— Да нет же.
— Нет, пропал. Когда я рассказал Гасси про телеграмму и намекнул открытым текстом, что сейчас самое время ему как порядочному человеку прийти на помощь, он и слушать не захотел. Не получит она письма, пока не усвоит урока, который он ей преподает. Он просто рехнулся, честное слово, и я не вижу выхода.
— Есть выход. Проще простого.
— То есть ты можешь что-то предложить?
— Конечно, могу. Я всегда могу что-то предложить. Решение напрашивается. Если Гасси не желает ей писать, писать ей должен ты.
— Но ей вовсе не нужны мои письма. Ей нужны письма от Гасси.
— И на здоровье. От Гасси она их и будет получать. Просто Гасси потянул запястье и вынужден диктовать, а ты записывать.
— Ничего Гасси не потянул.
— Погоди! Он не просто потянул, а вывихнул запястье, останавливая понесшую лошадь с риском для собственной жизни ради спасения от страшной гибели чужого дитяти. Дитя золотоволосое, если ты послушаешь моего совета, голубоглазое, румяное и прелестно шепелявит. Шепелявость, по-моему, самое оно.
У меня дух занялся. Я вдруг все понял.
— Китекэт, это потрясающе! И ты возьмешься написать такое письмо?
— Запросто. Ничего нет легче. Я уже сколько времени пишу Гертруде такие письма.
Он уселся за стол, схватил перо и бумагу и тут же погрузился с головой в сочинение. Сразу было видно, он не бахвалился, когда говорил, что ему письмо написать — раз плюнуть. Строчит себе и даже не прервется, чтобы подумать. Оглянуться не успели — он уже подает мне готовый текст, велит засучить рукава и браться за переписывание.
— Я должен бежать, нельзя терять ни мгновения. Ты уж сам, как перепишешь, беги на почту. Тогда оно утром же будет у нее. Ну, я тебя оставляю, Берти. Я обещал сыграть в джин-рамми с Куини и уже опаздываю. Надо поддержать ее, бедняжку. Слыхал, какая у нее трагедия? Разорвана ее помолвка с Доббсом, местным стражем порядка.
— Неужели? Так ее помолвке — конец? Значит, вот почему у нее был такой вид! Я с ней столкнулся, когда шел после обеда, — пояснил я, — и мне показалось, что душу ей гнетет печаль. А как это случилось?
— Ей не нравилось, что он атеист, а он ни за что не соглашался отступиться от своего атеизма и в конце концов сказал про Иону и кита нечто такое, чего она никак не могла оставить без внимания. Сегодня утром она вернула ему кольцо, письма и фарфоровую штуковину с надписью «Привет из Блэкпула», которую он привез ей прошлым летом, когда ездил на север навестить родню. Для нее это, боюсь, был тяжелый удар. Она вся в огне. Доббса она любит безумно и мечтает, чтобы он назвал ее своей, но примириться с этим, насчет Ионы и кита, никак не может. Остается только надеяться, что джин-рамми ее слегка успокоит. Ну, давай, Берти, принимайся за письмо. Может, это и не самый лучший образчик моего творчества, я ведь писал в ужасной спешке, некогда было отделывать и наводить лоск, но в общем, я думаю, тебе понравится.
Он не ошибся. Я внимательно прочитал его творение и пришел в восторг. Если это еще не самый лучший образчик, то какими же должны быть самые лучшие? Не приходится удивляться, что Гертруда Винкворт, получив и проштудировав всю серию, начала проявлять признаки неустойчивости. Бывают письма, которые сеют в душе сомнение, нельзя ли было вот эту мысль выразить несколько точнее, а этот образ передать немного ярче? А бывают другие, которые прочтешь — и говоришь себе: «Как раз то, что надо. Не будем менять ни слова». Письмо, которое мне дал Китекэт, бесспорно, относилось ко второй категории.
Для описания случая с понесшей лошадью он подобрал самый подходящий, скромный тон, дитя, которое шепелявит, вышло просто бесподобно. Оно торчало и вопияло, как порезанный палец, и придавало единство действия всему эпизоду. Ну а что до нежных моментов — он-де беспрерывно тоскует по Мадлен, и как бы хорошо было, если бы она оказалась здесь, чтобы он мог заключить ее в свои объятия, и т. д. и т.п. — тут он был выше всяких похвал.
Я списал всю эту чертовщину, упихал в конверт и отволок на почту. И только-только он шлепнулся на дно почтового ящика, как меня окликнуло мелодичное сопрано. Я оглянулся: ко мне подгребала Таратора.
ГЛАВА 12
ГЛАВА 13
— Нет, пропал. Когда я рассказал Гасси про телеграмму и намекнул открытым текстом, что сейчас самое время ему как порядочному человеку прийти на помощь, он и слушать не захотел. Не получит она письма, пока не усвоит урока, который он ей преподает. Он просто рехнулся, честное слово, и я не вижу выхода.
— Есть выход. Проще простого.
— То есть ты можешь что-то предложить?
— Конечно, могу. Я всегда могу что-то предложить. Решение напрашивается. Если Гасси не желает ей писать, писать ей должен ты.
— Но ей вовсе не нужны мои письма. Ей нужны письма от Гасси.
— И на здоровье. От Гасси она их и будет получать. Просто Гасси потянул запястье и вынужден диктовать, а ты записывать.
— Ничего Гасси не потянул.
— Погоди! Он не просто потянул, а вывихнул запястье, останавливая понесшую лошадь с риском для собственной жизни ради спасения от страшной гибели чужого дитяти. Дитя золотоволосое, если ты послушаешь моего совета, голубоглазое, румяное и прелестно шепелявит. Шепелявость, по-моему, самое оно.
У меня дух занялся. Я вдруг все понял.
— Китекэт, это потрясающе! И ты возьмешься написать такое письмо?
— Запросто. Ничего нет легче. Я уже сколько времени пишу Гертруде такие письма.
Он уселся за стол, схватил перо и бумагу и тут же погрузился с головой в сочинение. Сразу было видно, он не бахвалился, когда говорил, что ему письмо написать — раз плюнуть. Строчит себе и даже не прервется, чтобы подумать. Оглянуться не успели — он уже подает мне готовый текст, велит засучить рукава и браться за переписывание.
— Я должен бежать, нельзя терять ни мгновения. Ты уж сам, как перепишешь, беги на почту. Тогда оно утром же будет у нее. Ну, я тебя оставляю, Берти. Я обещал сыграть в джин-рамми с Куини и уже опаздываю. Надо поддержать ее, бедняжку. Слыхал, какая у нее трагедия? Разорвана ее помолвка с Доббсом, местным стражем порядка.
— Неужели? Так ее помолвке — конец? Значит, вот почему у нее был такой вид! Я с ней столкнулся, когда шел после обеда, — пояснил я, — и мне показалось, что душу ей гнетет печаль. А как это случилось?
