Страница:
– Другая теперь забота, – продолжал кузнец. – Бандиты, вишь ты, попов дом заняли, а с него, почитай, полдвора церковного простреливается. Носа высунуть нельзя. Храм-то, он крепкий, каку хошь осаду выдержит, дак ведь сидишь-то, как мышь в западне. Главный вход мы закрыли. Через боковой выползаем.
– А это что за дед? – кивнул Нырков в сторону ушедшего старика.
– Егорка-то? – усмехнулся кузнец и покачал головой. – Сторож он тутошний. Тоже пострадал, бедолага. Сгорела его халупа. Может, огонь принесло – сушь ведь, а может, кто из бандитов запалил. Всего и спас-то бутыль самогона да мазь, что вас вот лечил… Как рука-то, Илья Иваныч?
– Полегче. Это меня, видать, за нее дернули, когда тащили сюда. А так терпеть можно. Ты мне вот что скажи, Баулин, много наших погибло? Чего с Сергеевым?
Баулин опустил голову.
– Наповал его, Илья Иваныч, мертвого уже тащили. И у меня двоих положили насмерть. Это там, на площади. И достать-то не успели. Тут тоже потери. Но больше раненые. Убило всего троих.
– И дозорные, – напомнил Илья.
– И они, видать, тоже, – вздохнул Баулин.
– А раненые где?
– Да вот же! – Баулин показал на женщин.
Нырков сразу все понял. То, что ему показалось мешками, на самом деле были прикрытые дерюжками раненые мужики, за которыми ухаживали женщины.
«Сколько же их?» – покачал головой Илья.
– Я ведь говорил, Илья Иваныч, солдаты они в большинстве никудышные. Таких., как говорится, пуля сама находит.
– Может, и никудышные, – возразил кузнец, – однако сколько атак-то отбили! Не говори… Мужик, он крепкий.
Нырков нащупал в кармане наган и сказал:
– Ну пошли на колокольню. Глянем, чего делается. Там я поговорим…
Малышев лежал на охапке сена, осторожно выглядывая из-за пулеметного щитка. Спина его была белой от известковой пыли. Услышав шаги, он перевернулся на бок, и Нырков увидел его потное, в грязных кирпичных потеках утомленное лицо. Солнце стояло в зените и пекло неимоверно.
– Живы, товарищ Нырков! – радостно воскликнул он и снова перевернулся на живот.
Нырков заметил рядом, на соломе, неразлучный малышевский маузер с приставленной к нему в виде приклада кобурой.
– Ух и давлю я их, товарищ Нырков, – снова заговорил Малышев, – как клопов. Где «максимкой», а то этой пушкой, – он кивнул на маузер. – Носа не кажут… Только вы не выглядывайте, они тоже без конца пуляют.
Нырков уже обратил внимание на глубокие щербины в стенах колокольни. Чумазое лицо Малышева, его взгляд теплом разлились по сердцу Ныркова.
– И много надавил? – улыбнулся он.
– А я не считаю. Давлю, и все. – Его рука потянулась к маузеру. – Отойдите в сторонку, сейчас они снова озвереют.
Он долго целился и наконец нажал на курок. В ответ мгновенно запели, застучали, отскакивая от камня, пули, звонко цокнули по колоколу.
– Я ж говорю, озвереют, – довольно заметил Малышев. – Жаль, у попа их не достать. Обзора нет. Никакой приличной видимости. – Он отполз к середине площадки и на карачках подобрался к лестнице, встал, вытирая пот ладонью. – Чего-то помощи пока не видать, товарищ Нырков?
Все четверо переглянулись. Их уже давно мучили эти вопросы: где остальные баулинские продармейцы, почему молчит Сосновка? То есть почему Сосновка молчит, Нырков с Баулиным уже примерно знали. Но где остальные – из Глуховки, Рождественского? Перехватили, весть не дошла?
Осторожно выглянув наружу, Нырков увидел сгоревший сельсовет. Пламени уже не было, только дым поднимался из черной каменной коробки, над которой нелепо возвышалась такая же черная, закопченная печь с полуразрушенной трубой. Благо, стоял дом чуть на отшибе. Другие пламенем не задело, а то полыхнуло бы все село. Тесно стоят усадьбы.
– А что бандиты предпринимают? – не оборачиваясь, спросил Нырков.
– Ультиматум выдвигали, – нехотя отозвался Баулин.
– Так что ж ты, понимаешь, молчал? – возмутился Нырков.
– А чего говорить-то? Ультиматум известный. Выдавайте большевиков и продотрядовцев. Их повесим, остальных простим.
– И все? – поинтересовался Нырков.
– Все. Чего еще? Известное дело.
– Мало. Плохо у них, значит, с пропагандой дело обстоит. Белогвардейский лозунг. Эсеры поумнее. Они уже поняли: на такой примитив мужики не клюнут… А оттуда, – Нырков кивнул в сторону далекой усадьбы, – ничего?
– Ничего, – вздохнул Баулин.
«Тоже плохо, – подумал Нырков. – Надо искать какую-нибудь возможность связаться с Михаилом… Но какую? Кого послать и как?»
– Послушайте, мужики, – вдруг мелькнула у него мысль, – а дед этот ваш, как его?
– Егорка… Егор Федосеевич, – поправился кузнец, заметив, что Нырков нахмурился.
– Он давно тут служит?
– Да, почитай, всю жизнь, – снова отозвался кузнец.
– Пошлите-ка его ко мне… Или нет, лучше я сам к нему спущусь.
Мысль-то мелькнула, но Нырков пока не знал, в какие действия ее облечь. Тем не менее с дедом надо переговорить. Что сейчас требуется в первую очередь? Выйти за ограду. Церковный сторож как никто лучше знает, каким путем можно уйти. Дальше… Передавать что-то Сибирцеву напрямую нельзя. Это исключено. Но ведь есть девушка. Маша. Можно передать ей, а она сама догадается, для кого весточка… Почему же, скажем, тот же дед не может этого сделать? Согласится ли, другой вопрос. Но ведь попробовать можно. Дед он, видимо, ничейный, хотя и служит у попа. То, что рассказал о нем Сибирцев, говорит скорее в его пользу, нежели во вред. А ждать больше нельзя.
– Пойдем к деду, – решительно сказал Нырков.
…Сибирцев прислушался. Узнал высокий говорок деда Егора. Затем на лестнице показалась Маша, спустилась и медленно пошла на кухню. Вернулась короткое время спустя и, обведя присутствующих невидящими глазами, протянула Сибирцеву мятую бумажку.
– Вам. Я могу уйти? Маме совсем плохо.
– Минуту, Маша. – Он развернул и прочитал записку. Задумался. Посмотрел на Сивачева, на Машу. – Позовите, пожалуйста, сюда Егора Федосеевича.
Вошедший дед Егор оторопел, увидев мирно сидящих за столом Сибирцева и Сивачева.
