— Ну, конечно, конечно, у меня и в мыслях не было. Просто я хотел сказать, что, если когда-нибудь у вас найдется время... выдастся лишняя минута... вы не сочтете за труд...
— Ладно. Но сейчас я не могу отдать его вам. Блокнота здесь нет.
— Нет?
— Нет. Я положила его...
Что это? Она остановилась на самом интересном месте, потому что все мы вдруг услышали стук. Стук доносился со стороны балкона.
Должен упомянуть, что в комнате Стиффи, кроме кровати под балдахином, ценных картин, обитых богатой тканью мягких кресел и прочей дорогой мебели, которых совершенно не заслуживала эта наглая девчонка, кусавшая руку, которая кормила ее, устроив в своей квартире в ее честь обед, а теперь испытывала по ее милости жуткое отчаяние и тревогу, — так вот, в этой комнате был еще и балкон. Стучали в балконную дверь, из чего можно было заключить, что за ней кто-то стоял.
Бартоломью мгновенно понял это, потому что с необыкновенным проворством подскочил к балконной двери и стал выгрызаться наружу. До сих пор пес вел себя в высшей степени сдержанно, казалось, он готов сидеть и гипнотизировать вас взглядом вечно, а тут вдруг оказалось, что это хулиган и сквернослов. Наблюдая, как он бесчинствует, грызя дверь и исходя площадной бранью, я благодарил Бога, что мне удалось так быстро вскочить на комод. Дикий кровожадный зверь — вот кем оказался этот Бартоломью Бинг. Конечно, не нам, смертным, осуждать замыслы мудрого Провидения, но, черт меня возьми, не понимаю я, зачем собаке не слишком большого размера оно дало челюсти и зубы крокодила. Впрочем, что толку удивляться, теперь все равно ничего не изменишь.
Стиффи от неожиданности замерла, что вполне естественно, когда девушка слышит стук в балконную дверь, но через минуту опомнилась и пошла узнать, что все это значит. С комода, где я сидел, мне было ничего не углядеть, но туалетный столик был явно расположен более удачно. Вот она откинула занавеску и вдруг прижала руку к груди, как актриса на сцене, с ее губ сорвался громкий крик, я услышал его, несмотря на оглушительный лай и хрип вконец осатаневшего терьера.
— Гарольд! — воскликнула она, и, следуя простейшей логике, я заключил, что на балконе стоит мой старый добрый друг Растяпа Пинкер, ныне священник.
В голосе юной авантюристки была та самая радость, с которой женщина встречает рокового любовника, однако, поразмыслив, эта особа сочла, что подобный тон не слишком уместен после сцены, только что происшедшей между ней и служителем Бога. И заговорила холодно и враждебно, я все слышал, потому что она взяла на руки эту злобную тварь Бартоломью и зажала ему пасть рукой — я бы такого в жизни не сделал, осыпь меня золотом.
— Что вам угодно?
Бартоломью молчал, слышимость была великолепная. Голос Пинкера звучал слегка приглушенно за стеклянной дверью, но все равно можно было разобрать каждое слово.
— Стиффи!
— В чем дело?
— Можно войти?
— Нет, нельзя.
— Я кое-что принес.
Юная шантажистка в восторге взвизгнула.
— Гарольд! Ты ангел! Неужели ты все-таки раздобыл ее?
— Да.
— Ах, Гарольд, какое счастье, какая радость! Она в волнении открыла балкон, в комнату ворвался холодный ветер, коленкам под брюками стало холодно. Ветер ворвался, но Пинкер почему-то не вошел. Он мялся на балконе, и через минуту я понял причину его нерешительности.
— Скажи, Стиффи, а твой пес не бросится?
— Нет, нет. Подожди минуту.
Она отнесла животное к чулану, где висела одежда, бросила его туда и закрыла дверь. Никаких сообщений из-за двери не последовало, поэтому надо полагать, что тварь улеглась на полу и заснула. Скотч-терьеры — философы, они легко приспосабливаются к переменам жизни. Тяпнут слабого, от сильного убегут.
— Путь свободен, мой ангел, — сказала она, возвращаясь к балкону, и переступивший порог Пинкер заключил ее в объятия.
Они закружились, и сначала было трудно разобрать, кто из них где, но вот он разжал руки, и я наконец увидел его отдельно от нее и с ног до головы. Он здорово раздобрел за время, что мы не виделись. Деревенское сливочное масло и несуетливая жизнь, которую ведут священники, прибавили еще несколько фунтов веса к его и без того внушительной комплекции. Тощий, долговязый спортсмен Пинкер остался в нашей ранней юности, на «Великопостных гонках».
Однако я скоро понял, что изменился он только внешне. Он чуть не упал на ровном месте, споткнувшись о ковер, налетел на оказавшийся поблизости столик и, как ни трудно это было, умудрился его опрокинуть, — нет, передо мной все тот же нескладеха Пинкер, у которого обе ноги — левые, и если его отправить в переход через великую пустыню Гоби, он в силу особенностей своей физической конституции непременно собьет кого-нибудь с ног по дороге.
В былые времена в колледже физиономия Пинкера вечно сияла здоровьем и радостью. Здоровье осталось — он напоминал одетый священником бурак, однако с весельем дело обстояло не столь благополучно. Лицо было встревоженное, мрачное, наверно, совесть совсем искогтила его. И не наверно, а точно, потому что в руке он держал ту самую каску, которую я видел на голове полицейского Юстаса Оутса. Он резко и поспешно сунул ее Стиффи, будто каска жгла его, а Стиффи в восторге издала вопль, полный неги и ласки.
— Вот, принес, — тупо сказал он.
— Ах, Гарольд!
— И перчатки твои тоже принес. Ты их забыла. Я одну только принес. Другой не нашел.
— Спасибо, любимый. Бог с ними, с перчатками. Ты у меня настоящее чудо. Расскажи мне все в подробностях.
Он открыл было рот, чтобы рассказывать, да так и застыл, — я увидел, что он в ужасе глядит на меня. Потом перевел взгляд на Дживса. Нетрудно догадаться, какие мысли проносятся в его мозгу. Он спрашивал себя, кто мы — живые люди или из-за нервного напряжения, в котором он живет, у него начались галлюцинации.
— Стиффи, — прошептал он, — ты, пожалуйста, сейчас не смотри на комод, но скажи, там кто-то сидит?
— Что? А, да, это Берти Вустер.
— Правда, он? — Его лицо посветлело. — Я был не вполне уверен. А на гардеробе тоже кто-то есть?
— Там камердинер Берти, Дживс.
— Приятно познакомиться, — сказал Пинкер.
— Очень приятно, сэр, — отозвался Дживс.
Мы с Дживсом спустились на пол, и я шагнул к старому другу, протянув руку.