— Ей не нравилось, что он атеист, а он ни за что не соглашался отступиться от своего атеизма и в конце концов сказал про Иону и кита нечто такое, чего она никак не могла оставить без внимания. Сегодня утром она вернула ему кольцо, письма и фарфоровую штуковину с надписью «Привет из Блэкпула», которую он привез ей прошлым летом, когда ездил на север навестить родню. Для нее это, боюсь, был тяжелый удар. Она вся в огне. Доббса она любит безумно и мечтает, чтобы он назвал ее своей, но примириться с этим, насчет Ионы и кита, никак не может. Остается только надеяться, что джин-рамми ее слегка успокоит. Ну, давай, Берти, принимайся за письмо. Может, это и не самый лучший образчик моего творчества, я ведь писал в ужасной спешке, некогда было отделывать и наводить лоск, но в общем, я думаю, тебе понравится.
Он не ошибся. Я внимательно прочитал его творение и пришел в восторг. Если это еще не самый лучший образчик, то какими же должны быть самые лучшие? Не приходится удивляться, что Гертруда Винкворт, получив и проштудировав всю серию, начала проявлять признаки неустойчивости. Бывают письма, которые сеют в душе сомнение, нельзя ли было вот эту мысль выразить несколько точнее, а этот образ передать немного ярче? А бывают другие, которые прочтешь — и говоришь себе: «Как раз то, что надо. Не будем менять ни слова». Письмо, которое мне дал Китекэт, бесспорно, относилось ко второй категории.
Для описания случая с понесшей лошадью он подобрал самый подходящий, скромный тон, дитя, которое шепелявит, вышло просто бесподобно. Оно торчало и вопияло, как порезанный палец, и придавало единство действия всему эпизоду. Ну а что до нежных моментов — он-де беспрерывно тоскует по Мадлен, и как бы хорошо было, если бы она оказалась здесь, чтобы он мог заключить ее в свои объятия, и т. д. и т.п. — тут он был выше всяких похвал.
Я списал всю эту чертовщину, упихал в конверт и отволок на почту. И только-только он шлепнулся на дно почтового ящика, как меня окликнуло мелодичное сопрано. Я оглянулся: ко мне подгребала Таратора.
ГЛАВА 12
Я взыграл душой, ведь как раз Тараторка мне и была нужна. Я ухватил ее за локоть, чтобы она не вздумала вдруг ускользнуть, это у нее всегда так ловко получалось.
— Таратора, — сказал я, — мне надо провести с тобой длинный доверительный разговор.
— Не про Голливуд?
— Нет, не про Голливуд.
— Слава Богу. А то про Голливуд я, по-моему, сегодня больше не могла бы произнести ни слова. Я бы ни за что не поверила, — тут же продолжила она эту тему, беря разговор в свои руки, — что кто-нибудь, кроме Луэллы Парсонс и Гедды Хоппер, так разбирается в киномире, как миссис Клара Велбелавед. Она знает эту тему гораздо лучше, чем я, а я уже без малого два года вращаюсь в киношных кругах. Ей точно известно, кто сколько раз разводился и почему, и какие сборы дала каждая картина за последние двадцать лет, и сколько всего братьев в компании «Уорнер бразерс». Она даже знает, сколько раз женился Арти Шоу, хотя этого, держу пари, они сам не мог бы сказать. Меня она спросила, была ли я тоже замужем за Арти Шоу, я ответила «нет», но она решила, что я шучу или что я выходила за него, сама того не сознавая. Я попыталась ей втолковать, что можно работать в Голливуде и не выходя замуж за Арти Шоу, это дело добровольное, но, по-моему, убедить ее мне не удалось. Потрясающая старуха, только немного утомительная на третьем часу общения. Ты вроде сказал, что хочешь поговорить со мной о чем-то?
— Да.
— Ну, так что же не говоришь?
— Потому что ты не даешь слово вставить.
— Я тебя заговорила? Прости, пожалуйста. Что у вас на уме, мой король?
— Гасси.
— Финк-Ноттл?
— Он самый. Финк-Ноттл.
— Достойнейший из людей.
— Бестолковейший из людей. Послушай, Таратора, я только что разговаривал с Китекэтом…
— И он сказал, что в ближайшее время уговорит Гертруду Винкворт бежать с ним и обвенчаться?
— Да.
Она злорадно усмехнулась, как одна из тех женщин в Ветхом Завете, которые занимались тем, что вбивали людям колы в головы.
— Я жду, когда это наконец случится, — произнесла она. — Хочу посмотреть, какое лицо сделается у Эсмонда, когда он узнает, что его Гертруда сбежала с другим. То-то смеху будет. Ха-ха, — добавила она в заключение.
Это «ха— ха», похожее на замирающий кряк утки, погибшей от несчастной любви, сказало мне все, что я хотел от нее узнать. Я убедился, что Китекэт поставил точный диагноз и правильно объяснил, почему его сестрица взялась обрабатывать Гасси. Мне ничего другого не оставалось, как немедленно посвятить ее в тайну. Я похлопал ее по плечу и выложил своевременное словцо.
— Таратора, — говорю, — ну и тупица же ты. У тебя насчет этого Хаддока совершенно неверная информация. Он совсем не влюблен в Гертруду Винкворт. Да пусть бы она подавилась рыбьей костью, он все равно не взглянет в ее сторону, разве только чтоб выразить родственное участие. Путеводная звезда его жизни — ты.
— Что-о?
— Я знаю это с его собственных слов. Он был тогда немного в подпитии, но так даже еще убедительнее, потому что, ты же знаешь, in vino… это самое, забыл, как там.
Взор ее посветлел. Она сглотнула.
— Он так и сказал, что я — путеводная звезда его жизни?
— И еще вставил «по-прежнему» перед «путеводная». «Имейте в виду, — произнес он, подливая себе портвейну, которым был уже полон по уши, — хоть она и дала мне от ворот поворот, а все же она по-прежнему путеводная звезда моей жизни».
— Берти, если это розыгрыш…
— Да нет же!
— Надеюсь, что нет, иначе я нашлю на тебя проклятье Перебрайтов, а это такое страшное проклятье, что тебе не поздоровится. Расскажи мне остальное.
И я рассказал ей остальное. Я все ей рассказал. Выслушав мой рассказ, Тараторка расхохоталась, как гиена, и в то же время — барышень ведь никогда не поймешь — уронила две или три жемчужные слезинки.
— Надо же ему было выдумать эдакую чепуху, вот дурашливый барашек! — еле выговорила она, намекая на блестящую мысль, которую Эсмонд Хаддок подхватил в бейсингстокском кинозале. — Дурашливый такой барашек.