– И-эх! – Он боязливо перекрестился. – Никак Яков Григорич?… Помилуй… свят…
– Нет, – резко оборвал Сибирцев, – это атаман. Егор Федосеевич, сделай доброе дело, найди любого казака и скажи ему, что атаман требует… Как зовут твоего помощника? – строго бросил он Сивачеву.
– Власенко, – мрачно ответил Сивачев. – Подхорунжий Власенко.
– Скажи, что атаман требует передать подхорунжему Власенко немедленно явиться сюда. Понял, Егор Федосеевич?
Дед испуганно закивал.
– Давай, Егор Федосеевич, скорей, а то беда большая будет. И сам далеко не уходи. Может, кликну потом.
Дед по-прежнему кивал, глядя на Сивачева, но с места не двигался.
– Ну что же ты? – повысил голос Сибирцев. – Или боишься?
Дед затряс головой и поспешно удалился.
Власенко еще с ночи понял, что все пошло наперекосяк. Едва увидел дом, куда они пробрались через сад вместе с атаманом, услышал бабий голос, сразу догадался, что неспроста вел сюда сотню атаман. И дом ему знакомый, и баба-барынька. Кто она ему – жена, невеста, полюбовница? – теперь уже без разницы. Коли тут замешана баба, никакой пользы делу. И потому, обозлясь, решил махом покончить с селом. Дружный отпор, которым его встретили, только разъярил подхорунжего. Полнота власти, данная ему атаманом на эту ночь, оказалась слепой пустышкой. Поначалу дело вроде разворачивалось неплохо: из мужика, оказавшего ему сопротивление в одной из хат, он без особого труда выколотил все интересующие его сведения. Дело казалось простым: обложить сельсовет и одновременно ударить по засевшим в церкви. Сельсоветчики, конечно, не сдадутся – им терять нечего, будут драться до последнего. Но если их выкурить, то те, что у храма, сами поднимут лапы кверху. Так бывало не раз, так – не сомневался Власенко – будет и теперь. Немного не рассчитал подхорунжий, не учел пулемета. И вот, оказывается, сорвалось.
После двух неудачных атак казаки ринулись по домам грабить. В другое время и в иной ситуации Власенко не стал бы их сдерживать, однако в нынешней никак нельзя было дать им рассеяться по селу. По этой причине уже упустили сельсоветчиков, и бой грозил перейти в затяжную бесполезную перестрелку. Пора было принимать какое-то окончательное решение. От атамана, видать, никакого проку… А на ультиматум, который прокричал Власенко, с колокольни ответили длинной пулеметной очередью.
– Игнат! – позвал Власенко. Он слегка отодвинул тяжелую штору на окне и наблюдал за площадью. Глаза его равнодушно скользили по трупам казаков и лошадей и упирались в железные ворота ограды. Каменный поповский дом был отличным наблюдательным пунктом: огонь с колокольни сюда не достигал, а церковный двор неплохо простреливался с чердака дома. – Игнат! – сердито повторил Власенко. – Где тебя черт носит?
Вошел огромный, заросший до глаз черной бородищей Игнат, засопел, топчась на месте, оценил раздражение подхорунжего и, сочтя его результатом ранения, предложил:
– Може, бинт сменить? Тут у них чистый есть, а, Петрович?
Власенко скрипнул зубами: только ведь сказал, и сразу засвербило вчерашнюю рану.
– После, Игнат… Много хлопцев уложили?
– Много, Петрович, почитай, десятка три. Пулемет, сука, чтоб его… Хитрый, гаденыш, носу не кажет, а косит. И как его достать, ума не приложу.
– А мужики что?
– Мужики-то? А ничего. Мы кое-чего подсобрали. Коням есть. Себя тож не забыли.
Власенко удивленно обернулся, услышав что-то похожее на утробное урчание, потом сообразил, что это Игнат смеется.
– Они-то, – продолжал Игнат, – все готовы отдать, чтоб хаты пожалели, не тронули. Петуха не пустили.
– Все, говоришь? – задумался Власенко. – Поглядим… Пригони-ка их сюда, Игнат. Которых побогаче. Погутарим, чего они готовы отдать. Да чтоб их те, с колокольни-то, не накрыли… И скажи хозяйке, пусть жрать подает.
Ел он с аппетитом. Выхлебал две глубокие миски наваристого борща, обильно запивая самогонкой. Грыз чеснок, сплевывая на пол шелуху. Рукояткой нагана расколотил на белой скатерти толстую кость и со всхлипом высасывал мозг.
Хозяйка, пышная попадья, несмотря на неоднократные приглашения подхорунжего, участия в трапезе не приняла, стояла, подперев дверной косяк и сложив полные руки на высокой груди, с неприязнью наблюдая за Власенко. А он пьянел и, бросая искоса хмельной взгляд на попадью, хмыкал и мотал потным чубом.
Вошли мужики, степенно и испуганно перекрестились на иконы, встали у двери, как бы ожидая решения своей судьбы, боязливо посматривали в сторону попадьи.
Власенко поднял от стола тяжелый взгляд, покачал головой.
– Сидай, Игнат, – ласково позвал он. – Эй, хозяйка, налей борща казаку. Бери ложку, Игнат… Ну что будем делать, мужики?
Стоящий впереди всех пожилой, с густой сединой в бороде медленно, с достоинством опустился на колени.
– Господин офицер, окажи божескую милость, не губи! – сдавленно прохрипел он. – Матушка, Варвара Дмитриевна, заступись за чады свои!
– «Заступись»?! – взорвался Власенко. Он вскочил, опрокинув стул, и рванул штору. – А это кто лежит на площади? – крикнул, указывая наганом за окно. – Как встретили? О чем раньше думали?
Игнат, молча глядя на мужиков, налил полный стакан самогонки и единым духом проглотил ее. Снова взялся за ложку.
– Да не мы ж это, ваше благородие! Мы разве что? – загомонили у двери. – Мы-то со всей душой, не погуби деток, ваше благородие, господин офицер!
Мягко ступая по чистым половикам, Власенко прошелся мимо мужиков, пронзительно глядя в глаза каждому.
– Провиант давайте! – отрывисто скомандовал он. – С каждого двора. А тех, которые там, – он кивнул на церковь, – тех непременно пожгем.
– Помилуй, ваше благородие! – завопили мужики. – Сушь ведь какая! Все село прахом пойдет!
– Пойдет, – спокойно согласился Власенко. Он сейчас упивался своей властью над этими бородачами. Но власть-то властью, а какой от нее толк, если на улицу носа не высунешь. Вроде как медведя за хвост схватил: и держать сил нету, и отгостить нельзя – задерет. Он может приказать запалить село со всех концов, может перепороть или даже перестрелять всех этих мерзавцев. Да что пользы? Жратва нужна, деньги, оружие. Свежие кони. Помнил Власенко, как сбивали со следа ночную погоню красных. Понимал и атамана, что уходить надо шибко, того и гляди снова нагрянут. Эти-то, что в храме заперлись, наверняка за подмогой послали, вот и жди ее с часу на час.
