. Под овес поле вскопали. А уж под картошку копать – пожалуй, и силы не хватило бы.
   А дня через два радость снова заглянула в Городище: из Петровского колхоза им на помощь прислали двух лошадей.
   Сонная улица снова ожила – загремели колеса по дороге, застучали копыта. А когда подводы остановились возле председателева жилья, рыжая кобылка с белесой гривой вдруг приподняла голову и тонко заржала, словно здороваясь.
   Тут уж больше всех суетился Ромашка. Он заходил к лошадям то с одного бока, то с другого. Побежал к пруду и сейчас же нарвал им травы. И пока петровский колхозник разговаривал с Груниным отцом, он кормил из рук лошадей, оглаживал их, заправлял им челки под оброть, а сам приговаривал:
   – Но-но! Шали! Я вас!..
   А лошади и не думали шалить. Они осторожно брали мягкими губами траву из Ромашкиных рук, кротко глядели на него своими фиолетово-карими глазами и покачивали головой, отгоняя мух. Ах, был бы у Ромашки мешок овса, сейчас он притащил бы его, насыпал бы полные торбочки – пусть бы лошади ели, сколько им захочется!
   Но у Ромашки не было овса. Не только мешка, но и горсти.
   – Подождите. Вот овес уродится – тогда… А сейчас где же я вам возьму? Не знаете? Ну, и я не знаю. А кабы знал, так взял бы! А уж овес у нас уродится – во какой! Поле-то руками вспахано! Вот они, мозоли-то!
   Груня и Стенька сидели недалеко на бревнышке. Они поглядели на свои ладони.
   – А у меня мозоли твердые стали, – сказала Груня. – Потрогай! И не болят.
   – И у меня, как камешки, – ответила Стенька. – Дай-ка я тебе по руке проведу. Чувствуешь? Я их буду в горячей воде парить – они отойдут.
   – Эти отойдут, а новые будут, – вздохнула Груня. – Завтра пойдем огороды копать.
   – Опять копать!
   – Опять копать! – отозвался, как эхо, Женька, который стоял тут же. – Где копать? Чего копать?
   – Огороды вскапывать, – сказала Груня. – Но там ничего! Там земля очень мягкая, как мак рассыпается! Чего вы испугались-то?
   – А кто испугался? – пожал плечами Женька. – На поле не боялись! Я грядки так умею делать – огородник не берись!
   Лошадей увели. Ромашка, проводив их нежным взглядом, подошел к ребятам. Он снисходительно улыбнулся на Женькины слова:
   – Ох, и Хвастун Хвастунович! А что ж в школе-то, бывало, не делал?
   – Ну, вспомнил! Я тогда еще какой был-то? Мелюзга.
   – Ладно, – сказал Ромашка, – давай копать отдельно. Ты свои гряды делай, а я буду свои. Посмотрим, чьи лучше будут.
   – Ну и что это будет? – сказала Груня. – Ромашка там будет копать, Женька – там, а мы – еще где-то. Да мы и гряды-то как следует делать не умеем!
   – А чего ж «еще где-то?» – возразил Женька. – Я с вами буду. И все покажу. Подумаешь, важность!
   Тихонько, незаметно подошла Раиса и стала, прислонившись к березе.
   – А у нас скоро Виктор приезжает, – сказала она, ни к кому не обращаясь, – письмо прислал…
   Все сразу повернулись к Раисе.
   – Правда? Совсем или в отпуск?
   – В отпуск.
   – С медалями небось?
   – А то как же!
   – Наган захватил бы! Эх, не догадается, пожалуй!
   – Захватил бы, да ведь не дадут. Не полагается.
   – А может быть, возьмет да захватит! Он ведь командир небось?
   – Эх, стрельнуть бы!
   Все забыли про огороды.
   – А какие медали-то? – допрашивал Женька. – «За отвагу» есть?
   – Конечно, есть! – горделиво отвечала Раиса.
   – А еще какие?
   – Вот приедет – разгляжу, тогда скажу какие.
   – О! Приедет-то – мы и сами разглядим!
   – А может, он вам не покажет? Может, он с вами и разговаривать-то не будет?
   Ребята примолкли, переглянулись. Неизвестно, может, и правда разговаривать не будет – командир все-таки, с медалями… И вдруг у Груни блеснули глаза. Чистое, слегка загорелое лицо ее потемнело от румянца.
   – Раиса, – сказала она, – не забудь: завтра пойдем гряды делать.
   – Гряды? – рассеянно отозвалась Раиса, глядя в сторону. – Может, приду.