— Ну, здорово, Пинкер.
— Привет, Берти.
— Сколько лет, сколько зим.
— Да уж, давненько не виделись.
— Ты, говорят, священником стал.
— Верно.
— Как прихожане?
— Отлично, спасибо.
Наступила пауза, и я подумал, хорошо бы расспросить его об однокашниках — кого он видел в последнее время, о ком что слышал, — словом, как обычно при встрече двух друзей после долгой разлуки, когда говорить особенно не о чем, но мне помешала Стиффи. Она ворковала над каской, как мать у колыбели спящего младенца, но тут вдруг возьми да и надень каску на себя, и при этом громко рассмеялась, а Пинкеру это было как нож в сердце, он снова ужаснулся тому, что сотворил. Вы наверняка слышали выражение: «Несчастный слишком хорошо знал, что его ждет». Так вот, это сейчас в полной мере относилось к Гарольду Пинкеру. Он прянул как испуганный конь, налетел на еще один столик, шагнул заплетающимися ногами к креслу, опрокинул его, потом поднял, поставил, сел в него и закрыл лицо руками.
— Если об этом узнает младший класс воскресной школы! — простонал он, дрожа всем телом.
Я хорошо понимал друга. Человек в его положении должен вести себя очень осмотрительно. Прихожане ожидают от священника ревностного исполнения своих обязанностей. Они представляют себе его пастырем, который читает проповеди о разных там хеттеях, аморреях и как они еще называются, возвращает мудрым словом на путь истинный грешника, кормит супом болящих, поправляет им подушки, ну и все прочее. Когда же они обнаружат, что он стащил у полицейского каску, они изумленно посмотрят друг на друга с осуждением в глазах и спросят, достоин ли этот человек выполнять столь высокую миссию. Вот что тревожило Пинкера и не позволяло быть прежним жизнерадостным священником, который так весело смеялся на последнем празднике в воскресной школе, что все до сих пор не могут его забыть.
Стиффи захотела приободрить возлюбленного.
— Прости меня, милый. Если ее вид тебя расстраивает, лучше я ее уберу. — Она подошла к комоду и засунула каску в ящик. — Только я не понимаю, почему ты расстраиваешься. Мне кажется, ты должен радоваться и гордиться. А теперь расскажи мне все.
— Пожалуйста, — поддержал ее я. — Хочется узнать из первых рук.
— Ты крался за ним, как тигр? — спросила Стиффи.
— Конечно, крался, — с укоризной подтвердил я. (До чего глупая девица!) — Неужели вы допускаете мысль, что он мог подбежать открыто, ни от кого не таясь? Нет, он неотступно полз за ним, как змея, и когда тот сел отдохнуть возле перелаза у изгороди или где-нибудь еще и, ни о чем не подозревая, закурил трубочку, Пинкер и осуществил свой план, так ведь?
Гарольд Пинкер сидел, уставясь в пустоту, и на его лице было все то же мрачное, тревожное выражение.
— Не садился он отдыхать у перелаза. Он стоял, опершись о перила. Когда ты ушла от меня, Стиффи, я решил прогуляться и все обдумать, прошел по полю Планкетта и хотел перейти на соседнее, как вдруг увидел впереди какую-то темную фигуру, это был он. Я кивнул. Как ясно я представлял себе эту сцену!
— Надеюсь, — сказал я, — ты вспомнил, что сначала надо сбить каску на лицо, а потом рвануть вверх?
— Ничего этого не понадобилось. Каска была не на голове. Он снял ее и положил на траву. Я подкрался и схватил ее.
Я строго посмотрел на него.
— Как же так. Пинкер, ты нарушил правила игры.
— Ничего он не нарушал, — пылко возразила Стиффи. — Я считаю, он проявил величайшую ловкость.
Я не мог отступить со своих позиций. У нас в «Трутнях» очень строгие взгляды на этот счет.
— Разработаны специальные приемы, чтобы похищать у полицейских каски. Ты их не применял, — решительно стоял на своем я.
— Это совершеннейшая чепуха, — отмахнулась от меня Стиффи. — Любимый, ты был изумителен.
Я пожал плечами.
— Что вы скажете по этому поводу, Дживс?
— Думаю, мне не стоит высказывать свое мнение, сэр.
— Правильно, не стоит, — подхватила Стиффи. — И вам, Берти Вустер, не стоит, никого ваше мнение не интересует. И вообще, что вы о себе воображаете? — Она все больше распалялась. — Никто вас не звал, а вы заявились в спальню к девушке и поучаете, как можно похищать каски, а как нельзя. Вы сами не скажешь, чтоб проявили чудеса ловкости в этом искусстве, иначе бы вас не арестовали и не привели утром на Бошер-стрит, где вам пришлось пресмыкаться перед дядей Уоткином в надежде отделаться всего лишь штрафом.
— Я вовсе не пресмыкался перед старым бандитом, — возмутился я. — Я держался спокойно и с большим достоинством, как вождь краснокожих на костре. Что до моей надежды отделаться штрафом...
Стиффи не желала ничего слушать.
— Я просто хотел сказать, что приговор ошарашил меня. Я был убежден, что довольно простого замечания. Но все это к делу не относится, важно другое: Пинкер в эпизоде с полицейским действовал вопреки правилам. Это так же безнравственно, как стрелять в сидящую птицу. И я не могу изменить своего мнения.
— Я тоже не могу изменить своего мнения, что вам нечего делать в моей спальне. Зачем вы здесь торчите?
— Да, я тоже удивился, — сказал Пинкер, впервые затронув эту тему. Конечно, я понимал, что у него есть все основания недоумевать, почему он застал такое сборище в спальне, где обитает одна только его возлюбленная. Я сурово посмотрел на нее.
— Вы отлично знаете, почему я здесь. Я вам объяснил. Я пришел сюда, чтобы...
— Ах да, конечно. Дорогой, Берти пришел ко мне за книгой. Но боюсь... — тут она вонзила в мои глаза холодный зловещий взгляд, — боюсь, я пока не могу дать ему ее. Я еще сама не дочитала. Кстати, дорогой, — продолжала она, не выпуская из меня цепкого хищного взгляда, — Берти сказал, что будет счастлив помочь нам в нашем плане с серебряной коровой.
— Дружище, неужели ты согласен? — радостно встрепенулся Пинкер.
— Конечно, согласен, — сказала Стиффи. — Он только сейчас говорил мне, какое удовольствие это ему доставит.
— Ты не против, если я расквашу тебе нос?
— Конечно, он не против.
— Понимаешь, я должен быть в крови. Кровь — это главное.
— Ну конечно же, конечно, — нетерпеливо вступила Стиффи. Казалось, она торопится завершить сцену. — Он все понимает.
