Джин Вулф
Цитадель автарха
Ровно в два часа пополуночи,
если есть окно на примете,
глянь наружу – ступает Ветер,
еле слышно к солнцу взывая.
А в ответ зашепчут деревья,
заискрятся при лунном свете.
И пусть ночь черна и бездонна,
знай – проходит пора ночная.
1. МЕРТВЫЙ СОЛДАТ
Мне никогда не доводилось видеть войну, я даже не говорил о ней ни с кем, кто ее видел, но я был молод, знал кое-что о насилии и поэтому думал, что война – это не больше, чем просто новые ощущения, как, например, ответственный пост в Траксе или, скажем, побег из Обители Абсолюта.
Нет, война – не новое ощущение, это целый новый мир. Его обитатели отличаются от человеческих существ больше, чем Фамулимус и ее друзья. Там свои особые законы и даже другая география, в соответствии с которой незначительные холмы и низменности приобретают важность крупных городов. Как наш Урс носит чудовищных Эребуса, Абайю и Ариоха, так в мире войны бродят монстры, называемые сражениями, отдельные клетки которых – это личности, но у них есть своя жизнь и собственный интеллект, и к ним приближаешься сквозь сгущающийся сон предзнаменований.
Однажды ночью я проснулся задолго до рассвета. Все вокруг казалось притихшим, я испугался, что ко мне незаметно подкрался противник, поэтому сознание предостерегло меня об угрозе. Я поднялся на ноги и огляделся. В ночной тьме терялись очертания дальних холмов. Я стоял в зарослях высокой травы, где вытоптал себе лежбище. Слышался стрекот сверчков.
Мой взгляд заметил нечто странное в северной части небосклона, какую-то вспышку фиолетового света, как раз на линии горизонта. Я вгляделся в точку, из которой исходил этот свет. Когда я уже убедил себя, что то был лишь обман зрения или побочный эффект от снадобья, которое мне дали в доме старейшины, чуть левее той точки, на которую я смотрел, вспыхнул ярко-пурпурный отсвет.
Я продолжал наблюдать целую стражу или дольше, за что иногда получал вознаграждение в виде чудесной картины таинственной игры света. Убедившись наконец, что эти световые явления происходят далеко от меня и не приближаются, а частота их не изменяется, составляя в среднем пять сотых от частоты моего сердцебиения, я снова лег. К тому времени я окончательно проснулся, поэтому явственно ощутил сотрясение земли под собой, хотя и очень слабое.
Когда я снова открыл глаза утром, земля перестала дрожать и фиолетовое свечение пропало. Я старательно наблюдал за небом на горизонте, но ничего тревожного не заметил.
Я не ел два дня, но не был голоден, хотя знал, что сил осталось немного. В тот день я дважды натыкался на маленькие разрушенные до основания домики и заходил в каждый из них в поисках пищи. Если там что-то и оставалось, то все давным-давно забрали другие посетители, и даже крысы ушли. Во втором доме был колодец, но много дней назад туда бросили что-то мертвое, и в любом случае я не мог бы добраться до вонючей воды. Я пошел дальше, мечтая о питьевой воде и прочной палке – на нее можно было бы опереться вместо тех гнилых деревяшек, которыми приходилось пользоваться. Когда в горах я использовал в качестве палки «Терминус Эст», я понял, насколько легче с ним шагать.
В полдень я вышел на тропу и дальше продвигался, не сворачивая с нее, однако вскоре услышал топот копыт. Найдя укрытие, я стал наблюдать за дорогой. Секунду спустя на холм выехал всадник и проскакал мимо. Я видел его лишь мгновение, но успел заметить на нем доспехи, какие носят командиры димархиев Абдиеса, однако капюшон всадника был красного цвета, а не зеленого, шлем был украшен козырьком, похожим на клюв. Кем бы ни был этот всадник, экипирован он был отменно. С морды его коня летела пена, но он мчался во весь опор, будто только что на бегах опустилась стартовая хлопушка.
Раз мне повстречался один всадник, то могли быть и другие. Но никто больше не появлялся. Я долго шел в тишине, нарушаемой только пением птиц. По дороге я не раз замечал следы, указывающие на то, что здесь водится много дичи. Затем, к моему неописуемому восторгу, тропа вывела к ручью. Я нашел место поглубже, где дно было устлано белой галькой, заметил пескарей, прыснувших в разные стороны от моих сапог, – верное свидетельство чистоты ручья. Стекавшая с горных вершин вода была холодная и приятная на вкус – она еще хранила память о снеге. Я пил и пил, не в силах оторваться, потом вошел в воду и вымылся. Освежившись и одевшись, я вернулся на то место, где тропа пересекала ручей. На другом берегу ручья я увидел две вмятины в мягкой земле, явно оставленные лапами какого-то животного. Следы располагались рядом друг с другом – животное явно присело у воды, утоляя жажду, – и перекрывали углубления, оставленные копытами лошади проехавшего офицера. Каждый след был величиной с обеденную тарелку, но никаких царапин от когтей я не заметил. Старый Милан, служивший егерем у моего дяди, когда я был девочкой Теклой, однажды рассказал, что смилодоны пьют воду только после обильного принятия пищи, и тогда, утолив голод и жажду, они становятся неопасными, если им не досаждать. Я двинулся дальше.
Тропа вилась среди лесных зарослей, потом вывела на седловину меж двух холмов. Там я заметил дерево, ствол которого, двух пядей в диаметре, был расщеплен надвое (как мне показалось) на высоте моего роста. Зазубренные края свидетельствовали, что дерево не срубили топором. На протяжении двух-трех следующих лиг я видел еще несколько подобных деревьев. Судя по отсутствию листьев, по коре на поваленных стволах и по внешнему виду пней, эти повреждения были нанесены по меньшей мере года два назад, а то и раньше.
