Войнович Владимир Николаевич. Два товарища (сборник)

   Безотносительно к своему сыну хочу Вам сказать, что, на мой взгляд, человек, который пренебрег личным благополучием и всеми удобствами, с которыми было связано его пребывание в Москве, достоин всяческого уважения и внимания. Но немного можно сказать хорошего о людях, которые оставляют своего товарища в беде.
   Если Вы пожилой человек и если у Вас есть дети…»
   – Ну ладно, – прервал чтение Гурий Макарович. – Тут дальше про мэнэ. Неинтересно. – Заложив руки за спину, он заходил по палатке. – Вот я тут шось ничего нэ понимаю. Якась болезнь…
   Впрочем, остальные этого тоже не понимали.
   – Про кого це? – удивленно спросил Микола.
   – Про кого? – Гурий Макарович сощурился. – А про тэбэ.
   – Про мэнэ? Та вы чи, здурилы, чи шо? – Микола даже засопел от негодования.
   – Ну а про кого ж? Бач, тут напысано насчет температуры. В кого была температура? В тэбэ. Значить, про тэбэ и напысано.
   Микола засмеялся, и всем стало весело. Все тоже засмеялись.
   – Шо смиешься? Тут ничего смишного нэма.
   Микола хотел обидеться еще пуще прежнего, но Гурий Макарович незаметно подмигнул ему.
   – Эх, Мыкола, на шо ж так матир волноваты? Ну хай тэбэ температура, погани товарыши – промовчи. Нэ всэ ж трэба матери пысать! А що до нашей роботы, то як тут про нэи напысано? – Гурий Макарович заглянул в письмо. – Не-ин-тел-лектуальная? Це так. Робота у нас неинте… ну, в общем, нэ така, шо и казать. Но шо робыть? Всэ одно комусь надо и сиять хлиб, и убирать. Вот, може, колы диты наши та внуки повырастають, вывчаться, словамы заграничными, як ты, Мыкола, будуть балакать, тоди… тоди, може, и жизнь друга будэ. Може, и так будэ, шо нажмэшь кнопку – посиялось, нажмэшь другу – убралось, а третю нажмэшь – так и булка в роти… З кремом там, чи з повыдлой… Но зараз такого нэма. Нэма. Вот и прыходыться нам в зэмли отой колупаться. И робота у нас неинте, и сами мы неинте. Общем, гусь свыни нэ товариш.

