— Моя невеста захотела, чтобы я баллотировался, — ответил он, и когда он произносил слово «невеста», его голос переливчато задрожал, как у воркующего со своей горлицей голубка. — Она решила, что я должен делать карьеру.
— Ты-то сам этого хочешь?
— Не особенно, но она очень настаивает.
Сердечное сжатие, возникшее у меня, когда я узнал, что эта штучка заставила его покончить с коктейлями, теперь усилилось. Мне, как человеку бывалому, чем дальше, тем яснее становилось, что на этой горячей любви он рискует сильно обжечься, и я даже чуть было не посоветовал Медяку просто телеграфировать ей: «Между нами все кончено», собрать чемодан и сесть на первый пароход, идущий в Австралию. Но, предчувствуя, что такой совет может его обидеть, я ограничился тем, что спросил, из чего состоит процедура выдвижения или, выражаясь по-американски, «проталкивания» кандидата. Не то чтобы этот вопрос меня особенно занимал, просто хотелось поговорить о чем-то постороннем, не имеющем касательства к его ужасной невесте.
Тень набежала на его лицо, которое, как я забыл сказать, было достойно лицезрения (ясный взор, загорелые щеки, волевой подбородок, медные волосы, прямой нос). Кроме того, оно венчало собой тело, радовавшее глаз мускулистостью и стройностью. Можно сказать, что обликом он напоминал Эсмонда Хаддока, хозяина Деверилл-Холла, который ежемесячно вручал конверт с жалованьем дяде Дживса — Чарли Силверсмиту. С виду такой же лирик, готовый в любую минуту зарифмовать «луну» с «весной», он тем не менее, как и Эсмонд, производил впечатление силача, способного, если потребуется, свалить одним ударом быка. Не знаю, представлялась ли ему такая возможность, ведь быка не так часто можно встретить. Однако людей в студенческие годы он валил без разбора, три года выступая на ринге в тяжелом весе за команду университета. Возможно, среди его жертв попадались и быки.
— Это было похоже на страшный сон, — сказал он, по-прежнему пасмурный из-за воспоминаний о пережитом. — Народу в комнату набилось столько, что не продохнуть, — душегубка да и только, и я должен был сидеть и выслушивать приветствия до полуночи. Потом я стал выступать повсюду с речами.
— Так почему же ты сейчас не в своем округе, не выступаешь с речами? Тебе дали выходной?
— Я приехал нанять секретаршу.
— Неужели у тебя до сих пор не было секретарши?
— Была, конечно, но моя невеста ее уволила. Они не сошлись характерами.
Помнится, я поморщился, узнав, что его невеста ввела запрет на коктейли, но теперь я скроил еще более кислую мину. Чем больше я слышал о его нареченной, тем меньше она внушала мне симпатий. Вот кто легко нашел бы общий язык с Флоренс Крэй, повстречай они друг друга. Ну прямо родственные души, или «несносные третирщицы», как назвала бы их одна моя знакомая горничная.
Я, разумеется, не сказал этого вслух. Всему свое время: время назвать кого-то «несносной третирщицей» и время промолчать. Стоит нелестно высказаться о невесте, и уже, как говорится, погладил против шерстки жениха, а кто рискнет погладить против шерстки бывшего боксера-тяжеловеса?
— У тебя есть кто-нибудь на примете? — спросил я. — Или ты отправишься на ярмарку секретарш и будешь смотреть, что есть в наличии?
— Я имею виды на одну американку, с которой свел знакомство до отъезда из Лондона. Мы на двоих снимали квартиру с Литтлуортом по прозвищу Носач, который тогда писал роман, и она каждый день приходила ему помогать. Носач свои сочинения диктует, и он говорил, что она классная стенографистка и машинистка. У меня есть ее адрес, но, возможно, она уже там не живет. Съезжу после обеда проверю. Ее зовут Магнолия Гленденнон.
— Не может быть.
— Почему?
— Что за имя такое Магнолия!
— Нормальное имя для Южной Каролины, откуда она родом. В Америке в южных штатах этих Магнолий как собак нерезаных. Но я не кончил рассказывать про избрание в парламент. Прежде всего, конечно, твою кандидатуру должны выдвинуть.
— Как ты этого добился?
— Все устроила моя невеста. Она знакома с одним министром, и он пустил в ход свои связи. Его фамилия Филмер.
— А. Б. Филмер?
— Точно. Он твой приятель?
— Я бы так не сказал. Наше мимолетное знакомство произошло на крыше летнего домика, куда нас загнал один желчный лебедь. Опасность сблизила нас ненадолго, но закадычными друзьями мы не стали.
— Где это случилось?
— На острове посреди озера в имении моей тети Агаты в Стипл-Бампли. Ты ведь живешь в Стипл-Бампли и. наверно, бывал у нее.
Тут его посетила ошеломляющая догадка, как тех солдат, которые, по словам Дживса. переглядывались на какой-то Дарьенской вершине[8].
— Леди Уорилдон твоя тетя?
— Самая что ни на есть.
— Она никогда об этом не говорила.
— И не скажет. Скорее она постарается это скрыть.
— Боже, значит, она твоя двоюродная сестра.
— Тетя! Нельзя быть тем и другим сразу.
— Я говорю про Флоренс. Флоренс Крэй, мою невесту.
Не скрою, новость потрясла меня, и если бы я не сидел, то, наверно бы, пошатнулся. Хотя чему тут удивляться. Флоренс принадлежит к тому сорту девиц, которые всегда найдут с кем обручиться: сперва она вверила себя Стилтону Чезрайту, потом мне и, наконец. Перси Горринджу, автору инсценировки ее романа «Морские брызги». Пьеса, кстати, недавно была показана публике в театре герцога Йоркского, но провалилась и была снята с репертуара в первую же субботу. Один критик заявил, что этот спектакль лучше смотрится при опушенном занавесе. Интересно, как Флоренс при ее самомнении перенесла все это?
— Ты обручился с Флоренс? — воскликнул я, все еще ошеломленный посетившей меня догадкой.
— Да. Ты не знал?
— Никто мне ничего не рассказывает. Значит, обручился с Флоренс. Ну-ну.
Менее деликатный человек, чем Бертрам Вустер, возможно, прибавил бы: «Попал ты в переплет» — или что-нибудь из той же оперы, поскольку не приходилось сомневаться, что дело этого несчастного плохо; но уж чего-чего, а деликатности Вустерам не занимать. Я только схватил его руку, потряс ее и пожелал ему счастья. Он поблагодарил меня.
— Тебе можно позавидовать, — сказал я лицемерно.