Наконец тропа вывела меня на настоящую дорогу. Мне приходилось слышать о таких раньше, но никогда не доводилось по ним шагать, разве что только в период упадка. Она очень походила на ту старую дорогу, блокированную уланами, на которой я потерял доктора Талоса, Балдандерса, Иоленту и Доркас во время нашего исхода из Нессуса, но я никак не ожидал увидеть облака пыли, зависшие над ее поверхностью.
Трава здесь не росла, хотя дорога была шире большинства городских улиц.
Мне ничего не оставалось, как продолжать идти по этой дороге. Деревья на обочине росли очень густо. Сначала я побаивался, ибо помнил об огненных копьях уланов; однако казалось, что закон, запрещающий использовать дороги, не имел здесь силы, иначе бы эта не выглядела такой наезженной. Поэтому, когда спустя некоторое время я услышал голоса и топот марширующих сапог за спиной, я сделал всего один-два шага в придорожную чащу и стал спокойно наблюдать за проходом колонны.
Впереди ехал офицер на великолепном голубом фыркающем животном, клыки которого оставили длинными и украсили бирюзой под цвет доспехов и эфеса шпаги всадника. За ними шагали антепилании тяжелой пехоты – широкоплечие, узкие в талии, с бронзовыми от солнца и ничего не выражавшими лицами. Они несли трехконечные корсеки, люнеты и вулги с тяжелыми набалдашниками. Это многообразное вооружение, расхождения в личном снаряжении, а также пестрая мешанина из значков и кокард навели меня на мысль, что подразделение скомплектовали из остатков прежних боевых соединений. А если так, их заметная флегматичность являлась следствием пережитых ими сражений. Воинов было около четырех тысяч, двигались они безучастно, механически, без признаков усталости, не то чтобы кое-как, но без военной выправки. Тем не менее строй они держали машинально и без видимых усилий. За ними следовали фургоны, запряженные трубоголосыми ворчливыми трилофодонами. Когда появились повозки, я приблизился к дороге, потому что везли они в основном провизию. Но между фургонами я заприметил всадников. Один из них обратил на меня внимание и приказал подойти к нему, желая выяснить, из какого я подразделения. Но я удрал и хотя был совершенно уверен, что всадник не сможет пробиться сквозь чащу и не бросит своего боевого коня, чтобы преследовать меня пешком, тем не менее бежал и бежал без оглядки, пока хватило сил.
Когда же я окончательно выдохся и остановился, то увидел, что стою на тихой полянке, затененной листвой высохших деревьев. Под ногами был такой густой мох, что казалось, я шагаю по плотному ковру в той потайной комнате-картине, где я впервые столкнулся с Хозяином Обители Абсолюта. Я прислонился спиной к дереву и прислушался. Меня окружала тишина, нарушаемая лишь моим прерывистым дыханием да биением сердца.
Вскоре я уловил третий звук – слабое жужжание мухи. Я вытер лицо краем своего плаща, удручающе блеклого и заношенного. Только сейчас я вдруг осознал – это тот самый плащ, который мастер Гурло накинул мне на плечи, когда я стал подмастерьем, и в этом плаще я, вероятно, и умру. Впитанный тканью пот был холодным, как роса, воздух вокруг меня пах сырой землей.
Жужжание мухи прекратилось, потом возобновилось вновь. Теперь муха гудела более настойчиво. Или это мне только показалось, потому что мое дыхание стало более ровным. Я рассеянно поискал насекомое глазами. Оно стрелой пролетело мимо, пересекло солнечный луч и село на какой-то коричневый предмет, торчавший из-под груды поваленных деревьев. Это был сапог.
У меня не было никакого оружия. При обычных обстоятельствах я не стал бы особенно беспокоиться из-за встречи с одиночкой, даже не имея оружия, – тем более в таком месте, где слишком тесно и мечом не размахнешься. Но я знал, что потерял много физических сил, и обнаружил, что голодание лишает человека и отваги или, возможно, отвлекает на себя часть духовной стойкости, а на остальные нужды остается меньше энергии.
Как бы там ни было, я осторожно приблизился, двигаясь бочком и бесшумно, пока не увидел его. Он лежал распростертым, подогнув одну ногу под себя и вытянув другую. У его правой руки валялась короткая сабля, кожаный ремешок которой еще висел на запястье. Простое забрало воина слетело с его головы и откатилось на шаг в сторону. Муха карабкалась по сапогу воина, пока не доползла до обнаженной плоти под коленкой и снова взлетела со звуком крошечной пилы.
Конечно, я понял, что воин мертв, и почувствовал облегчение, но ощущение одиночества вернулось ко мне, хотя я и сам не сознавал, что оно временно уходило. Я взял солдата за плечо и перевернул. Тело еще не распухло, но запах смерти пусть еле уловимо, но уже распространялся вокруг. Лицо воина размякло, словно восковая маска у огня. Сейчас невозможно было сказать, что выражало оно перед смертью. Воин был молодым, светловолосым – красивое, простое лицо. Я поискал смертельную рану, но не нашел.
