— Никто не думал. Это очень интересная история. Вот послушайте...
— Только я не понимаю, зачем тратить время на Спода и дядюшку Уоткина, когда на свете существует Оутс, его сам Бог велит осмеивать. Жуткий тип, доводит меня до умопомрачения. Красуется вечно на своем дурацком велосипеде, сам же на неприятности нарывается, а как только нарвался — все, видите ли, кругом виноваты. Спрашивается, почему он не дает проходу несчастному Бартоломью? Все до единой собаки в деревне норовят вцепиться ему в брюки, пусть не отпирается.
— Стиффи, где блокнот? — спросил я, возвращая ее к нашим баранам.
— Бог с ним, с блокнотом. Меня больше интересует Юстас Оутс. Как выдумаете, он в самом деле подаст на меня в суд?
Я сказал, что да, подаст, именно такое впечатление у меня сложилось, если читать между строк, фигурально говоря, и Стиффи сделала moue[10], кажется, так это называется... или не так?... словом, надула губки и нахмурилась.
— Я тоже думаю, что он всерьез. Юстас Оутс — форменный людоед, точнее про него не скажешь. Рыщет по округе и выискивает, кого бы сожрать. Что ж, значит, дядюшке Уоткину прибавится работы.
— О чем вы?
— Он будет рассматривать иск против меня.
— Он что же, продолжает работать, хоть и ушел в отставку? — спросил я, вспомнив с легким беспокойством разговор, который состоялся между экс-судьей и Родериком Сподом в гостиной, где была выставлена коллекция старинного серебра.
— Он ушел в отставку только с Бошер-стрит. Если человек родился на свет с судейской жилкой, ее ничем не вытравишь. Сейчас он у нас добровольный мировой судья. Проводит в библиотеке что-то вроде заседаний Звездной палаты. Туда-то меня и вызывают. Чем бы я ни занималась — гуляю ли, ухаживаю за цветами, сижу у себя в комнате и с увлечением читаю книгу, — дворецкий меня всюду отыщет и сообщит, что я приглашаюсь в библиотеку. А там восседает за столом с важным видом дядюшка Уоткин, и Оутс тут как тут — готовится давать показания.
Я представил себе картину. Н-да, приятного мало. Не позавидуешь девушке, у которой в доме такое творится.
— И каждый раз одно и то же. Он надевает свою черную судейскую шапочку и объявляет, что на меня налагается штраф. Говори я, не говори — он никогда не слушает. По-моему, он не знает самых азов судопроизводства.
— К такому же выводу пришел и я, когда он меня судил.
— И ведь что самое гнусное: ему в точности известно, сколько я получаю на карманные расходы, и он всегда может высчитать, на какую именно сумму ограбить меня. В этом году два раза оставлял меня без гроша, и все по наущению этого подонка Оутса: за превышение скорости в населенном пункте и за то, что Бартоломью слегка, ну просто почти совсем незаметно куснул его за ногу.
Я повздыхал сочувственно, однако мне не терпелось вернуть разговор к блокноту. Увы, барышни не в состоянии долго удерживать внимание на действительно важных предметах.
— Оутс так бесновался, можно было подумать, Бартоломью выгрыз у него фунт мяса. Сейчас он тоже рвет и мечет. Я больше не в силах терпеть это полицейское преследование. Можно подумать, мы живем в России. Берти, надеюсь, вы тоже ненавидите полицейских?
Я не готов идти столь далеко в своем отношении к этой превосходной в целом категории людей.
— Пожалуй, но, так сказать, не en masse[11], надеюсь, вы меня понимаете. Они все разные, как и представители других слоев общества. Есть спокойные и добродушные индивиды, у кого-то этих качеств не хватает. Я знаю очень достойных полицейских. С тем, что дежурит возле «Трутней», мы просто приятели. Что касается этого Оутса, мне трудно судить, я ведь его почти не знаю.
— Можете поверить мне на слово: редкостный негодяй. И этот негодяй будет жестоко наказан. Помните, я не так давно обедала у вас? Вы еще рассказывали о том, как пытались сорвать каску с полицейского на Лестер-сквер.
— Да, тогда-то я и познакомился с вашим дядюшкой. Именно этот инцидент свел нас.
— В тот день ваш рассказ не произвел на меня особого впечатления, но на днях он мне вдруг вспомнился, и я подумала: «Поистине из уст младенцев и грудных детей!» Я так давно искала способ отомстить Оутсу, и вот пожалуйста — вы мне его подсказали.
Я вздрогнул. В значении ее слов нельзя было ошибиться.
— Неужели вы решились украсть его каску?
— Ну что вы, конечно нет.
— Очень мудро с вашей стороны.
— Я отлично понимаю: это должен сделать мужчина. И потому попросила Гарольда. Он, святая душа, постоянно твердит, что готов ради меня на все.
Обычно на лице у Стиффи задумчивое, мечтательное выражение, кажется, что мысли ее витают в высоких и прекрасных далях. Упаси вас Боже поверить этому лицедейству. Она не узнает прекрасную, возвышенную мысль, даже если ей подать ее на вертеле под соусом «тартар». Как и Дживс, она редко улыбается, но сейчас на ее лице сияла экстатическая — проверю потом это слово у Дживса — улыбка, а глаза ярко горели.
— Ах, он такой необыкновенный, удивительный, — пропела она. — Знаете, мы с ним помолвлены.
— В самом деле?
— Да, только никому ни слова. Это великая тайна. Дядя Уоткин ничего не должен знать, пока мы его не умаслим.
— А кто такой этот ваш Гарольд?
— Наш деревенский священник. — И она обратилась к Бартоломью: — Правда ведь, наш прекрасный, добрый священник украдет для твоей мамочки каску у этого противного, злого полицейского и твоя ненаглядная мамочка станет самой счастливой женщиной на свете?
И так далее в том же духе, но меня от сюсюканья тошнит. А вот представления этой юной преступницы о нравственности — если только слово «нравственность» здесь вообще уместно — привели меня в полное смятение. Знаете, чем больше я провожу времени с женщинами, тем крепче убеждаюсь: необходим закон. Нужно что-то делать с ними, иначе здание общества рухнет до основания, а мы будем только хлопать ушами, как ослы.
— Священник? — повторил я. — Господь с вами, Стиффи, не станете же вы просить священника похитить у полицейского каску.
— Не стану? А почему?
— Очень странная просьба. Из-за вас беднягу могут лишить сана.
— Что, лишить сана?
— Так наказывают духовных лиц, которые совершают неподобающие поступки. И, несомненно, именно так закончится для праведного Гарольда позорная авантюра, на которую вы его подбиваете.