Устал он. Выпитый самогон тянул ко сну. Хотелось плюнуть на все и раскинуться на широкой пуховой перине. Да хозяйку, под бок… Но знал, что расслабляться нельзя, это смерть.
Он сграбастал в кулак сивую бороду стоящего впереди других мужика и рывком подтянул его к себе.
– Даю полчаса сроку, – жестко, глядя в глаза, сказал Власенко. – Чтоб провиант, все оружие, какое есть, и кони были тут, во дворе. – Он помолчал и добавил: – И тыщу рублев. Не то запалю! Понял, борода?
Мужики заволновались.
– Я все сказал. – Власенко отпустил бороду, прошел к столу, плеснул в стакан самогонки. – Ступайте! Терпенья моя кончилась.
Из передней донесся тяжелый топот сапог, и в комнату, растолкав мужиков, быстро вошел казак. Огляделся, увидев Власенко, шагнул к нему, наклонился над ухом.
– Петрович, тебя атаман требует, – с одышкой прошептал он. – Дюже сердит…
– А-а! – Власенко грохнул кулаком по столу, встал, слегка пошатываясь, оглянулся на мужиков. – Чего стоите? – заорал он. – Даю полчаса, а после… Сами пеняйте! Игнат, гляди за ними!
Подхорунжий громко хлопнул дверью и, отвязав от перил крыльца повод, навалившись грудью, взобрался в седло.
– Ты задами, Петрович! – крикнул казак. – Не то достанут.
– Знаю! – яростно бросил Власенко и вонзил шпоры в бока коню.
Мужики толпой вывалили на крыльцо.
– Чего делать-то, Миней Силыч? – спросил невысокий щербатый мужик сивобородого.
Тот сошел на землю, обернулся, оглаживая бороду, будто приставляя ее на место.
– Придется, мужики, раскошеливаться, – мрачно заявил он. – Сердитый господин их благородие. Как есть запалит. Нет на ем, видать, хреста.
– Да где ж такие деньги-то взять? – возмущенно загалдели мужики. – Это сказать – тыщу рублев!… Да коней ему! Провиянту! Грабеж, православные! Истый грабеж!…
На крыльце показался страховидный Игнат, послушал их, прищурился на солнце.
– А ну геть по хатам. Сполняй приказанию! – Он передернул затвор винтовки.
Мужики, склонив головы, покорно заспешили с усадьбы. Но, обогнув дом и выйдя к площади, остановились гуртом.
– Что ж это выходить, мужики? – снова задал вопрос щербатый. – Мы, значица, выворачивай карман, плати свои кровныя, – он всхлипнул, – а те, что в божьем храме, и стыда не имугь? Где жа справедливость?! Гореть всем, а спасай, выходить, я? Не согласный!
– Айдэ в храм! – .поддержали его голоса. – Пущай всем миром выкуп!… Эй, православные! Не стреляй! Депутация!
Они повалили к церкви, старательно обходя трупы, но чем ближе подходили к воротам, тем более сдержанными и робкими были их шаги. Застучали в ворота.
– Депутация к вам! Не стреляйте! По ним никто не стрелял.
– Чего надо? – открыв калитку, сердито спросил Зубков.
– Впусти, председатель, – выступил вперед щербатый. – Миром совет держать надо.
– Оружие есть?
– Да какое оружие? Откель?
– Тогда проходи по одному. – Он впустил мужиков и снова запер калитку.
Со скрипом распахнулись церковные двери, в глубине показались Нырков с Матвеем, но на паперть не вышли.
– Ну, – крикнул Нырков, – кто тут такой храбрый? Дуйте бегом, не то подстрелят!
Поддерживая портки, мужики кинулись к паперти. Щелкнуло несколько выстрелов, вскрикнул раненый, но его подхватили под руки и втащили в церковь. Двери затворились.
– Ну что, отцы? – с сарказмом спросил Нырков, когда все успокоились. – Поди, прижали вам хвост? С чем пришли?
Мужики разом загомонили, закрестились, и Нырков вскоре понял, в чем дело. Он переглянулся с Матвеем и поднял руку, наводя тишину.
– А теперь слушай, чего я скажу… Вас всех упреждали, что банда никого не помилует. Было такое? Вам предлагали оружие, чтоб защитить свои дома и семьи. Было? Тоже было. Когда бандиты жгли сельсовет, когда требовали выдать коммунистов и продармейцев на скорую расправу, вы молчали? Так. А теперь сюда припожаловали? И чего, спрашивается? Деньги собирать для бандитов? Нет у нас для них денег. Оружие вот есть, чтоб прогнать их, стереть начисто с земли. А денег нет. Ошибка у вас вышла, отцы, так-то.
Мужики молчали, подавленно переминались с ноги на ногу.
– Другое могу вам сказать. С минуты на минуту ждем подмоги. Соседи уже знают про бандитский налет и спешат на помощь. И Красная Армия, с другой стороны, по пятам за ними гонится. Тоже, ожидай, скоро прибудет. И когда мы все разом ударим, останется от тех бандитов мокрое место. И вот тогда, отцы, мы разберемся, кто чего делал. И отдельных граждан, истину говорю, будем рассматривать как сознательных пособников бандитизму.
– Так чего делать-то? – выкрикнул отчаянный голос.
– А ты, Минейка, – вмешался кузнец, – заместо того, чтоб бандюков обедом угощать, дал бы своим сынам по винтарю. Вишь они у тебя какие! Да вжарили бы бандюкам по мягкому месту… И ты, Еремей, тожа. Вот и был бы порядок на селе… А то вы все мошну считаете, а об других у вас голова не болит.
– Ну вот что, мужики, – подвел итог Нырков, – коли не хотите, чтоб село сгорело, беритесь за оружие… Матвей Захарович, спорить поздно, скажи Зубкову, пусть выдаст им всем винтовки. Которым не хватит, пускай у раненых возьмут. А вы расползайтесь, стало быть, по своим избам и по команде открывайте огонь. И чтоб ни одного бандита не упустить. Против целого села у них сил не хватит. А командой будет удар в колокол. Матвей ударит… Матвей Захарович, – шепотом сказал он кузнецу, – покажи им дедов лаз в стене, чтоб они могли выйти наружу… И смотрите мне, мужики, – добавил громко, – ежели который из вас наведет сюда бандитов, никакой пощады не жди. А прогоним их, тогда и разберемся, кто кому чего должен.