— Я сам себе завидую.
— Она очаровательная девушка, — продолжал я лицемерить.
— Вот именно.
— Умна к тому же.
— На редкость. Романы пишет.
— Один за другим.
— Ты читал «Морские брызги»?
— Просто из рук не выпускал, — соврал я: на самом деле я и не брал его в руки. — Ты видел пьесу?
— Дважды. Жаль, что она не пошла. Инсценировка Горринджа — детище глупца.
— Да, и непроходимого: я как первый раз его увидел, так сразу и раскусил.
— Жалко, что Флоренс не раскусила.
— Да. Кстати, какова судьба Горринджа? Когда я слышал о нем в последний раз, он был еще женихом Флоренс.
— Она разорвала помолвку.
— И очень мудро поступила. У него были длинные бакенбарды.
— Она считала его виновным в провале пьесы и прямо так ему и сказала.
— Да уж, она не из тех, кто смолчит.
— Что ты имеешь в виду?
— Что искренность, честность и прямодушие у нее в крови.
— Да, это правда.
— Она открыто высказывает свое мнение.
— Всегда.
— Прекрасное свойство.
— В высшей степени.
— Такая девушка, как Флоренс, никому спуску не даст.
— Точно.
Воцарилось молчание. Он сплетал и расплетал пальцы, и я чувствовал по каким-то признакам в его поведении, что он хотел бы что-то сказать, но не может решиться. Помню, такую же робость выказывал его преподобие Пинкер (он же Свинкер), когда собирался с духом, чтобы пригласить меня в Тотли-Тауэрс; или взять собак — они кладут вам лапу на колено и заглядывают в лицо, тихо, без всякого тявканья, но давая понять, что есть тема, на которую у них язык чешется высказаться.
— Берти, — произнес он наконец.
— Ау.
— Берти.
— Да.
— Берти.
— Да здесь я. Прости, но не в родстве ли ты с какой-нибудь испорченной граммофонной пластинкой? Может быть, ею была напугана твоя мать?
И тут слова полились потоком, как будто кто-то вынул затычку.
— Берти, я должен сказать тебе кое-что о Флоренс, хотя ты ее двоюродный брат и, наверно, все это и без меня прекрасно знаешь. Она чудесная девушка и, в общем, безупречная во всех отношениях, но у нее есть одна черта, довольно неудобная для тех, кто ее любит и помолвлен с ней. Не подумай, что я ее осуждаю.
— Что ты, что ты.
— Я говорю об этом так, между прочим.
— Конечно.
— Так вот, она не прощает поражений. Чтобы она не разочаровалась в тебе, ты должен выйти победителем. Она ведет себя, как сказочные принцессы, которые заставляли добрых молодцев исполнять желания: то заберись им на хрустальную гору, то добудь волосок из бороды татарского хана, а не справился — катись колбаской.
Я припомнил, что это за принцессы, о которых говорил Медяк: я всегда считал их дурехами. Почему, собственно, умение жениха забираться на хрустальные горы — залог счастливого брака? Вряд ли это умение будет требоваться чаще, чем раз в десять лет.
— Горриндж. — продолжал Медяк, — потерпел неудачу, и она стала для него роковой. Мне рассказывали, что когда-то Флоренс была помолвлена с жокеем-аристократом и забраковала его, потому что он упал с лошади, беря препятствие на скачках «Гранд нэшнл». Она очень требовательна к людям. Разумеется, я восхищаюсь этим.
— Ну, разумеется.
— Такая девушка имеет право высоко держать планку.
— Несомненно.
— Но, как я уже сказал, ее требовательность ставит меня в затруднительное положение. Бог знает, почему она вбила себе в голову, что я должен победить на этих выборах в Маркет-Снодсбери (мне-то всегда казалось, что она равнодушна к политике), так что если я проиграю, то прости-прощай наша любовь. Поэтому…
— Настал момент, когда все люди доброй воли должны прийти на помощь партии?
— Вот именно. Ты будешь за меня агитировать. Так агитируй и в хвост и в гриву и позаботься, чтобы Дживс от тебя не отставал. Я просто обязан победить.
— Можешь на нас положиться.
— Спасибо, Берти, я всегда знал, что ты настоящий друг. А сейчас пойдем пообедаем.
Глава 4
— Ты-то сам этого хочешь?
— Не особенно, но она очень настаивает.
Сердечное сжатие, возникшее у меня, когда я узнал, что эта штучка заставила его покончить с коктейлями, теперь усилилось. Мне, как человеку бывалому, чем дальше, тем яснее становилось, что на этой горячей любви он рискует сильно обжечься, и я даже чуть было не посоветовал Медяку просто телеграфировать ей: «Между нами все кончено», собрать чемодан и сесть на первый пароход, идущий в Австралию. Но, предчувствуя, что такой совет может его обидеть, я ограничился тем, что спросил, из чего состоит процедура выдвижения или, выражаясь по-американски, «проталкивания» кандидата. Не то чтобы этот вопрос меня особенно занимал, просто хотелось поговорить о чем-то постороннем, не имеющем касательства к его ужасной невесте.
Тень набежала на его лицо, которое, как я забыл сказать, было достойно лицезрения (ясный взор, загорелые щеки, волевой подбородок, медные волосы, прямой нос). Кроме того, оно венчало собой тело, радовавшее глаз мускулистостью и стройностью. Можно сказать, что обликом он напоминал Эсмонда Хаддока, хозяина Деверилл-Холла, который ежемесячно вручал конверт с жалованьем дяде Дживса — Чарли Силверсмиту. С виду такой же лирик, готовый в любую минуту зарифмовать «луну» с «весной», он тем не менее, как и Эсмонд, производил впечатление силача, способного, если потребуется, свалить одним ударом быка. Не знаю, представлялась ли ему такая возможность, ведь быка не так часто можно встретить. Однако людей в студенческие годы он валил без разбора, три года выступая на ринге в тяжелом весе за команду университета. Возможно, среди его жертв попадались и быки.
— Это было похоже на страшный сон, — сказал он, по-прежнему пасмурный из-за воспоминаний о пережитом. — Народу в комнату набилось столько, что не продохнуть, — душегубка да и только, и я должен был сидеть и выслушивать приветствия до полуночи. Потом я стал выступать повсюду с речами.
— Так почему же ты сейчас не в своем округе, не выступаешь с речами? Тебе дали выходной?
— Я приехал нанять секретаршу.
— Неужели у тебя до сих пор не было секретарши?
— Была, конечно, но моя невеста ее уволила. Они не сошлись характерами.