Лямки его ранца были затянуты так туго, что я не смог ни стащить его, ни даже ослабить узлы. Тогда я вытащил его нож и перерезал ремни, а нож затем воткнул в ствол дерева. Одеяло, обрывок бумаги, почерневшая от огня сковородка с ручкой, две пары голубых чулок (очень кстати!) и, что важнее всего, луковица и полкраюхи темного хлеба, завернутые в чистую тряпицу, а также пять кусков сушеного мяса и кусок сыра, завернутые отдельно…
Сначала я принялся за хлеб и сыр. Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы есть не торопясь. Откусив трижды, я вставал и прохаживался взад-вперед несколько раз. Чтобы разжевать хлеб, требовалось немало сил. Вкус был точно таким же, как у черствого хлеба, входившего в рацион наших узников в Башне Сообразности, – хлеба, который я иногда воровал скорее из злого озорства, чем от голода. Сыр оказался сухим, пахучим и соленым, но все равно потрясающе вкусным. Мне подумалось, что я никогда еще не едал такого вкусного сыра и никогда больше не попробую. Я словно поглощал самую жизнь. Захотелось пить, и я узнал, как хорошо утоляет жажду лук, стимулируя работу слюнных желез.
К тому времени, как я добрался до мяса, которое тоже было очень соленым, я уже насытился настолько, что смог задуматься, не стоит ли оставить пищу на вечер. В конце концов я решил съесть один кусочек немедленно, а четыре оставить на потом.
С раннего утра стояло безветрие, но сейчас подул легкий бриз, который охлаждал мне щеки, шевелил листву и поднял с земли клочок бумаги, выброшенный мною из ранца воина. Бумага прошелестела по мху и опустилась рядом с деревом. Не переставая жевать и глотать, я поднял листок. Это было письмо; вероятно, солдат не успел отправить его или не закончил. Почерк оказался угловатым и более мелким, чем я ожидал, однако, может быть, он писал такими маленькими буквами, чтобы уместить как можно больше слов на этом клочке, а другого листка у него не было.
«О моя возлюбленная! Проделав большой марш-бросок, мы находимся в сотне лиг к северу от того места, откуда я писал тебе в прошлый раз. Мы не голодаем и днем на холод не жалуемся, хоть по ночам, бывает, и мерзнем. Макар, о котором я рассказывал тебе, заболел, и ему разрешили остаться. Тогда очень многие сказали, что тоже больны, но их заставили шагать впереди нас, под конвоем, без оружия и с двойной поклажей. Все это время мы не видели признаков асциан, и лохаг сказал, что наш переход закончится только через несколько дней. Мятежники убивали караульных три ночи подряд, так что нам пришлось поставить по три человека на каждом посту да еще разослать патрули за пределы лагеря. Меня назначили в патруль в первую же ночь, и это оказалось весьма неприятным занятием-я боялся, что в темноте один из моих же товарищей перережет мне горло. Так я и провел все время, спотыкаясь о корни и прислушиваясь к песне у костра:
Нет, война – не новое ощущение, это целый новый мир. Его обитатели отличаются от человеческих существ больше, чем Фамулимус и ее друзья. Там свои особые законы и даже другая география, в соответствии с которой незначительные холмы и низменности приобретают важность крупных городов. Как наш Урс носит чудовищных Эребуса, Абайю и Ариоха, так в мире войны бродят монстры, называемые сражениями, отдельные клетки которых – это личности, но у них есть своя жизнь и собственный интеллект, и к ним приближаешься сквозь сгущающийся сон предзнаменований.
Однажды ночью я проснулся задолго до рассвета. Все вокруг казалось притихшим, я испугался, что ко мне незаметно подкрался противник, поэтому сознание предостерегло меня об угрозе. Я поднялся на ноги и огляделся. В ночной тьме терялись очертания дальних холмов. Я стоял в зарослях высокой травы, где вытоптал себе лежбище. Слышался стрекот сверчков.
Мой взгляд заметил нечто странное в северной части небосклона, какую-то вспышку фиолетового света, как раз на линии горизонта. Я вгляделся в точку, из которой исходил этот свет. Когда я уже убедил себя, что то был лишь обман зрения или побочный эффект от снадобья, которое мне дали в доме старейшины, чуть левее той точки, на которую я смотрел, вспыхнул ярко-пурпурный отсвет.
Я продолжал наблюдать целую стражу или дольше, за что иногда получал вознаграждение в виде чудесной картины таинственной игры света. Убедившись наконец, что эти световые явления происходят далеко от меня и не приближаются, а частота их не изменяется, составляя в среднем пять сотых от частоты моего сердцебиения, я снова лег. К тому времени я окончательно проснулся, поэтому явственно ощутил сотрясение земли под собой, хотя и очень слабое.
Когда я снова открыл глаза утром, земля перестала дрожать и фиолетовое свечение пропало. Я старательно наблюдал за небом на горизонте, но ничего тревожного не заметил.
Я не ел два дня, но не был голоден, хотя знал, что сил осталось немного. В тот день я дважды натыкался на маленькие разрушенные до основания домики и заходил в каждый из них в поисках пищи. Если там что-то и оставалось, то все давным-давно забрали другие посетители, и даже крысы ушли. Во втором доме был колодец, но много дней назад туда бросили что-то мертвое, и в любом случае я не мог бы добраться до вонючей воды. Я пошел дальше, мечтая о питьевой воде и прочной палке – на нее можно было бы опереться вместо тех гнилых деревяшек, которыми приходилось пользоваться. Когда в горах я использовал в качестве палки «Терминус Эст», я понял, насколько легче с ним шагать.