   – Нет, не «может, приду», а приходи, – твердо сказала Груня. – Довольно бездельничать! Для своего же колхоза постараться не хочешь. Мы работаем, а ты гуляешь!
   – Да чего ты опять пристала? – начала Раиса. – Что председателева дочка…
   – Не председателева дочка, а бригадир! – прервала ее Груня. – А не придешь, все Виктору расскажу. Посмотрим, что он тогда тебе скажет. Посмотрим, с кем он тогда разговаривать будет – с нами или с тобой!
   Раиса поджала губы и молча разглядывала кончик своего пояска.
   – Ну и посмотрим… – негромко, но упрямо повторяла она. – Ну и посмотрим…
   Однако было заметно, что эти слова крепко смутили ее. Утром она вместе со всеми пришла на огород копать гряды.

Кто был в огороде?

   Ромашка чувствовал себя счастливым. И оттого, что жарко пригревает солнышко, и оттого, что сегодня утром старик Мирон, приставленный к лошадям, дал ему проехать верхом на рыжей кобылке, и оттого, что его гряды в огороде вышли все-таки самые лучшие… Это сказала сама тетка Елена, бригадир по огородам, и Женьке, делать нечего, пришлось замолчать.
   Ромашка шел легким шагом и то насвистывал, то напевал. Пока эти горе-огородники соберутся засаживать свои гряды, у него уже огурцы взойдут.
   Отворив калитку, Ромашка вдруг остановился – и остолбенел. Его гряды, его ровные, прямые гряды были истоптаны, будто палкой истыканы, и почти разбиты.
   Ромашка в бешенстве оглянулся кругом. Огород был пуст. Вокруг отцветающей дикой груши гудели пчелы. Молодые смородиновые кусты, облитые росой и солнцем, светились и сверкали, будто на празднике.
   Ромашка поставил на землю свою баночку с огуречными семенами и бросился на другой конец огорода, где в полном спокойствии лежали грядки, вскопанные ребятами.
   – Вы мои так – и я ваши так! – пробормотал Ромашка, чуть не плача от гнева. – Я сейчас вот тоже все истопчу! Все до одной!
   Но потом остановился. «Они так – и я так? Нет. А вот я не буду так. Я вот пойду да председателя приведу. Пусть он посмотрит, что его дочка делает».
   Ромашка побежал. Недалеко от риги ему встретились Груня и Стенька. За ними по тропочке семенил Козлик. И сзади всех, отмеряя длинными ногами неторопливые шаги, шел Женька.
   – Ты уж посадил? – весело удивилась Груня. – Уж успел?
   Ромашка сверкнул на нее светлыми ледяными глазами и ничего не ответил. Он шел прямо на них, не сворачивая.
   – Вот идет, как бык какой, – закричала Стенька, – да еще толкается!
   Козлик еще издали посторонился. А Женька хотел было задержать Ромашку и широко расставил руки:
   – Стой! Пропуск давай! Пароль говори!
   Но Ромашка молча отпихнул Женьку и пошел не оглядываясь. Все в недоумении посмотрели друг на друга.
   – Что это он?
   – Что это на него наехало?
   Тут их догнала Раиса. У нее было обиженное лицо.
   – Ромашка совсем взбесился! Я его не трогаю, а он толкается!
   Подойдя к огороду, они сразу поняли, почему Ромашка взбесился. Все они, так же как и Ромашка, неподвижно остановились перед испорченными грядами.
   – Ой, кто же это натворил? – жалобно сказала Стенька и обеими руками взялась за щеки. – Ой, батюшки!
   Женька стоял, засунув руки в карманы и приподняв плечи. Черные брови его сдвинулись к самому переносью.
   – А вот пусть не хвалится! – возразила Раиса. – А то – «мои лучше всех, лучше всех»! Вот тебе и лучше всех!..
   Груня огорченно глядела на гряды:
   – Еще на нас подумает, вот что хуже всего!
   – А если взять да поправить? – несмело предложил Козлик.
   Женька выдернул руки из карманов, оглянулся – нет ли заступа.
   Груня поняла его движение:
   – Вы пока сажайте огурцы, а я сейчас за лопатами сбегаю. Живо поправим.
   Она не успела уйти, как пришел Ромашка, а за ним Грунин отец.
   – Вот, дядя Василий! Смотри, – сказал Ромашка, не взглянув на ребят, – вот что сделали!
   Председатель помолчал, потеребил ус и медленно перевел глаза на Груню:
   – Это что же у тебя делается, бригадир?
   – У меня! – вспыхнула Груня. – Как это – у меня? Мы все грядки делали… мы не портили…
   – Они не портили! – горько сказал Ромашка. – Это не они, это петровские колхозники на конях проехали!