Едва ли я сам воспользовался бы для Эсмонда Хаддока таким определением, как «дурашливый барашек», но я не стал с ней спорить, потому что это не мое дело. Хочет здоровенного парня, имеющего грудь сорока шести дюймов в обхвате и мускулы как стальные змеи, считать барашком — пусть считает на здоровье. Моя задача — начав доброе дело, довести его до конца.
— В данной ситуации, — говорю я, — ты, может быть, рада будешь совету бывалого светского человека? Китекэту, похоже, удалось добиться отличных результатов на Гертрудином фронте исключительно с помощью сердечных излияний в письменной форме, и я тебе рекомендую сделать то же самое. Напиши Эсмонду Хаддоку любезное письмишко, что, мол, так и так, ты тоскуешь по нем дни и ночи напролет, и он перекроет мировой рекорд в спринте, примчавшись в дом священника, чтобы заключить тебя в объятия. Он только и ждет, чтобы ему дали зеленый свет.
— Нет, — вздохнула она.
— Но почему же?
— Потому что мы опять окажемся перед той же проблемой.
Я, естественно, понял, о чем она.
— Я знаю, что тебя беспокоит, — говорю. — Ты имеешь в виду его гражданское неповиновение теткам. Так вот, позволь тебя заверить, что и эту небольшую закавыку скоро удастся преодолеть. Слушай. Эсмонд Хаддок будет петь на концерте охотничью песню, слова его тети Шарлотты, музыка тети Мертл. Ты с этим спорить не станешь?
— Пока все верно.
— Ну, так представь себе, что эта охотничья песня будет иметь бешеный успех.
И я в нескольких точных выражениях передал ей не лишенную правдоподобия теорию Дживса.
— Поняла? — сказал я в заключение. — Одобрительные вопли толпы часто действуют как мощное возбуждающее средство на личностей с комплексом неполноценности. Их только расшевели — например, свистом в два пальца и криками «бис!», — когда они исполняют охотничьи песни, и они просто преображаются. Дух окреп. Хвост морковкой. И на угнетателей, перед которыми они привыкли пресмыкаться, они смотрят как на пыль под колесами собственной боевой колесницы. Если Эсмонд Хаддок сорвет такую овацию, на которую я рассчитываю, то оглянуться не успеем, как его тети, чуть только он взглянет на них искоса, будут со всех ног карабкаться на деревья и подымать за собой мосты.
Красноречие мое возымело действие. Таратора заметно встрепенулась и пробормотала что-то насчет уст младенцев, тут же объяснив, что это она не сама выдумала, а слышала от дяди Сиднея. Я же в ответ объяснил ей, что не лишенная правдоподобия теория, которую я ей только что изложил, тоже не моя, а принадлежит Дживсу. Так мы оба воздали должное по заслугам.
— По-моему, Берти, Дживс прав.
— Еще бы не прав! Дживс всегда прав. Не первый случай. Ты знаешь Бинго Литтла?
— Мы с ним здороваемся, но не больше того. Кажется, он женился на какой-то писательнице?
— На Рози М. Бэнкс, авторше романов «Мервин Кин, клубный завсегдатай» и «Всего лишь фабричная девчонка». И союз их был благословен свыше, в свой срок к их рядам примкнул здоровенький младенец. Вот об этом младенце и пойдет дальше речь. С тех пор как ты последний раз видела Бинго, миссис Бинго, употребив свой немалый вес в издательских кругах, раздобыла для него место редактора журнала «Клопунчики», предназначенного для дома и семьи. Работа очень хорошая во многих отношениях, один только недостаток — платили там меньше, чем хотелось бы. Владелец журнала, некто П. П. Перкисс, оказался редкий сквалыга, у таких в кошельке моль свивает гнезда и выводит потомство. И Бинго постоянно старался выцыганить у этого скупердяя прибавку к жалованью. Все пока ясно?
— Пока — да.
— Каждую неделю он протискивался бочком в кабинет к П. П. Перкиссу и что-то такое мямлил — вроде: «Мистер Перкисс, я тут подумал, может быть…» или «Мистер Перкисс, как вы думаете, нельзя ли мне…». Дальше этого дело не шло. А тот смотрел на него рыбьими глазами и заводил речь о нехватке средств и возрастающей цене на оберточную бумагу. Так что Бинго бормотал в ответ: «Да, мистер Перкисс, я понимаю… Конечно, конечно», — и убирался восвояси. Конец первого акта.
— Но продолжение следует?
— Продолжение, безусловно, следует. Случилось так, что здоровенький младенец Бинго, участвуя в конкурсе на самого здоровенького младенца в Южном Кенсингтоне, при изрядной конкуренции завоевал первый приз, отличную круглосуточную соску. В ходе состязаний его еще поцеловала жена премьер-министра, и все присутствовавшие с ним заигрывали и сюсюкали. И вот на следующее же утро Бинго, со странным блеском в очах, ввалился, не постучавшись, в кабинет П. П. Перкисса, грохнул кулаком по столу и заявил, что впредь желает видеть в своем еженедельном конверте с жалованьем дополнительных десять фунтов и для всеобщего удобства этот новый порядок вводится со следующей же субботы. А когда П. П. Перкисс попробовал было завести прежнюю песню про трудное финансовое положение, Бинго грохнул кулаком по столу еще раз и сказал, что пришел не для того, чтобы спорить. «Да или нет, Перкисс?» — задал он вопрос, и П. П. Перкисс скис, точно мокрый носок, и ответил: «Да, да, конечно, разумеется, мистер Литтл», — и еще добавил, что как раз собирался сам предложить нечто в подобном роде. Так что вот видишь.
На Таратору это, бесспорно, произвело впечатление. Она задумчиво пробормотала: «Вот черт, а?», подпрыгнула на одной ножке и вообще изобразила живую картину «Душа пробуждается к жизни». А я продолжал:
— Поэтому было решено, что мы напряжем каждый нерв и добьемся, чтобы «Охотничья песня» Эсмонда Хаддока стала главной сенсацией вечера. Дживс будет расхаживать по деревне, одаряя направо и налево всех желающих пивом, с целью сколотить так называемую клаку и обеспечить оглушительные овации. Ты тут тоже можешь помочь.
— Конечно! Ко мне в деревне знаешь как относятся. Они у меня будут делать все, что я захочу. Побегу, надо приняться за дело немедленно. Прямо не терпится. Ты не против, если я тебя оставлю?
— Конечно, конечно. Вернее, еще как против. Сначала нам надо уладить это дело с Гасси.
— Какое еще дело с Гасси?
Я пожал плечами.