— Берти, а когда ты сочтешь возможным провести операцию?
— Он сочтет возможным провести ее сегодня, — ответила за меня Стиффи. — Нет никакого смысла откладывать. Жди ровно в полночь на веранде, мой любимый. К тому времени все уже будут спать. Берти, вам удобно в полночь? Да, Берти говорит, что это идеальное время. А теперь, ненаглядный, тебе пора. Если кто-нибудь случайно зайдет и увидит тебя здесь, он может удивиться. Спокойной ночи, любимый.
— Спокойной ночи, любимая.
— Спокойной тебе ночи, любимый.
— И тебе спокойной ночи, любимая.
— Подожди! — крикнул я, оборвав их тошнотворные нежности и пытаясь в последний раз воззвать к чести и благородству Гарольда.
— Не может он ждать, он спешит. Помни же, ангел мой. На веранде, в полной боевой готовности, в двенадцать ноль ноль. Спокойной ночи, любимый.
— Спокойной ночи, любимая.
— Спокойной ночи, мой ненаглядный.
— Спокойной ночи, ненаглядная.
Они отошли к балкону, омерзительное воркованье не так сильно било в уши, и тут я обратил к Дживсу свое суровое, непреклонное лицо.
— Тьфу!
— Простите, сэр?
— Я сказал «тьфу», Дживс. Я человек достаточно широких взглядов, но я потрясен, потрясен до глубины души. Поведение Стиффи отвратительно, но не в нем суть. Она женщина, и всем давно известно, что женщины не способны отличить добро от зла. Но чтобы на такое пошел Гарольд Пинкер, носитель духовного сана, человек, застегивающий свой воротничок сзади на шее! Это ужасает меня. Он знает, что блокнот у нее. Знает, что она держит меня на крючке. Но разве он потребовал, чтобы она вернула его мне? И не подумал. Он с нескрываемой радостью идет на грязное дело. Что ждет с таким пастырем прихожан Тотли, которые жаждут идти по прямой и ровной стезе добродетели? Какой пример подает он младенцам, посещающим воскресную школу, о которых он говорил? Если они несколько лет посидят возле Гарольда Пинкера и проникнутся его по меньшей мере странными идеями касательно нравственности и чести, все до единого кончат жизнь в тюрьме, осужденные за шантаж.
Я умолк, глубоко взволнованный. Я даже тяжело дышал.
— По-моему, вы несправедливы к джентльмену, сэр.
— М-м?
— Я убежден, у него сложилось впечатление, будто вы согласились принять участие в их плане исключительно по доброте душевной, вам просто хочется помочь старому другу.
— Думаете, она не рассказала ему о блокноте?
— Уверен, сэр. Я понял это по поведению барышни.
— Я не заметил в ее поведении ничего особенного.
— Когда вы пытались завести разговор о блокноте, сэр, она смутилась. Боялась, что мистер Пинкер начнет расспрашивать и, узнав правду, заставит ее вернуть блокнот законному владельцу.
— Черт возьми, Дживс, а ведь вы правы.
Я стал вспоминать во всех подробностях разыгравшуюся здесь сцену — да, конечно, он совершенно прав. Стиффи в равной мере свойственны непрошибаемое упрямство мула и insouciance[19] рыбы, обложенной кусками льда, но когда я хотел объяснить Пинкеру, почему оказался в ее спальне, она явно забеспокоилась. И очень нервничала, выпроваживая его, — между прочим, она была похожа на крошечного вышибалу, выводящего из кабака очень крупного посетителя.
— Дживс, вы гений, — с чувством сказал я.
Со стороны балкона раздался приглушенный треск. Через минуту вернулась Стиффи.
— Гарольд свалился с лестницы, — объяснила она, заливаясь веселым смехом. — Ну, Берти, всем все ясно, весь план действий? Итак, сегодня в полночь!
Я достал сигареты и закурил.
— Постойте, куда такая спешка, — произнес я. — Уж очень вы распрыгались, барышня.
Мой спокойный властный тон обескуражил ее. Она заморгала, вопросительно глядя на меня, а я, глубоко затянувшись, с беспечным видом медленно выпустил дым через ноздри.
— Угомонитесь, Стиффи, — посоветовал я.
Повествуя ранее о событиях в «Бринкли-Корт», в которых принимали участие мы с Огастусом Финк-Ноттлом, — не знаю, знакомы вы с ними или нет, — так вот, повествуя о них, я упомянул, что прочел как-то один исторический роман, так в нем некий светский лев, когда хотел поставить кого-то на место, презрительно смеялся, лениво полуприкрыв веками глаза, и стряхивал воображаемую пылинку с бесценных брабантских кружевных манжет. По-моему, я признавался, что, подражая этому законодателю мод, я добился блестящих результатов. Именно так я поступил и сейчас.
— Стиффи, — сказал я, глядя на нее сверху вниз из-под лениво опущенных век и стряхивая пепел со своей безупречно накрахмаленной манжеты, — потрудитесь отдать мне блокнот.
Теперь после вопросительного знака в ее глазах следовало поставить восклицательный. Она пришла в замешательство, это несомненно. Вообразила себе, что Бертрам Вустер придавлен ее железной пятой, а он, оказывается, свободен как ветер и готов сражаться до последнего.
— Я вас не понимаю.
Я снова презрительно засмеялся.
— А мне казалось, — тут я снова стряхнул пепел с манжеты, — что вы прекрасно все понимаете. Мне нужен блокнот Гасси, нужен сию минуту, и никаких отговорок.
Она сжала губы.
— Вы получите его завтра — если Гарольд скажет, что все сошло удачно.
— Нет, я получу его сейчас.
— Черта с два!
— Это вы, шантажистка, черта с два получите корову, — парировал я спокойно и с достоинством. — Повторяю, мне нужен блокнот сейчас, иначе я иду к Гарольду и все ему рассказываю.
— О чем вы ему все рассказываете?
— Обо всем. Сейчас он по недоразумению думает, будто я согласился участвовать в ваших интригах по доброте душевной и из желания помочь старому другу. Вы ничего не сказали ему о блокноте, я уверен. Достаточно вспомнить. как вы себя вели. Когда я хотел заговорить о блокноте, вы смутились. Вы боялись, что Пинкер начнет расспрашивать и, узнав правду, заставит вас вернуть блокнот законному владельцу.
Ее глаза забегали. Еще одно подтверждение тому, как прав оказался Дживс в своих выводах.
— Вы несете совершеннейшую чепуху, — сказала она дрогнувшим голосом.
— Чепуху? Ну что ж, позвольте откланяться. Пойду к Пинкеру.
Я быстро шагнул в сторону двери, и, как я и ожидал, она взмолилась:
— Нет, нет, Берти, не ходите! Это невозможно!
Я повернулся к ней.