В полдень я вышел на тропу и дальше продвигался, не сворачивая с нее, однако вскоре услышал топот копыт. Найдя укрытие, я стал наблюдать за дорогой. Секунду спустя на холм выехал всадник и проскакал мимо. Я видел его лишь мгновение, но успел заметить на нем доспехи, какие носят командиры димархиев Абдиеса, однако капюшон всадника был красного цвета, а не зеленого, шлем был украшен козырьком, похожим на клюв. Кем бы ни был этот всадник, экипирован он был отменно. С морды его коня летела пена, но он мчался во весь опор, будто только что на бегах опустилась стартовая хлопушка.
Раз мне повстречался один всадник, то могли быть и другие. Но никто больше не появлялся. Я долго шел в тишине, нарушаемой только пением птиц. По дороге я не раз замечал следы, указывающие на то, что здесь водится много дичи. Затем, к моему неописуемому восторгу, тропа вывела к ручью. Я нашел место поглубже, где дно было устлано белой галькой, заметил пескарей, прыснувших в разные стороны от моих сапог, – верное свидетельство чистоты ручья. Стекавшая с горных вершин вода была холодная и приятная на вкус – она еще хранила память о снеге. Я пил и пил, не в силах оторваться, потом вошел в воду и вымылся. Освежившись и одевшись, я вернулся на то место, где тропа пересекала ручей. На другом берегу ручья я увидел две вмятины в мягкой земле, явно оставленные лапами какого-то животного. Следы располагались рядом друг с другом – животное явно присело у воды, утоляя жажду, – и перекрывали углубления, оставленные копытами лошади проехавшего офицера. Каждый след был величиной с обеденную тарелку, но никаких царапин от когтей я не заметил. Старый Милан, служивший егерем у моего дяди, когда я был девочкой Теклой, однажды рассказал, что смилодоны пьют воду только после обильного принятия пищи, и тогда, утолив голод и жажду, они становятся неопасными, если им не досаждать. Я двинулся дальше.
Тропа вилась среди лесных зарослей, потом вывела на седловину меж двух холмов. Там я заметил дерево, ствол которого, двух пядей в диаметре, был расщеплен надвое (как мне показалось) на высоте моего роста. Зазубренные края свидетельствовали, что дерево не срубили топором. На протяжении двух-трех следующих лиг я видел еще несколько подобных деревьев. Судя по отсутствию листьев, по коре на поваленных стволах и по внешнему виду пней, эти повреждения были нанесены по меньшей мере года два назад, а то и раньше.
Наконец тропа вывела меня на настоящую дорогу. Мне приходилось слышать о таких раньше, но никогда не доводилось по ним шагать, разве что только в период упадка. Она очень походила на ту старую дорогу, блокированную уланами, на которой я потерял доктора Талоса, Балдандерса, Иоленту и Доркас во время нашего исхода из Нессуса, но я никак не ожидал увидеть облака пыли, зависшие над ее поверхностью.
Трава здесь не росла, хотя дорога была шире большинства городских улиц.
Мне ничего не оставалось, как продолжать идти по этой дороге. Деревья на обочине росли очень густо. Сначала я побаивался, ибо помнил об огненных копьях уланов; однако казалось, что закон, запрещающий использовать дороги, не имел здесь силы, иначе бы эта не выглядела такой наезженной. Поэтому, когда спустя некоторое время я услышал голоса и топот марширующих сапог за спиной, я сделал всего один-два шага в придорожную чащу и стал спокойно наблюдать за проходом колонны.
Впереди ехал офицер на великолепном голубом фыркающем животном, клыки которого оставили длинными и украсили бирюзой под цвет доспехов и эфеса шпаги всадника. За ними шагали антепилании тяжелой пехоты – широкоплечие, узкие в талии, с бронзовыми от солнца и ничего не выражавшими лицами. Они несли трехконечные корсеки, люнеты и вулги с тяжелыми набалдашниками. Это многообразное вооружение, расхождения в личном снаряжении, а также пестрая мешанина из значков и кокард навели меня на мысль, что подразделение скомплектовали из остатков прежних боевых соединений. А если так, их заметная флегматичность являлась следствием пережитых ими сражений. Воинов было около четырех тысяч, двигались они безучастно, механически, без признаков усталости, не то чтобы кое-как, но без военной выправки. Тем не менее строй они держали машинально и без видимых усилий. За ними следовали фургоны, запряженные трубоголосыми ворчливыми трилофодонами. Когда появились повозки, я приблизился к дороге, потому что везли они в основном провизию. Но между фургонами я заприметил всадников. Один из них обратил на меня внимание и приказал подойти к нему, желая выяснить, из какого я подразделения. Но я удрал и хотя был совершенно уверен, что всадник не сможет пробиться сквозь чащу и не бросит своего боевого коня, чтобы преследовать меня пешком, тем не менее бежал и бежал без оглядки, пока хватило сил.
Когда же я окончательно выдохся и остановился, то увидел, что стою на тихой полянке, затененной листвой высохших деревьев. Под ногами был такой густой мох, что казалось, я шагаю по плотному ковру в той потайной комнате-картине, где я впервые столкнулся с Хозяином Обители Абсолюта. Я прислонился спиной к дереву и прислушался. Меня окружала тишина, нарушаемая лишь моим прерывистым дыханием да биением сердца.
Вскоре я уловил третий звук – слабое жужжание мухи. Я вытер лицо краем своего плаща, удручающе блеклого и заношенного. Только сейчас я вдруг осознал – это тот самый плащ, который мастер Гурло накинул мне на плечи, когда я стал подмастерьем, и в этом плаще я, вероятно, и умру. Впитанный тканью пот был холодным, как роса, воздух вокруг меня пах сырой землей.