— Не вижу в ней ничего позорного.
— Вы считаете, подобные эскапады для священника в порядке вещей?
— Да, считаю. Во всяком случае, у Гарольда они получаются виртуозно. Когда он учился в колледже Магдалины, он невесть что вытворял, пока на него не снизошло духовное прозрение. А так он просто удержу не знал.
В колледже Магдалины? Интересно. Я и сам в нем учился.
— Стало быть, выпускник Магдалины? А в каком году он ее кончил? Может быть, я его знаю.
— Еще бы не знать! Он часто вас вспоминает. А когда я ему сказала, что вы едете к нам, страшно обрадовался. Это Гарольд Пинкер.
Я чуть дар речи не потерял.
— Гарольд Пинкер! Растяпа Пинкер, старый дружище! С ума сойти! Один из моих лучших друзей. Я часто думал, куда он подевался? А он, оказывается, втихаря заделался священником. Лишний раз подтверждает истину, что половина людей не знает, как живут остальные три четверти. Это надо же — Растяпа Пинкер! И он сейчас спасает души, вы меня не разыгрываете?
— Спасает, да еще как. Начальство о нем самого высокого мнения. Не сегодня-завтра он получит приход, и тогда уж за ним никто не угонится. Он непременно станет епископом, вот увидите.
Радость от того, что нашелся потерянный друг, начала гаснуть. Мысли обратились к делам практическим. Под ложечкой тоскливо засосало.
Сейчас объясню почему. Стиффи может сколько угодно восхищаться, какой виртуоз наш Гарольд по части разных каверз и проделок, но она-то его не знает, а я знаю. Я был рядом с Гарольдом Пинкером в те годы, когда формируется характер человека, и мне отлично известно, что он собой представляет — эдакий здоровенный увалень, напоминает щенка ньюфаундленда: энтузиазм бьет через край, за все берется с величайшим рвением, душу вкладывает без остатка, и никогда ничего путного из его стараний не выходит, потому что, если есть хоть малейший шанс погубить дело и сесть в лужу, он его ни за что не упустит. А если ему поручить такое тонкое и деликатное задание, как кража каски у полицейского Оутса... Кровь застыла у меня в жилах. Крах, всему конец, неминуемая катастрофа!
Мне вспомнился Пинкер в студенческие времена. Сложен почти как Родерик Спод, играл в команде регби не только Кембриджского университета, но и в сборной Англии, и что касается искусства швырнуть противника в грязную лужу и сплясать у него на плечах в подбитых железом бутсах, — тут он не знал себе равных. Напади на меня разъяренный бык, я разу же вспомнил бы о нем — лучшего спасителя просто не найти. Окажись я по воле злой случайности в одной из подземных камер службы безопасности, я стал бы молиться, чтобы ко мне на помощь спустился по трубе его преподобие Гарольд Пинкер, только он, и никто другой.
Однако чтобы умыкнуть у полицейского каску, одних только стальных мускулов мало. Здесь требуется ловкость рук.
— Епископом станет, говорите? — хмыкнул я. — Если он попадется на краже касок у собственной паствы, не видать ему епископского сана как своих ушей.
— Он не попадется.
— Попадется, еще как попадется. В alma mater он всегда попадался. Действовать продуманно и осторожно он не способен. Так что, Стиффи, выкиньте вашу затею из головы и забудьте о ней навсегда.
— Ни за что!
— Стиффи!
— И не спорьте: я не отступлюсь.
Отступился я. Зачем попусту тратить время, отговаривая ее от ребяческой глупости. Судя по всему, она такая же упрямая, как Роберта Уикем — та однажды вынудила меня войти с ней ночью в спальню к одному джентльмену, который гостил вместе с нами в загородном доме у друзей, и проткнуть его грелку шилом, насаженным на конец трости.
— Делайте что хотите, — махнул рукой я. — Только, пожалуйста, втолкуйте ему, что, когда хочешь сорвать с полицейского каску, ее сначала нужно столкнуть со лба на физиономию, а потом дернуть вниз, это очень важно, иначе ремень зацепится за подбородок. Я в свое время упустил из виду эту тонкость и потому так опозорился на Лестер-сквер. Ремешок зацепился, полицейский извернулся и хвать меня в охапку, не успел я и глазом моргнуть, как сижу на скамье подсудимых и говорю вашему дядюшке: «Да, ваша честь», «Нет, ваша честь».
И я погрузился в задумчивость, представляя картины печального будущего, которое ждет моего друга и однокашника. Я не малодушен, нет, но сейчас подумал, что зря, пожалуй, так резко отвергал попытки Дживса увезти меня в кругосветное плавание. Как ни ругают подобные путешествия — и теснотища-то на теплоходе, и рискуешь оказаться в обществе непрошибаемых зануд, и тоска-то смертная: изволь тащиться глядеть на Тадж-Махал, — но там вы, по крайней мере, избавлены от душевных терзаний, вам не приходится смотреть, как доверчивые священники попадают в руки правосудия, воруя головные уборы у своих прихожан, и тем самым губят свою карьеру и лишаются надежды занять место среди высших иерархов церкви, которое должно принадлежать им по достоинству.
Я вздохнул и обратился к Стиффи:
— Стало быть, вы с Пинкером помолвлены. Почему вы мне не сказали, когда обедали у меня?
— Тогда мы еще не были помолвлены. Ах, Берти, я так счастлива, так счастлива! Вернее, буду счастлива, если нам удастся уговорить дядюшку Уоткина благословить нас.
— Ах да, вы вроде говорили, что его надо умаслить. Что вы имели в виду?
— Именно это и я хочу обсудить с вами. Помните, я написала в телеграмме, что рассчитываю на вашу помощь?
Я отшатнулся. В душе зашевелилось очень неприятное подозрение. Я-то ведь об ее телеграмме и думать забыл.
— Знаете, это совершенный пустяк.
Так я и поверил. Если эта особа считает, что священнику пристало красть у полицейских каски, то какое же непотребство она измыслила для меня? Нет, надо пресечь ее поползновения в самом зародыше.
— Пустяк, говорите? Однако на мое участие в этом «пустяке» не рассчитывайте, мой отказ окончателен и обжалованию не подлежит.
— Струсили!
— Считайте, что струсил, мне плевать.
— Но вы даже не знаете, в чем суть.
— И знать не желаю.
— А я вам все равно расскажу.
— А я слушать не буду.
— Будете, или, может быть, мне стоит спустить с поводка Бартоломью? Он уже давно как-то странно на вас косится. Наверно, вы ему не понравились. Он у меня такой: уж если кого невзлюбил...