— Ну как, признаётесь, что Пинкер ничего не знает о ваших... — мне вспомнилось яркое выражение, которое употребила тетя Далия, характеризуя поступки сэра Уоткина Бассета, — о ваших непристойных махинациях под покровом тайны?
— Не понимаю, почему вы называете мои поступки непристойными махинациями.
— Я называю их непристойными махинациями под покровом тайны, потому что таковыми их считаю. И точно так же назовет их Пинкер, когда я все ему выложу, ведь он напичкан высокими принципами. — И я снова устремился к двери. — Прощайте, я откланиваюсь.
— Берти, подождите!
— В чем дело?
— Берти, дорогой...
Я остановил ее, строго взмахнув мундштуком.
— Это еще что за «Берти, дорогой»? Надо же до такого дойти! Ко мне вы с вашим «Берти, дорогой» не подкатитесь.
— Но, Берти, дорогой, позвольте объяснить. Конечно, я не посмела рассказать Гарольду о блокноте. С ним бы родимчик приключился. Он бы сказал, что это гнусное интриганство, неужели я сама этого не понимаю. Но у меня не было выхода. Как еще я могла заставить вас помочь нам?
— Я и не собирался вам помогать.
— Но ведь теперь поможете, правда?
— Нет, не помогу.
— Я надеялась, вы не откажетесь.
— Можете надеяться сколько угодно, но я решительно отказываюсь.
Уже в начале нашего диалога я заметил, что глаза Стиффи наполняются слезами, а губы слегка вздрагивают, и вот по щеке поползла слеза. За ней хлынул поток, словно плотину прорвало. Выразив сожаление, что она не умерла, и уверенность, что у меня будет бледный вид, когда я буду стоять у ее гроба и упрекать себя за бесчеловечность, которая убила ее, она с разбегу кинулась на кровать и бурно зарыдала.
Это были те же самые неудержимые рыдания, которые она продемонстрировала нам в сцене, описанной выше, но я опять почувствовал, что мое мужество слегка поколебалось. Я стоял в нерешительности и нервно теребил галстук. Я уже рассказывал вам, как действует на Вустеров женское горе.
— А-а-а-а-а-а, — неслось с кровати.
— Послушайте, Стиффи.... — сказал я.
— О-о-о-о-о-о-о...
— Стиффи, я взываю к вашему здравому смыслу. Подумайте головой. Неужели вы могли всерьез решить, что я стану красть эту корову?
— Для нас это вопрос жизни и смерти... О-о-о-о-о...
— Очень может быть. Но выслушайте меня. Вы не пожелали представить себе, к каким нежелательным последствиям это приведет. Ваш дядюшка, будь он трижды неладен, следит за каждым моим шагом, так и ждет от меня какой-нибудь каверзы. Даже если бы не ждал, уже одно то, что я заодно с Пинкером, лишает меня возможности что-то предпринять. Я поделился с вами своим мнением о том, что представляет собой Пинкер в роли соучастника преступления. Уж не знаю как, но он непременно все провалит, найдет способ. Зачем далеко ходить, вы просто вспомните, что случилось пять минут назад. Ведь он даже по лестнице не мог спуститься, сорвался и упал.
— А-а-а-а-а...
— Попробуйте подвергнуть ваш план холодному анализу. Вы говорите, главное в том, чтобы Пинкер появился весь в крови и объяснил, что разбил мародеру нос. Предположим, так все и произошло. Что дальше? «Ха!» — восклицает ваш дядюшка, который соображает не хуже других. «Разбили ему нос, говорите? Все как один ищите человека с распухшим носом». И первое, что он видит, — мой красный распухший нос. Не уверяйте меня, что он не сделает логических выводов.
Я умолк. Мне казалось, я был чрезвычайно красноречив и она, конечно, все поняла. Сейчас она вздохнет, покоряясь судьбе, скажет: «Ну что ж, наверное, вы правы. Теперь я это ясно вижу». Но ничуть не бывало, Стиффи заголосила еще громче, и я обратился к Дживсу, который до сих пор не произнес ни слова:
— Дживс, вы следите за развитием моей мысли?
— С большим вниманием, сэр.
— Вы согласны, что план, который они придумали, неминуемо привел бы к катастрофе?
— Да, сэр. Он, несомненно, сопряжен с рядом серьезнейших трудностей. Вы позволите мне предложить другой?
Я ушам не поверил.
— Вы что же, хотите сказать, что нашли выход?
— Мне кажется, да, сэр.
Едва он произнес эти слова, рыдания Стиффи прекратились. Наверное, другого средства не сыскалось бы во всем мире. Она села, ее лицо горело страстным нетерпением.
— Дживс, неужели?
— Да, мисс.
— Дживс, вы чудо, вы прелесть, вы душка!
— Благодарю вас, мисс.
— Выкладывайте, Дживс, — попросил я, садясь в кресло и закуривая новую сигарету. — Конечно, хочется надеяться, что вы действительно нашли выход, хотя лично я никаких возможностей не вижу.
— Может статься, мы найдем их, сэр, если сыграем на особенностях психологии.
— Ах вот как, на особенностях психологии?
— Да, сэр.
— Вы имеете в виду психологию индивидуума?
— Именно так, сэр.
— Понятно. Дживс — тончайший знаток психологии индивидуума, — объяснил я Стиффи, которая, естественно, ничего не знала о Дживсе, для нее он был всего лишь безмолвная тень, которая незаметным движением подавала ей картофель, когда она у меня обедала. — Он видит людей насквозь. И о каком индивидууме вы подумали, Дживс?
— О сэре Уоткине Бассете, сэр.
Я в сомнении нахмурился.
— Вы предлагаете попытаться смягчить старого человеконенавистника? По-моему, это дело безнадежное, разве что кастет применить.
— Вы правы, сэр. Смягчить сэра Уоткина нелегко, вы правильно заметили, что он чрезвычайно упрям и его характер не поддается формированию. Мне пришло в голову другое: попробовать сыграть на его отношении к вам. Сэр Уоткин терпеть вас не может, сэр.
— Я тоже его терпеть не могу.
— Верно, сэр. Тут важно, что он испытывает по отношению к вам сильнейшую неприязнь, и, если вы объявите ему, что вы и мисс Бинг помолвлены и желаете как можно скорее соединиться в супружеском союзе, для него это будет тяжелый удар.
— Как! Вы хотите, чтобы я сказал ему, что мы со Стиффи любим друг друга?
— Совершенно верно, сэр.
Я затряс головой.
— Не вижу в этом никакого смысла, Дживс. Конечно, неплохо посмеяться, глядя, как осатанеет старый прохвост, но в плане практическом такой шаг ничего не дает.
Стиффи тоже была явно разочарована. Она ожидала едва ли не чуда.