Помнится, я поморщился, узнав, что его невеста ввела запрет на коктейли, но теперь я скроил еще более кислую мину. Чем больше я слышал о его нареченной, тем меньше она внушала мне симпатий. Вот кто легко нашел бы общий язык с Флоренс Крэй, повстречай они друг друга. Ну прямо родственные души, или «несносные третирщицы», как назвала бы их одна моя знакомая горничная.
Я, разумеется, не сказал этого вслух. Всему свое время: время назвать кого-то «несносной третирщицей» и время промолчать. Стоит нелестно высказаться о невесте, и уже, как говорится, погладил против шерстки жениха, а кто рискнет погладить против шерстки бывшего боксера-тяжеловеса?
— У тебя есть кто-нибудь на примете? — спросил я. — Или ты отправишься на ярмарку секретарш и будешь смотреть, что есть в наличии?
— Я имею виды на одну американку, с которой свел знакомство до отъезда из Лондона. Мы на двоих снимали квартиру с Литтлуортом по прозвищу Носач, который тогда писал роман, и она каждый день приходила ему помогать. Носач свои сочинения диктует, и он говорил, что она классная стенографистка и машинистка. У меня есть ее адрес, но, возможно, она уже там не живет. Съезжу после обеда проверю. Ее зовут Магнолия Гленденнон.
— Не может быть.
— Почему?
— Что за имя такое Магнолия!
— Нормальное имя для Южной Каролины, откуда она родом. В Америке в южных штатах этих Магнолий как собак нерезаных. Но я не кончил рассказывать про избрание в парламент. Прежде всего, конечно, твою кандидатуру должны выдвинуть.
— Как ты этого добился?
— Все устроила моя невеста. Она знакома с одним министром, и он пустил в ход свои связи. Его фамилия Филмер.
— А. Б. Филмер?
— Точно. Он твой приятель?
— Я бы так не сказал. Наше мимолетное знакомство произошло на крыше летнего домика, куда нас загнал один желчный лебедь. Опасность сблизила нас ненадолго, но закадычными друзьями мы не стали.
— Где это случилось?
— На острове посреди озера в имении моей тети Агаты в Стипл-Бампли. Ты ведь живешь в Стипл-Бампли и. наверно, бывал у нее.
Тут его посетила ошеломляющая догадка, как тех солдат, которые, по словам Дживса. переглядывались на какой-то Дарьенской вершине[8].
— Леди Уорилдон твоя тетя?
— Самая что ни на есть.
— Она никогда об этом не говорила.
— И не скажет. Скорее она постарается это скрыть.
— Боже, значит, она твоя двоюродная сестра.
— Тетя! Нельзя быть тем и другим сразу.
— Я говорю про Флоренс. Флоренс Крэй, мою невесту.
Не скрою, новость потрясла меня, и если бы я не сидел, то, наверно бы, пошатнулся. Хотя чему тут удивляться. Флоренс принадлежит к тому сорту девиц, которые всегда найдут с кем обручиться: сперва она вверила себя Стилтону Чезрайту, потом мне и, наконец. Перси Горринджу, автору инсценировки ее романа «Морские брызги». Пьеса, кстати, недавно была показана публике в театре герцога Йоркского, но провалилась и была снята с репертуара в первую же субботу. Один критик заявил, что этот спектакль лучше смотрится при опушенном занавесе. Интересно, как Флоренс при ее самомнении перенесла все это?
— Ты обручился с Флоренс? — воскликнул я, все еще ошеломленный посетившей меня догадкой.
— Да. Ты не знал?
— Никто мне ничего не рассказывает. Значит, обручился с Флоренс. Ну-ну.
Менее деликатный человек, чем Бертрам Вустер, возможно, прибавил бы: «Попал ты в переплет» — или что-нибудь из той же оперы, поскольку не приходилось сомневаться, что дело этого несчастного плохо; но уж чего-чего, а деликатности Вустерам не занимать. Я только схватил его руку, потряс ее и пожелал ему счастья. Он поблагодарил меня.
— Тебе можно позавидовать, — сказал я лицемерно.
— Я сам себе завидую.
— Она очаровательная девушка, — продолжал я лицемерить.
— Вот именно.
— Умна к тому же.
— На редкость. Романы пишет.
— Один за другим.
— Ты читал «Морские брызги»?
— Просто из рук не выпускал, — соврал я: на самом деле я и не брал его в руки. — Ты видел пьесу?
— Дважды. Жаль, что она не пошла. Инсценировка Горринджа — детище глупца.
— Да, и непроходимого: я как первый раз его увидел, так сразу и раскусил.
— Жалко, что Флоренс не раскусила.
— Да. Кстати, какова судьба Горринджа? Когда я слышал о нем в последний раз, он был еще женихом Флоренс.
— Она разорвала помолвку.
— И очень мудро поступила. У него были длинные бакенбарды.
— Она считала его виновным в провале пьесы и прямо так ему и сказала.
— Да уж, она не из тех, кто смолчит.
— Что ты имеешь в виду?
— Что искренность, честность и прямодушие у нее в крови.
— Да, это правда.
— Она открыто высказывает свое мнение.
— Всегда.
— Прекрасное свойство.
— В высшей степени.
— Такая девушка, как Флоренс, никому спуску не даст.
— Точно.
Воцарилось молчание. Он сплетал и расплетал пальцы, и я чувствовал по каким-то признакам в его поведении, что он хотел бы что-то сказать, но не может решиться. Помню, такую же робость выказывал его преподобие Пинкер (он же Свинкер), когда собирался с духом, чтобы пригласить меня в Тотли-Тауэрс; или взять собак — они кладут вам лапу на колено и заглядывают в лицо, тихо, без всякого тявканья, но давая понять, что есть тема, на которую у них язык чешется высказаться.
— Берти, — произнес он наконец.
— Ау.
— Берти.
— Да.
— Берти.
— Да здесь я. Прости, но не в родстве ли ты с какой-нибудь испорченной граммофонной пластинкой? Может быть, ею была напугана твоя мать?
И тут слова полились потоком, как будто кто-то вынул затычку.
— Берти, я должен сказать тебе кое-что о Флоренс, хотя ты ее двоюродный брат и, наверно, все это и без меня прекрасно знаешь. Она чудесная девушка и, в общем, безупречная во всех отношениях, но у нее есть одна черта, довольно неудобная для тех, кто ее любит и помолвлен с ней. Не подумай, что я ее осуждаю.
— Что ты, что ты.
— Я говорю об этом так, между прочим.
— Конечно.