Вустеры храбры, но не до безрассудства же. Я поплелся за ней к тому месту каменной ограды, где она примыкает к веранде, и мы сели. Помню, вечер был на редкость ясен и тих, вокруг мир и покой. А мне до того муторно, что и не описать.
— Я вас долго не задержу, — сообщила мне Стиффи. — Все легче легкого и проще простого. Но сначала объясню, почему мы держим свою помолвку в такой тайне. Во всем виноват Гасси.
— Гасси? Что он такого натворил?
— Ему и вытворять ничего не надо, просто Гасси есть Гасси. Молчит, будто воды в рот набрал, пялится без всякого смысла через свои очки, держит в спальне тритонов. Можно понять дядю Уоткина. Дочь говорит ему, что выходит замуж. «Ах вот как, замуж? Ну что ж, посмотрим, с чем твоего жениха едят», — отвечает дядюшка. И жених является. Папенька чуть Богу душу не отдал, еле откачали.
— Да уж, воображаю.
— Ну посудите сами: дядюшка никак не оправится от удара, который нанесла ему Мадлен, а тут являюсь я и наношу второй: объявляю, что собралась замуж за священника, — разве такое выдержишь?
Теперь понятно. Помнится, Фредди Трипвуд как-то рассказывал мне, какой переполох поднялся в Бландинге, когда его кузина решила выйти замуж за священника. Все уладилось, лишь когда стало известно, что жених — наследник богатого ливерпульского судовладельца, кажется, миллионера. Но вообще родители не любят выдавать дочерей за священников, и, судя по всему, ту же неприязнь к священникам испытывают дядюшки, когда дело касается их племянниц.
— Надо смотреть правде в глаза: священники в роли претендентов на руку и сердце почти всегда не ко двору. Поэтому раскрывать тайну сейчас и думать нечего, надо сначала хорошенько разрекламировать Гарольда дядюшке Уоткину. Если мы правильно рассчитаем все ходы в игре, старик даст ему приход, это в его власти. Отсюда мы уже сможем начать плясать.
Мне не понравилось это местоимение «мы» в ее устах, однако я понял, куда она клонит, и, хоть жаль было разрушать ее надежды, пришлось дать ей отпор.
— Вы хотите, чтобы я замолвил словечко за Гарольда? Отвел дядюшку в сторону и расписал яркими красками, какой он необыкновенный, талантливый, замечательный? Я бы с радостью, дорогая Стиффи, но увы — старик и слушать меня не станет.
— Нет, нет, я совсем не о том.
— Не знаю, что еще я могу для вас сделать.
— Сейчас расскажу, — возразила она, и меня снова кольнуло недоброе предчувствие. Я внушал себе, что должен проявить твердость, но из головы не шла Роберта Уикем и злосчастная грелка. Мужчина может сколько угодно тешить себя иллюзией, что у него стальная воля, что он непреклонен, если вам больше нравится это словечко, но вдруг туман рассеивается: он видит, что позволил девице с опилками вместо мозгов вовлечь себя в безумную авантюру. Нечто подобное сотворила в свое время Далила с Самсоном.
— Так что же? — настороженно спросил я.
Она почесала своего пса Бартоломью за ухом.
— Расхваливать Гарольда дяде Уоткину бесполезно. Нужно действовать куда более тонко. Придумать какой-нибудь хитрый план, чтобы сразить его наповал. Вы читаете «Будуар элегантной дамы»?
— Написал как-то для него статью «Что носит хорошо одетый мужчина», но вообще редко беру в руки. А что?
— В прошлом номере там был рассказ: один герцог не позволяет дочери выйти замуж за своего секретаря, очень красивого молодого человека, и тогда секретарь просит своего друга пригласить герцога покататься на лодке, лодка вроде бы случайно переворачивается, секретарь прыгает в озеро, спасает герцога, и тот благословляет влюбленных.
Ну уж дудки, надо немедленно выбить эту дурь из ее головы.
— Если вы задумали отправить меня кататься на лодке с сэром Бассетом, да чтобы я потом эту лодку опрокинул, забудьте про этот бред, и чем скорей, тем лучше. Кстати, он бы никогда не поплыл со мной.
— Верно, не поплыл бы. Да у нас и озера нет. А о деревенском пруде Гарольд мне и думать запретил, там вода слишком холодная, нырять в такое время года он не станет. Все-таки он со странностями.
— Восхищаюсь его здравым смыслом.
— Потом я прочла другой рассказ, он мне тоже понравился. Один влюбленный молодой человек уговаривает своего друга переодеться бродягой и напасть на отца девушки, а сам бросается на него и «спасает» отца.
Я легонько потрепал ее по руке.
— Во всех ваших планах я отмечаю один и тот же изъян, — пояснил я. — У героя имеется полоумный друг, готовый ради него вляпаться в самую дурацкую историю. У Пинкера такого друга нет. Я очень хорошо отношусь к Гарольду, можно сказать, люблю его как родного брата, но есть границы, которых я не преступлю даже ради его счастья и блага.
— Никто вас и не заставляет ничего преступать, потому что он и на второй план наложил вето. Его тревожит, как к этому отнесется викарий, если вдруг все обнаружится. Зато третий ему понравился.
— Так у вас в запасе есть еще и третий?
— Есть, и совершенно гениальный. Самое лучшее в нем то, что Гарольд не подвергается никакому риску. Ни один викарий в мире не сможет его ни в чем упрекнуть. Единственная загвоздка в том, что кто-то должен ему помочь, и я не представляла, кого можно попросить об этой услуге, но тут стало известно, что приезжаете вы. И вот вы, слава Богу, здесь, все наконец устроилось.
— Вы так думаете? Я уже говорил вам и могу повторить: никакими силами вы не втянете меня в свои гнусные интриги.
— Ах, Берти, ну зачем вы так. Мы на вас рассчитываем. Это такой пустяк, и говорить не о чем. Вы должны украсть серебряную корову дяди Уоткина, только и всего.
Интересно, что бы вы стали делать, если бы на вас дважды, не дав передыху, обрушилась такая фантасмагория — утром, за завтраком, и перед самым ужином? У вас бы, наверное, ум за разум зашел. Думаю, почти у всех бы ум за разум зашел. Лично меня это бредовое требование не ужаснуло, а наоборот — позабавило. Если мне не изменяет память, я даже расхохотался. И правильно сделал, потому что потом мне было долго не до смеха.
— Только и всего? Расскажите подробнее, — попросил я, желая развлечься выдумкой этой гнусной интриганки. — Значит, я краду его серебряную корову, да?