Матвей увел мужиков в боковой притвор, а Нырков устало опустился на соломенную подстилку. Никакой реальной помощи со стороны он теперь не ждал, и все его мысли сводились лишь к одной: что с Сибирцевым? Сумеет ли он отозвать бандитов, снять осаду? Или хотя бы собрать их в кучу, чтоб можно было сделать вылазку из этой мышеловки…
Поднимаясь по ступенькам террасы, Власенко услышал мужские голоса, насторожился, но тут же быстро и решительно шагнул в дом. В полутемной комнате, куда свет проникал только через одно выбитое окно и тянуло сквозняком, напротив атамана сидел, развалясь на стуле, незнакомый Власенко человек в офицерской гимнастерке, перекрещенной ремнями. Вид у атамана был убитый и отрешенный. Он поднял хмурый взгляд на Власенко и хрипло сказал:
– Это полковник Сибирцев. Из Омска, из военного отдела Главсибштаба… Следует к Антонову. Догнали нас, Власенко, как видишь… никуда не скроешься… от своих. Слушай приказ полковника… – Атаман снова опустил голову, как бы передавая власть Сибирцеву.
– Как же, Григорич? – вскинулся Власенко.
– У вас что, воинская часть или воровская шайка? – резко перебил полковник.
Власенко сник.
– Садитесь, подхорунжий! – приказал Сибирцев. Власенко послушно сел на стул. – Хотя ваш уход от основных сил в момент боя на военном языке называется… вы, конечно, знаете, как называется, попробуем оправдать его чрезвычайными обстоятельствами. Вы ранены?
– Задело, – поморщился Власенко и почувствовал, как снова заныла простреленная рука.
– Сколько у вас в наличии сабель?
– Семь десятков… А може, и шесть. По всему селу трудно сосчитать.
– Командир должен твердо знать наличие своих людей, – наставительно сказал Сибирцев. – Какие предприняли действия?
Власенко стал подробно докладывать о захлебнувшихся атаках, о том, как оседлали церковь, где заперлись осажденные, упомянул про пулемет. В конце рассказал, какой отдал приказ собранным у попа мужикам, только про деньги промолчал.
Во время доклада атаман несколько раз поднимал голову, словно бы желая оправдаться – так понимал Власенко, – но под суровым взглядом полковника снова опускал ее.
Сибирцев внимательно слушал, пренебрежительно кривил губы и наконец сказал:
– Ну что ж, подведем итоги. Ваши действия, подхорунжий, и, разумеется, ваши, подпоручик, следует рассматривать как деяния раннего Александра Степановича Антонова. Именно за них, по нашим сведениям, его так ненавидит местное население. Сжег – убил – ограбил. Типичный бандитизм без какой-либо идейной подоплеки. Но мы, высшее руководство российским восстанием, не позволим вам опорочить святую идею освобождения крестьянства. По моим данным, сюда следует крупная воинская часть красных. Посему приказываю: немедленно прекратить всяческие грабежи и собрать казаков.
– У меня люди двое суток не жрали! – возмутился Власенко.
– В этом смысле мы готовы оправдать вашу контрибуцию, наложенную на местное население, исключительно военной необходимостью. Но никаких пожаров и убийств! Отвечаете лично, подхорунжий. Где предполагаете собрать казаков?
– Да где ж, можно и туг, можно и у попа. Двор большой, закрытый.
– Вот там и собирайте. Мы прибудем туда. Все, подхорунжий, вы свободны, выполняйте приказание.
Власенко вопросительно взглянул на атамана. Кашлянул. Тот поднял голову и медленно кивнул:
– Выполняй приказ…
Власенко с остервенением хлестнул себя плеткой по сапогу, вышел. «Ишь ты, теперь полковник явился, черт его принес, – размышлял он, гоня аллюром своего коня. – Все они одним миром мазаны… Контрибуция, военная необходимость – слова-то все какие круглые… Послать бы их обоих к едреной матери!… А почто не послать? – Мелькнувшая мысль застряла занозой. – Коли красные близко, не врет полковник, самая пора ноги в руки… А тыщу рублев я все равно сдеру! Со шкурой!…»
Пока скакал, в него пару раз пальнули из-за плетней. Но промазали. Власенко припал к шее коня и наддал ходу. Вихрем ворвался в ворота поповской усадьбы, спрыгнул, тяжело дыша.
Двое казаков, сидя на ступеньках, дымили длинными папиросами.
– Эт-та что такое? Где взяли? – накинулся на них Власенко.
– Та ить, Петрович, – смущенно замялся один казак, – ты звиняй, у хате у попа малость пошарили. Ось на-ка. – Он вытащил из кармана шаровар коробку папирос.
– Как «пошарили»? – взъярился Власенко. – Где Игнат, где мужики?
– Мужики-тась? – протянул второй казак, пряча за спину папиросу. – Оне как ушли, так и не приходили… А Игнат, – он широко осклабился, – Игнат, значица, с бабой.
Власенко словно подбросило.
– С какой бабой?
– А с етой, с попадьей, значица. Тольки ты, Петрович, ускакал, а он к ей подался. Заломил бабу, как ведьмедь тую телку, и лакомится. Свиреп Игнашка до бабы. Истый ведьмедь… Она поначалу-тась все кричала, а теперя смолкла. Пондравилось, вишь…
Власенко ворвался в дом и нос к носу столкнулся с Игнатом, медленно спускающимся по лестнице. Рубаха на нем была разорвана до пупа, и шаровары он придерживал руками.
– Игнат! – зарычал подхорунжий.
– Погодь трошки, Петрович… – Игнат осоловелыми глазами посмотрел на него.
Оглушающий грохот, казалось, подбросил Игната и швырнул его на Власенко, едва не сбив с ног. Глаза, все лицо забрызгало чем-то липким и горячим. Власенко машинально отер лицо ладонью и увидел, что она вся в крови. И в тот же миг он разглядел вверху, в проеме двери, темный человеческий силуэт. Не раздумывая, подхорунжий выпустил в него полбарабана пуль и услышал пронзительно-тонкий женский вскрик. Перепрыгнув через Игната, Власенко взбежал по лестнице. Поперек порога, загораживая вход в светелку, навзничь лежала, разметав разорванные одежды, попадья. Живот и грудь ее были покрыты ссадинами и кровоподтеками. Власенко наклонился над ней, увидел: мертва. Сбоку валялось охотничье ружье, и от него тянуло кислым духом.
Скрипя зубами от бессильной ярости, Власенко смотрел на большое белое тело, словно раздавленное у его ног, а затем, перешагнув через него, быстрым безумным взглядом окинул комнату. Распоротая перина свисала с кровати, вывалив на пол, будто кишки, груды перьев, перевернутые стулья отброшены в углы, и всюду – под сапогами и на разодранной перине, подушках, на столе и комоде – осколки зеркала, фарфоровых фигурок, битого стекла. Комод! Власенко дернул за ручку – заперто. Дулом нагана взломал ящик, заглянул внутрь. Увидел кольца, перстни, золотой крест, жемчужные нитки. Все сгреб единым махом и сунул в карман шаровар. Еще раз обернулся на лежащую женщину. Хороша была… Ах, Игнат, скотина, такую бабу порешили… Подошел вплотную, опустился на колени, а потом рывком выдернул из ушей покойной серьги с зелеными камнями и, сжав зубы, содрал с пальца большой перстень вместе с обручальным кольцом.