Жужжание мухи прекратилось, потом возобновилось вновь. Теперь муха гудела более настойчиво. Или это мне только показалось, потому что мое дыхание стало более ровным. Я рассеянно поискал насекомое глазами. Оно стрелой пролетело мимо, пересекло солнечный луч и село на какой-то коричневый предмет, торчавший из-под груды поваленных деревьев. Это был сапог.
У меня не было никакого оружия. При обычных обстоятельствах я не стал бы особенно беспокоиться из-за встречи с одиночкой, даже не имея оружия, – тем более в таком месте, где слишком тесно и мечом не размахнешься. Но я знал, что потерял много физических сил, и обнаружил, что голодание лишает человека и отваги или, возможно, отвлекает на себя часть духовной стойкости, а на остальные нужды остается меньше энергии.
Как бы там ни было, я осторожно приблизился, двигаясь бочком и бесшумно, пока не увидел его. Он лежал распростертым, подогнув одну ногу под себя и вытянув другую. У его правой руки валялась короткая сабля, кожаный ремешок которой еще висел на запястье. Простое забрало воина слетело с его головы и откатилось на шаг в сторону. Муха карабкалась по сапогу воина, пока не доползла до обнаженной плоти под коленкой и снова взлетела со звуком крошечной пилы.
Конечно, я понял, что воин мертв, и почувствовал облегчение, но ощущение одиночества вернулось ко мне, хотя я и сам не сознавал, что оно временно уходило. Я взял солдата за плечо и перевернул. Тело еще не распухло, но запах смерти пусть еле уловимо, но уже распространялся вокруг. Лицо воина размякло, словно восковая маска у огня. Сейчас невозможно было сказать, что выражало оно перед смертью. Воин был молодым, светловолосым – красивое, простое лицо. Я поискал смертельную рану, но не нашел.
Лямки его ранца были затянуты так туго, что я не смог ни стащить его, ни даже ослабить узлы. Тогда я вытащил его нож и перерезал ремни, а нож затем воткнул в ствол дерева. Одеяло, обрывок бумаги, почерневшая от огня сковородка с ручкой, две пары голубых чулок (очень кстати!) и, что важнее всего, луковица и полкраюхи темного хлеба, завернутые в чистую тряпицу, а также пять кусков сушеного мяса и кусок сыра, завернутые отдельно…
Сначала я принялся за хлеб и сыр. Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы есть не торопясь. Откусив трижды, я вставал и прохаживался взад-вперед несколько раз. Чтобы разжевать хлеб, требовалось немало сил. Вкус был точно таким же, как у черствого хлеба, входившего в рацион наших узников в Башне Сообразности, – хлеба, который я иногда воровал скорее из злого озорства, чем от голода. Сыр оказался сухим, пахучим и соленым, но все равно потрясающе вкусным. Мне подумалось, что я никогда еще не едал такого вкусного сыра и никогда больше не попробую. Я словно поглощал самую жизнь. Захотелось пить, и я узнал, как хорошо утоляет жажду лук, стимулируя работу слюнных желез.
К тому времени, как я добрался до мяса, которое тоже было очень соленым, я уже насытился настолько, что смог задуматься, не стоит ли оставить пищу на вечер. В конце концов я решил съесть один кусочек немедленно, а четыре оставить на потом.
С раннего утра стояло безветрие, но сейчас подул легкий бриз, который охлаждал мне щеки, шевелил листву и поднял с земли клочок бумаги, выброшенный мною из ранца воина. Бумага прошелестела по мху и опустилась рядом с деревом. Не переставая жевать и глотать, я поднял листок. Это было письмо; вероятно, солдат не успел отправить его или не закончил. Почерк оказался угловатым и более мелким, чем я ожидал, однако, может быть, он писал такими маленькими буквами, чтобы уместить как можно больше слов на этом клочке, а другого листка у него не было.
«О моя возлюбленная! Проделав большой марш-бросок, мы находимся в сотне лиг к северу от того места, откуда я писал тебе в прошлый раз. Мы не голодаем и днем на холод не жалуемся, хоть по ночам, бывает, и мерзнем. Макар, о котором я рассказывал тебе, заболел, и ему разрешили остаться. Тогда очень многие сказали, что тоже больны, но их заставили шагать впереди нас, под конвоем, без оружия и с двойной поклажей. Все это время мы не видели признаков асциан, и лохаг сказал, что наш переход закончится только через несколько дней. Мятежники убивали караульных три ночи подряд, так что нам пришлось поставить по три человека на каждом посту да еще разослать патрули за пределы лагеря. Меня назначили в патруль в первую же ночь, и это оказалось весьма неприятным занятием-я боялся, что в темноте один из моих же товарищей перережет мне горло. Так я и провел все время, спотыкаясь о корни и прислушиваясь к песне у костра:
Конечно, мы никого не обнаружили. Мятежники называют себя «Водалариями» в честь своего лидера. Говорят, они отменные бойцы. Им хорошо платят, их поддерживают асциане…»
На кровью политой земле
Мы завтра будем спать,
А потому сегодня, друг,
Не стоит унывать.
Не грех напиться допьяна:
Ведь завтра будет бой.
Пусть смерть несущая стрела
Минует нас с тобой.
Трофеев воз тебе и мне
Хочу я пожелать —
На кровью политой земле
Мы завтра будем спать.
2. ЖИВОЙ СОЛДАТ
Я отложил наполовину прочитанное письмо в сторону и поглядел на человека, написавшего его. Смертельный выстрел попал точно в цель, и теперь солдат глядел на солнце потухшим взглядом голубых глаз (один будто моргнул, другой же был широко открыт).