— Именно! Он привез ее вчера из Лондона для своей коллекции. Морда у коровы такая, будто она в стельку пьяная. Дядя от нее в диком восторге. Поставил перед своим прибором за ужином и без умолку расхваливал. Тут мне и пришла в голову эта мысль. Гарольд ее украдет, а потом принесет обратно, дядя Уоткин обрадуется и в благодарность начнет раздавать приходы направо и налево. Но потом я сообразила, что мой план не вполне совершенен.
— Не вполне совершенен? Быть того не может.
— Увы. Неужели вы сами не видите? Ну скажите, каким образом вещица оказалась у Гарольда? Если в чьей-то коллекции имеется серебряный сливочник в форме коровы и вдруг он исчезает, а назавтра местный священник приносит вещь владельцу, он должен толково и вразумительно объяснить, как она к нему попала. Ведь очевидно же, что все должны поверить, будто корову украл кто—то посторонний.
— Ясно. И вы хотите, чтобы я надел черную маску, проник в гостиную через окно, похитил этот objet d'art[12] и передал в руки Пинкеру? Ну, ну. Потрясающе.
Произнес я свою реплику ехидно и с издевкой, казалось бы, даже глухой это услышит, но девица была непрошибаема: на ее лице расцвела счастливая улыбка.
— Ах, Берти, какой у вас проницательный ум. Вы словно прочли мои мысли. Только маску надевать не обязательно.
— Ну почему же, она поможет мне войти в роль, вам не кажется? — спросил я все так же ядовито.
— Может быть. Если хотите в маске — пожалуйста. Главное — влезть в окно. Обязательно наденьте перчатки, а то останутся отпечатки пальцев.
— Как же-с, всенепременно надену.
— А Гарольд будет ждать рядом, вы ему и передадите корову.
— И сразу же сяду в Дартмурскую тюрьму, отбывать срок за совершенное преступление.
— Нет, нет! Вы вступите с ним в схватку и, конечно, убежите.
— В схватку?
— А Гарольд вбежит в дом, весь покрытый кровью...
— Позвольте полюбопытствовать, чьей кровью?
— Ну, я считаю, что кровь должна быть ваша, а Гарольд настаивает, что его. Для пущего эффекта все должны увидеть следы борьбы, и я придумала, что он разобьет вам нос. Но он считает, что впечатление усилится, если кровь будет литься буквально ручьями. Поэтому мы решили, что вы оба разобьете друг другу носы. Гарольд с криком вбегает в дом, протягивает корову дяде Уоткину, рассказывает, как он ее отнял у грабителя, и все устраивается наилучшим образом. Не может же дядя Уоткин просто сказать «спасибо» и этим ограничиться. Если у него есть хоть капля совести, он должен будет расщедриться на приход. Правда, гениально?
Я встал. Лицо у меня было каменное.
— Гениально — это даже слабо сказано. Но, к сожалению...
— Как, неужели вы отказываетесь? Ведь ясно как день, что вам участие в этом плане не причинит решительно никаких неудобств. Ну, пожертвуете десятью минутами...
— Поймите наконец: я в ваших интригах не участвую.
— В таком случае вы просто свинья.
— Свинья так свинья, но, по крайней мере, не безмозглая. Мне о ваших кознях думать тошно. Слишком хорошо я знаю Растяпу Пинкера. Как именно он все испортит и упечет нас обоих в каталажку — не берусь предсказывать, но уж он этот шанс не упустит. А теперь будьте любезны отдать мне блокнот.
— Какой блокнот? Ах, вы о блокноте Гасси.
— О нем.
— А зачем он вам?
— Нужен, — сурово ответил я, — потому что Гасси его нельзя доверять. Вдруг он его опять потеряет, а найдет ваш дядюшка, и тогда прости-прощай свадьба, никогда не быть Мадлен и Гасси супругами, а для меня это равнозначно самоубийству.
— Для вас?
— Вот именно.
— Да вы-то тут при чем?
— Могу рассказать.
И я кратко обрисовал ей события в «Бринкли-Корт», осложнения, которые возникли после них, и грозную опасность, которая нависнет надо мной, если Гасси сгонят со двора.
— Вы, конечно, понимаете, я не могу сказать ни единого дурного слова о вашей кузине Мадлен, хотя боюсь как чумы священных уз брака с нею. Поймите, она ни сном ни духом невиновата. Я испытывал бы тот же ужас при мысли о женитьбе на самой достойной женщине мира. Просто есть такой тип женщин — их уважаешь, ими восхищаешься, перед ними благоговеешь, но издали. Если они делают попытку приблизиться, от них надо отбиваться дубинкой. Ваша кузина Мадлен принадлежит именно к таким женщинам. Красавица, само обаяние, идеальная подруга для Огастуса Финк-Ноттла, но Бертрам Вустер не выдержит ее общества и дня.
Стиффи даже дыхание затаила.
— Понимаю. Да, наверное, из Мадлен получится такая жена, от которой мужчине хочется сбежать на край света.
— Лично я никогда бы не решился употребить столь сильное выражение, есть грань, за которую благородный человек не должен заходить. Но раз уж вы сами произнесли эти слова, не могу не согласиться, что вы на редкость точно определили суть.
— Ну кто бы мог подумать! Теперь я понимаю, почему вы так стараетесь заполучить этот блокнот.
— Ну разумеется.
— А знаете, в связи с этим открытием мне пришла в голову интересная мысль.
На ее лице опять появилось отрешенное, мечтательное выражение. Она рассеянно гладила Бартоломью ногой по спине.
— Что же вы, давайте блокнот. — Я начал терять терпение.
— Погодите, сейчас я додумаю все до конца... Знаете, Берти, я должна отдать этот блокнот дяде Уоткину.
— Что?!
— Так повелевает мне совесть. Он столько для меня сделал. Много лет заменял отца. Согласитесь, он должен знать, как относится к нему Гасси. Конечно, старику будет тяжело, он-то считает, что его будущий зять — безобидный любитель тритонов, а на самом деле пригрел на груди змею, и эта змея издевается над тем, как он ест суп. Но поскольку вы так любезно согласились помочь нам с Гарольдом и украсть корову, я, так и быть, постараюсь заглушить угрызения совести.
У нас, Вустеров, необыкновенно острый ум. Не прошло и трех минут, как меня осенило, куда она клонит. Это же надо измыслить такое! Меня дрожь пробрала.
Она назначила цену блокнота. Как вам это нравится: утром меня шантажировала собственная любимая тетка, сейчас шантажирует добрая приятельница. Нет, это уж слишком даже для нашего послевоенного времени, когда чуть ли не все считается дозволенным.