24

   Вадим сам не знал, почему он написал матери о болезни, которой не было. Просто хотелось, чтобы его пожалели, а на что жаловаться – сам толком не знал. Вот написал первое, что пришло в голову. И как глупо все получилось.
   После этого Вадим как-то отдалился от всех. Он не решался заговаривать с другими, и с ним тоже никто не заговаривал. Но однажды во время обычного вынужденного безделья Гурий Макарович его подозвал:
   – Вадим, ты б рассказав шо-нэбудь.
   – А что рассказывать?
   – Ну як шо рассказывать? Расскажи, як там жизнь в Москви. Шо там вообще хорошего?
   – В Москве все хорошее.
   – Чого ж там хорошего? Так же люды живуть, як и тут.
   – Ну, не так, – сказал Вадим. – Там совсем другие условия. Библиотеки, театры…
   – А правда, что в Москве сигналов нету? – спросил Павло-баптист.
   – Давно уж.
   – Ну, а ежели я, к примеру, еду, а на улице свинья лежит?
   – Пидожды ты со своей свынёй, – сказал Гурий Макарович, поморщившись. – Ты, Вадим, мне от шо скажи: в Москве лучше жить, чим тут, так? В тэбэ там своя квартира чи як?
   – Своя.
   – Ну а в мэнэ своя хата. Яка ж разныця?
   – Ну как? У меня в квартире паровое отопление. Ванная…
   – Хорошо.
   – Уборная…
   – Хорошо.
   – Телефон.
   – А на шо тоби телефон? Кому звонить?
   – Ну, например, с товарищем мне надо поговорить.
   – Так, хорошо. Ну а ще шо?
   – Все, – сказал Вадим. – Хочу я в кино сходить – иду туда, куда мне хочется. Пешком не хожу. Сел в метро или в троллейбус и доехал куда надо. Такси, выставки, музеи – все есть в Москве.
   – В общем, в Москви хорошо, а в Поповки погано, так? – спросил Гурий Макарович.
   – Ну, я так не говорю… – замялся Вадим.
   – Ну а шо, тут ничего такого нэма. Шо погано в Поповки, то погано, я и сам це могу сказать. От дывысь. Утром я встаю, трэба дров наколоть, пичку розтопыть, тут тоби дым, копоть, вся посуда в сажи. Нэ то шо газ. Ты його включив, и вин нэ дымыть, нэ коптыть. У нас такого нэма. Погано? Погано. В бани трэба помыться, сам за водой сходы, сам опять пичку розтопы, поки всэ зробышь, так потом умыешься. Тож погано. Та шо тем казать! Другый раз ночью, извини за выражения, на двир сходыть трэба, та як згадаешь, шо бигты через огород, а на вулыци холодно – витэр, мороз, а ще хуже – грязь, та думаешь: хай воно всэ провалытся! Шуряк в мэнэ в Кайнарах живэ, було б метро, на метри б доихав, а то пишки хожу. Погано. Трэба Мыколу обматэрить, взяв бы трубочку: «Алло, Мыкола!» А то пока чэрэз усю Поповку пройдэшь, так и зло пропадае. Да. Ну и музеев у нас, конечно, нэма. Погано у нас в Поповки, так?
   – Ну так, – неуверенно подтвердил Вадим.
   – А вот сказалы б мэни зараз: «На тоби, Гальченко, в Москви квартиру из четырех комнат, на тоби ванну, на тоби телефон» – ни за шо б нэ поихав. Ты Москву за шо любышь? За ванну та телефон. А шоб в Москви ничего этого нэ було, а було в Поповки?.. А я вот нэ знаю, за шо я Поповку люблю. Всэ наче тут погано, а никуды нэ пойду. Як бы тут Москву построилы, то дило другое.
   Гальченко помолчал. Вынул из-за уха оставленную «на после обеда» папиросу, помял ее в замасленных пальцах.
   – А вообще, Вадим, я тоби вот шо скажу. Наша робота нэ для тэбэ, хочь обижайся, хочь нет. Нэпрывыкший ты до нэи. Мы-то тут с самого детства. Для нас хоть бы шо. А для тэбэ… В общем, тут председатель казав, Бородавку в контору беруть. Клуб без хозяина остается. Може пойдешь?
   – Мне все равно, – сказал Вадим. – Я согласен.

25

   На четвертый день после возвращения в Поповку Вадим вывесил в коридоре клуба новую стенгазету. Вечером возле газеты собрались любопытные. Все читали внимательно и смеялись над карикатурами, особенно над той, где верхом на лошади, в буденновском шлеме и с шашкой на боку был нарисован Петр Ермолаевич Пятница. Под карикатурой были такие стихи:

 
Чтоб вперед работа шла,
Чтоб назад не пятиться,
Переносит он дела
Со среды на пятницу.
 

   Пятница, узнав об этом, приходил в клуб, смотрел и, ничего не сказав, ушел расстроенный.
   Когда люди не очень заняты, они не прочь развлечься чем-нибудь.
   Читателей становилось все больше. Читатели обратили внимание и на другие стихи, подписи под которыми не было. Но все понимали, что это не Фан Тюльпан.
   Аркаша Марочкин, приехавший со стана за продуктами, долго стоял возле газеты и беззвучно шевелил губами. Прочтя стихотворение, он повернулся к Лизке и заметил:
   – Протаскивает.
   Лизка понимающе сверкнула «фиксой».
   Илья Бородавка сидел в бухгалтерии за своим старым, в чернильных пятнах столом и барабанил по нему пальцами, как будто играл на рояле. Илья был очень огорчен тем, что его отстранили от клубной работы, и даже тем, что Вадим не поместил в газете ни одного из представленных им стихотворений. Илья дал себе слово не ходить в клуб и все-таки не выдерживал, несколько раз на дню появлялся в коридоре клуба. Стоя у входа, он ревниво следил за тем, как относятся читатели к творчеству нового заведующего. При этом он чувствовал себя до крайности неловко: в каждом взгляде (во всяком случае, так казалось Илье) сквозили жалость и насмешка. В каждом взгляде он читал: «Что же ты, Илья? Эх ты…»
   Но, несмотря на все это, Илья, который был человеком справедливым, понимал, что должность заведующего клубом Вадиму подходит больше.
   Вадим посрывал со стен клуба половину плакатов, и от этого ничего страшного не произошло, в клубе стало даже светлее.
   Кроме того, Вадим возобновил занятия художественной самодеятельности. По вторникам и четвергам шли репетиции драматического и хореографического кружков. Но особое внимание Вадим уделял вокальным номерам. Ежедневно он репетировал с хором современные песни, а потом отдельно занимался с Санькой. Они оставались в клубе до позднего вечера, и до позднего вечера слышны были звуки рояля и приглушенный двойными стеклами Санькин голос. И по поводу этого ходили по деревне разные слухи. Однако толком никто ничего не знал.