— Сама прекрасно знаешь, какое дело с Гасси. По определенным причинам, в которые не будем вдаваться, ты сделала из Огастуса Финк-Ноттла временную игрушку на час, и этому должен быть немедленно положен конец. Думаю, нет нужды объяснять тебе еще раз, что произойдет, если ты будешь продолжать в том же духе, как теперь. Во время нашего последнего разговора в моей лондонской квартире я изложил тебе все с ясностью, доступной для самого зачаточного ума. Ты знаешь, что, если не пресечь зло, если в любовную колесницу Финк-Ноттл — Бассет насовать столько палок, что она остановится, Бертраму Вустеру грозит участь пострашнее смерти, а именно: женитьба. Теперь, когда я тебе напомнил об этой жуткой опасности, доброе сердце, я уверен, не позволит тебе и далее поощрять вышеупомянутого Финк-Ноттла, как ты поощряешь его в настоящее время, о чем свидетельствуют все пять теток. Представь себе, как бедный старина Вустер наглаживает жениховские брюки и пакует чемоданы для отъезда на медовый месяц в обществе грозной Бассет, и ты ужаснешься, прислушаешься к велению сердца и окатишь Гасси холодной водой.
Таратору это, кажется, убедило.
— Ты хочешь, чтобы я возвратила Гасси в свободную циркуляцию?
— Именно.
— Расколдовала бы? Выпустила бы из своих когтей?
— Совершенно верно.
— Нет проблем. Будет сделано незамедлительно.
И на этих взаимовыгодных условиях мы расстались. у меня с плеч свалился колоссальный груз забот.
Не знаю, как ваш жизненный опыт, но мне мой подсказывает, что свалившийся с плеч груз забот — это еще далеко не все, так как не успеешь оглянуться, а уже на освободившееся место навалился новый, иной раз много тяжелее. В игре с такими правилами надеяться на выигрыш не приходится.
Едва я, успокоенный и беззаботный, пришел к себе в комнату, как влетает Китекэт, и вид у него такой, что мою веселость сразу смыло, как мокрым полотенцем по глазам. Взгляд Китекэта был мрачным и постановка корпуса — понурой, никак не скажешь, что это человек, который только что играл в джин-рамми с горничными.
— Берти, — произнес он, — держись за что-нибудь. Ситуация очень сильно осложнилась.
У меня под ногами пол заходил волнами, как море на заднике. Мыши, после того любовного письма и последующего объяснения с Тараторой взявшие себе тайм-аут, снова пробудились и приступили к активным атлетическим тренировкам.
— О, моя праведная тетя! — простонал я, а Китекэт прибавил, что вот именно так оно и есть: причина несчастия — в моей праведной тете.
— Случилось следующее, — рассказал он. — Сейчас, когда я был в людской, вдруг является Силверсмит. И знаешь, что ему сию минуту объявили хозяйки? Что сюда приезжает твоя тетя Агата. Когда именно, не известно, но со дня на день. Леди Дафна Винкворт получила от нее письмо, в котором сообщается о ее намерении в ближайшем будущем любезно почтить своим визитом здешний курятник. Что ты на это скажешь?
— Таратора, — сказал я, — мне надо провести с тобой длинный доверительный разговор.
— Не про Голливуд?
— Нет, не про Голливуд.
— Слава Богу. А то про Голливуд я, по-моему, сегодня больше не могла бы произнести ни слова. Я бы ни за что не поверила, — тут же продолжила она эту тему, беря разговор в свои руки, — что кто-нибудь, кроме Луэллы Парсонс и Гедды Хоппер, так разбирается в киномире, как миссис Клара Велбелавед. Она знает эту тему гораздо лучше, чем я, а я уже без малого два года вращаюсь в киношных кругах. Ей точно известно, кто сколько раз разводился и почему, и какие сборы дала каждая картина за последние двадцать лет, и сколько всего братьев в компании «Уорнер бразерс». Она даже знает, сколько раз женился Арти Шоу, хотя этого, держу пари, они сам не мог бы сказать. Меня она спросила, была ли я тоже замужем за Арти Шоу, я ответила «нет», но она решила, что я шучу или что я выходила за него, сама того не сознавая. Я попыталась ей втолковать, что можно работать в Голливуде и не выходя замуж за Арти Шоу, это дело добровольное, но, по-моему, убедить ее мне не удалось. Потрясающая старуха, только немного утомительная на третьем часу общения. Ты вроде сказал, что хочешь поговорить со мной о чем-то?
— Да.
— Ну, так что же не говоришь?
— Потому что ты не даешь слово вставить.
— Я тебя заговорила? Прости, пожалуйста. Что у вас на уме, мой король?
— Гасси.
— Финк-Ноттл?
— Он самый. Финк-Ноттл.
— Достойнейший из людей.
— Бестолковейший из людей. Послушай, Таратора, я только что разговаривал с Китекэтом…
— И он сказал, что в ближайшее время уговорит Гертруду Винкворт бежать с ним и обвенчаться?
— Да.
Она злорадно усмехнулась, как одна из тех женщин в Ветхом Завете, которые занимались тем, что вбивали людям колы в головы.
— Я жду, когда это наконец случится, — произнесла она. — Хочу посмотреть, какое лицо сделается у Эсмонда, когда он узнает, что его Гертруда сбежала с другим. То-то смеху будет. Ха-ха, — добавила она в заключение.
Это «ха— ха», похожее на замирающий кряк утки, погибшей от несчастной любви, сказало мне все, что я хотел от нее узнать. Я убедился, что Китекэт поставил точный диагноз и правильно объяснил, почему его сестрица взялась обрабатывать Гасси. Мне ничего другого не оставалось, как немедленно посвятить ее в тайну. Я похлопал ее по плечу и выложил своевременное словцо.
— Таратора, — говорю, — ну и тупица же ты. У тебя насчет этого Хаддока совершенно неверная информация. Он совсем не влюблен в Гертруду Винкворт. Да пусть бы она подавилась рыбьей костью, он все равно не взглянет в ее сторону, разве только чтоб выразить родственное участие. Путеводная звезда его жизни — ты.
— Что-о?
— Я знаю это с его собственных слов. Он был тогда немного в подпитии, но так даже еще убедительнее, потому что, ты же знаешь, in vino… это самое, забыл, как там.
Взор ее посветлел. Она сглотнула.
— Он так и сказал, что я — путеводная звезда его жизни?
— И еще вставил «по-прежнему» перед «путеводная». «Имейте в виду, — произнес он, подливая себе портвейну, которым был уже полон по уши, — хоть она и дала мне от ворот поворот, а все же она по-прежнему путеводная звезда моей жизни».
— Берти, если это розыгрыш…
— Да нет же!
— Надеюсь, что нет, иначе я нашлю на тебя проклятье Перебрайтов, а это такое страшное проклятье, что тебе не поздоровится. Расскажи мне остальное.
И я рассказал ей остальное. Я все ей рассказал. Выслушав мой рассказ, Тараторка расхохоталась, как гиена, и в то же время — барышень ведь никогда не поймешь — уронила две или три жемчужные слезинки.