— Только я не понимаю, зачем тратить время на Спода и дядюшку Уоткина, когда на свете существует Оутс, его сам Бог велит осмеивать. Жуткий тип, доводит меня до умопомрачения. Красуется вечно на своем дурацком велосипеде, сам же на неприятности нарывается, а как только нарвался — все, видите ли, кругом виноваты. Спрашивается, почему он не дает проходу несчастному Бартоломью? Все до единой собаки в деревне норовят вцепиться ему в брюки, пусть не отпирается.
— Стиффи, где блокнот? — спросил я, возвращая ее к нашим баранам.
— Бог с ним, с блокнотом. Меня больше интересует Юстас Оутс. Как выдумаете, он в самом деле подаст на меня в суд?
Я сказал, что да, подаст, именно такое впечатление у меня сложилось, если читать между строк, фигурально говоря, и Стиффи сделала moue[10], кажется, так это называется... или не так?... словом, надула губки и нахмурилась.
— Я тоже думаю, что он всерьез. Юстас Оутс — форменный людоед, точнее про него не скажешь. Рыщет по округе и выискивает, кого бы сожрать. Что ж, значит, дядюшке Уоткину прибавится работы.
— О чем вы?
— Он будет рассматривать иск против меня.
— Он что же, продолжает работать, хоть и ушел в отставку? — спросил я, вспомнив с легким беспокойством разговор, который состоялся между экс-судьей и Родериком Сподом в гостиной, где была выставлена коллекция старинного серебра.
— Он ушел в отставку только с Бошер-стрит. Если человек родился на свет с судейской жилкой, ее ничем не вытравишь. Сейчас он у нас добровольный мировой судья. Проводит в библиотеке что-то вроде заседаний Звездной палаты. Туда-то меня и вызывают. Чем бы я ни занималась — гуляю ли, ухаживаю за цветами, сижу у себя в комнате и с увлечением читаю книгу, — дворецкий меня всюду отыщет и сообщит, что я приглашаюсь в библиотеку. А там восседает за столом с важным видом дядюшка Уоткин, и Оутс тут как тут — готовится давать показания.
Я представил себе картину. Н-да, приятного мало. Не позавидуешь девушке, у которой в доме такое творится.
— И каждый раз одно и то же. Он надевает свою черную судейскую шапочку и объявляет, что на меня налагается штраф. Говори я, не говори — он никогда не слушает. По-моему, он не знает самых азов судопроизводства.
— К такому же выводу пришел и я, когда он меня судил.
— И ведь что самое гнусное: ему в точности известно, сколько я получаю на карманные расходы, и он всегда может высчитать, на какую именно сумму ограбить меня. В этом году два раза оставлял меня без гроша, и все по наущению этого подонка Оутса: за превышение скорости в населенном пункте и за то, что Бартоломью слегка, ну просто почти совсем незаметно куснул его за ногу.
Я повздыхал сочувственно, однако мне не терпелось вернуть разговор к блокноту. Увы, барышни не в состоянии долго удерживать внимание на действительно важных предметах.
— Оутс так бесновался, можно было подумать, Бартоломью выгрыз у него фунт мяса. Сейчас он тоже рвет и мечет. Я больше не в силах терпеть это полицейское преследование. Можно подумать, мы живем в России. Берти, надеюсь, вы тоже ненавидите полицейских?
Я не готов идти столь далеко в своем отношении к этой превосходной в целом категории людей.
— Пожалуй, но, так сказать, не en masse[11], надеюсь, вы меня понимаете. Они все разные, как и представители других слоев общества. Есть спокойные и добродушные индивиды, у кого-то этих качеств не хватает. Я знаю очень достойных полицейских. С тем, что дежурит возле «Трутней», мы просто приятели. Что касается этого Оутса, мне трудно судить, я ведь его почти не знаю.
— Можете поверить мне на слово: редкостный негодяй. И этот негодяй будет жестоко наказан. Помните, я не так давно обедала у вас? Вы еще рассказывали о том, как пытались сорвать каску с полицейского на Лестер-сквер.
— Да, тогда-то я и познакомился с вашим дядюшкой. Именно этот инцидент свел нас.
— В тот день ваш рассказ не произвел на меня особого впечатления, но на днях он мне вдруг вспомнился, и я подумала: «Поистине из уст младенцев и грудных детей!» Я так давно искала способ отомстить Оутсу, и вот пожалуйста — вы мне его подсказали.
Я вздрогнул. В значении ее слов нельзя было ошибиться.
— Неужели вы решились украсть его каску?
— Ну что вы, конечно нет.
— Очень мудро с вашей стороны.
— Я отлично понимаю: это должен сделать мужчина. И потому попросила Гарольда. Он, святая душа, постоянно твердит, что готов ради меня на все.
Обычно на лице у Стиффи задумчивое, мечтательное выражение, кажется, что мысли ее витают в высоких и прекрасных далях. Упаси вас Боже поверить этому лицедейству. Она не узнает прекрасную, возвышенную мысль, даже если ей подать ее на вертеле под соусом «тартар». Как и Дживс, она редко улыбается, но сейчас на ее лице сияла экстатическая — проверю потом это слово у Дживса — улыбка, а глаза ярко горели.
— Ах, он такой необыкновенный, удивительный, — пропела она. — Знаете, мы с ним помолвлены.
— В самом деле?
— Да, только никому ни слова. Это великая тайна. Дядя Уоткин ничего не должен знать, пока мы его не умаслим.
— А кто такой этот ваш Гарольд?
— Наш деревенский священник. — И она обратилась к Бартоломью: — Правда ведь, наш прекрасный, добрый священник украдет для твоей мамочки каску у этого противного, злого полицейского и твоя ненаглядная мамочка станет самой счастливой женщиной на свете?
И так далее в том же духе, но меня от сюсюканья тошнит. А вот представления этой юной преступницы о нравственности — если только слово «нравственность» здесь вообще уместно — привели меня в полное смятение. Знаете, чем больше я провожу времени с женщинами, тем крепче убеждаюсь: необходим закон. Нужно что-то делать с ними, иначе здание общества рухнет до основания, а мы будем только хлопать ушами, как ослы.
— Священник? — повторил я. — Господь с вами, Стиффи, не станете же вы просить священника похитить у полицейского каску.
— Не стану? А почему?
— Очень странная просьба. Из-за вас беднягу могут лишить сана.
— Что, лишить сана?
— Так наказывают духовных лиц, которые совершают неподобающие поступки. И, несомненно, именно так закончится для праведного Гарольда позорная авантюра, на которую вы его подбиваете.