— По-моему, Дживс, полная чепуха, — сказала она. — Ну, и что будет потом?
— Ладно. Но сейчас я не могу отдать его вам. Блокнота здесь нет.
— Нет?
— Нет. Я положила его...
Что это? Она остановилась на самом интересном месте, потому что все мы вдруг услышали стук. Стук доносился со стороны балкона.
Должен упомянуть, что в комнате Стиффи, кроме кровати под балдахином, ценных картин, обитых богатой тканью мягких кресел и прочей дорогой мебели, которых совершенно не заслуживала эта наглая девчонка, кусавшая руку, которая кормила ее, устроив в своей квартире в ее честь обед, а теперь испытывала по ее милости жуткое отчаяние и тревогу, — так вот, в этой комнате был еще и балкон. Стучали в балконную дверь, из чего можно было заключить, что за ней кто-то стоял.
Бартоломью мгновенно понял это, потому что с необыкновенным проворством подскочил к балконной двери и стал выгрызаться наружу. До сих пор пес вел себя в высшей степени сдержанно, казалось, он готов сидеть и гипнотизировать вас взглядом вечно, а тут вдруг оказалось, что это хулиган и сквернослов. Наблюдая, как он бесчинствует, грызя дверь и исходя площадной бранью, я благодарил Бога, что мне удалось так быстро вскочить на комод. Дикий кровожадный зверь — вот кем оказался этот Бартоломью Бинг. Конечно, не нам, смертным, осуждать замыслы мудрого Провидения, но, черт меня возьми, не понимаю я, зачем собаке не слишком большого размера оно дало челюсти и зубы крокодила. Впрочем, что толку удивляться, теперь все равно ничего не изменишь.
Стиффи от неожиданности замерла, что вполне естественно, когда девушка слышит стук в балконную дверь, но через минуту опомнилась и пошла узнать, что все это значит. С комода, где я сидел, мне было ничего не углядеть, но туалетный столик был явно расположен более удачно. Вот она откинула занавеску и вдруг прижала руку к груди, как актриса на сцене, с ее губ сорвался громкий крик, я услышал его, несмотря на оглушительный лай и хрип вконец осатаневшего терьера.
— Гарольд! — воскликнула она, и, следуя простейшей логике, я заключил, что на балконе стоит мой старый добрый друг Растяпа Пинкер, ныне священник.
В голосе юной авантюристки была та самая радость, с которой женщина встречает рокового любовника, однако, поразмыслив, эта особа сочла, что подобный тон не слишком уместен после сцены, только что происшедшей между ней и служителем Бога. И заговорила холодно и враждебно, я все слышал, потому что она взяла на руки эту злобную тварь Бартоломью и зажала ему пасть рукой — я бы такого в жизни не сделал, осыпь меня золотом.
— Что вам угодно?
Бартоломью молчал, слышимость была великолепная. Голос Пинкера звучал слегка приглушенно за стеклянной дверью, но все равно можно было разобрать каждое слово.
— Стиффи!
— В чем дело?
— Можно войти?
— Нет, нельзя.
— Я кое-что принес.
Юная шантажистка в восторге взвизгнула.
— Гарольд! Ты ангел! Неужели ты все-таки раздобыл ее?
— Да.
— Ах, Гарольд, какое счастье, какая радость! Она в волнении открыла балкон, в комнату ворвался холодный ветер, коленкам под брюками стало холодно. Ветер ворвался, но Пинкер почему-то не вошел. Он мялся на балконе, и через минуту я понял причину его нерешительности.
— Скажи, Стиффи, а твой пес не бросится?
— Нет, нет. Подожди минуту.
Она отнесла животное к чулану, где висела одежда, бросила его туда и закрыла дверь. Никаких сообщений из-за двери не последовало, поэтому надо полагать, что тварь улеглась на полу и заснула. Скотч-терьеры — философы, они легко приспосабливаются к переменам жизни. Тяпнут слабого, от сильного убегут.
— Путь свободен, мой ангел, — сказала она, возвращаясь к балкону, и переступивший порог Пинкер заключил ее в объятия.
Они закружились, и сначала было трудно разобрать, кто из них где, но вот он разжал руки, и я наконец увидел его отдельно от нее и с ног до головы. Он здорово раздобрел за время, что мы не виделись. Деревенское сливочное масло и несуетливая жизнь, которую ведут священники, прибавили еще несколько фунтов веса к его и без того внушительной комплекции. Тощий, долговязый спортсмен Пинкер остался в нашей ранней юности, на «Великопостных гонках».
Однако я скоро понял, что изменился он только внешне. Он чуть не упал на ровном месте, споткнувшись о ковер, налетел на оказавшийся поблизости столик и, как ни трудно это было, умудрился его опрокинуть, — нет, передо мной все тот же нескладеха Пинкер, у которого обе ноги — левые, и если его отправить в переход через великую пустыню Гоби, он в силу особенностей своей физической конституции непременно собьет кого-нибудь с ног по дороге.
В былые времена в колледже физиономия Пинкера вечно сияла здоровьем и радостью. Здоровье осталось — он напоминал одетый священником бурак, однако с весельем дело обстояло не столь благополучно. Лицо было встревоженное, мрачное, наверно, совесть совсем искогтила его. И не наверно, а точно, потому что в руке он держал ту самую каску, которую я видел на голове полицейского Юстаса Оутса. Он резко и поспешно сунул ее Стиффи, будто каска жгла его, а Стиффи в восторге издала вопль, полный неги и ласки.
— Вот, принес, — тупо сказал он.
— Ах, Гарольд!
— И перчатки твои тоже принес. Ты их забыла. Я одну только принес. Другой не нашел.
— Спасибо, любимый. Бог с ними, с перчатками. Ты у меня настоящее чудо. Расскажи мне все в подробностях.
Он открыл было рот, чтобы рассказывать, да так и застыл, — я увидел, что он в ужасе глядит на меня. Потом перевел взгляд на Дживса. Нетрудно догадаться, какие мысли проносятся в его мозгу. Он спрашивал себя, кто мы — живые люди или из-за нервного напряжения, в котором он живет, у него начались галлюцинации.
— Стиффи, — прошептал он, — ты, пожалуйста, сейчас не смотри на комод, но скажи, там кто-то сидит?
— Что? А, да, это Берти Вустер.
— Правда, он? — Его лицо посветлело. — Я был не вполне уверен. А на гардеробе тоже кто-то есть?
— Там камердинер Берти, Дживс.
— Приятно познакомиться, — сказал Пинкер.
— Очень приятно, сэр, — отозвался Дживс.
Мы с Дживсом спустились на пол, и я шагнул к старому другу, протянув руку.
— Ну, здорово, Пинкер.
— Привет, Берти.
— Сколько лет, сколько зим.