— Надо же ему было выдумать эдакую чепуху, вот дурашливый барашек! — еле выговорила она, намекая на блестящую мысль, которую Эсмонд Хаддок подхватил в бейсингстокском кинозале. — Дурашливый такой барашек.
Едва ли я сам воспользовался бы для Эсмонда Хаддока таким определением, как «дурашливый барашек», но я не стал с ней спорить, потому что это не мое дело. Хочет здоровенного парня, имеющего грудь сорока шести дюймов в обхвате и мускулы как стальные змеи, считать барашком — пусть считает на здоровье. Моя задача — начав доброе дело, довести его до конца.
— В данной ситуации, — говорю я, — ты, может быть, рада будешь совету бывалого светского человека? Китекэту, похоже, удалось добиться отличных результатов на Гертрудином фронте исключительно с помощью сердечных излияний в письменной форме, и я тебе рекомендую сделать то же самое. Напиши Эсмонду Хаддоку любезное письмишко, что, мол, так и так, ты тоскуешь по нем дни и ночи напролет, и он перекроет мировой рекорд в спринте, примчавшись в дом священника, чтобы заключить тебя в объятия. Он только и ждет, чтобы ему дали зеленый свет.
— Нет, — вздохнула она.
— Но почему же?
— Потому что мы опять окажемся перед той же проблемой.
Я, естественно, понял, о чем она.
— Я знаю, что тебя беспокоит, — говорю. — Ты имеешь в виду его гражданское неповиновение теткам. Так вот, позволь тебя заверить, что и эту небольшую закавыку скоро удастся преодолеть. Слушай. Эсмонд Хаддок будет петь на концерте охотничью песню, слова его тети Шарлотты, музыка тети Мертл. Ты с этим спорить не станешь?
— Пока все верно.
— Ну, так представь себе, что эта охотничья песня будет иметь бешеный успех.
И я в нескольких точных выражениях передал ей не лишенную правдоподобия теорию Дживса.
— Поняла? — сказал я в заключение. — Одобрительные вопли толпы часто действуют как мощное возбуждающее средство на личностей с комплексом неполноценности. Их только расшевели — например, свистом в два пальца и криками «бис!», — когда они исполняют охотничьи песни, и они просто преображаются. Дух окреп. Хвост морковкой. И на угнетателей, перед которыми они привыкли пресмыкаться, они смотрят как на пыль под колесами собственной боевой колесницы. Если Эсмонд Хаддок сорвет такую овацию, на которую я рассчитываю, то оглянуться не успеем, как его тети, чуть только он взглянет на них искоса, будут со всех ног карабкаться на деревья и подымать за собой мосты.
Красноречие мое возымело действие. Таратора заметно встрепенулась и пробормотала что-то насчет уст младенцев, тут же объяснив, что это она не сама выдумала, а слышала от дяди Сиднея. Я же в ответ объяснил ей, что не лишенная правдоподобия теория, которую я ей только что изложил, тоже не моя, а принадлежит Дживсу. Так мы оба воздали должное по заслугам.
— По-моему, Берти, Дживс прав.
— Еще бы не прав! Дживс всегда прав. Не первый случай. Ты знаешь Бинго Литтла?
— Мы с ним здороваемся, но не больше того. Кажется, он женился на какой-то писательнице?
— На Рози М. Бэнкс, авторше романов «Мервин Кин, клубный завсегдатай» и «Всего лишь фабричная девчонка». И союз их был благословен свыше, в свой срок к их рядам примкнул здоровенький младенец. Вот об этом младенце и пойдет дальше речь. С тех пор как ты последний раз видела Бинго, миссис Бинго, употребив свой немалый вес в издательских кругах, раздобыла для него место редактора журнала «Клопунчики», предназначенного для дома и семьи. Работа очень хорошая во многих отношениях, один только недостаток — платили там меньше, чем хотелось бы. Владелец журнала, некто П. П. Перкисс, оказался редкий сквалыга, у таких в кошельке моль свивает гнезда и выводит потомство. И Бинго постоянно старался выцыганить у этого скупердяя прибавку к жалованью. Все пока ясно?
— Пока — да.
— Каждую неделю он протискивался бочком в кабинет к П. П. Перкиссу и что-то такое мямлил — вроде: «Мистер Перкисс, я тут подумал, может быть…» или «Мистер Перкисс, как вы думаете, нельзя ли мне…». Дальше этого дело не шло. А тот смотрел на него рыбьими глазами и заводил речь о нехватке средств и возрастающей цене на оберточную бумагу. Так что Бинго бормотал в ответ: «Да, мистер Перкисс, я понимаю… Конечно, конечно», — и убирался восвояси. Конец первого акта.
— Но продолжение следует?
— Продолжение, безусловно, следует. Случилось так, что здоровенький младенец Бинго, участвуя в конкурсе на самого здоровенького младенца в Южном Кенсингтоне, при изрядной конкуренции завоевал первый приз, отличную круглосуточную соску. В ходе состязаний его еще поцеловала жена премьер-министра, и все присутствовавшие с ним заигрывали и сюсюкали. И вот на следующее же утро Бинго, со странным блеском в очах, ввалился, не постучавшись, в кабинет П. П. Перкисса, грохнул кулаком по столу и заявил, что впредь желает видеть в своем еженедельном конверте с жалованьем дополнительных десять фунтов и для всеобщего удобства этот новый порядок вводится со следующей же субботы. А когда П. П. Перкисс попробовал было завести прежнюю песню про трудное финансовое положение, Бинго грохнул кулаком по столу еще раз и сказал, что пришел не для того, чтобы спорить. «Да или нет, Перкисс?» — задал он вопрос, и П. П. Перкисс скис, точно мокрый носок, и ответил: «Да, да, конечно, разумеется, мистер Литтл», — и еще добавил, что как раз собирался сам предложить нечто в подобном роде. Так что вот видишь.
На Таратору это, бесспорно, произвело впечатление. Она задумчиво пробормотала: «Вот черт, а?», подпрыгнула на одной ножке и вообще изобразила живую картину «Душа пробуждается к жизни». А я продолжал:
— Поэтому было решено, что мы напряжем каждый нерв и добьемся, чтобы «Охотничья песня» Эсмонда Хаддока стала главной сенсацией вечера. Дживс будет расхаживать по деревне, одаряя направо и налево всех желающих пивом, с целью сколотить так называемую клаку и обеспечить оглушительные овации. Ты тут тоже можешь помочь.
— Конечно! Ко мне в деревне знаешь как относятся. Они у меня будут делать все, что я захочу. Побегу, надо приняться за дело немедленно. Прямо не терпится. Ты не против, если я тебя оставлю?
— Конечно, конечно. Вернее, еще как против. Сначала нам надо уладить это дело с Гасси.
— Какое еще дело с Гасси?
Я пожал плечами.