26

   – Саня! – осторожно позвали за окном.
   Санька отвела занавеску и разглядела желтое от электрического света лицо Вадима.
   – Тебе что? – шепотом удивилась она, выйдя к нему. Было около одиннадцати, и Санька уже постелила.
   Вадим улыбался умудренно и горько, как человек, у которого есть что сказать.
   – Пойдем в степь, – сказал он.
   «Пойдем в степь!» Так никто не говорит. Степь была всюду, и по этой причине в нее никто никогда не ходил.
   Но Саньке это понравилось, и она сказала:
   – Пошли.
   Вадим хотел идти мимо правления, но Санька побоялась, что кто-нибудь увидит их вдвоем и мало ли чего подумает.
   – Пойдем здесь, – сказала она. – Мне здесь больше нравится.
   И они пошли по узкой тропинке к реке.
   Перешли по гулкому настилу моста. Было тихо. Мерцали звезды. Если наклониться к земле, можно было рассмотреть вдали чуть просветленную линию горизонта.
   – «Пути господни неисповедимы», – с чувством сказал Вадим. Он шел и давился дымом папиросы, считая своим долгом защищать Саньку от комаров. Впрочем, комаров в этот вечер не было.
   – Это заглавие? – несмело спросила Санька, ожидая услышать стихи.
   Вадим задохнулся, закашлялся и замотал головой:
   – Я говорю образно, ты извини. Понимаешь, Саня, мы часто не знаем точки своего назначения. Не щадим себя, жжем топливо, летим на красный свет. А потом, оказывается, нам надо в обратную сторону.
   Санька вежливо промолчала. Это было не про нее и про тех, кого она знала.
   – Я уезжаю, – сказал Вадим и остановился, посмотрел на Саньку.
   – Уезжаешь? А как же репетиция? – спросила Санька, подумав, что Вадим уезжает на стан.
   – Репетиция провалилась, Саня. Представление кончилось – я уезжаю домой. Домой, в дом, в те самые четыре стены, которые могут стоять где угодно. Но мои четыре стены стоят в Москве. Я уезжаю в Москву. Ну, что ты молчишь? Дезертирство, да? Малодушие, да? Да, я тряпка. Слюнтяй! Не выдержал. Осточертело!
   – Не кричи на меня, – обиделась Санька.
   – Извини. – Вадим понизил голос. – Понимаешь, Саня, Поповка не по мне. И самое главное не то, что она мне не нужна, а то, что я ей не нужен. И стихи мои никому не нужны. Анатолий все время язвит. Аркадий Марочкин думает, что я кого-то протаскиваю. Один поклонник у меня остался – Илья Бородавка. Этот готов молиться на меня. Да что я оправдываюсь? Разве ты не хотела бы в Москву? Не хотела бы, скажи?
   – Не знаю, – тихо сказала Санька.
   – Не знаешь? А я знаю. Тебе смешно, когда я говорю: «Точка моего назначения». Я так привык говорить. Так вот, точки нашего назначения совпадают. Ты тоже не нужна Поповке. Ты хорошо поешь, у тебя природные способности, а ты сидишь на своей паршивой стройке и камушки перебираешь. Ты же здесь пропадешь. Разве тебе не страшно?
   Было тихо и звездно. Санька наклонилась к земле и увидела вдали чуть просветленную линию горизонта.
   – Нет, мне не страшно, – сказала она. – Как все, так и я.
   – Да, но это всё обыкновенные люди.
   – А кто необыкновенный? По-моему, необыкновенных людей нет.
   – Все зависит от точки зрения, – сказал Вадим. – Но ты подумай. Вот ты работаешь на стройке. Ты делаешь простую, но тяжелую работу, которую другой на твоем месте мог бы делать лучше. Эту работу может делать любой. А вот петь, как ты, может не каждый. Человека по-настоящему ценят тогда, когда он что-нибудь умеет делать лучше других. Даже если он занимается прыжками в высоту, от которых никому никакой пользы нет. И каждый должен поднимать планку до тех пор, пока окончательно не убедится, что ни на полсантиметра выше он уже не прыгнет.
   – Ты опять говоришь образно? – вежливо спросила Санька.
   – Да, я опять говорю образно. Я, наверно, всегда буду говорить образно и потому смешно. Даже в этом я донкихот. Я… Ты куда, Саня?
   – Домой. Спать пора, – сказала Санька.