Мне давно следовало вспомнить о Когте, но почему-то я этого не сделал. Наверное, я слишком увлекся грабежом пищевого довольствия из ранца убитого и потому не подумал о другой возможности – разделить трапезу между спасителем и возвращенным к жизни. Теперь, при упоминании о Водалусе и его соратниках – убежден, они бы выручили меня, если б только мне удалось их найти, – я сразу опомнился и достал Коготь. Казалось, он ярко блестел под лучами полуденного солнца – впервые с тех пор, как он лишился своей сапфировой оболочки. Я прикоснулся Когтем к мертвому солдату, потом, сам не знаю, под действием какого импульса, вложил талисман ему в рот.
Однако и на этот раз ничего не произошло. Тогда, зажав Коготь между большим и указательным пальцами, я воткнул его острый конец в лоб солдата. Он не шевельнулся, не задышал, но на коже выступила кровь, живая, свежая, густая кровь, перепачкавшая мне пальцы.
Я вытер руки об листья и собрался было вновь приступить к чтению письма, но вдруг услышал хруст ветки откуда-то издалека. Мгновение я находился в нерешительности. Спрятаться? Убежать? Приготовиться к сопротивлению? Но шансов спрятаться было мало, а вечно убегать мне надоело. Я взял в руки саблю мертвого солдата, надел плащ и стал ждать. Никто не появился – так, во всяком случае, мне показалось. В кронах деревьев завывал ветер. Муха, похоже, улетела прочь. Наверное, то был просто олень, пробиравшийся сквозь заросли. Я уже давно странствовал без оружия, пригодного для охоты, и совсем забыл о дичи. Поглядев теперь на саблю, я пожалел, что это не боевой лук.
Снова послышался шорох, и я обернулся.
Звук шел от солдата. Казалось, его била дрожь, и если бы я не видел его трупа, то решил бы, что у него предсмертные судороги. У солдата тряслись руки и что-то булькало в горле. Я наклонился к нему, прикоснулся к лицу, но оно оставалось холодным, как раньше, и я испытал импульсивное желание развести костер.
В ранце не нашлось ничего пригодного для добывания огня, но я знал, что огниво должно быть у каждого солдата. Пошарив в его карманах, я нашел несколько аэсов, подвесной циферблат солнечных часов, фитиль и кремень. Под деревьями лежало много сушняка, так что была опасность спалить весь лес. Я вручную расчистил небольшую площадку руками, сгреб в центр сухие веточки и поджег их. Потом набрал крупных сучьев, наломал и подбросил в костер.
Огонь занялся ярче, чем я ожидал. День клонился к вечеру, скоро совсем стемнеет. Я взглянул на мертвеца, его руки перестали дрожать, и теперь он лежал тихо. Кожа на его лице стала чуть теплее – конечно, только из-за близости костра. Пятнышко крови на лбу высохло, но вроде бы поблескивало в лучах заходящего солнца, напоминая рубин, выпавший из сокровищницы. Хотя костер почти не давал дыма, он казался мне курильницей благовоний. Дымок поднимался вертикально вверх, как из кадила, и скапливался в сени деревьев. Эта картина что-то смутно напоминала мне. Я отогнал неясные мысли и стал собирать топливо, пока не натаскал целую гору дров, чтобы хватило на всю ночь.
Вечера здесь, в Оритии, были не такими холодными, как в горах или даже в районе озера Диутурн. Поэтому хотя я и помнил об одеяле, найденном в ранце мертвеца, но не испытывал в нем потребности. Возня с костром согрела меня, съеденная пища укрепила, и некоторое время я шагал в сумерках взад-вперед, размахивая саблей, ибо такие воинственные жесты соответствовали моему настроению. Но я все время старался, чтобы костер находился между мной и мертвым солдатом.
Воспоминания, как я уже упоминал в этой хронике, всегда проходили предо мной так отчетливо, что казались галлюцинациями. В тот вечер я почувствовал, что могу раствориться в них и погибнуть, ибо моя жизнь может превратиться из линии в кольцо, и на этот раз я не мог не поддаться этому сладостному искушению. Все, что я до сих пор описывал, окружило меня со всех сторон, столпилось плотной стеной, умножившись тысячекратно. Я увидел лицо Эаты, его руку, покрытую веснушками, когда он пытался проскользнуть сквозь прутья решетки на воротах некрополя; увидел шторм, бушевавший среди башен Цитадели, яркие вспышки молний; ощутил на лице дождь, холодный и освежающий, как утренняя чашка чаю в нашей трапезной. Голос Доркас прошептал мне:
«Сидя у окна… подносы и жезл. Как ты намерен поступить: позвать эриний и уничтожить меня?»
Да-да, в самом деле, я бы так и сделал, если бы смог. Если бы я был Гефором, я бы вызвал их из кошмара преисподней, мира птиц с ведьмиными головами и змеиными жалами, и тогда по моему приказу они перемололи бы леса, как колосья пшеницы на риге, изничтожили бы города своими могучими крыльями… и все же, если бы я мог, я появился бы в последний момент и спас ее. Нет, я не ушел бы хладнокровно прочь, как мы мечтали в детстве, воображая, будто мы спасаем и затем унижаем любимого человека, который, как нам казалось, пренебрежительно отнесся к нам; нет, я поднял бы ее на руки и прижал к груди.
Я впервые представил себе, как это ужасно – ведь она едва вышла из детского возраста, когда ее забрала смерть. Она слишком долго была мертвой, чтобы снова возвращаться к жизни.