— Так вот, она не прощает поражений. Чтобы она не разочаровалась в тебе, ты должен выйти победителем. Она ведет себя, как сказочные принцессы, которые заставляли добрых молодцев исполнять желания: то заберись им на хрустальную гору, то добудь волосок из бороды татарского хана, а не справился — катись колбаской.
Я припомнил, что это за принцессы, о которых говорил Медяк: я всегда считал их дурехами. Почему, собственно, умение жениха забираться на хрустальные горы — залог счастливого брака? Вряд ли это умение будет требоваться чаще, чем раз в десять лет.
— Горриндж. — продолжал Медяк, — потерпел неудачу, и она стала для него роковой. Мне рассказывали, что когда-то Флоренс была помолвлена с жокеем-аристократом и забраковала его, потому что он упал с лошади, беря препятствие на скачках «Гранд нэшнл». Она очень требовательна к людям. Разумеется, я восхищаюсь этим.
— Ну, разумеется.
— Такая девушка имеет право высоко держать планку.
— Несомненно.
— Но, как я уже сказал, ее требовательность ставит меня в затруднительное положение. Бог знает, почему она вбила себе в голову, что я должен победить на этих выборах в Маркет-Снодсбери (мне-то всегда казалось, что она равнодушна к политике), так что если я проиграю, то прости-прощай наша любовь. Поэтому…
— Настал момент, когда все люди доброй воли должны прийти на помощь партии?
— Вот именно. Ты будешь за меня агитировать. Так агитируй и в хвост и в гриву и позаботься, чтобы Дживс от тебя не отставал. Я просто обязан победить.
— Можешь на нас положиться.
— Спасибо, Берти, я всегда знал, что ты настоящий друг. А сейчас пойдем пообедаем.
Глава 4
Обогатив клеточный материал отличным обедом, который всегда подают в отеле «Баррибо», и условившись, что Медяк заедет за мной ближе к вечеру (мой собственный спортивный автомобиль слег с нервным расстройством), мы двинулись в разные стороны: он — на поиски Магнолии Гленденнон, а я — обратно в фамильную цитадель.
Понятно, что я шел по лондонским улицам в глубоком раздумье. На днях я читал приключенческий роман, где про героиню было сказано, что от удара в глаз у нее мысли разбежались в разные стороны, и я подумал, что мы с ней два сапога пара.
На душе у меня было муторно. Тяжело узнать, что твой старинный приятель, и притом закадычный, стад женихом Флоренс Крэй. Я вспомнил, что ощущал я сам, оказавшись в этой неприятной роли. Я тогда чувствовал себя замурованным в подземелье узником «Тайной девятки».
Хотя скажу справедливости ради, что ее облицовка была просто загляденье. В кладовой моей памяти сохранилась картина, относящаяся ко времени жениховства Стилтона Чезрайта: высокая пепельная блондинка с гибкой фигурой и потрясающим профилем. Девушка с такими внешними данными вполне могла стать украшением гарема одного из султанов, что посолиднее. Я хоть и давно ее не видел, но предполагал, что все эти достоинства по-прежнему при ней. Недаром Медяк, говоря о своей возлюбленной, с такой легкостью перевоплотился в воркующего голубка!
Но смазливая внешность — еще не все. Взвешивая все «за» и «против», надо учитывать, что Флоренс командирша по природе и видит своего суженого этаким расторопным мальчиком на побегушках. С самого детства она была… как это… начинается с «д»… нет, вылетело слово… но сейчас вы поймете, что я хочу сказать. Еще в школе я выиграл конкурс на лучшее знание библейских текстов, для чего мне, естественно, потребовалось как следует изучить Священное Писание, и во время своих занятий я как-то наткнулся на рассказ про военного, который говорил одному: «пойди», и тот шел: и другому: «приди», и тот приходил[9]. Ну, в точности как Флоренс. Уж она бы задала жару тому, кто осмелился бы прийти, когда она сказала: «пойди» или наоборот. Деспотичная — вот слово, которое я пытался вспомнить. Она была деспотичной, как уличный регулировщик. Неудивительно, что на душе у меня было муторно. Я считал, что Медяк сорвал в саду любви лимон, по ошибке приняв его за персик.
Но потом мои мысли приняли менее мрачное направление. Такое частенько случается после хорошего обеда, даже если за ним вы не выпили ни капли. Я напомнил себе, что многим мужьям даже нравится, когда жены заставляют их крутиться, и, возможно, Медяк был как раз из таких. Не исключено, что он придерживался той точки зрения, что, если жена учит тебя сидеть смирно, служить и по команде брать кусочки сахара, положенные тебе на нос, этому надо радоваться, ведь, значит, она проявляет к тебе интерес.
Приободрившись, я потянулся за портсигаром, но не успел я открыть его, как уже — растяпа этакий! — выронил на мостовую. Я сошел с тротуара, чтобы поднять его, но тут за моей спиной раздался автомобильный гудок, и, начав делать пируэт, я увидел, что через какие-нибудь две секунды борт мне протаранит мчащееся такси.
Сложность пируэта — говорю это для непосвященных — состоит в том, что, если вы не танцовщик, у вас могут заплестись ноги; как раз это со мной и произошло. Мой левый ботинок зацепился за правую лодыжку, я потерял равновесие, покачнулся и через долю секунды повалился, словно какое-нибудь величественное дерево под топором дровосека; я сидел на мостовой с разбежавшимися мыслями в голове, и тут чья-то незримая рука вцепилась в мой локоть и вытащила меня на безопасный берег. Такси проехало и свернуло за угол.
Разумеется, первое, что делает в таких случаях человек, наделенный тонкими чувствами, это благодарит своего храброго спасителя. Я повернулся, чтобы так поступить, и увидел, что мой храбрый спаситель — вот так сюрприз! — не кто иной как Дживе. Свалился как снег на голову. Я понятия не имел, что он тут делает, и в первый момент даже подумал, что это не он, а его астральное тело.
— Дживс! — выпалил я. Я почти уверен, что это слово сюда подходит. В общем, пусть будет так: выпалил.
— Добрый день, сэр. Надеюсь, вы не пострадали. Вы были на волосок от гибели.
— Вот именно. Не скажу, что целая жизнь промелькнула в этот миг перед моим мысленным взором, но уж добрая ее половина точно. Но вы…
— Не стоит благодарности, сэр.
— Если бы не вы, завтра мое имя фигурировало бы в колонке некрологов.
— Рад был помочь, сэр.
— Удивительное дело, вы — как американская морская пехота: всегда словно из-под земли вырастаете в критический момент. Помню, как вы появились в тот раз, когда А. Б. Филмер и я выясняли отношения с лебедем, и подобным случаям несть числа. Когда буду в следующий раз молиться, обязательно распишу в красках ваши благодеяния. Но что вас занесло в эти края? Кстати, где мы находимся?