27

   Так получилось, что с наступлением хорошей погоды Гошку отозвали со стана возить картофель из Поповки в Актабар. Первые две машины он отвез по накладным на какую-то овощную базу, а третью машину нагрузили картошкой для детского сада.
   Тюлькин, закрывая основной склад, где хранились сало, масло, сахар и другие ценные продукты, сказал стоявшему рядом дяде Леше:
   – Вот я тебя уже знаю досконально. Ведь небось опять ночью дрыхнуть будешь?
   – А как же? – удивился дядя Леша. – Ночь для того человеку и дадена, чтобы спать. Кто ж ночью не спит? Филин разве.
   – «Фи-илин». – Тюлькин протянул через отверстие в специальной фанерке два шнурка, залепил их пластилином и разровнял пластилин большим пальцем. – «Фи-илин», – повторил он, вдавливая в пластилин бронзовую печать. – Пломбу кто-нибудь сорвет, будет тебе филин. Склад не приму.
   – Не сорвут. У меня вот соль. – Дядя Леша похлопал по висевшему за спиной ружью.
   Тюлькин махнул на него рукой и пошел к машине.
   – Я тоже поеду, – сказал он Гошке.
   Завскладом всю дорогу острил, рассказывал «медицинские» анекдоты и вообще вел себя так, как будто между ним и Гошкой никогда ничего не происходило и они всегда были лучшими друзьями. Когда доехали до города, Тюлькин стал показывать, куда надо ехать.
   – Вот сюда свернешь. Так. Теперь налево. Прямо. Вон видишь ворота. Это и есть детский сад.
   Тюлькин вылез из машины и, разминая ноги, не спеша пошел в маленькую калиточку. Вскоре он вернулся с молодой полной женщиной.
   – А мы думали, вы уж не приедете, – сказала женщина, отпирая ворота.
   – Как – не приедем? Раз Тюлькин сказал – значит, точка.
   Женщина отперла ворота. Тюлькин стал на подножку. Остановились у правой стороны дома. У крыльца высокий мужчина в голубой майке, охая и крякая, колол огромные поленья. Увидев машину, всадил в полено топор и, торопясь, пошел навстречу.
   – Чего ж поздно-то? – хмуро спросил он.
   – Где ж поздно, Петя? У нас рабочий день еще не кончился.
   Картошку носили по узкой крутой лесенке в сырой, пропахший плесенью подвал. Тюлькин покрутил носом:
   – Смотри, сопреет она здесь.
   – Не твоя печаль, – сказал Петя.
   Потом он пригласил гостей в дом. Заведующая детсадом и ее муж занимали в доме две комнаты. В первой комнате было тесно от мебели. Слева стоял большой книжный шкаф.
   – Все покупаешь книжечки, – усмехнулся Тюлькин.
   – Читаем, – сказал хозяин и вышел из комнаты.
   Вошла хозяйка и поставила на стол горячую сковороду с яичницей и картошкой. Следом за ней Петя внес две запотевшие бутыли и тарелку с огурцами. Хозяйка вынула из шкафчика три граненых стакана.
   – Я пить не буду, – сказал Гошка.
   – Чего это? – удивился хозяин. – Больной, что ли?
   – Человек за рулем, – пояснил Тюлькин.
   – Твое дело.
   – В Бельгии придумали такие машины, – сказал Тюлькин, – что, если от шофера водкой пахнет, она не едет.
   – А если кто рядом с шофером сидит выпивший? – спросила хозяйка.
   – Будем живы-здоровы, – перебил Петя глупые речи жены и поднял стакан.
   – Дай бог не последнюю, – поддержал Тюлькин.
   – Поехали, – заключил хозяин.
   Тюлькин долго морщился и с ожесточением нюхал черную корку.
   Гошка вышел на улицу. Он завел машину и, выехав за ворота, стал ждать. Уже стемнело. Небо было звездное, без луны. Посреди двора висела на столбе под эмалированной шапкой неяркая лампочка. Она освещала двор, угол сарая и крыльцо заведующей детсадом. В доме слышался шум. Тюлькин пытался спеть «Вот кто-то с горочки спустился», но громкий голос хозяина каждый раз перебивал его. «Так они до утра пропоют», – подумал Гошка. Он придавил ладонью кнопку сигнала. Сигнал был слабый, хриплый, и в доме его, вероятно, не слышали. Гошка хотел было идти за Тюлькиным, но в это время дверь распахнулась и Тюлькин вместе с хозяином вышли на крыльцо. Тюлькина шатало из стороны в сторону. Хозяин тоже изрядно выпил, однако равновесие сохранял. Он даже поддерживал гостя, помогая ему сойти с крыльца. Тюлькин поочередно спускал со ступенек то левую, то правую ногу и молол несуразное.