Ударил колокол. Власенко вздрогнул и, снова переступив через женщину, сбежал по лестнице, споткнулся об Игната. Голова его была размозжена до полной неузнаваемости. Почти в упор била попадья…
– А это что за дед? – кивнул Нырков в сторону ушедшего старика.
– Егорка-то? – усмехнулся кузнец и покачал головой. – Сторож он тутошний. Тоже пострадал, бедолага. Сгорела его халупа. Может, огонь принесло – сушь ведь, а может, кто из бандитов запалил. Всего и спас-то бутыль самогона да мазь, что вас вот лечил… Как рука-то, Илья Иваныч?
– Полегче. Это меня, видать, за нее дернули, когда тащили сюда. А так терпеть можно. Ты мне вот что скажи, Баулин, много наших погибло? Чего с Сергеевым?
Баулин опустил голову.
– Наповал его, Илья Иваныч, мертвого уже тащили. И у меня двоих положили насмерть. Это там, на площади. И достать-то не успели. Тут тоже потери. Но больше раненые. Убило всего троих.
– И дозорные, – напомнил Илья.
– И они, видать, тоже, – вздохнул Баулин.
– А раненые где?
– Да вот же! – Баулин показал на женщин.
Нырков сразу все понял. То, что ему показалось мешками, на самом деле были прикрытые дерюжками раненые мужики, за которыми ухаживали женщины.
«Сколько же их?» – покачал головой Илья.
– Я ведь говорил, Илья Иваныч, солдаты они в большинстве никудышные. Таких., как говорится, пуля сама находит.
– Может, и никудышные, – возразил кузнец, – однако сколько атак-то отбили! Не говори… Мужик, он крепкий.
Нырков нащупал в кармане наган и сказал:
– Ну пошли на колокольню. Глянем, чего делается. Там я поговорим…
Малышев лежал на охапке сена, осторожно выглядывая из-за пулеметного щитка. Спина его была белой от известковой пыли. Услышав шаги, он перевернулся на бок, и Нырков увидел его потное, в грязных кирпичных потеках утомленное лицо. Солнце стояло в зените и пекло неимоверно.
– Живы, товарищ Нырков! – радостно воскликнул он и снова перевернулся на живот.
Нырков заметил рядом, на соломе, неразлучный малышевский маузер с приставленной к нему в виде приклада кобурой.
– Ух и давлю я их, товарищ Нырков, – снова заговорил Малышев, – как клопов. Где «максимкой», а то этой пушкой, – он кивнул на маузер. – Носа не кажут… Только вы не выглядывайте, они тоже без конца пуляют.
Нырков уже обратил внимание на глубокие щербины в стенах колокольни. Чумазое лицо Малышева, его взгляд теплом разлились по сердцу Ныркова.
– И много надавил? – улыбнулся он.
– А я не считаю. Давлю, и все. – Его рука потянулась к маузеру. – Отойдите в сторонку, сейчас они снова озвереют.
Он долго целился и наконец нажал на курок. В ответ мгновенно запели, застучали, отскакивая от камня, пули, звонко цокнули по колоколу.
– Я ж говорю, озвереют, – довольно заметил Малышев. – Жаль, у попа их не достать. Обзора нет. Никакой приличной видимости. – Он отполз к середине площадки и на карачках подобрался к лестнице, встал, вытирая пот ладонью. – Чего-то помощи пока не видать, товарищ Нырков?
Все четверо переглянулись. Их уже давно мучили эти вопросы: где остальные баулинские продармейцы, почему молчит Сосновка? То есть почему Сосновка молчит, Нырков с Баулиным уже примерно знали. Но где остальные – из Глуховки, Рождественского? Перехватили, весть не дошла?
Осторожно выглянув наружу, Нырков увидел сгоревший сельсовет. Пламени уже не было, только дым поднимался из черной каменной коробки, над которой нелепо возвышалась такая же черная, закопченная печь с полуразрушенной трубой. Благо, стоял дом чуть на отшибе. Другие пламенем не задело, а то полыхнуло бы все село. Тесно стоят усадьбы.
– А что бандиты предпринимают? – не оборачиваясь, спросил Нырков.
– Ультиматум выдвигали, – нехотя отозвался Баулин.
– Так что ж ты, понимаешь, молчал? – возмутился Нырков.
– А чего говорить-то? Ультиматум известный. Выдавайте большевиков и продотрядовцев. Их повесим, остальных простим.
– И все? – поинтересовался Нырков.
– Все. Чего еще? Известное дело.
– Мало. Плохо у них, значит, с пропагандой дело обстоит. Белогвардейский лозунг. Эсеры поумнее. Они уже поняли: на такой примитив мужики не клюнут… А оттуда, – Нырков кивнул в сторону далекой усадьбы, – ничего?
– Ничего, – вздохнул Баулин.
«Тоже плохо, – подумал Нырков. – Надо искать какую-нибудь возможность связаться с Михаилом… Но какую? Кого послать и как?»
– Послушайте, мужики, – вдруг мелькнула у него мысль, – а дед этот ваш, как его?
– Егорка… Егор Федосеевич, – поправился кузнец, заметив, что Нырков нахмурился.
– Он давно тут служит?
– Да, почитай, всю жизнь, – снова отозвался кузнец.
– Пошлите-ка его ко мне… Или нет, лучше я сам к нему спущусь.
Мысль-то мелькнула, но Нырков пока не знал, в какие действия ее облечь. Тем не менее с дедом надо переговорить. Что сейчас требуется в первую очередь? Выйти за ограду. Церковный сторож как никто лучше знает, каким путем можно уйти. Дальше… Передавать что-то Сибирцеву напрямую нельзя. Это исключено. Но ведь есть девушка. Маша. Можно передать ей, а она сама догадается, для кого весточка… Почему же, скажем, тот же дед не может этого сделать? Согласится ли, другой вопрос. Но ведь попробовать можно. Дед он, видимо, ничейный, хотя и служит у попа. То, что рассказал о нем Сибирцев, говорит скорее в его пользу, нежели во вред. А ждать больше нельзя.
– Пойдем к деду, – решительно сказал Нырков.
…Сибирцев прислушался. Узнал высокий говорок деда Егора. Затем на лестнице показалась Маша, спустилась и медленно пошла на кухню. Вернулась короткое время спустя и, обведя присутствующих невидящими глазами, протянула Сибирцеву мятую бумажку.
– Вам. Я могу уйти? Маме совсем плохо.
– Минуту, Маша. – Он развернул и прочитал записку. Задумался. Посмотрел на Сивачева, на Машу. – Позовите, пожалуйста, сюда Егора Федосеевича.
Вошедший дед Егор оторопел, увидев мирно сидящих за столом Сибирцева и Сивачева.
– И-эх! – Он боязливо перекрестился. – Никак Яков Григорич?… Помилуй… свят…
– Нет, – резко оборвал Сибирцев, – это атаман. Егор Федосеевич, сделай доброе дело, найди любого казака и скажи ему, что атаман требует… Как зовут твоего помощника? – строго бросил он Сивачеву.