— Не вижу в ней ничего позорного.
— Вы считаете, подобные эскапады для священника в порядке вещей?
— Да, считаю. Во всяком случае, у Гарольда они получаются виртуозно. Когда он учился в колледже Магдалины, он невесть что вытворял, пока на него не снизошло духовное прозрение. А так он просто удержу не знал.
В колледже Магдалины? Интересно. Я и сам в нем учился.
— Стало быть, выпускник Магдалины? А в каком году он ее кончил? Может быть, я его знаю.
— Еще бы не знать! Он часто вас вспоминает. А когда я ему сказала, что вы едете к нам, страшно обрадовался. Это Гарольд Пинкер.
Я чуть дар речи не потерял.
— Гарольд Пинкер! Растяпа Пинкер, старый дружище! С ума сойти! Один из моих лучших друзей. Я часто думал, куда он подевался? А он, оказывается, втихаря заделался священником. Лишний раз подтверждает истину, что половина людей не знает, как живут остальные три четверти. Это надо же — Растяпа Пинкер! И он сейчас спасает души, вы меня не разыгрываете?
— Спасает, да еще как. Начальство о нем самого высокого мнения. Не сегодня-завтра он получит приход, и тогда уж за ним никто не угонится. Он непременно станет епископом, вот увидите.
Радость от того, что нашелся потерянный друг, начала гаснуть. Мысли обратились к делам практическим. Под ложечкой тоскливо засосало.
Сейчас объясню почему. Стиффи может сколько угодно восхищаться, какой виртуоз наш Гарольд по части разных каверз и проделок, но она-то его не знает, а я знаю. Я был рядом с Гарольдом Пинкером в те годы, когда формируется характер человека, и мне отлично известно, что он собой представляет — эдакий здоровенный увалень, напоминает щенка ньюфаундленда: энтузиазм бьет через край, за все берется с величайшим рвением, душу вкладывает без остатка, и никогда ничего путного из его стараний не выходит, потому что, если есть хоть малейший шанс погубить дело и сесть в лужу, он его ни за что не упустит. А если ему поручить такое тонкое и деликатное задание, как кража каски у полицейского Оутса... Кровь застыла у меня в жилах. Крах, всему конец, неминуемая катастрофа!
Мне вспомнился Пинкер в студенческие времена. Сложен почти как Родерик Спод, играл в команде регби не только Кембриджского университета, но и в сборной Англии, и что касается искусства швырнуть противника в грязную лужу и сплясать у него на плечах в подбитых железом бутсах, — тут он не знал себе равных. Напади на меня разъяренный бык, я разу же вспомнил бы о нем — лучшего спасителя просто не найти. Окажись я по воле злой случайности в одной из подземных камер службы безопасности, я стал бы молиться, чтобы ко мне на помощь спустился по трубе его преподобие Гарольд Пинкер, только он, и никто другой.
Однако чтобы умыкнуть у полицейского каску, одних только стальных мускулов мало. Здесь требуется ловкость рук.
— Епископом станет, говорите? — хмыкнул я. — Если он попадется на краже касок у собственной паствы, не видать ему епископского сана как своих ушей.
— Он не попадется.
— Попадется, еще как попадется. В alma mater он всегда попадался. Действовать продуманно и осторожно он не способен. Так что, Стиффи, выкиньте вашу затею из головы и забудьте о ней навсегда.
— Ни за что!
— Стиффи!
— И не спорьте: я не отступлюсь.
Отступился я. Зачем попусту тратить время, отговаривая ее от ребяческой глупости. Судя по всему, она такая же упрямая, как Роберта Уикем — та однажды вынудила меня войти с ней ночью в спальню к одному джентльмену, который гостил вместе с нами в загородном доме у друзей, и проткнуть его грелку шилом, насаженным на конец трости.
— Делайте что хотите, — махнул рукой я. — Только, пожалуйста, втолкуйте ему, что, когда хочешь сорвать с полицейского каску, ее сначала нужно столкнуть со лба на физиономию, а потом дернуть вниз, это очень важно, иначе ремень зацепится за подбородок. Я в свое время упустил из виду эту тонкость и потому так опозорился на Лестер-сквер. Ремешок зацепился, полицейский извернулся и хвать меня в охапку, не успел я и глазом моргнуть, как сижу на скамье подсудимых и говорю вашему дядюшке: «Да, ваша честь», «Нет, ваша честь».
И я погрузился в задумчивость, представляя картины печального будущего, которое ждет моего друга и однокашника. Я не малодушен, нет, но сейчас подумал, что зря, пожалуй, так резко отвергал попытки Дживса увезти меня в кругосветное плавание. Как ни ругают подобные путешествия — и теснотища-то на теплоходе, и рискуешь оказаться в обществе непрошибаемых зануд, и тоска-то смертная: изволь тащиться глядеть на Тадж-Махал, — но там вы, по крайней мере, избавлены от душевных терзаний, вам не приходится смотреть, как доверчивые священники попадают в руки правосудия, воруя головные уборы у своих прихожан, и тем самым губят свою карьеру и лишаются надежды занять место среди высших иерархов церкви, которое должно принадлежать им по достоинству.
Я вздохнул и обратился к Стиффи:
— Стало быть, вы с Пинкером помолвлены. Почему вы мне не сказали, когда обедали у меня?
— Тогда мы еще не были помолвлены. Ах, Берти, я так счастлива, так счастлива! Вернее, буду счастлива, если нам удастся уговорить дядюшку Уоткина благословить нас.
— Ах да, вы вроде говорили, что его надо умаслить. Что вы имели в виду?
— Именно это и я хочу обсудить с вами. Помните, я написала в телеграмме, что рассчитываю на вашу помощь?
Я отшатнулся. В душе зашевелилось очень неприятное подозрение. Я-то ведь об ее телеграмме и думать забыл.
— Знаете, это совершенный пустяк.
Так я и поверил. Если эта особа считает, что священнику пристало красть у полицейских каски, то какое же непотребство она измыслила для меня? Нет, надо пресечь ее поползновения в самом зародыше.
— Пустяк, говорите? Однако на мое участие в этом «пустяке» не рассчитывайте, мой отказ окончателен и обжалованию не подлежит.
— Струсили!
— Считайте, что струсил, мне плевать.
— Но вы даже не знаете, в чем суть.
— И знать не желаю.
— А я вам все равно расскажу.
— А я слушать не буду.
— Будете, или, может быть, мне стоит спустить с поводка Бартоломью? Он уже давно как-то странно на вас косится. Наверно, вы ему не понравились. Он у меня такой: уж если кого невзлюбил...