— На Керзон-стрит, сэр.
— Да, конечно. Я бы сам сообразил, если бы не погрузился в размышления.
— Вы были погружены в размышления, сэр?
— С головой. Я расскажу об этом после. Кажется, здесь неподалеку находится ваш клуб?
— Да, сэр, за углом. В ваше отстутствие я упаковал вещи и решил пойти туда пообедать.
— На мое счастье. Если бы вы не пошли в клуб, я был бы сейчас… Как там в вашей прибаутке? Где про колесо.
— «Всего лишь пыль под колесом твоей повозки»[10], сэр.
— Или, скорее, повозки таксиста. Почему вы так испытующе на меня смотрите, Дживе?
— Мне кажется, что после этого неприятного происшествия у вас несколько взъерошенный вид, сэр. Если вы позволите, я бы предложил вам сейчас направиться вместе со мной в клуб «Подручный Ганимеда».
— Понял. Вы меня там умоете и почистите.
— Именно так, сэр.
— И, может быть, дадите виски с содовой?
— Разумеется, сэр.
— Мне это будет очень кстати. Медяк без пяти минут трезвенник, так что коктейлей мы до обеда не пили. И знаете, почему он не пьет? Потому что девица, с которой он помолвлен, неразумно толкает его к воздержанию от спиртного. И знаете, кто эта девица? Моя двоюродная сестра Флоренс Крэй.
— В самом деле, сэр?
Разумеется, я не рассчитывал, что он выпучит глаза и запрыгает по тротуару: он сдержанно реагировал на любую новость, какой бы сногсшибательной она ни была: но я понял по тому, как изогнулась и поднялась на три миллиметра его бровь, что мое сообщение его заинтересовало. И его реплика «В самом деле, сэр?» несла, что называется, большую смысловую нагрузку. Он подразумевал под этим, что такой поворот событий мне на руку, потому что как только бывшая невеста заключает новую помолвку, она перестает представлять потенциальную угрозу для бывшего жениха, и можно больше не опасаться, что она вдруг передумает. Я разгадал подтекст и полностью согласился с Дживсом, хотя, естественно, не заявил об этом вслух.
Дело в том, что Дживс всегда помогает мне выпутываться из недоразумений с прекрасным полом, и он знает всю подноготную про разнообразных женщин, которым время от времени едва не удается затащить меня под венец; но, разумеется, мы с ним не обсуждаем их. Обсуждать женщину, на наш взгляд, значит трепать ее имя, а трепать имя женщины не в правилках Вустеров. И Дживсов тоже. Не поручусь за Чарли Силверсмита, но думаю, что и он не нарушает в этом отношении моральный кодекс. Подобные неписаные правила впитываются с молоком матери.
Словом, я просто сообщил Дживсу, что Флоренс заставила Медяка баллотироваться в парламент и что мы будем агитировать за него избирателей, и попросил его не жалеть сил, чтобы сформировать у них надлежащее мнение. После того как он ответил: «Да, сэр», «Слушаюсь, сэр» и «Понимаю, сэр», мы проследовали в клуб «Подручный Ганимеда».
В клубе было как нельзя уютней. Неудивительно, что Дживс предпочитает проводить здесь большую часть свободного времени. По сравнению с «Клубом шалопаев» этот клуб, конечно, был пресноват. Я справедливо предполагал, что не увижу здесь в обеденнное время ни разбросанного хлеба, ни рассыпанного сахара: это никак не вязалось бы с тем, что здешняя публика — пожилые дворецкие и камердинеры в летах, однако в отношении комфорта пожаловаться было не на что. Грохнувшись на мостовую, я ушиб мягкие места, и я почувствовал себя лучше только после того, как, умытый и почищенный, снова в полном параде погрузился в глубокое кресло в курительной комнате.
Потягивая виски с содовой, я вернулся к разговору о баллотировке Медяка, которая, естественно, была темой дня.
— Думаете, он имеет шансы, Дживс?
Он ответил не с кондачка, а все взвесив, как будто решался на вложение денег.
— Трудно сказать, сэр. Маркет-Снодсбери, как и многие другие провинциальные городки Англии, можно назвать чопорным. Там придают большое значение респектабельности.
— Медяк достаточно респектабелен.
— Вы правы, сэр, но вам же известно: он человек с прошлым.
— Так, мелкие грешки.
— Однако узнай о них избиратели — и он лишится их поддержки.
— Но ведь узнать им неоткуда. Правда, он есть в клубной книге…
— Одиннадцать страниц, сэр.
— Но вы уверяете, что ее содержание никогда не будет разглашено.
— Никогда, сэр. На этот счет мистер Уиншип может быть совершенно спокоен.
От слов Дживса я вздохнул свободнее.
— Дживс, — сказал я, — от ваших слов я вздохнул свободнее. Вы же знаете, я всегда тревожусь из-за клубной книги. Ее ведь хранят под замком?
— В общем, нет, сэр, но она надежно пристроена в кабинете секретаря.
— Тогда не о чем беспокоиться.
— Я бы так не сказал, сэр. У мистера Уиншнпа, наверно, были товарищи по проделкам, и они могут по неосторожности поделиться с кем-нибудь воспоминаниями, которые попадут в светскую хронику крупных газет и оттуда — в газеты Маркет-Снолсбери. По-моему, их всего две, и одна из них — непримиримый противник консерваторов, которых представляет мистер Уиншип. Такое может произойти, и последствия будут катастрофическими. В данный момент я не имею возможности узнать, кто именно соперник мистера Уиншипа. но я уверен, что он — образец респектабельности и что его прошлое можно без ущерба для него подвергнуть самому дотошному расследованию.
— Что за мрачность, Дживс? Почему вы не рвете розы? Поэт Геррик осудил бы вас.
— Простите, сэр. Я не знал, что вы принимаете судьбу мистера Уиншипа так близко к сердцу, иначе я был бы более осторожен в высказываниях. Для него очень важно победить на выборах?
— Жизненно необходимо. Флоренс укажет ему на дверь, если он проиграет.
— Вы шутите, сэр?
— Он сам так говорит, и думаю, он прав. Его доводы весьма убедительны. Он говорит, она очень требовательна к людям и не прощает поражений. Доподлинно известно, что она дала отставку Перси Горринджу из-за того, что пьеса, которую он написал по ее роману, выдержала только три представления.
— В самом деле, сэр?
— Проверенный факт.