– Власенко, – мрачно ответил Сивачев. – Подхорунжий Власенко.
– Скажи, что атаман требует передать подхорунжему Власенко немедленно явиться сюда. Понял, Егор Федосеевич?
Дед испуганно закивал.
– Давай, Егор Федосеевич, скорей, а то беда большая будет. И сам далеко не уходи. Может, кликну потом.
Дед по-прежнему кивал, глядя на Сивачева, но с места не двигался.
– Ну что же ты? – повысил голос Сибирцев. – Или боишься?
Дед затряс головой и поспешно удалился.
Власенко еще с ночи понял, что все пошло наперекосяк. Едва увидел дом, куда они пробрались через сад вместе с атаманом, услышал бабий голос, сразу догадался, что неспроста вел сюда сотню атаман. И дом ему знакомый, и баба-барынька. Кто она ему – жена, невеста, полюбовница? – теперь уже без разницы. Коли тут замешана баба, никакой пользы делу. И потому, обозлясь, решил махом покончить с селом. Дружный отпор, которым его встретили, только разъярил подхорунжего. Полнота власти, данная ему атаманом на эту ночь, оказалась слепой пустышкой. Поначалу дело вроде разворачивалось неплохо: из мужика, оказавшего ему сопротивление в одной из хат, он без особого труда выколотил все интересующие его сведения. Дело казалось простым: обложить сельсовет и одновременно ударить по засевшим в церкви. Сельсоветчики, конечно, не сдадутся – им терять нечего, будут драться до последнего. Но если их выкурить, то те, что у храма, сами поднимут лапы кверху. Так бывало не раз, так – не сомневался Власенко – будет и теперь. Немного не рассчитал подхорунжий, не учел пулемета. И вот, оказывается, сорвалось.
После двух неудачных атак казаки ринулись по домам грабить. В другое время и в иной ситуации Власенко не стал бы их сдерживать, однако в нынешней никак нельзя было дать им рассеяться по селу. По этой причине уже упустили сельсоветчиков, и бой грозил перейти в затяжную бесполезную перестрелку. Пора было принимать какое-то окончательное решение. От атамана, видать, никакого проку… А на ультиматум, который прокричал Власенко, с колокольни ответили длинной пулеметной очередью.
– Игнат! – позвал Власенко. Он слегка отодвинул тяжелую штору на окне и наблюдал за площадью. Глаза его равнодушно скользили по трупам казаков и лошадей и упирались в железные ворота ограды. Каменный поповский дом был отличным наблюдательным пунктом: огонь с колокольни сюда не достигал, а церковный двор неплохо простреливался с чердака дома. – Игнат! – сердито повторил Власенко. – Где тебя черт носит?
Вошел огромный, заросший до глаз черной бородищей Игнат, засопел, топчась на месте, оценил раздражение подхорунжего и, сочтя его результатом ранения, предложил:
– Може, бинт сменить? Тут у них чистый есть, а, Петрович?
Власенко скрипнул зубами: только ведь сказал, и сразу засвербило вчерашнюю рану.
– После, Игнат… Много хлопцев уложили?
– Много, Петрович, почитай, десятка три. Пулемет, сука, чтоб его… Хитрый, гаденыш, носу не кажет, а косит. И как его достать, ума не приложу.
– А мужики что?
– Мужики-то? А ничего. Мы кое-чего подсобрали. Коням есть. Себя тож не забыли.
Власенко удивленно обернулся, услышав что-то похожее на утробное урчание, потом сообразил, что это Игнат смеется.
– Они-то, – продолжал Игнат, – все готовы отдать, чтоб хаты пожалели, не тронули. Петуха не пустили.
– Все, говоришь? – задумался Власенко. – Поглядим… Пригони-ка их сюда, Игнат. Которых побогаче. Погутарим, чего они готовы отдать. Да чтоб их те, с колокольни-то, не накрыли… И скажи хозяйке, пусть жрать подает.
Ел он с аппетитом. Выхлебал две глубокие миски наваристого борща, обильно запивая самогонкой. Грыз чеснок, сплевывая на пол шелуху. Рукояткой нагана расколотил на белой скатерти толстую кость и со всхлипом высасывал мозг.
Хозяйка, пышная попадья, несмотря на неоднократные приглашения подхорунжего, участия в трапезе не приняла, стояла, подперев дверной косяк и сложив полные руки на высокой груди, с неприязнью наблюдая за Власенко. А он пьянел и, бросая искоса хмельной взгляд на попадью, хмыкал и мотал потным чубом.
Вошли мужики, степенно и испуганно перекрестились на иконы, встали у двери, как бы ожидая решения своей судьбы, боязливо посматривали в сторону попадьи.
Власенко поднял от стола тяжелый взгляд, покачал головой.
– Сидай, Игнат, – ласково позвал он. – Эй, хозяйка, налей борща казаку. Бери ложку, Игнат… Ну что будем делать, мужики?
Стоящий впереди всех пожилой, с густой сединой в бороде медленно, с достоинством опустился на колени.
– Господин офицер, окажи божескую милость, не губи! – сдавленно прохрипел он. – Матушка, Варвара Дмитриевна, заступись за чады свои!
– «Заступись»?! – взорвался Власенко. Он вскочил, опрокинув стул, и рванул штору. – А это кто лежит на площади? – крикнул, указывая наганом за окно. – Как встретили? О чем раньше думали?
Игнат, молча глядя на мужиков, налил полный стакан самогонки и единым духом проглотил ее. Снова взялся за ложку.
– Да не мы ж это, ваше благородие! Мы разве что? – загомонили у двери. – Мы-то со всей душой, не погуби деток, ваше благородие, господин офицер!
Мягко ступая по чистым половикам, Власенко прошелся мимо мужиков, пронзительно глядя в глаза каждому.
– Провиант давайте! – отрывисто скомандовал он. – С каждого двора. А тех, которые там, – он кивнул на церковь, – тех непременно пожгем.
– Помилуй, ваше благородие! – завопили мужики. – Сушь ведь какая! Все село прахом пойдет!
– Пойдет, – спокойно согласился Власенко. Он сейчас упивался своей властью над этими бородачами. Но власть-то властью, а какой от нее толк, если на улицу носа не высунешь. Вроде как медведя за хвост схватил: и держать сил нету, и отгостить нельзя – задерет. Он может приказать запалить село со всех концов, может перепороть или даже перестрелять всех этих мерзавцев. Да что пользы? Жратва нужна, деньги, оружие. Свежие кони. Помнил Власенко, как сбивали со следа ночную погоню красных. Понимал и атамана, что уходить надо шибко, того и гляди снова нагрянут. Эти-то, что в храме заперлись, наверняка за подмогой послали, вот и жди ее с часу на час.
Устал он. Выпитый самогон тянул ко сну. Хотелось плюнуть на все и раскинуться на широкой пуховой перине. Да хозяйку, под бок… Но знал, что расслабляться нельзя, это смерть.