   – Кто Тюлькин? – вопрошал он. – Ты Тюлькин?
   – Ты Тюлькин, – успокаивал гостя хозяин.
   – Ну а раз я Тюлькин, то скажи, друг я тебе или нет? Скажи, Петя, друг тебе Тюлькин или портянка?
   – Друг, друг, – уверял Петя, но целовать себя не давал.
   Они подошли к машине. Тюлькин сел на подножку и хотел петь песни.
   – Тише, Коля, – сказал хозяин, – там на углу милиция.
   – Милиция! – обрадовался Тюлькин. – А что мне милиция? Я сам себе милиция.
   – Оно, конечно, так, – согласился хозяин. – Но чтоб не было неприятностей.
   Он наклонился к Тюлькину и что-то сказал ему на ухо, от чего тот как будто на миг протрезвел и полез в кабину.
   – Гошка, ты здесь?
   – Здесь, здесь он, – сказал хозяин. – Ты смотри, Георгий, не вырони его по дороге.
   – Никуда не денется, – сказал Гошка, выжимая сцепление.
   Фары с трудом разрывали густой сыроватый воздух, и дорога черной лентой ложилась под колеса. По обе стороны ее стояла непроглядная темнота, только изредка на фоне темного неба вырастали призрачные конические очертания сопок. Далеко в степи помигивали огоньки. Это работали комбайны.
   Через несколько километров Гошка свернул в сторону и погнал машину по сырой траве, по едва заметному автомобильному следу. След шел по небольшому склону, машина все время кренилась влево, и Тюлькин валился на Гошку, мешая править. Гошка время от времени отталкивал Тюлькина плечом, но он был тяжелый, не давался и хватался за рычаг скорости. Но потом дорога сошла со склона, и Тюлькин стал валиться вправо. «Откроет дверцу – вывалится», – подумал Гошка. Он затормозил и, обойдя машину спереди, закрыл дверцу на ключ. Тюлькин проснулся.
   – Гошка, ты?
   – Я.
   – А… а куда… ты меня везешь?
   – В Поповку.
   – В Поповку? А… поворачивай обратно, – он схватился за руль.
   – Пусти!
   – Поворачивай. У меня… в городе… баба осталась. Я у ней ночевать хочу. Поворачивай.
   – Я тебе сейчас как повернусь, – сказал Гошка. – Сиди смирно.
   Тюлькин отодвинулся, посмотрел на Гошку и вдруг захохотал:
   – Опять по… по морде дашь, опять! Ой, не могу! – стонал Тюлькин. – Как ты меня тогда двинул. Ой, смешно-то! Слушай, – сказал он, перестав смеяться, – а этот-то, он хитрый. На сотню меня надул.
   – Кто надул? На какую сотню?
   – А ничего… ничего… – Тюлькин помолчал. – Слышишь, Гошка, а баба-то твоя, Санька, спуталась с этим… с Вадимом.
   – Что-о? – Гошка затормозил. – Ты что, пешком хочешь идти?
   Тюлькин испуганно отодвинулся в угол.
   – Да я чего… Я ничего, – забормотал он как сквозь сон. – Вся деревня знает. Кого хочешь спроси…
   – Заткнись!
   Высадив Тюлькина возле его калитки, Гошка поехал домой и по дороге вспомнил бессвязные слова Тюлькина о каких-то деньгах. Какие деньги? И вдруг понял: картошка, которую они отвезли в город, не для детского сада, Тюлькин продал эту картошку. Гошка резко развернул машину и остановил ее возле низкого заборчика. За заборчиком светилось окно. За окном сидел Анатолий.
   Гошка постучал.
   – Гошка?! Ты чего? – Анатолий открыл окно.
   – Давай сюда.
   – Сейчас обуюсь.
   Он вышел в сапогах и в нижнем белье.
   Потом они долго разговаривали в кабине. Гошка рассказал ему о Тюлькине и картошке. Анатолий посоветовал Гошке завтра же пойти к председателю.
   – А то мало ли чего! Втянет тебя Тюлькин в какую-нибудь историю. – Анатолий открыл дверцу.
   – Подожди. Понимаешь… Мне Тюлькин про Саньку что-то наговорил. Врет, конечно. Но все-таки…
   Анатолий ответил не сразу:
   – Знаешь, Гошка… Я тебе не хотел говорить… Не врет Тюлькин. Санька уезжает.
   – Уезжает? Куда?
   – В Москву за песнями.