— В таком случае будем надеяться, что мои опасения не оправдаются, сэр.
В то время, когда мы тешили себя надеждой на то, что его опасения не оправдаются, на мой стакан с виски упала тень, и я увидел, что около нас стоит еще один член клуба — человечек из разряда «спасайся кто может», с брюшком, одетый скорее по-загородному, чем по-городскому, в галстуке, говорящем о его принадлежности к Сторожевой бригаде, хотя вряд ли это могло быть так. В отношении его манер мне в тот момент не пришло на ум более точного эпитета, чем «фамильярные», но, заглянув потом в словарь синонимов из библиотеки Дживса, я обнаружил, что они были «панибратскими, развязными, нахальными, несдержанными, непочтительными, хамскими, бесцеремонными и назойливыми». Если я скажу вам, что первым делом он ткнул Дживса под ребра корявым указательным пальцем, вы поймете, что я имею в виду.
— Привет, Реджи. — сказал он, и я замер в кресле, потрясенный открытием, что Дживса зовут Реджинальдом. Мне раньше и в голову не приходило, что у Дживса есть имя. Хорошо еще, что не Берти, а то какая возникла бы путаница.
— Добрый день, — ответил Дживс, и мне стало ясно, что этот господин не входит в круг его ближайших друзей. В голосе Дживса сквозила холодность, которой мог пренебречь разве что такой несдержанный и непочтительный человек, как его знакомец.
Тип «спасайся кто может», казалось, не заметил, что ему не рады. Он продолжал вести себя так, как будто встретил старинного приятеля.
— Как делишки, Реджи?
— Спасибо, пребываю в добром здравии.
— Ты что, похудел? Тебе нужно жить в деревне, как я, и питаться настоящим деревенским маслом. А вам, голубок, — обратился он ко мне, — нужно быть поосторожней с танцами на проезжей части. Я ехал в том такси и подумал, что вам крышка. Вы Вустер?
— Да, — изумленно ответил я. Я и не знал, что стал знаменитостью.
— Я так и думал. У меня хорошая память на лица. Ладно, заболтался я с вами. Мне нужно зайти к секретарю по одному делу. Рад был увидеться, Реджи.
— До свидания.
— Вустер, старина, рад был увидеться.
Я попрощался с ним, и он нас покинул. Я обратился к Дживсу: ошеломляющая догадка, о которой я говорил раньше, неслась на всех парусах.
— Кто это был?
Он ответил не сразу: очевидно, он был так шокирован, что не мог вести беседу. Только после глотка ликера к нему вернулось самообладание. Когда он все-таки заговорил, по его тону было понятно, что он вообще предпочел бы не высказываться на эту тему.
— Тот человек, о котором вы упомянули за завтраком, сэр. Бингли. — он произнес это имя так, как будто оно оскверняло его рот.
Я обомлел. Меня бы мог сейчас сразить наповал даже удар зубочисткой.
— Бингли? Нипочем бы его не узнал. Он совершенно изменился. Когда-то он был худой и очень мрачный, просто туча тучей. Казалось, он вечно погружен в мысли о грядущей революции, которая предоставит ему свободу гнаться за мной по Парк-лейн с обагренным кровью ножом.
Ликер, казалось, возвратил Дживсу душевное равновесие. Теперь в его голосе слышалось привычное спокойствие.
— Думаю, в то время, когда он работал у вас, он придерживался крайне левых взглядов. Они поправели, когда он стал собственником.
— Собственником?
— Его дядя, владелец лавки, умер и оставил ему в наследство дом и круглую сумму.
— Думаю, перемена взглядов под влиянием полученного наследства — частое явление среди таких людей, как Бингли.
— Очень распространенное. Они начинают смотреть на грядущую революцию с другой точки зрения.
— Понимаю вашу мысль. Они не хотят, чтобы за ними гнались по Парк-лейн с обагренными кровью ножами. Он все еще камердинер?
— Он удалился на покой. Ныне он праздный обыватель Маркет-Снодсбери.
— Маркет-Снодсбери? Забавно.
— Простите, сэр?
— Я хотел сказать, странно, что он живет именно в Маркет-Снодсбери.
— Многие люди живут в Маркет-Снодсбери, сэр.
— Но ведь мы сейчас как раз туда едем. Интересное совпадение. Там, судя по всему, находится дом его дяди.
Понятно, что я шел по лондонским улицам в глубоком раздумье. На днях я читал приключенческий роман, где про героиню было сказано, что от удара в глаз у нее мысли разбежались в разные стороны, и я подумал, что мы с ней два сапога пара.
На душе у меня было муторно. Тяжело узнать, что твой старинный приятель, и притом закадычный, стад женихом Флоренс Крэй. Я вспомнил, что ощущал я сам, оказавшись в этой неприятной роли. Я тогда чувствовал себя замурованным в подземелье узником «Тайной девятки».
Хотя скажу справедливости ради, что ее облицовка была просто загляденье. В кладовой моей памяти сохранилась картина, относящаяся ко времени жениховства Стилтона Чезрайта: высокая пепельная блондинка с гибкой фигурой и потрясающим профилем. Девушка с такими внешними данными вполне могла стать украшением гарема одного из султанов, что посолиднее. Я хоть и давно ее не видел, но предполагал, что все эти достоинства по-прежнему при ней. Недаром Медяк, говоря о своей возлюбленной, с такой легкостью перевоплотился в воркующего голубка!
Но смазливая внешность — еще не все. Взвешивая все «за» и «против», надо учитывать, что Флоренс командирша по природе и видит своего суженого этаким расторопным мальчиком на побегушках. С самого детства она была… как это… начинается с «д»… нет, вылетело слово… но сейчас вы поймете, что я хочу сказать. Еще в школе я выиграл конкурс на лучшее знание библейских текстов, для чего мне, естественно, потребовалось как следует изучить Священное Писание, и во время своих занятий я как-то наткнулся на рассказ про военного, который говорил одному: «пойди», и тот шел: и другому: «приди», и тот приходил[9]. Ну, в точности как Флоренс. Уж она бы задала жару тому, кто осмелился бы прийти, когда она сказала: «пойди» или наоборот. Деспотичная — вот слово, которое я пытался вспомнить. Она была деспотичной, как уличный регулировщик. Неудивительно, что на душе у меня было муторно. Я считал, что Медяк сорвал в саду любви лимон, по ошибке приняв его за персик.