   – Что ты, Ромашка! – крикнула Груня со слезами. – Ты и правда думаешь, что это мы?
   – Нет, не вы, – повторил Ромашка. – Я и говорю – не вы, я говорю – это петровские… Это им не понравилось, что мои гряды тетка Елена похвалила!
   – Ну уж, если ты не веришь… – у Груни осекся голос, она докончила почти шепотом: – Тогда как хочешь! – и гордо отошла в сторону.
   – Груня не портила! – быстро и горячо сказала Стенька. – И я не портила! Мы все время вместе были. Может, вот Женька…
   – Что? – крикнул Женька. – Ты что мелешь?
   Все закричали, заспорили. И каждый доказывал, что не трогал Ромашкиных гряд.
   Председатель слушал, покачивая головой.
   – Эко дурачье! – сказал он. – Один делает, другой портит. С такой работой, братцы, далеко не уйдем. А идти-то ведь нам еще ой как далеко!
   Председатель велел поскорей принести заступы и помочь Ромашке. И пригрозил: если это повторится, то он виновнику так всыплет, что тот и своих не узнает.
   Ромашка никого не подпустил к своим грядам. Сделал сам. Молча посадил огурцы. И ушел, не сказав никому ни слова, ни на кого не взглянув.
   Невесело в этот день было на огороде.
   А вечером еще и мать журила Груню:
   – Как же это так? Огород – общий. Земля – общая. Разве Ромашкина грядка – это его собственная? Разве он так же не для нас всех старается? А вы его грядку – топтать? Ведь это все равно что свою топтать! Надо порадоваться, что у парня работа ладится, да поучиться у него, а они вон что! Истоптали! Ну, куда это годится?
   – Мама, – повторяла Груня, – ну я же не топтала! И даже не знаю кто! Мы и не думали даже!..
   – Так надо узнать, кто такую чепуху сделал. Да хорошенько взыскать. А прощать такие дела нельзя.

Козий пастух

   Ромашка был человек гордый, непокладистый и обиду помнил долго. На огороде работал особняком. Окликнут его – не оглядывается. Спросят что-нибудь – не отвечает. Будто он в огороде совсем один – копает-копает, потом отдохнет немножко. Обопрется на заступ и глядит куда-то на деревья, на облака. А потом снова начнет копать. Работал он крепко, споро. Невысокий, коренастый, как молодой дубок, он был самый сильный из всех ребятишек в Городище.
   Когда позвали на обед, Ромашка не поднял головы и не выпустил заступа. Груня подошла к нему:
   – Ромашка, обедать!
   – Без тебя знаю, – буркнул Ромашка.
   – Ромашка… Все так и будешь злиться теперь? Ведь говорю тебе – я не знаю кто… – начала Груня.
   Но Ромашка оборвал ее:
   – А ты иди! Слыхала? Обедать звали!
   – Да ведь ты все не веришь!
   – А кому мне верить – тебе или своим глазам?
   – Но я тебе говорю!..
   – А можешь и не говорить.
   Он всадил заступ в землю и, разминая плечи, пошел с огорода.
   Груня с огорченным лицом поплелась следом. У нее очень болели руки и плечи от заступа, и Груня сердилась на себя за это. Почему это она такая некрепкая и несильная? Вон Стенька! Ее спросишь: «Стенька, устала?» А она: «Не!» – «Стенька, руки болят?» – «Не!» – «Стенька, спину ломит?» – «Не!»
   И всегда «не»! И в холод ей не холодно, и в грозу не страшно, и в работе не тяжело.
   А Груня, никому не сознаваясь, потихоньку считала, сколько еще дней копать придется. И думала: хватит у нее сил или не хватит?
   Ну что думать об этом? Должно хватить, раз она бригадир.
   День был влажный и теплый. Вскопанная земля, еще сочная от весенних дождей, дышала свежими испарениями. А там, где еще не было вскопано, по серой, засохшей корочке уже побежали зеленые задорные сорняки. Трактор шумел в поле. Но сколько еще невспаханной земли!.. Эх, побольше бы сюда лошадей, плуги бы!..
   Но глаза страшат, а руки делают. Колхозники работали упрямо, настойчиво. Они забыли все свои мелкие свары и ссоры, все обиды, которыми они когда-либо огорчили друг друга. Была только одна мысль, одно стремление – побольше вскопать, побольше поднять земли, побольше засеять. Они в эти напряженные дни понимали всем своим сердцем, всем существом своим, что если они сейчас не поднимут и не засеют землю, значит, и колхоза им не поднять.