— Сама прекрасно знаешь, какое дело с Гасси. По определенным причинам, в которые не будем вдаваться, ты сделала из Огастуса Финк-Ноттла временную игрушку на час, и этому должен быть немедленно положен конец. Думаю, нет нужды объяснять тебе еще раз, что произойдет, если ты будешь продолжать в том же духе, как теперь. Во время нашего последнего разговора в моей лондонской квартире я изложил тебе все с ясностью, доступной для самого зачаточного ума. Ты знаешь, что, если не пресечь зло, если в любовную колесницу Финк-Ноттл — Бассет насовать столько палок, что она остановится, Бертраму Вустеру грозит участь пострашнее смерти, а именно: женитьба. Теперь, когда я тебе напомнил об этой жуткой опасности, доброе сердце, я уверен, не позволит тебе и далее поощрять вышеупомянутого Финк-Ноттла, как ты поощряешь его в настоящее время, о чем свидетельствуют все пять теток. Представь себе, как бедный старина Вустер наглаживает жениховские брюки и пакует чемоданы для отъезда на медовый месяц в обществе грозной Бассет, и ты ужаснешься, прислушаешься к велению сердца и окатишь Гасси холодной водой.
Таратору это, кажется, убедило.
— Ты хочешь, чтобы я возвратила Гасси в свободную циркуляцию?
— Именно.
— Расколдовала бы? Выпустила бы из своих когтей?
— Совершенно верно.
— Нет проблем. Будет сделано незамедлительно.
И на этих взаимовыгодных условиях мы расстались. у меня с плеч свалился колоссальный груз забот.
Не знаю, как ваш жизненный опыт, но мне мой подсказывает, что свалившийся с плеч груз забот — это еще далеко не все, так как не успеешь оглянуться, а уже на освободившееся место навалился новый, иной раз много тяжелее. В игре с такими правилами надеяться на выигрыш не приходится.
Едва я, успокоенный и беззаботный, пришел к себе в комнату, как влетает Китекэт, и вид у него такой, что мою веселость сразу смыло, как мокрым полотенцем по глазам. Взгляд Китекэта был мрачным и постановка корпуса — понурой, никак не скажешь, что это человек, который только что играл в джин-рамми с горничными.
— Берти, — произнес он, — держись за что-нибудь. Ситуация очень сильно осложнилась.
У меня под ногами пол заходил волнами, как море на заднике. Мыши, после того любовного письма и последующего объяснения с Тараторой взявшие себе тайм-аут, снова пробудились и приступили к активным атлетическим тренировкам.
— О, моя праведная тетя! — простонал я, а Китекэт прибавил, что вот именно так оно и есть: причина несчастия — в моей праведной тете.
— Случилось следующее, — рассказал он. — Сейчас, когда я был в людской, вдруг является Силверсмит. И знаешь, что ему сию минуту объявили хозяйки? Что сюда приезжает твоя тетя Агата. Когда именно, не известно, но со дня на день. Леди Дафна Винкворт получила от нее письмо, в котором сообщается о ее намерении в ближайшем будущем любезно почтить своим визитом здешний курятник. Что ты на это скажешь?
ГЛАВА 13
С бледным, озабоченным лицом и вздрагивая при малейшем шорохе, сидел Бертрам Вустер весь следующий день у себя в комнате, лишь изредка вставая с места, чтобы прошагать из угла в угол. Едва ли кто-нибудь, увидев его сейчас, узнал бы в этом дрожащем, колченогом отбросе человечества молодцеватого и обходительного бульвардье прежних, счастливых дней. Я ждал Китекэта из столицы с докладом.
Обсудив накануне вечером положение вещей, мы единогласно пришли к выводу, что с таким кризисом нам одним нипочем не справиться, и пробовать — безумие. Руководство кампанией необходимо как можно скорее передать Дживсу. А так как Дживс находился в Лондоне, и если бы я на ночь глядя вдруг рванул вон из «Деверил-Холла», это могло показаться странным, поэтому в город для консультации с Дживсом отправился Китекэт. Отбыл он украдкой в моем спортивном автомобиле и ко второму завтраку должен был, по нашим расчетам, вернуться.
Однако второй завтрак настал и прошел, жареная утка с зеленым горошком обратилась золой у меня во рту, а Китекэта все не было. Объявился он в четвертом часу.
При виде его мое сердце, скинув бремя печали, пустилось в веселый пляс. Так, сказал я себе, может выглядеть только тот, кто привез добрые вести. Отправляясь в путь, он был суров и хмур, словно опасался, что даже Дживс на этот раз беспомощно разведет руками. Возвращался же он веселый, шумный и жизнерадостный, как американский морской пехотинец.
— Прости, что припозднился, — бодро сказал он. — Пришлось, брат, подождать, пока мозги Дживса не наберут ход. Он на этот раз раскачивался дольше обычного.
— Но сработал? — схватив его за локоть и трепеща всем организмом, спросил я.
— Конечно, сработал! Виданное ли дело, чтобы Дживс да не сработал? Но сегодня у него ушла бездна времени на раздумье. Я застал его на кухне в твоей квартире за чашкой чаю и чтением Спинозы, сразу все ему выложил и говорю, скорее, мол, пускайте в ход серые клетки, надо как-то помешать Вустеровой чертовой тете явиться в «Деверил-Холл» с дружественным визитом. Он ответил, что ладно. Я ушел в гостиную, уселся, задрал ноги на каминную полку и стал думать о Гертруде. Только время от времени встану, загляну в кухню узнать, как идет дело, но Дживс одним мановением руки отсылает меня прочь и еще поддает в свои мозги жару. Потом наконец пришел и объявляет, что выход найден. Он, как всегда, поставил во главу угла психологию индивидуума.
— Какого индивидуума? Моей тети Агаты?
— Естественно, твоей тети Агаты. Кого же еще? Сэра Стаффорда Криппса? Он изложил мне в общих чертах свои план, который, я думаю, ты согласишься, просто настоящий огненный шар. Скажи, Берти, тебе приходилось красть у тигрицы детеныша?
Я ответил, что нет, как-то не было случая. А Китекэт тогда спросил, какова, по моему мнению, была бы на это реакция тигрицы, если, конечно, она добрая жена и мать.
Ну я говорю, точно не скажу, я насчет тигриц не специалист, но, наверно, она так рассвирепеет, что не дай Бог.
— Вот именно. И наверно, эта хищница, узнав об исчезновении дитяти, побросает все дела и примется его разыскивать, тебе не кажется? Это нарушит все ее светские планы как по-твоему, а? Если, скажем, она сговорилась навестить другую тигрицу в ее логове, она теперь отложит свой приезд и займется поисками следов. Согласен?
Я ответил, что да, вероятно.
— Именно это, по расчетам Дживса, произойдет с твоей тетей Агатой, если она получит известие о том, что ее сын Томас исчез из школы в Брамли-он-Си.