Вустеры храбры, но не до безрассудства же. Я поплелся за ней к тому месту каменной ограды, где она примыкает к веранде, и мы сели. Помню, вечер был на редкость ясен и тих, вокруг мир и покой. А мне до того муторно, что и не описать.
— Я вас долго не задержу, — сообщила мне Стиффи. — Все легче легкого и проще простого. Но сначала объясню, почему мы держим свою помолвку в такой тайне. Во всем виноват Гасси.
— Гасси? Что он такого натворил?
— Ему и вытворять ничего не надо, просто Гасси есть Гасси. Молчит, будто воды в рот набрал, пялится без всякого смысла через свои очки, держит в спальне тритонов. Можно понять дядю Уоткина. Дочь говорит ему, что выходит замуж. «Ах вот как, замуж? Ну что ж, посмотрим, с чем твоего жениха едят», — отвечает дядюшка. И жених является. Папенька чуть Богу душу не отдал, еле откачали.
— Да уж, воображаю.
— Ну посудите сами: дядюшка никак не оправится от удара, который нанесла ему Мадлен, а тут являюсь я и наношу второй: объявляю, что собралась замуж за священника, — разве такое выдержишь?
Теперь понятно. Помнится, Фредди Трипвуд как-то рассказывал мне, какой переполох поднялся в Бландинге, когда его кузина решила выйти замуж за священника. Все уладилось, лишь когда стало известно, что жених — наследник богатого ливерпульского судовладельца, кажется, миллионера. Но вообще родители не любят выдавать дочерей за священников, и, судя по всему, ту же неприязнь к священникам испытывают дядюшки, когда дело касается их племянниц.
— Надо смотреть правде в глаза: священники в роли претендентов на руку и сердце почти всегда не ко двору. Поэтому раскрывать тайну сейчас и думать нечего, надо сначала хорошенько разрекламировать Гарольда дядюшке Уоткину. Если мы правильно рассчитаем все ходы в игре, старик даст ему приход, это в его власти. Отсюда мы уже сможем начать плясать.
Мне не понравилось это местоимение «мы» в ее устах, однако я понял, куда она клонит, и, хоть жаль было разрушать ее надежды, пришлось дать ей отпор.
— Вы хотите, чтобы я замолвил словечко за Гарольда? Отвел дядюшку в сторону и расписал яркими красками, какой он необыкновенный, талантливый, замечательный? Я бы с радостью, дорогая Стиффи, но увы — старик и слушать меня не станет.
— Нет, нет, я совсем не о том.
— Не знаю, что еще я могу для вас сделать.
— Сейчас расскажу, — возразила она, и меня снова кольнуло недоброе предчувствие. Я внушал себе, что должен проявить твердость, но из головы не шла Роберта Уикем и злосчастная грелка. Мужчина может сколько угодно тешить себя иллюзией, что у него стальная воля, что он непреклонен, если вам больше нравится это словечко, но вдруг туман рассеивается: он видит, что позволил девице с опилками вместо мозгов вовлечь себя в безумную авантюру. Нечто подобное сотворила в свое время Далила с Самсоном.
— Так что же? — настороженно спросил я.
Она почесала своего пса Бартоломью за ухом.
— Расхваливать Гарольда дяде Уоткину бесполезно. Нужно действовать куда более тонко. Придумать какой-нибудь хитрый план, чтобы сразить его наповал. Вы читаете «Будуар элегантной дамы»?
— Написал как-то для него статью «Что носит хорошо одетый мужчина», но вообще редко беру в руки. А что?
— В прошлом номере там был рассказ: один герцог не позволяет дочери выйти замуж за своего секретаря, очень красивого молодого человека, и тогда секретарь просит своего друга пригласить герцога покататься на лодке, лодка вроде бы случайно переворачивается, секретарь прыгает в озеро, спасает герцога, и тот благословляет влюбленных.
Ну уж дудки, надо немедленно выбить эту дурь из ее головы.
— Если вы задумали отправить меня кататься на лодке с сэром Бассетом, да чтобы я потом эту лодку опрокинул, забудьте про этот бред, и чем скорей, тем лучше. Кстати, он бы никогда не поплыл со мной.
— Верно, не поплыл бы. Да у нас и озера нет. А о деревенском пруде Гарольд мне и думать запретил, там вода слишком холодная, нырять в такое время года он не станет. Все-таки он со странностями.
— Восхищаюсь его здравым смыслом.
— Потом я прочла другой рассказ, он мне тоже понравился. Один влюбленный молодой человек уговаривает своего друга переодеться бродягой и напасть на отца девушки, а сам бросается на него и «спасает» отца.
Я легонько потрепал ее по руке.
— Во всех ваших планах я отмечаю один и тот же изъян, — пояснил я. — У героя имеется полоумный друг, готовый ради него вляпаться в самую дурацкую историю. У Пинкера такого друга нет. Я очень хорошо отношусь к Гарольду, можно сказать, люблю его как родного брата, но есть границы, которых я не преступлю даже ради его счастья и блага.
— Никто вас и не заставляет ничего преступать, потому что он и на второй план наложил вето. Его тревожит, как к этому отнесется викарий, если вдруг все обнаружится. Зато третий ему понравился.
— Так у вас в запасе есть еще и третий?
— Есть, и совершенно гениальный. Самое лучшее в нем то, что Гарольд не подвергается никакому риску. Ни один викарий в мире не сможет его ни в чем упрекнуть. Единственная загвоздка в том, что кто-то должен ему помочь, и я не представляла, кого можно попросить об этой услуге, но тут стало известно, что приезжаете вы. И вот вы, слава Богу, здесь, все наконец устроилось.
— Вы так думаете? Я уже говорил вам и могу повторить: никакими силами вы не втянете меня в свои гнусные интриги.
— Ах, Берти, ну зачем вы так. Мы на вас рассчитываем. Это такой пустяк, и говорить не о чем. Вы должны украсть серебряную корову дяди Уоткина, только и всего.
Интересно, что бы вы стали делать, если бы на вас дважды, не дав передыху, обрушилась такая фантасмагория — утром, за завтраком, и перед самым ужином? У вас бы, наверное, ум за разум зашел. Думаю, почти у всех бы ум за разум зашел. Лично меня это бредовое требование не ужаснуло, а наоборот — позабавило. Если мне не изменяет память, я даже расхохотался. И правильно сделал, потому что потом мне было долго не до смеха.
— Только и всего? Расскажите подробнее, — попросил я, желая развлечься выдумкой этой гнусной интриганки. — Значит, я краду его серебряную корову, да?