— Да уж, давненько не виделись.
— Ты, говорят, священником стал.
— Верно.
— Как прихожане?
— Отлично, спасибо.
Наступила пауза, и я подумал, хорошо бы расспросить его об однокашниках — кого он видел в последнее время, о ком что слышал, — словом, как обычно при встрече двух друзей после долгой разлуки, когда говорить особенно не о чем, но мне помешала Стиффи. Она ворковала над каской, как мать у колыбели спящего младенца, но тут вдруг возьми да и надень каску на себя, и при этом громко рассмеялась, а Пинкеру это было как нож в сердце, он снова ужаснулся тому, что сотворил. Вы наверняка слышали выражение: «Несчастный слишком хорошо знал, что его ждет». Так вот, это сейчас в полной мере относилось к Гарольду Пинкеру. Он прянул как испуганный конь, налетел на еще один столик, шагнул заплетающимися ногами к креслу, опрокинул его, потом поднял, поставил, сел в него и закрыл лицо руками.
— Если об этом узнает младший класс воскресной школы! — простонал он, дрожа всем телом.
Я хорошо понимал друга. Человек в его положении должен вести себя очень осмотрительно. Прихожане ожидают от священника ревностного исполнения своих обязанностей. Они представляют себе его пастырем, который читает проповеди о разных там хеттеях, аморреях и как они еще называются, возвращает мудрым словом на путь истинный грешника, кормит супом болящих, поправляет им подушки, ну и все прочее. Когда же они обнаружат, что он стащил у полицейского каску, они изумленно посмотрят друг на друга с осуждением в глазах и спросят, достоин ли этот человек выполнять столь высокую миссию. Вот что тревожило Пинкера и не позволяло быть прежним жизнерадостным священником, который так весело смеялся на последнем празднике в воскресной школе, что все до сих пор не могут его забыть.
Стиффи захотела приободрить возлюбленного.
— Прости меня, милый. Если ее вид тебя расстраивает, лучше я ее уберу. — Она подошла к комоду и засунула каску в ящик. — Только я не понимаю, почему ты расстраиваешься. Мне кажется, ты должен радоваться и гордиться. А теперь расскажи мне все.
— Пожалуйста, — поддержал ее я. — Хочется узнать из первых рук.
— Ты крался за ним, как тигр? — спросила Стиффи.
— Конечно, крался, — с укоризной подтвердил я. (До чего глупая девица!) — Неужели вы допускаете мысль, что он мог подбежать открыто, ни от кого не таясь? Нет, он неотступно полз за ним, как змея, и когда тот сел отдохнуть возле перелаза у изгороди или где-нибудь еще и, ни о чем не подозревая, закурил трубочку, Пинкер и осуществил свой план, так ведь?
Гарольд Пинкер сидел, уставясь в пустоту, и на его лице было все то же мрачное, тревожное выражение.
— Не садился он отдыхать у перелаза. Он стоял, опершись о перила. Когда ты ушла от меня, Стиффи, я решил прогуляться и все обдумать, прошел по полю Планкетта и хотел перейти на соседнее, как вдруг увидел впереди какую-то темную фигуру, это был он. Я кивнул. Как ясно я представлял себе эту сцену!
— Надеюсь, — сказал я, — ты вспомнил, что сначала надо сбить каску на лицо, а потом рвануть вверх?
— Ничего этого не понадобилось. Каска была не на голове. Он снял ее и положил на траву. Я подкрался и схватил ее.
Я строго посмотрел на него.
— Как же так. Пинкер, ты нарушил правила игры.
— Ничего он не нарушал, — пылко возразила Стиффи. — Я считаю, он проявил величайшую ловкость.
Я не мог отступить со своих позиций. У нас в «Трутнях» очень строгие взгляды на этот счет.
— Разработаны специальные приемы, чтобы похищать у полицейских каски. Ты их не применял, — решительно стоял на своем я.
— Это совершеннейшая чепуха, — отмахнулась от меня Стиффи. — Любимый, ты был изумителен.
Я пожал плечами.
— Что вы скажете по этому поводу, Дживс?
— Думаю, мне не стоит высказывать свое мнение, сэр.
— Правильно, не стоит, — подхватила Стиффи. — И вам, Берти Вустер, не стоит, никого ваше мнение не интересует. И вообще, что вы о себе воображаете? — Она все больше распалялась. — Никто вас не звал, а вы заявились в спальню к девушке и поучаете, как можно похищать каски, а как нельзя. Вы сами не скажешь, чтоб проявили чудеса ловкости в этом искусстве, иначе бы вас не арестовали и не привели утром на Бошер-стрит, где вам пришлось пресмыкаться перед дядей Уоткином в надежде отделаться всего лишь штрафом.
— Я вовсе не пресмыкался перед старым бандитом, — возмутился я. — Я держался спокойно и с большим достоинством, как вождь краснокожих на костре. Что до моей надежды отделаться штрафом...
Стиффи не желала ничего слушать.
— Я просто хотел сказать, что приговор ошарашил меня. Я был убежден, что довольно простого замечания. Но все это к делу не относится, важно другое: Пинкер в эпизоде с полицейским действовал вопреки правилам. Это так же безнравственно, как стрелять в сидящую птицу. И я не могу изменить своего мнения.
— Я тоже не могу изменить своего мнения, что вам нечего делать в моей спальне. Зачем вы здесь торчите?
— Да, я тоже удивился, — сказал Пинкер, впервые затронув эту тему. Конечно, я понимал, что у него есть все основания недоумевать, почему он застал такое сборище в спальне, где обитает одна только его возлюбленная. Я сурово посмотрел на нее.
— Вы отлично знаете, почему я здесь. Я вам объяснил. Я пришел сюда, чтобы...
— Ах да, конечно. Дорогой, Берти пришел ко мне за книгой. Но боюсь... — тут она вонзила в мои глаза холодный зловещий взгляд, — боюсь, я пока не могу дать ему ее. Я еще сама не дочитала. Кстати, дорогой, — продолжала она, не выпуская из меня цепкого хищного взгляда, — Берти сказал, что будет счастлив помочь нам в нашем плане с серебряной коровой.
— Дружище, неужели ты согласен? — радостно встрепенулся Пинкер.
— Конечно, согласен, — сказала Стиффи. — Он только сейчас говорил мне, какое удовольствие это ему доставит.
— Ты не против, если я расквашу тебе нос?
— Конечно, он не против.
— Понимаешь, я должен быть в крови. Кровь — это главное.
— Ну конечно же, конечно, — нетерпеливо вступила Стиффи. Казалось, она торопится завершить сцену. — Он все понимает.
— Берти, а когда ты сочтешь возможным провести операцию?