Затрудняюсь вам описать, чего я ждал на самом деле, но уж, во всяком случае, не этого. Когда дыханье ко мне возвратилось и я смог говорить, я спросил, что он такое сказал, и он повторил всю реплику слово в слово, медленно и раздельно, как под диктовку, и я тогда проговорил: «Вот это да!» А он мне: «То-то!»
— Иначе говоря, Дживс берется выкрасть юного Тоса?
Китекэт нетерпеливо пощелкал языком.
— Зачем красть убежденного и страстного киномана вроде твоего кузена Томаса, которому можно просто сказать, что его обожаемая кинозвезда была бы рада, если он сумеет освободиться и приехать на пару дней погостить в доме деревенского священника, где она в настоящее время проживает? С таким приглашением Дживс уже отправился в Брамли-он-Си, и я не сомневаюсь, что оно подействует как волшебство.
— То есть, по-твоему, он сам удерет из школы?
— Естественно, удерет. В два счета. Однако для полной надежности я уполномочил Дживса в случае колебания предложить награду в пять фунтов. От Дживса, пользующегося у Томаса доверием, мне стало известно, что юнец в настоящее время нуждается в средствах. Собирает деньги на фотоаппарат.
Я одобрил Китекэтову предусмотрительность, хотя и считал, что эта меркантильная нота окажется излишней. Тос — юноша с вулканическими страстями, такие, как он, последний трехпенсовик потратят на почтовую марку, чтобы послать письмо Дороти Ламур с просьбой об автографе. Сообщения, которое он получит через Дживса, самого по себе будет довольно, чтобы он немедленно снялся с места.
— Да, — подтвердил Китекэт, — этот юнец, я полагаю, очень скоро окажется среди нас. Он — да, а твоя тетя Агата — нет, она будет занята поисками в других местах. Жаль, конечно, что она на некоторое время лишится своего детеныша, нельзя не посочувствовать материнским волнениям. Было бы неплохо, если бы удалось все устроить иным способом, однако ничего не поделаешь, у нас нет выбора. Остается только сказать себе, что в каждой жизни случается дождь.
У меня, правда, было опасение, что тетя Агата не столько взволнуется, сколько придет в страшную ярость.
— Тос, — сказал я, — в последнее время прямо специализируется на побегах из школы. Он уже дважды это проделывал, один раз чтобы присутствовать на финальных кубковых играх, другой — чтобы отправиться на поиски клада на островах Карибского моря, и я что-то не помню, чтобы тетя Агата в том или другом случае держалась как потрясенная горем мать. Шесть горячих по заслуженной точке, он сам мне признался. То же самое, я думаю, произойдет и теперь, так что, если юный Тос возьмется за дело бескорыстно, я все же суну ему вдобавок эту пятерку в качестве процента.
— Будет очень благородно с твоей стороны.
— Что такое деньги, если посмотреть здраво? С собой их все равно не возьмешь.
— Здравая мысль.
— Но как поведет себя Тараторка, когда он неожиданно свалится ей на голову?
— Об этом мы уже уговорились. Я встретил ее в деревне и предупредил.
— И она одобрила?
— От всего сердца. Тараторка всегда одобрит, если затевается что-нибудь, от чего может что-нибудь произойти.
— Замечательная она девушка.
— Да, такого характера поискать. Кстати, я понял из нашего разговора, что ты уже сказал своевременное словцо?
— Сказал. По-моему, оно ее ободрило.
— Мне тоже так показалось. Удивительно, что она нашла в этом Эсмонде Хаддоке? Я, правда, видел его только с почтительного расстояния, но, на мой взгляд, он для нее чересчур чопорный.
— Он не чопорный. Ты бы посмотрел, как он непринужденно держится за портвейном.
— Наверно, ты прав. И вообще, с любовью не поспоришь. Уйма народу, я думаю, разинули бы рот от изумления, если бы узнали, что Гертруда, дай ей Бог здоровья, любит меня. И однако же — вот, любит. А посмотри на бедняжку Куини. В отчаянии из-за утраты деревенского блюстителя порядка, с которым я бы в одну канаву не согласился свалиться. И кстати о Куини, я думал свозить ее сегодня после обеда в кино в Бейсингсток, если ты одолжишь мне свой автомобиль.
— Ради Бога. Думаешь, это ее немного развеселит?
— Не исключено. А я бы хотел, если это возможно, пролить бальзам в ее страждущую душу. Удивительно, когда ты влюблен, то жаждешь облагодетельствовать всех и каждого. Меня теперь так и распирает кипучая доброжелательность, совсем как в книжках у Диккенса. Я чуть было не купил в Лондоне тебе галстук. Черт! Кто там еще?
В дверь постучали.
— Войдите, — позвал я. А Китекэт подскочил к шкафу и возвратился обратно, весь обвешанный брюками и прочим. Принял профессиональный вид.
Через порог переступил Силверсмит. В облике этого величавого деятеля всегда просматривается какое-то сходство с послом иностранной державы, явившимся вручить важные государственные грамоты царствующей особе, в данном же случае это сходство еще усилилось благодаря подносу с телеграммами, который он держал перед своим объемистым брюхом. Я взял телеграммы, и Силверсмит переступил порог в обратном направлении.
Обсудив накануне вечером положение вещей, мы единогласно пришли к выводу, что с таким кризисом нам одним нипочем не справиться, и пробовать — безумие. Руководство кампанией необходимо как можно скорее передать Дживсу. А так как Дживс находился в Лондоне, и если бы я на ночь глядя вдруг рванул вон из «Деверил-Холла», это могло показаться странным, поэтому в город для консультации с Дживсом отправился Китекэт. Отбыл он украдкой в моем спортивном автомобиле и ко второму завтраку должен был, по нашим расчетам, вернуться.
Однако второй завтрак настал и прошел, жареная утка с зеленым горошком обратилась золой у меня во рту, а Китекэта все не было. Объявился он в четвертом часу.
При виде его мое сердце, скинув бремя печали, пустилось в веселый пляс. Так, сказал я себе, может выглядеть только тот, кто привез добрые вести. Отправляясь в путь, он был суров и хмур, словно опасался, что даже Дживс на этот раз беспомощно разведет руками. Возвращался же он веселый, шумный и жизнерадостный, как американский морской пехотинец.
— Прости, что припозднился, — бодро сказал он. — Пришлось, брат, подождать, пока мозги Дживса не наберут ход. Он на этот раз раскачивался дольше обычного.
— Но сработал? — схватив его за локоть и трепеща всем организмом, спросил я.