Он сграбастал в кулак сивую бороду стоящего впереди других мужика и рывком подтянул его к себе.
– Даю полчаса сроку, – жестко, глядя в глаза, сказал Власенко. – Чтоб провиант, все оружие, какое есть, и кони были тут, во дворе. – Он помолчал и добавил: – И тыщу рублев. Не то запалю! Понял, борода?
Мужики заволновались.
– Я все сказал. – Власенко отпустил бороду, прошел к столу, плеснул в стакан самогонки. – Ступайте! Терпенья моя кончилась.
Из передней донесся тяжелый топот сапог, и в комнату, растолкав мужиков, быстро вошел казак. Огляделся, увидев Власенко, шагнул к нему, наклонился над ухом.
– Петрович, тебя атаман требует, – с одышкой прошептал он. – Дюже сердит…
– А-а! – Власенко грохнул кулаком по столу, встал, слегка пошатываясь, оглянулся на мужиков. – Чего стоите? – заорал он. – Даю полчаса, а после… Сами пеняйте! Игнат, гляди за ними!
Подхорунжий громко хлопнул дверью и, отвязав от перил крыльца повод, навалившись грудью, взобрался в седло.
– Ты задами, Петрович! – крикнул казак. – Не то достанут.
– Знаю! – яростно бросил Власенко и вонзил шпоры в бока коню.
Мужики толпой вывалили на крыльцо.
– Чего делать-то, Миней Силыч? – спросил невысокий щербатый мужик сивобородого.
Тот сошел на землю, обернулся, оглаживая бороду, будто приставляя ее на место.
– Придется, мужики, раскошеливаться, – мрачно заявил он. – Сердитый господин их благородие. Как есть запалит. Нет на ем, видать, хреста.
– Да где ж такие деньги-то взять? – возмущенно загалдели мужики. – Это сказать – тыщу рублев!… Да коней ему! Провиянту! Грабеж, православные! Истый грабеж!…
На крыльце показался страховидный Игнат, послушал их, прищурился на солнце.
– А ну геть по хатам. Сполняй приказанию! – Он передернул затвор винтовки.
Мужики, склонив головы, покорно заспешили с усадьбы. Но, обогнув дом и выйдя к площади, остановились гуртом.
– Что ж это выходить, мужики? – снова задал вопрос щербатый. – Мы, значица, выворачивай карман, плати свои кровныя, – он всхлипнул, – а те, что в божьем храме, и стыда не имугь? Где жа справедливость?! Гореть всем, а спасай, выходить, я? Не согласный!
– Айдэ в храм! – .поддержали его голоса. – Пущай всем миром выкуп!… Эй, православные! Не стреляй! Депутация!
Они повалили к церкви, старательно обходя трупы, но чем ближе подходили к воротам, тем более сдержанными и робкими были их шаги. Застучали в ворота.
– Депутация к вам! Не стреляйте! По ним никто не стрелял.
– Чего надо? – открыв калитку, сердито спросил Зубков.
– Впусти, председатель, – выступил вперед щербатый. – Миром совет держать надо.
– Оружие есть?
– Да какое оружие? Откель?
– Тогда проходи по одному. – Он впустил мужиков и снова запер калитку.
Со скрипом распахнулись церковные двери, в глубине показались Нырков с Матвеем, но на паперть не вышли.
– Ну, – крикнул Нырков, – кто тут такой храбрый? Дуйте бегом, не то подстрелят!
Поддерживая портки, мужики кинулись к паперти. Щелкнуло несколько выстрелов, вскрикнул раненый, но его подхватили под руки и втащили в церковь. Двери затворились.
– Ну что, отцы? – с сарказмом спросил Нырков, когда все успокоились. – Поди, прижали вам хвост? С чем пришли?
Мужики разом загомонили, закрестились, и Нырков вскоре понял, в чем дело. Он переглянулся с Матвеем и поднял руку, наводя тишину.
– А теперь слушай, чего я скажу… Вас всех упреждали, что банда никого не помилует. Было такое? Вам предлагали оружие, чтоб защитить свои дома и семьи. Было? Тоже было. Когда бандиты жгли сельсовет, когда требовали выдать коммунистов и продармейцев на скорую расправу, вы молчали? Так. А теперь сюда припожаловали? И чего, спрашивается? Деньги собирать для бандитов? Нет у нас для них денег. Оружие вот есть, чтоб прогнать их, стереть начисто с земли. А денег нет. Ошибка у вас вышла, отцы, так-то.
Мужики молчали, подавленно переминались с ноги на ногу.
– Другое могу вам сказать. С минуты на минуту ждем подмоги. Соседи уже знают про бандитский налет и спешат на помощь. И Красная Армия, с другой стороны, по пятам за ними гонится. Тоже, ожидай, скоро прибудет. И когда мы все разом ударим, останется от тех бандитов мокрое место. И вот тогда, отцы, мы разберемся, кто чего делал. И отдельных граждан, истину говорю, будем рассматривать как сознательных пособников бандитизму.
– Так чего делать-то? – выкрикнул отчаянный голос.
– А ты, Минейка, – вмешался кузнец, – заместо того, чтоб бандюков обедом угощать, дал бы своим сынам по винтарю. Вишь они у тебя какие! Да вжарили бы бандюкам по мягкому месту… И ты, Еремей, тожа. Вот и был бы порядок на селе… А то вы все мошну считаете, а об других у вас голова не болит.
– Ну вот что, мужики, – подвел итог Нырков, – коли не хотите, чтоб село сгорело, беритесь за оружие… Матвей Захарович, спорить поздно, скажи Зубкову, пусть выдаст им всем винтовки. Которым не хватит, пускай у раненых возьмут. А вы расползайтесь, стало быть, по своим избам и по команде открывайте огонь. И чтоб ни одного бандита не упустить. Против целого села у них сил не хватит. А командой будет удар в колокол. Матвей ударит… Матвей Захарович, – шепотом сказал он кузнецу, – покажи им дедов лаз в стене, чтоб они могли выйти наружу… И смотрите мне, мужики, – добавил громко, – ежели который из вас наведет сюда бандитов, никакой пощады не жди. А прогоним их, тогда и разберемся, кто кому чего должен.
Матвей увел мужиков в боковой притвор, а Нырков устало опустился на соломенную подстилку. Никакой реальной помощи со стороны он теперь не ждал, и все его мысли сводились лишь к одной: что с Сибирцевым? Сумеет ли он отозвать бандитов, снять осаду? Или хотя бы собрать их в кучу, чтоб можно было сделать вылазку из этой мышеловки…
Поднимаясь по ступенькам террасы, Власенко услышал мужские голоса, насторожился, но тут же быстро и решительно шагнул в дом. В полутемной комнате, куда свет проникал только через одно выбитое окно и тянуло сквозняком, напротив атамана сидел, развалясь на стуле, незнакомый Власенко человек в офицерской гимнастерке, перекрещенной ремнями. Вид у атамана был убитый и отрешенный. Он поднял хмурый взгляд на Власенко и хрипло сказал:
– Это полковник Сибирцев. Из Омска, из военного отдела Главсибштаба… Следует к Антонову. Догнали нас, Власенко, как видишь… никуда не скроешься… от своих. Слушай приказ полковника… – Атаман снова опустил голову, как бы передавая власть Сибирцеву.