Подумав об этом, я вспомнил про мертвого солдата, чью пищу я съел и саблю которого держал сейчас в руках. Я замер и прислушался – не дышит ли он, не шевелится ли? Однако я так глубоко погрузился в воспоминания, что казалось, будто лесная почва под моими ногами перенесена из могилы, которую Хильдегрин Барсук вскрыл по указанию Водалуса, а шелест листьев – это шуршание кипарисов из нашего некрополя и шорох пурпурных роз. Я слушал и слушал в тщетной попытке уловить дыхание мертвой женщины в тонком белом саване, которую Водалус поднял из могилы.
Наконец скрипучий голос птицы козодоя отвлек меня от тяжких воспоминаний. Мне почудилось, будто мертвые глаза на бледном лице солдата глядят на меня в упор. Тогда я обошел вокруг костра, отыскал одеяло и прикрыл им труп.
Как я теперь осознавал, Доркас принадлежала к той обширной группе женщин (наверное, других женщин не бывает), что склонны к предательству, но к тому особому типу женщин, которые предают нас не из-за какого-то конкретного соперника, а из-за собственного прошлого. Точно так, как Морвенна, которую я казнил в Сальтусе, должно быть, отравила своего мужа и ребенка, как только вспомнила, что когда-то была свободной и, возможно, девственной, так же и Доркас ушла от меня, убедившись, что я не существовал (как она неосознанно полагала, я не мог существовать) перед тем, как на нее обрушился злой рок.
(Для меня же тот период был золотым временем. Думаю, я должна бы лелеять воспоминания о том простом и дружелюбном мальчике, часто приносившем в мою камеру книги и цветы, главным образом потому, что я знала: он – последняя любовь перед решающим ударом судьбы, который, как выяснилось в тюрьме, был нанесен не в тот миг, когда, заглушая мой отчаянный крик, на меня набросили ковер, не в мое первое появление в Старой Цитадели в Нессусе, не под грохот захлопнувшейся за мной двери тюремной камеры и даже не в тот момент, когда залитая невиданно ярким светом, небывалым на Урсе, я ощутила, что мое тело восстает против меня, но в то самое мгновение, когда я провела лезвием грязного кухонного ножа, который он принес мне, холодным и острым лезвием по собственной шее. Возможно, у всех нас бывают такие моменты, и на то воля Каитании, если каждая женщина проклинает себя за то, что совершила. Но все же разве можно ненавидеть нас до такой степени? Можно ли вообще нас ненавидеть? Нет, нельзя, ведь я все еще помню его поцелуи на своих грудях – не такие, как у Афродизия или у того юноши, племянника хилиарха Компаний, стремившихся вдохнуть аромат моего тела, но жадные, будто бы он действительно хотел вкусить моей плоти. Не наблюдал ли кто-нибудь за нами? Что ж, теперь он ее получил. Пробужденная воспоминаниями, я поднимаю руку и провожу по его волосам.)
Я долго спал, завернувшись в свой плащ. Природа заботится о тех, на чью долю выпадают лишения: стоит им только попасть в условия, чуть менее тягостные, в которых иной избалованный жизнью человек имел бы полное право выражать недовольство, и они уже чувствуют себя почти счастливыми. Я несколько раз просыпался и всякий раз мысленно поздравлял себя с тем, что в эту Ночь мне гораздо лучше, чем бывало прежде, когда я странствовал в горах.
Наконец солнечный свет и громкий щебет птиц окончательно разбудили меня. По другую сторону погасшего костра мой солдат пошевелился и, как мне показалось, что-то пробормотал. Я сел и взглянул на него. Он сбросил с себя одеяло и лежал, уставившись в небо. Бледное лицо с запавшими щеками, под глазами черные тени, вокруг рта глубокие морщины. Но это было живое лицо. Глаза солдата были еще закрыты, но я ощутил его чуть заметное дыхание.
На мгновение возникло желание броситься бежать, пока он не проснулся. У меня в руках была его сабля, и я хотел вернуть ее солдату, но потом передумал из опасения, что он может напасть на меня с этим оружием в руках. Нож солдата все еще торчал из ствола дерева, напоминая мне о кривом кинжале Агии в ставне на доме Касдо. Я убрал нож на место, вставив в ножны на поясе солдата – наверное, устыдился, что я, вооруженный саблей, опасаюсь человека с ножом.
Веки солдата дрогнули, я отшатнулся, вспомнив, как перепугалась Доркас, когда я склонился над ней в момент ее пробуждения. Чтобы сделать свой облик чуть менее мрачным, я распахнул плащ, обнажив руки и грудь, бронзовую после долгих странствий под солнцем. Я услышал, как на стыке сна и пробуждения менялся ритм его дыхания, что в моем сознании почти слилось с мистическим таинством возвращения от смерти к жизни.
С глазами пустыми, как у ребенка, он сел и оглянулся. Его губы зашевелились, но звуки, сорвавшиеся с них, были лишены смысла. Я заговорил с ним, стараясь придерживаться дружественного тона. Он слушал, но, казалось, не понимал меня, тогда я вспомнил, каким растерянным был тот улан, которого я оживил по дороге к Обители Абсолюта.
Я предложил бы ему воды, но поблизости ее не было. Тогда я достал кусок солонины, которую похитил из его ранца, разрезал надвое и подал одну половину солдату.
Он пожевал мясо и, похоже, почувствовал себя немного лучше.
– Встань, – сказал я, – надо найти воду.
Солдат взял мою руку и позволил мне поднять его, но стоять он не мог. Взгляд его, сначала спокойный и мирный, стал вдруг диким и настороженным. У меня возникло впечатление, что он боится, как бы деревья не накинулись на нас, будто стая львов. Однако он не сделал попытки схватиться за нож и не потребовал назад свою саблю.