— Конечно, сработал! Виданное ли дело, чтобы Дживс да не сработал? Но сегодня у него ушла бездна времени на раздумье. Я застал его на кухне в твоей квартире за чашкой чаю и чтением Спинозы, сразу все ему выложил и говорю, скорее, мол, пускайте в ход серые клетки, надо как-то помешать Вустеровой чертовой тете явиться в «Деверил-Холл» с дружественным визитом. Он ответил, что ладно. Я ушел в гостиную, уселся, задрал ноги на каминную полку и стал думать о Гертруде. Только время от времени встану, загляну в кухню узнать, как идет дело, но Дживс одним мановением руки отсылает меня прочь и еще поддает в свои мозги жару. Потом наконец пришел и объявляет, что выход найден. Он, как всегда, поставил во главу угла психологию индивидуума.
— Какого индивидуума? Моей тети Агаты?
— Естественно, твоей тети Агаты. Кого же еще? Сэра Стаффорда Криппса? Он изложил мне в общих чертах свои план, который, я думаю, ты согласишься, просто настоящий огненный шар. Скажи, Берти, тебе приходилось красть у тигрицы детеныша?
Я ответил, что нет, как-то не было случая. А Китекэт тогда спросил, какова, по моему мнению, была бы на это реакция тигрицы, если, конечно, она добрая жена и мать.
Ну я говорю, точно не скажу, я насчет тигриц не специалист, но, наверно, она так рассвирепеет, что не дай Бог.
— Вот именно. И наверно, эта хищница, узнав об исчезновении дитяти, побросает все дела и примется его разыскивать, тебе не кажется? Это нарушит все ее светские планы как по-твоему, а? Если, скажем, она сговорилась навестить другую тигрицу в ее логове, она теперь отложит свой приезд и займется поисками следов. Согласен?
Я ответил, что да, вероятно.
— Именно это, по расчетам Дживса, произойдет с твоей тетей Агатой, если она получит известие о том, что ее сын Томас исчез из школы в Брамли-он-Си.
Затрудняюсь вам описать, чего я ждал на самом деле, но уж, во всяком случае, не этого. Когда дыханье ко мне возвратилось и я смог говорить, я спросил, что он такое сказал, и он повторил всю реплику слово в слово, медленно и раздельно, как под диктовку, и я тогда проговорил: «Вот это да!» А он мне: «То-то!»
— Иначе говоря, Дживс берется выкрасть юного Тоса?
Китекэт нетерпеливо пощелкал языком.
— Зачем красть убежденного и страстного киномана вроде твоего кузена Томаса, которому можно просто сказать, что его обожаемая кинозвезда была бы рада, если он сумеет освободиться и приехать на пару дней погостить в доме деревенского священника, где она в настоящее время проживает? С таким приглашением Дживс уже отправился в Брамли-он-Си, и я не сомневаюсь, что оно подействует как волшебство.
— То есть, по-твоему, он сам удерет из школы?
— Естественно, удерет. В два счета. Однако для полной надежности я уполномочил Дживса в случае колебания предложить награду в пять фунтов. От Дживса, пользующегося у Томаса доверием, мне стало известно, что юнец в настоящее время нуждается в средствах. Собирает деньги на фотоаппарат.
Я одобрил Китекэтову предусмотрительность, хотя и считал, что эта меркантильная нота окажется излишней. Тос — юноша с вулканическими страстями, такие, как он, последний трехпенсовик потратят на почтовую марку, чтобы послать письмо Дороти Ламур с просьбой об автографе. Сообщения, которое он получит через Дживса, самого по себе будет довольно, чтобы он немедленно снялся с места.
— Да, — подтвердил Китекэт, — этот юнец, я полагаю, очень скоро окажется среди нас. Он — да, а твоя тетя Агата — нет, она будет занята поисками в других местах. Жаль, конечно, что она на некоторое время лишится своего детеныша, нельзя не посочувствовать материнским волнениям. Было бы неплохо, если бы удалось все устроить иным способом, однако ничего не поделаешь, у нас нет выбора. Остается только сказать себе, что в каждой жизни случается дождь.
У меня, правда, было опасение, что тетя Агата не столько взволнуется, сколько придет в страшную ярость.
— Тос, — сказал я, — в последнее время прямо специализируется на побегах из школы. Он уже дважды это проделывал, один раз чтобы присутствовать на финальных кубковых играх, другой — чтобы отправиться на поиски клада на островах Карибского моря, и я что-то не помню, чтобы тетя Агата в том или другом случае держалась как потрясенная горем мать. Шесть горячих по заслуженной точке, он сам мне признался. То же самое, я думаю, произойдет и теперь, так что, если юный Тос возьмется за дело бескорыстно, я все же суну ему вдобавок эту пятерку в качестве процента.
— Будет очень благородно с твоей стороны.
— Что такое деньги, если посмотреть здраво? С собой их все равно не возьмешь.
— Здравая мысль.
— Но как поведет себя Тараторка, когда он неожиданно свалится ей на голову?
— Об этом мы уже уговорились. Я встретил ее в деревне и предупредил.
— И она одобрила?
— От всего сердца. Тараторка всегда одобрит, если затевается что-нибудь, от чего может что-нибудь произойти.
— Замечательная она девушка.
— Да, такого характера поискать. Кстати, я понял из нашего разговора, что ты уже сказал своевременное словцо?
— Сказал. По-моему, оно ее ободрило.
— Мне тоже так показалось. Удивительно, что она нашла в этом Эсмонде Хаддоке? Я, правда, видел его только с почтительного расстояния, но, на мой взгляд, он для нее чересчур чопорный.
— Он не чопорный. Ты бы посмотрел, как он непринужденно держится за портвейном.
— Наверно, ты прав. И вообще, с любовью не поспоришь. Уйма народу, я думаю, разинули бы рот от изумления, если бы узнали, что Гертруда, дай ей Бог здоровья, любит меня. И однако же — вот, любит. А посмотри на бедняжку Куини. В отчаянии из-за утраты деревенского блюстителя порядка, с которым я бы в одну канаву не согласился свалиться. И кстати о Куини, я думал свозить ее сегодня после обеда в кино в Бейсингсток, если ты одолжишь мне свой автомобиль.
— Ради Бога. Думаешь, это ее немного развеселит?
— Не исключено. А я бы хотел, если это возможно, пролить бальзам в ее страждущую душу. Удивительно, когда ты влюблен, то жаждешь облагодетельствовать всех и каждого. Меня теперь так и распирает кипучая доброжелательность, совсем как в книжках у Диккенса. Я чуть было не купил в Лондоне тебе галстук. Черт! Кто там еще?
В дверь постучали.
— Войдите, — позвал я. А Китекэт подскочил к шкафу и возвратился обратно, весь обвешанный брюками и прочим. Принял профессиональный вид.
Через порог переступил Силверсмит. В облике этого величавого деятеля всегда просматривается какое-то сходство с послом иностранной державы, явившимся вручить важные государственные грамоты царствующей особе, в данном же случае это сходство еще усилилось благодаря подносу с телеграммами, который он держал перед своим объемистым брюхом. Я взял телеграммы, и Силверсмит переступил порог в обратном направлении.