— Именно! Он привез ее вчера из Лондона для своей коллекции. Морда у коровы такая, будто она в стельку пьяная. Дядя от нее в диком восторге. Поставил перед своим прибором за ужином и без умолку расхваливал. Тут мне и пришла в голову эта мысль. Гарольд ее украдет, а потом принесет обратно, дядя Уоткин обрадуется и в благодарность начнет раздавать приходы направо и налево. Но потом я сообразила, что мой план не вполне совершенен.
— Не вполне совершенен? Быть того не может.
— Увы. Неужели вы сами не видите? Ну скажите, каким образом вещица оказалась у Гарольда? Если в чьей-то коллекции имеется серебряный сливочник в форме коровы и вдруг он исчезает, а назавтра местный священник приносит вещь владельцу, он должен толково и вразумительно объяснить, как она к нему попала. Ведь очевидно же, что все должны поверить, будто корову украл кто—то посторонний.
— Ясно. И вы хотите, чтобы я надел черную маску, проник в гостиную через окно, похитил этот objet d'art[12] и передал в руки Пинкеру? Ну, ну. Потрясающе.
Произнес я свою реплику ехидно и с издевкой, казалось бы, даже глухой это услышит, но девица была непрошибаема: на ее лице расцвела счастливая улыбка.
— Ах, Берти, какой у вас проницательный ум. Вы словно прочли мои мысли. Только маску надевать не обязательно.
— Ну почему же, она поможет мне войти в роль, вам не кажется? — спросил я все так же ядовито.
— Может быть. Если хотите в маске — пожалуйста. Главное — влезть в окно. Обязательно наденьте перчатки, а то останутся отпечатки пальцев.
— Как же-с, всенепременно надену.
— А Гарольд будет ждать рядом, вы ему и передадите корову.
— И сразу же сяду в Дартмурскую тюрьму, отбывать срок за совершенное преступление.
— Нет, нет! Вы вступите с ним в схватку и, конечно, убежите.
— В схватку?
— А Гарольд вбежит в дом, весь покрытый кровью...
— Позвольте полюбопытствовать, чьей кровью?
— Ну, я считаю, что кровь должна быть ваша, а Гарольд настаивает, что его. Для пущего эффекта все должны увидеть следы борьбы, и я придумала, что он разобьет вам нос. Но он считает, что впечатление усилится, если кровь будет литься буквально ручьями. Поэтому мы решили, что вы оба разобьете друг другу носы. Гарольд с криком вбегает в дом, протягивает корову дяде Уоткину, рассказывает, как он ее отнял у грабителя, и все устраивается наилучшим образом. Не может же дядя Уоткин просто сказать «спасибо» и этим ограничиться. Если у него есть хоть капля совести, он должен будет расщедриться на приход. Правда, гениально?
Я встал. Лицо у меня было каменное.
— Гениально — это даже слабо сказано. Но, к сожалению...
— Как, неужели вы отказываетесь? Ведь ясно как день, что вам участие в этом плане не причинит решительно никаких неудобств. Ну, пожертвуете десятью минутами...
— Поймите наконец: я в ваших интригах не участвую.
— В таком случае вы просто свинья.
— Свинья так свинья, но, по крайней мере, не безмозглая. Мне о ваших кознях думать тошно. Слишком хорошо я знаю Растяпу Пинкера. Как именно он все испортит и упечет нас обоих в каталажку — не берусь предсказывать, но уж он этот шанс не упустит. А теперь будьте любезны отдать мне блокнот.
— Какой блокнот? Ах, вы о блокноте Гасси.
— О нем.
— А зачем он вам?
— Нужен, — сурово ответил я, — потому что Гасси его нельзя доверять. Вдруг он его опять потеряет, а найдет ваш дядюшка, и тогда прости-прощай свадьба, никогда не быть Мадлен и Гасси супругами, а для меня это равнозначно самоубийству.
— Для вас?
— Вот именно.
— Да вы-то тут при чем?
— Могу рассказать.
И я кратко обрисовал ей события в «Бринкли-Корт», осложнения, которые возникли после них, и грозную опасность, которая нависнет надо мной, если Гасси сгонят со двора.
— Вы, конечно, понимаете, я не могу сказать ни единого дурного слова о вашей кузине Мадлен, хотя боюсь как чумы священных уз брака с нею. Поймите, она ни сном ни духом невиновата. Я испытывал бы тот же ужас при мысли о женитьбе на самой достойной женщине мира. Просто есть такой тип женщин — их уважаешь, ими восхищаешься, перед ними благоговеешь, но издали. Если они делают попытку приблизиться, от них надо отбиваться дубинкой. Ваша кузина Мадлен принадлежит именно к таким женщинам. Красавица, само обаяние, идеальная подруга для Огастуса Финк-Ноттла, но Бертрам Вустер не выдержит ее общества и дня.
Стиффи даже дыхание затаила.
— Понимаю. Да, наверное, из Мадлен получится такая жена, от которой мужчине хочется сбежать на край света.
— Лично я никогда бы не решился употребить столь сильное выражение, есть грань, за которую благородный человек не должен заходить. Но раз уж вы сами произнесли эти слова, не могу не согласиться, что вы на редкость точно определили суть.
— Ну кто бы мог подумать! Теперь я понимаю, почему вы так стараетесь заполучить этот блокнот.
— Ну разумеется.
— А знаете, в связи с этим открытием мне пришла в голову интересная мысль.
На ее лице опять появилось отрешенное, мечтательное выражение. Она рассеянно гладила Бартоломью ногой по спине.
— Что же вы, давайте блокнот. — Я начал терять терпение.
— Погодите, сейчас я додумаю все до конца... Знаете, Берти, я должна отдать этот блокнот дяде Уоткину.
— Что?!
— Так повелевает мне совесть. Он столько для меня сделал. Много лет заменял отца. Согласитесь, он должен знать, как относится к нему Гасси. Конечно, старику будет тяжело, он-то считает, что его будущий зять — безобидный любитель тритонов, а на самом деле пригрел на груди змею, и эта змея издевается над тем, как он ест суп. Но поскольку вы так любезно согласились помочь нам с Гарольдом и украсть корову, я, так и быть, постараюсь заглушить угрызения совести.
У нас, Вустеров, необыкновенно острый ум. Не прошло и трех минут, как меня осенило, куда она клонит. Это же надо измыслить такое! Меня дрожь пробрала.
Она назначила цену блокнота. Как вам это нравится: утром меня шантажировала собственная любимая тетка, сейчас шантажирует добрая приятельница. Нет, это уж слишком даже для нашего послевоенного времени, когда чуть ли не все считается дозволенным.