28

   А дело было так.
   О своем разговоре с Вадимом Санька рассказала Лизке. Голова Лизки была занята мыслями о предстоящем замужестве, и Лизка, не разобравшись толком, решила: Санька уезжает с Вадимом учиться на артистку. Об этой новости Лизка рассказала Полине Тюлькиной, та передала это Пелагее Бородавке, Пелагея – Яковлевне, а той только скажи!
   Яковлевна стояла у колодца и, размахивая пустым ведром, говорила:
   – Пишла я утречком корову выгонять. Ще остановылась, думаю: чи Иван до Каражар погонэ стадо, чи до Кайнарив. Дывлюсь: Санька со стэпу идэ, а за нэю Вадим…
   Бабы, окружив Яковлевну, молча вздыхали и осуждающе покачивали закутанными в платки головами: нехорошо.
   Через два дня все в Поповке знали, что Санька с Вадимом уезжает в Москву.
   Сама Санька узнала об этом позже всех.
   Так вот почему Гошка не здоровается с ней! Вот почему, когда она пытается заговорить с ним, он молча проходит мимо!
   Что же делать? Посоветоваться с Лизкой? Но что может посоветовать Лизка? «Я ему докажу», – подумала Санька и направилась к дому Яковлевны. Что она ему докажет и как докажет – Санька пока не знала.