— Он сочтет возможным провести ее сегодня, — ответила за меня Стиффи. — Нет никакого смысла откладывать. Жди ровно в полночь на веранде, мой любимый. К тому времени все уже будут спать. Берти, вам удобно в полночь? Да, Берти говорит, что это идеальное время. А теперь, ненаглядный, тебе пора. Если кто-нибудь случайно зайдет и увидит тебя здесь, он может удивиться. Спокойной ночи, любимый.
— Спокойной ночи, любимая.
— Спокойной тебе ночи, любимый.
— И тебе спокойной ночи, любимая.
— Подожди! — крикнул я, оборвав их тошнотворные нежности и пытаясь в последний раз воззвать к чести и благородству Гарольда.
— Не может он ждать, он спешит. Помни же, ангел мой. На веранде, в полной боевой готовности, в двенадцать ноль ноль. Спокойной ночи, любимый.
— Спокойной ночи, любимая.
— Спокойной ночи, мой ненаглядный.
— Спокойной ночи, ненаглядная.
Они отошли к балкону, омерзительное воркованье не так сильно било в уши, и тут я обратил к Дживсу свое суровое, непреклонное лицо.
— Тьфу!
— Простите, сэр?
— Я сказал «тьфу», Дживс. Я человек достаточно широких взглядов, но я потрясен, потрясен до глубины души. Поведение Стиффи отвратительно, но не в нем суть. Она женщина, и всем давно известно, что женщины не способны отличить добро от зла. Но чтобы на такое пошел Гарольд Пинкер, носитель духовного сана, человек, застегивающий свой воротничок сзади на шее! Это ужасает меня. Он знает, что блокнот у нее. Знает, что она держит меня на крючке. Но разве он потребовал, чтобы она вернула его мне? И не подумал. Он с нескрываемой радостью идет на грязное дело. Что ждет с таким пастырем прихожан Тотли, которые жаждут идти по прямой и ровной стезе добродетели? Какой пример подает он младенцам, посещающим воскресную школу, о которых он говорил? Если они несколько лет посидят возле Гарольда Пинкера и проникнутся его по меньшей мере странными идеями касательно нравственности и чести, все до единого кончат жизнь в тюрьме, осужденные за шантаж.
Я умолк, глубоко взволнованный. Я даже тяжело дышал.
— По-моему, вы несправедливы к джентльмену, сэр.
— М-м?
— Я убежден, у него сложилось впечатление, будто вы согласились принять участие в их плане исключительно по доброте душевной, вам просто хочется помочь старому другу.
— Думаете, она не рассказала ему о блокноте?
— Уверен, сэр. Я понял это по поведению барышни.
— Я не заметил в ее поведении ничего особенного.
— Когда вы пытались завести разговор о блокноте, сэр, она смутилась. Боялась, что мистер Пинкер начнет расспрашивать и, узнав правду, заставит ее вернуть блокнот законному владельцу.
— Черт возьми, Дживс, а ведь вы правы.
Я стал вспоминать во всех подробностях разыгравшуюся здесь сцену — да, конечно, он совершенно прав. Стиффи в равной мере свойственны непрошибаемое упрямство мула и insouciance[19] рыбы, обложенной кусками льда, но когда я хотел объяснить Пинкеру, почему оказался в ее спальне, она явно забеспокоилась. И очень нервничала, выпроваживая его, — между прочим, она была похожа на крошечного вышибалу, выводящего из кабака очень крупного посетителя.
— Дживс, вы гений, — с чувством сказал я.
Со стороны балкона раздался приглушенный треск. Через минуту вернулась Стиффи.
— Гарольд свалился с лестницы, — объяснила она, заливаясь веселым смехом. — Ну, Берти, всем все ясно, весь план действий? Итак, сегодня в полночь!
Я достал сигареты и закурил.
— Постойте, куда такая спешка, — произнес я. — Уж очень вы распрыгались, барышня.
Мой спокойный властный тон обескуражил ее. Она заморгала, вопросительно глядя на меня, а я, глубоко затянувшись, с беспечным видом медленно выпустил дым через ноздри.
— Угомонитесь, Стиффи, — посоветовал я.
Повествуя ранее о событиях в «Бринкли-Корт», в которых принимали участие мы с Огастусом Финк-Ноттлом, — не знаю, знакомы вы с ними или нет, — так вот, повествуя о них, я упомянул, что прочел как-то один исторический роман, так в нем некий светский лев, когда хотел поставить кого-то на место, презрительно смеялся, лениво полуприкрыв веками глаза, и стряхивал воображаемую пылинку с бесценных брабантских кружевных манжет. По-моему, я признавался, что, подражая этому законодателю мод, я добился блестящих результатов. Именно так я поступил и сейчас.
— Стиффи, — сказал я, глядя на нее сверху вниз из-под лениво опущенных век и стряхивая пепел со своей безупречно накрахмаленной манжеты, — потрудитесь отдать мне блокнот.
Теперь после вопросительного знака в ее глазах следовало поставить восклицательный. Она пришла в замешательство, это несомненно. Вообразила себе, что Бертрам Вустер придавлен ее железной пятой, а он, оказывается, свободен как ветер и готов сражаться до последнего.
— Я вас не понимаю.
Я снова презрительно засмеялся.
— А мне казалось, — тут я снова стряхнул пепел с манжеты, — что вы прекрасно все понимаете. Мне нужен блокнот Гасси, нужен сию минуту, и никаких отговорок.
Она сжала губы.
— Вы получите его завтра — если Гарольд скажет, что все сошло удачно.
— Нет, я получу его сейчас.
— Черта с два!
— Это вы, шантажистка, черта с два получите корову, — парировал я спокойно и с достоинством. — Повторяю, мне нужен блокнот сейчас, иначе я иду к Гарольду и все ему рассказываю.
— О чем вы ему все рассказываете?
— Обо всем. Сейчас он по недоразумению думает, будто я согласился участвовать в ваших интригах по доброте душевной и из желания помочь старому другу. Вы ничего не сказали ему о блокноте, я уверен. Достаточно вспомнить. как вы себя вели. Когда я хотел заговорить о блокноте, вы смутились. Вы боялись, что Пинкер начнет расспрашивать и, узнав правду, заставит вас вернуть блокнот законному владельцу.
Ее глаза забегали. Еще одно подтверждение тому, как прав оказался Дживс в своих выводах.
— Вы несете совершеннейшую чепуху, — сказала она дрогнувшим голосом.
— Чепуху? Ну что ж, позвольте откланяться. Пойду к Пинкеру.
Я быстро шагнул в сторону двери, и, как я и ожидал, она взмолилась:
— Нет, нет, Берти, не ходите! Это невозможно!
Я повернулся к ней.