Но потом мои мысли приняли менее мрачное направление. Такое частенько случается после хорошего обеда, даже если за ним вы не выпили ни капли. Я напомнил себе, что многим мужьям даже нравится, когда жены заставляют их крутиться, и, возможно, Медяк был как раз из таких. Не исключено, что он придерживался той точки зрения, что, если жена учит тебя сидеть смирно, служить и по команде брать кусочки сахара, положенные тебе на нос, этому надо радоваться, ведь, значит, она проявляет к тебе интерес.
Приободрившись, я потянулся за портсигаром, но не успел я открыть его, как уже — растяпа этакий! — выронил на мостовую. Я сошел с тротуара, чтобы поднять его, но тут за моей спиной раздался автомобильный гудок, и, начав делать пируэт, я увидел, что через какие-нибудь две секунды борт мне протаранит мчащееся такси.
Сложность пируэта — говорю это для непосвященных — состоит в том, что, если вы не танцовщик, у вас могут заплестись ноги; как раз это со мной и произошло. Мой левый ботинок зацепился за правую лодыжку, я потерял равновесие, покачнулся и через долю секунды повалился, словно какое-нибудь величественное дерево под топором дровосека; я сидел на мостовой с разбежавшимися мыслями в голове, и тут чья-то незримая рука вцепилась в мой локоть и вытащила меня на безопасный берег. Такси проехало и свернуло за угол.
Разумеется, первое, что делает в таких случаях человек, наделенный тонкими чувствами, это благодарит своего храброго спасителя. Я повернулся, чтобы так поступить, и увидел, что мой храбрый спаситель — вот так сюрприз! — не кто иной как Дживе. Свалился как снег на голову. Я понятия не имел, что он тут делает, и в первый момент даже подумал, что это не он, а его астральное тело.
— Дживс! — выпалил я. Я почти уверен, что это слово сюда подходит. В общем, пусть будет так: выпалил.
— Добрый день, сэр. Надеюсь, вы не пострадали. Вы были на волосок от гибели.
— Вот именно. Не скажу, что целая жизнь промелькнула в этот миг перед моим мысленным взором, но уж добрая ее половина точно. Но вы…
— Не стоит благодарности, сэр.
— Если бы не вы, завтра мое имя фигурировало бы в колонке некрологов.
— Рад был помочь, сэр.
— Удивительное дело, вы — как американская морская пехота: всегда словно из-под земли вырастаете в критический момент. Помню, как вы появились в тот раз, когда А. Б. Филмер и я выясняли отношения с лебедем, и подобным случаям несть числа. Когда буду в следующий раз молиться, обязательно распишу в красках ваши благодеяния. Но что вас занесло в эти края? Кстати, где мы находимся?
— На Керзон-стрит, сэр.
— Да, конечно. Я бы сам сообразил, если бы не погрузился в размышления.
— Вы были погружены в размышления, сэр?
— С головой. Я расскажу об этом после. Кажется, здесь неподалеку находится ваш клуб?
— Да, сэр, за углом. В ваше отстутствие я упаковал вещи и решил пойти туда пообедать.
— На мое счастье. Если бы вы не пошли в клуб, я был бы сейчас… Как там в вашей прибаутке? Где про колесо.
— «Всего лишь пыль под колесом твоей повозки»[10], сэр.
— Или, скорее, повозки таксиста. Почему вы так испытующе на меня смотрите, Дживе?
— Мне кажется, что после этого неприятного происшествия у вас несколько взъерошенный вид, сэр. Если вы позволите, я бы предложил вам сейчас направиться вместе со мной в клуб «Подручный Ганимеда».
— Понял. Вы меня там умоете и почистите.
— Именно так, сэр.
— И, может быть, дадите виски с содовой?
— Разумеется, сэр.
— Мне это будет очень кстати. Медяк без пяти минут трезвенник, так что коктейлей мы до обеда не пили. И знаете, почему он не пьет? Потому что девица, с которой он помолвлен, неразумно толкает его к воздержанию от спиртного. И знаете, кто эта девица? Моя двоюродная сестра Флоренс Крэй.
— В самом деле, сэр?
Разумеется, я не рассчитывал, что он выпучит глаза и запрыгает по тротуару: он сдержанно реагировал на любую новость, какой бы сногсшибательной она ни была: но я понял по тому, как изогнулась и поднялась на три миллиметра его бровь, что мое сообщение его заинтересовало. И его реплика «В самом деле, сэр?» несла, что называется, большую смысловую нагрузку. Он подразумевал под этим, что такой поворот событий мне на руку, потому что как только бывшая невеста заключает новую помолвку, она перестает представлять потенциальную угрозу для бывшего жениха, и можно больше не опасаться, что она вдруг передумает. Я разгадал подтекст и полностью согласился с Дживсом, хотя, естественно, не заявил об этом вслух.
Дело в том, что Дживс всегда помогает мне выпутываться из недоразумений с прекрасным полом, и он знает всю подноготную про разнообразных женщин, которым время от времени едва не удается затащить меня под венец; но, разумеется, мы с ним не обсуждаем их. Обсуждать женщину, на наш взгляд, значит трепать ее имя, а трепать имя женщины не в правилках Вустеров. И Дживсов тоже. Не поручусь за Чарли Силверсмита, но думаю, что и он не нарушает в этом отношении моральный кодекс. Подобные неписаные правила впитываются с молоком матери.
Словом, я просто сообщил Дживсу, что Флоренс заставила Медяка баллотироваться в парламент и что мы будем агитировать за него избирателей, и попросил его не жалеть сил, чтобы сформировать у них надлежащее мнение. После того как он ответил: «Да, сэр», «Слушаюсь, сэр» и «Понимаю, сэр», мы проследовали в клуб «Подручный Ганимеда».
В клубе было как нельзя уютней. Неудивительно, что Дживс предпочитает проводить здесь большую часть свободного времени. По сравнению с «Клубом шалопаев» этот клуб, конечно, был пресноват. Я справедливо предполагал, что не увижу здесь в обеденнное время ни разбросанного хлеба, ни рассыпанного сахара: это никак не вязалось бы с тем, что здешняя публика — пожилые дворецкие и камердинеры в летах, однако в отношении комфорта пожаловаться было не на что. Грохнувшись на мостовую, я ушиб мягкие места, и я почувствовал себя лучше только после того, как, умытый и почищенный, снова в полном параде погрузился в глубокое кресло в курительной комнате.
Потягивая виски с содовой, я вернулся к разговору о баллотировке Медяка, которая, естественно, была темой дня.
— Думаете, он имеет шансы, Дживс?
Он ответил не с кондачка, а все взвесив, как будто решался на вложение денег.
— Трудно сказать, сэр. Маркет-Снодсбери, как и многие другие провинциальные городки Англии, можно назвать чопорным. Там придают большое значение респектабельности.