29

   Гошка стоял на улице возле калитки и курил. Капля упала на кончик сигареты и потушила ее. Пошел дождь.
   Гошка вернулся в хату, одетый упал на кровать и, не снимая сапог, положил ноги на табуретку. Яковлевна, вытаскивая из печки казанок с борщом, посмотрела на Гошку неодобрительно и что-то проворчала себе под нос.
   – Яковлевна, – попросил Гошка, – сбегай к продавщице, принеси пол-литра.
   – Пол-литра? – удивилась Яковлевна и поставила казанок обратно в печку. Она долго думала, что бы это значило, потом сказала нерешительно: – Так вона ж тэпэр дома нэ продае. Як ото рэвизия була… Ще прыизжаи такий товстючий мужчина…
   – Яковлевна, сходи. А я тебе завтра сено перевезу.
   – Зараз, – тут же согласилась Яковлевна. Закутавшись в платок, она вышла из хаты.
   До дому продавщицы было ходу не больше пяти минут. Пять туда, пять назад, пять на разговоры. Прошло пятнадцать минут – Яковлевны не было.
   В дверь постучали. Гошка не пошевелился. Дверь заскрипела, и через зеркало он увидел, что в комнату просунулась голова Саньки, покрытая мокрой газетой.
   – Можно?
   Гошка вытащил из кармана сигарету и спички. Закурил.
   – Гоша, мне надо с тобой поговорить.
   – Поговорить? – Он стряхнул пепел. – Поговорить можно. Сейчас как раз такое время: дождь, делать нечего.
   – Гошка, я знаю, что обо мне рассказывают…
   В это время вошла Яковлевна. Покосившись на Саньку, она поставила бутылку на стол и положила сдачу – рубль с мелочью.
   – Вот видишь, Яковлевна, я же знал, что у меня будут гости. – Гошка встал, подошел к буфету. – Так что про тебя рассказывают?
   Санька посмотрела на Яковлевну и промолчала. Яковлевна дипломатично удалилась, однако не очень далеко, чтобы не пропустить чего-нибудь в этом любопытном разговоре.
   Гошка достал два стакана, тарелку с солеными огурцами, кусок хлеба.
   – Садись, пить будем.
   Санька стояла.
   – Ах да, ты не пьешь. Ну тогда я пить буду.
   Он поднес стакан ко рту. Запах водки ударил в нос. Гошка поморщился и хотел поставить стакан, но Санька стояла рядом. Гошка задержал дыхание и выпил всю водку залпом.
   – Значит, поговорить? Это интересно. Правда, поздновато уже. Спать чего-то хочется, – Гошка потянулся. – Может, в другой раз, а? Или лучше так: ты мне напишешь письмо, я тебе отвечу, будем переписываться.
   – Значит, ты не хочешь со мной говорить? – Глаза Саньки были полны слез. Она рванулась к дверям, но тут же остановилась. – Я ухожу, – тихо сказала она.
   Гошка, не оборачиваясь, ткнул вилкой в огурец.
   – Я ухожу, – нерешительно повторила Санька.
   – Ах да… Тебя проводить? Желаю удачи. Заходи как-нибудь еще.
   Выскочив из комнаты, Санька изо всей силы хлопнула дверью. Гошка долго смотрел на дверь, потом подошел к кровати и, уткнувшись в подушку, заплакал тихо и беспомощно, как плачут больные дети.
   Яковлевна, изумленная, постояла в дверях, потом на цыпочках подошла к столу и унесла недопитую водку в буфет.
   На другой день Санька не вышла на работу. Не дождавшись ее, Лизка решила зайти к ней домой, узнать, в чем дело. Посреди комнаты на табуретке стоял раскрытый чемодан. Санька укладывала вещи.
   – Ты чего это? – спросила Лизка.
   – Что?
   – Ну вот это. – Лизка показала глазами на чемодан. – Уезжаешь, что ли?
   – Уезжаю, – хмуро сказала Санька.
   – Значит, едешь? – Лизка вздохнула. – С Вадимом, значит?
   – А хоть бы и так, – не оборачиваясь, сказала Санька. – Тебе-то что?

30

   Нa общем собрании Тюлькин признался, что продал машину картошки спекулянту из города. Но, сказал Тюлькин, это было с ним в первый раз и он возместит колхозу стоимость проданной картошки. Ему поверили и решили дело в суд не передавать. На собрании решено было в ближайшие дни провести на складе ревизию.
   Когда комиссия, выделенная для этой цели, подошла к складу, оказалось, что на дверях нет пломбы. Очевидно, сорвал кто-то ночью во время дежурства дяди Леши. Тюлькин принимать склад отказался. Дядя Леша переминался с ноги на ногу и, время от времени поправляя висевшее за спиной ружье, растерянно хлопал покрасневшими веками.