— Ну как, признаётесь, что Пинкер ничего не знает о ваших... — мне вспомнилось яркое выражение, которое употребила тетя Далия, характеризуя поступки сэра Уоткина Бассета, — о ваших непристойных махинациях под покровом тайны?
— Не понимаю, почему вы называете мои поступки непристойными махинациями.
— Я называю их непристойными махинациями под покровом тайны, потому что таковыми их считаю. И точно так же назовет их Пинкер, когда я все ему выложу, ведь он напичкан высокими принципами. — И я снова устремился к двери. — Прощайте, я откланиваюсь.
— Берти, подождите!
— В чем дело?
— Берти, дорогой...
Я остановил ее, строго взмахнув мундштуком.
— Это еще что за «Берти, дорогой»? Надо же до такого дойти! Ко мне вы с вашим «Берти, дорогой» не подкатитесь.
— Но, Берти, дорогой, позвольте объяснить. Конечно, я не посмела рассказать Гарольду о блокноте. С ним бы родимчик приключился. Он бы сказал, что это гнусное интриганство, неужели я сама этого не понимаю. Но у меня не было выхода. Как еще я могла заставить вас помочь нам?
— Я и не собирался вам помогать.
— Но ведь теперь поможете, правда?
— Нет, не помогу.
— Я надеялась, вы не откажетесь.
— Можете надеяться сколько угодно, но я решительно отказываюсь.
Уже в начале нашего диалога я заметил, что глаза Стиффи наполняются слезами, а губы слегка вздрагивают, и вот по щеке поползла слеза. За ней хлынул поток, словно плотину прорвало. Выразив сожаление, что она не умерла, и уверенность, что у меня будет бледный вид, когда я буду стоять у ее гроба и упрекать себя за бесчеловечность, которая убила ее, она с разбегу кинулась на кровать и бурно зарыдала.
Это были те же самые неудержимые рыдания, которые она продемонстрировала нам в сцене, описанной выше, но я опять почувствовал, что мое мужество слегка поколебалось. Я стоял в нерешительности и нервно теребил галстук. Я уже рассказывал вам, как действует на Вустеров женское горе.
— А-а-а-а-а-а, — неслось с кровати.
— Послушайте, Стиффи.... — сказал я.
— О-о-о-о-о-о-о...
— Стиффи, я взываю к вашему здравому смыслу. Подумайте головой. Неужели вы могли всерьез решить, что я стану красть эту корову?
— Для нас это вопрос жизни и смерти... О-о-о-о-о...
— Очень может быть. Но выслушайте меня. Вы не пожелали представить себе, к каким нежелательным последствиям это приведет. Ваш дядюшка, будь он трижды неладен, следит за каждым моим шагом, так и ждет от меня какой-нибудь каверзы. Даже если бы не ждал, уже одно то, что я заодно с Пинкером, лишает меня возможности что-то предпринять. Я поделился с вами своим мнением о том, что представляет собой Пинкер в роли соучастника преступления. Уж не знаю как, но он непременно все провалит, найдет способ. Зачем далеко ходить, вы просто вспомните, что случилось пять минут назад. Ведь он даже по лестнице не мог спуститься, сорвался и упал.
— А-а-а-а-а...
— Попробуйте подвергнуть ваш план холодному анализу. Вы говорите, главное в том, чтобы Пинкер появился весь в крови и объяснил, что разбил мародеру нос. Предположим, так все и произошло. Что дальше? «Ха!» — восклицает ваш дядюшка, который соображает не хуже других. «Разбили ему нос, говорите? Все как один ищите человека с распухшим носом». И первое, что он видит, — мой красный распухший нос. Не уверяйте меня, что он не сделает логических выводов.
Я умолк. Мне казалось, я был чрезвычайно красноречив и она, конечно, все поняла. Сейчас она вздохнет, покоряясь судьбе, скажет: «Ну что ж, наверное, вы правы. Теперь я это ясно вижу». Но ничуть не бывало, Стиффи заголосила еще громче, и я обратился к Дживсу, который до сих пор не произнес ни слова:
— Дживс, вы следите за развитием моей мысли?
— С большим вниманием, сэр.
— Вы согласны, что план, который они придумали, неминуемо привел бы к катастрофе?
— Да, сэр. Он, несомненно, сопряжен с рядом серьезнейших трудностей. Вы позволите мне предложить другой?
Я ушам не поверил.
— Вы что же, хотите сказать, что нашли выход?
— Мне кажется, да, сэр.
Едва он произнес эти слова, рыдания Стиффи прекратились. Наверное, другого средства не сыскалось бы во всем мире. Она села, ее лицо горело страстным нетерпением.
— Дживс, неужели?
— Да, мисс.
— Дживс, вы чудо, вы прелесть, вы душка!
— Благодарю вас, мисс.
— Выкладывайте, Дживс, — попросил я, садясь в кресло и закуривая новую сигарету. — Конечно, хочется надеяться, что вы действительно нашли выход, хотя лично я никаких возможностей не вижу.
— Может статься, мы найдем их, сэр, если сыграем на особенностях психологии.
— Ах вот как, на особенностях психологии?
— Да, сэр.
— Вы имеете в виду психологию индивидуума?
— Именно так, сэр.
— Понятно. Дживс — тончайший знаток психологии индивидуума, — объяснил я Стиффи, которая, естественно, ничего не знала о Дживсе, для нее он был всего лишь безмолвная тень, которая незаметным движением подавала ей картофель, когда она у меня обедала. — Он видит людей насквозь. И о каком индивидууме вы подумали, Дживс?
— О сэре Уоткине Бассете, сэр.
Я в сомнении нахмурился.
— Вы предлагаете попытаться смягчить старого человеконенавистника? По-моему, это дело безнадежное, разве что кастет применить.
— Вы правы, сэр. Смягчить сэра Уоткина нелегко, вы правильно заметили, что он чрезвычайно упрям и его характер не поддается формированию. Мне пришло в голову другое: попробовать сыграть на его отношении к вам. Сэр Уоткин терпеть вас не может, сэр.
— Я тоже его терпеть не могу.
— Верно, сэр. Тут важно, что он испытывает по отношению к вам сильнейшую неприязнь, и, если вы объявите ему, что вы и мисс Бинг помолвлены и желаете как можно скорее соединиться в супружеском союзе, для него это будет тяжелый удар.
— Как! Вы хотите, чтобы я сказал ему, что мы со Стиффи любим друг друга?
— Совершенно верно, сэр.
Я затряс головой.
— Не вижу в этом никакого смысла, Дживс. Конечно, неплохо посмеяться, глядя, как осатанеет старый прохвост, но в плане практическом такой шаг ничего не дает.
Стиффи тоже была явно разочарована. Она ожидала едва ли не чуда.
— По-моему, Дживс, полная чепуха, — сказала она. — Ну, и что будет потом?