– Как же, Григорич? – вскинулся Власенко.
– У вас что, воинская часть или воровская шайка? – резко перебил полковник.
Власенко сник.
– Садитесь, подхорунжий! – приказал Сибирцев. Власенко послушно сел на стул. – Хотя ваш уход от основных сил в момент боя на военном языке называется… вы, конечно, знаете, как называется, попробуем оправдать его чрезвычайными обстоятельствами. Вы ранены?
– Задело, – поморщился Власенко и почувствовал, как снова заныла простреленная рука.
– Сколько у вас в наличии сабель?
– Семь десятков… А може, и шесть. По всему селу трудно сосчитать.
– Командир должен твердо знать наличие своих людей, – наставительно сказал Сибирцев. – Какие предприняли действия?
Власенко стал подробно докладывать о захлебнувшихся атаках, о том, как оседлали церковь, где заперлись осажденные, упомянул про пулемет. В конце рассказал, какой отдал приказ собранным у попа мужикам, только про деньги промолчал.
Во время доклада атаман несколько раз поднимал голову, словно бы желая оправдаться – так понимал Власенко, – но под суровым взглядом полковника снова опускал ее.
Сибирцев внимательно слушал, пренебрежительно кривил губы и наконец сказал:
– Ну что ж, подведем итоги. Ваши действия, подхорунжий, и, разумеется, ваши, подпоручик, следует рассматривать как деяния раннего Александра Степановича Антонова. Именно за них, по нашим сведениям, его так ненавидит местное население. Сжег – убил – ограбил. Типичный бандитизм без какой-либо идейной подоплеки. Но мы, высшее руководство российским восстанием, не позволим вам опорочить святую идею освобождения крестьянства. По моим данным, сюда следует крупная воинская часть красных. Посему приказываю: немедленно прекратить всяческие грабежи и собрать казаков.
– У меня люди двое суток не жрали! – возмутился Власенко.
– В этом смысле мы готовы оправдать вашу контрибуцию, наложенную на местное население, исключительно военной необходимостью. Но никаких пожаров и убийств! Отвечаете лично, подхорунжий. Где предполагаете собрать казаков?
– Да где ж, можно и туг, можно и у попа. Двор большой, закрытый.
– Вот там и собирайте. Мы прибудем туда. Все, подхорунжий, вы свободны, выполняйте приказание.
Власенко вопросительно взглянул на атамана. Кашлянул. Тот поднял голову и медленно кивнул:
– Выполняй приказ…
Власенко с остервенением хлестнул себя плеткой по сапогу, вышел. «Ишь ты, теперь полковник явился, черт его принес, – размышлял он, гоня аллюром своего коня. – Все они одним миром мазаны… Контрибуция, военная необходимость – слова-то все какие круглые… Послать бы их обоих к едреной матери!… А почто не послать? – Мелькнувшая мысль застряла занозой. – Коли красные близко, не врет полковник, самая пора ноги в руки… А тыщу рублев я все равно сдеру! Со шкурой!…»
Пока скакал, в него пару раз пальнули из-за плетней. Но промазали. Власенко припал к шее коня и наддал ходу. Вихрем ворвался в ворота поповской усадьбы, спрыгнул, тяжело дыша.
Двое казаков, сидя на ступеньках, дымили длинными папиросами.
– Эт-та что такое? Где взяли? – накинулся на них Власенко.
– Та ить, Петрович, – смущенно замялся один казак, – ты звиняй, у хате у попа малость пошарили. Ось на-ка. – Он вытащил из кармана шаровар коробку папирос.
– Как «пошарили»? – взъярился Власенко. – Где Игнат, где мужики?
– Мужики-тась? – протянул второй казак, пряча за спину папиросу. – Оне как ушли, так и не приходили… А Игнат, – он широко осклабился, – Игнат, значица, с бабой.
Власенко словно подбросило.
– С какой бабой?
– А с етой, с попадьей, значица. Тольки ты, Петрович, ускакал, а он к ей подался. Заломил бабу, как ведьмедь тую телку, и лакомится. Свиреп Игнашка до бабы. Истый ведьмедь… Она поначалу-тась все кричала, а теперя смолкла. Пондравилось, вишь…
Власенко ворвался в дом и нос к носу столкнулся с Игнатом, медленно спускающимся по лестнице. Рубаха на нем была разорвана до пупа, и шаровары он придерживал руками.
– Игнат! – зарычал подхорунжий.
– Погодь трошки, Петрович… – Игнат осоловелыми глазами посмотрел на него.
Оглушающий грохот, казалось, подбросил Игната и швырнул его на Власенко, едва не сбив с ног. Глаза, все лицо забрызгало чем-то липким и горячим. Власенко машинально отер лицо ладонью и увидел, что она вся в крови. И в тот же миг он разглядел вверху, в проеме двери, темный человеческий силуэт. Не раздумывая, подхорунжий выпустил в него полбарабана пуль и услышал пронзительно-тонкий женский вскрик. Перепрыгнув через Игната, Власенко взбежал по лестнице. Поперек порога, загораживая вход в светелку, навзничь лежала, разметав разорванные одежды, попадья. Живот и грудь ее были покрыты ссадинами и кровоподтеками. Власенко наклонился над ней, увидел: мертва. Сбоку валялось охотничье ружье, и от него тянуло кислым духом.
Скрипя зубами от бессильной ярости, Власенко смотрел на большое белое тело, словно раздавленное у его ног, а затем, перешагнув через него, быстрым безумным взглядом окинул комнату. Распоротая перина свисала с кровати, вывалив на пол, будто кишки, груды перьев, перевернутые стулья отброшены в углы, и всюду – под сапогами и на разодранной перине, подушках, на столе и комоде – осколки зеркала, фарфоровых фигурок, битого стекла. Комод! Власенко дернул за ручку – заперто. Дулом нагана взломал ящик, заглянул внутрь. Увидел кольца, перстни, золотой крест, жемчужные нитки. Все сгреб единым махом и сунул в карман шаровар. Еще раз обернулся на лежащую женщину. Хороша была… Ах, Игнат, скотина, такую бабу порешили… Подошел вплотную, опустился на колени, а потом рывком выдернул из ушей покойной серьги с зелеными камнями и, сжав зубы, содрал с пальца большой перстень вместе с обручальным кольцом.
Ударил колокол. Власенко вздрогнул и, снова переступив через женщину, сбежал по лестнице, споткнулся об Игната. Голова его была размозжена до полной неузнаваемости. Почти в упор била попадья…