— Медяк достаточно респектабелен.
— Вы правы, сэр, но вам же известно: он человек с прошлым.
— Так, мелкие грешки.
— Однако узнай о них избиратели — и он лишится их поддержки.
— Но ведь узнать им неоткуда. Правда, он есть в клубной книге…
— Одиннадцать страниц, сэр.
— Но вы уверяете, что ее содержание никогда не будет разглашено.
— Никогда, сэр. На этот счет мистер Уиншип может быть совершенно спокоен.
От слов Дживса я вздохнул свободнее.
— Дживс, — сказал я, — от ваших слов я вздохнул свободнее. Вы же знаете, я всегда тревожусь из-за клубной книги. Ее ведь хранят под замком?
— В общем, нет, сэр, но она надежно пристроена в кабинете секретаря.
— Тогда не о чем беспокоиться.
— Я бы так не сказал, сэр. У мистера Уиншнпа, наверно, были товарищи по проделкам, и они могут по неосторожности поделиться с кем-нибудь воспоминаниями, которые попадут в светскую хронику крупных газет и оттуда — в газеты Маркет-Снолсбери. По-моему, их всего две, и одна из них — непримиримый противник консерваторов, которых представляет мистер Уиншип. Такое может произойти, и последствия будут катастрофическими. В данный момент я не имею возможности узнать, кто именно соперник мистера Уиншипа. но я уверен, что он — образец респектабельности и что его прошлое можно без ущерба для него подвергнуть самому дотошному расследованию.
— Что за мрачность, Дживс? Почему вы не рвете розы? Поэт Геррик осудил бы вас.
— Простите, сэр. Я не знал, что вы принимаете судьбу мистера Уиншипа так близко к сердцу, иначе я был бы более осторожен в высказываниях. Для него очень важно победить на выборах?
— Жизненно необходимо. Флоренс укажет ему на дверь, если он проиграет.
— Вы шутите, сэр?
— Он сам так говорит, и думаю, он прав. Его доводы весьма убедительны. Он говорит, она очень требовательна к людям и не прощает поражений. Доподлинно известно, что она дала отставку Перси Горринджу из-за того, что пьеса, которую он написал по ее роману, выдержала только три представления.
— В самом деле, сэр?
— Проверенный факт.
— В таком случае будем надеяться, что мои опасения не оправдаются, сэр.
В то время, когда мы тешили себя надеждой на то, что его опасения не оправдаются, на мой стакан с виски упала тень, и я увидел, что около нас стоит еще один член клуба — человечек из разряда «спасайся кто может», с брюшком, одетый скорее по-загородному, чем по-городскому, в галстуке, говорящем о его принадлежности к Сторожевой бригаде, хотя вряд ли это могло быть так. В отношении его манер мне в тот момент не пришло на ум более точного эпитета, чем «фамильярные», но, заглянув потом в словарь синонимов из библиотеки Дживса, я обнаружил, что они были «панибратскими, развязными, нахальными, несдержанными, непочтительными, хамскими, бесцеремонными и назойливыми». Если я скажу вам, что первым делом он ткнул Дживса под ребра корявым указательным пальцем, вы поймете, что я имею в виду.
— Привет, Реджи. — сказал он, и я замер в кресле, потрясенный открытием, что Дживса зовут Реджинальдом. Мне раньше и в голову не приходило, что у Дживса есть имя. Хорошо еще, что не Берти, а то какая возникла бы путаница.
— Добрый день, — ответил Дживс, и мне стало ясно, что этот господин не входит в круг его ближайших друзей. В голосе Дживса сквозила холодность, которой мог пренебречь разве что такой несдержанный и непочтительный человек, как его знакомец.
Тип «спасайся кто может», казалось, не заметил, что ему не рады. Он продолжал вести себя так, как будто встретил старинного приятеля.
— Как делишки, Реджи?
— Спасибо, пребываю в добром здравии.
— Ты что, похудел? Тебе нужно жить в деревне, как я, и питаться настоящим деревенским маслом. А вам, голубок, — обратился он ко мне, — нужно быть поосторожней с танцами на проезжей части. Я ехал в том такси и подумал, что вам крышка. Вы Вустер?
— Да, — изумленно ответил я. Я и не знал, что стал знаменитостью.
— Я так и думал. У меня хорошая память на лица. Ладно, заболтался я с вами. Мне нужно зайти к секретарю по одному делу. Рад был увидеться, Реджи.
— До свидания.
— Вустер, старина, рад был увидеться.
Я попрощался с ним, и он нас покинул. Я обратился к Дживсу: ошеломляющая догадка, о которой я говорил раньше, неслась на всех парусах.
— Кто это был?
Он ответил не сразу: очевидно, он был так шокирован, что не мог вести беседу. Только после глотка ликера к нему вернулось самообладание. Когда он все-таки заговорил, по его тону было понятно, что он вообще предпочел бы не высказываться на эту тему.
— Тот человек, о котором вы упомянули за завтраком, сэр. Бингли. — он произнес это имя так, как будто оно оскверняло его рот.
Я обомлел. Меня бы мог сейчас сразить наповал даже удар зубочисткой.
— Бингли? Нипочем бы его не узнал. Он совершенно изменился. Когда-то он был худой и очень мрачный, просто туча тучей. Казалось, он вечно погружен в мысли о грядущей революции, которая предоставит ему свободу гнаться за мной по Парк-лейн с обагренным кровью ножом.
Ликер, казалось, возвратил Дживсу душевное равновесие. Теперь в его голосе слышалось привычное спокойствие.
— Думаю, в то время, когда он работал у вас, он придерживался крайне левых взглядов. Они поправели, когда он стал собственником.
— Собственником?
— Его дядя, владелец лавки, умер и оставил ему в наследство дом и круглую сумму.
— Думаю, перемена взглядов под влиянием полученного наследства — частое явление среди таких людей, как Бингли.
— Очень распространенное. Они начинают смотреть на грядущую революцию с другой точки зрения.
— Понимаю вашу мысль. Они не хотят, чтобы за ними гнались по Парк-лейн с обагренными кровью ножами. Он все еще камердинер?
— Он удалился на покой. Ныне он праздный обыватель Маркет-Снодсбери.
— Маркет-Снодсбери? Забавно.
— Простите, сэр?
— Я хотел сказать, странно, что он живет именно в Маркет-Снодсбери.
— Многие люди живут в Маркет-Снодсбери, сэр.
— Но ведь мы сейчас как раз туда едем. Интересное совпадение. Там, судя по всему, находится дом его дяди.