После того как мы сделали три-четыре шага, он споткнулся и чуть не упал. Я дал ему опереться на мое плечо, и так мы начали выбираться из леса на дорогу.
Мне давно следовало вспомнить о Когте, но почему-то я этого не сделал. Наверное, я слишком увлекся грабежом пищевого довольствия из ранца убитого и потому не подумал о другой возможности – разделить трапезу между спасителем и возвращенным к жизни. Теперь, при упоминании о Водалусе и его соратниках – убежден, они бы выручили меня, если б только мне удалось их найти, – я сразу опомнился и достал Коготь. Казалось, он ярко блестел под лучами полуденного солнца – впервые с тех пор, как он лишился своей сапфировой оболочки. Я прикоснулся Когтем к мертвому солдату, потом, сам не знаю, под действием какого импульса, вложил талисман ему в рот.
Однако и на этот раз ничего не произошло. Тогда, зажав Коготь между большим и указательным пальцами, я воткнул его острый конец в лоб солдата. Он не шевельнулся, не задышал, но на коже выступила кровь, живая, свежая, густая кровь, перепачкавшая мне пальцы.
Я вытер руки об листья и собрался было вновь приступить к чтению письма, но вдруг услышал хруст ветки откуда-то издалека. Мгновение я находился в нерешительности. Спрятаться? Убежать? Приготовиться к сопротивлению? Но шансов спрятаться было мало, а вечно убегать мне надоело. Я взял в руки саблю мертвого солдата, надел плащ и стал ждать. Никто не появился – так, во всяком случае, мне показалось. В кронах деревьев завывал ветер. Муха, похоже, улетела прочь. Наверное, то был просто олень, пробиравшийся сквозь заросли. Я уже давно странствовал без оружия, пригодного для охоты, и совсем забыл о дичи. Поглядев теперь на саблю, я пожалел, что это не боевой лук.
Снова послышался шорох, и я обернулся.
Звук шел от солдата. Казалось, его била дрожь, и если бы я не видел его трупа, то решил бы, что у него предсмертные судороги. У солдата тряслись руки и что-то булькало в горле. Я наклонился к нему, прикоснулся к лицу, но оно оставалось холодным, как раньше, и я испытал импульсивное желание развести костер.
В ранце не нашлось ничего пригодного для добывания огня, но я знал, что огниво должно быть у каждого солдата. Пошарив в его карманах, я нашел несколько аэсов, подвесной циферблат солнечных часов, фитиль и кремень. Под деревьями лежало много сушняка, так что была опасность спалить весь лес. Я вручную расчистил небольшую площадку руками, сгреб в центр сухие веточки и поджег их. Потом набрал крупных сучьев, наломал и подбросил в костер.
Огонь занялся ярче, чем я ожидал. День клонился к вечеру, скоро совсем стемнеет. Я взглянул на мертвеца, его руки перестали дрожать, и теперь он лежал тихо. Кожа на его лице стала чуть теплее – конечно, только из-за близости костра. Пятнышко крови на лбу высохло, но вроде бы поблескивало в лучах заходящего солнца, напоминая рубин, выпавший из сокровищницы. Хотя костер почти не давал дыма, он казался мне курильницей благовоний. Дымок поднимался вертикально вверх, как из кадила, и скапливался в сени деревьев. Эта картина что-то смутно напоминала мне. Я отогнал неясные мысли и стал собирать топливо, пока не натаскал целую гору дров, чтобы хватило на всю ночь.
Вечера здесь, в Оритии, были не такими холодными, как в горах или даже в районе озера Диутурн. Поэтому хотя я и помнил об одеяле, найденном в ранце мертвеца, но не испытывал в нем потребности. Возня с костром согрела меня, съеденная пища укрепила, и некоторое время я шагал в сумерках взад-вперед, размахивая саблей, ибо такие воинственные жесты соответствовали моему настроению. Но я все время старался, чтобы костер находился между мной и мертвым солдатом.
Воспоминания, как я уже упоминал в этой хронике, всегда проходили предо мной так отчетливо, что казались галлюцинациями. В тот вечер я почувствовал, что могу раствориться в них и погибнуть, ибо моя жизнь может превратиться из линии в кольцо, и на этот раз я не мог не поддаться этому сладостному искушению. Все, что я до сих пор описывал, окружило меня со всех сторон, столпилось плотной стеной, умножившись тысячекратно. Я увидел лицо Эаты, его руку, покрытую веснушками, когда он пытался проскользнуть сквозь прутья решетки на воротах некрополя; увидел шторм, бушевавший среди башен Цитадели, яркие вспышки молний; ощутил на лице дождь, холодный и освежающий, как утренняя чашка чаю в нашей трапезной. Голос Доркас прошептал мне:
«Сидя у окна… подносы и жезл. Как ты намерен поступить: позвать эриний и уничтожить меня?»
Да-да, в самом деле, я бы так и сделал, если бы смог. Если бы я был Гефором, я бы вызвал их из кошмара преисподней, мира птиц с ведьмиными головами и змеиными жалами, и тогда по моему приказу они перемололи бы леса, как колосья пшеницы на риге, изничтожили бы города своими могучими крыльями… и все же, если бы я мог, я появился бы в последний момент и спас ее. Нет, я не ушел бы хладнокровно прочь, как мы мечтали в детстве, воображая, будто мы спасаем и затем унижаем любимого человека, который, как нам казалось, пренебрежительно отнесся к нам; нет, я поднял бы ее на руки и прижал к груди.
Я впервые представил себе, как это ужасно – ведь она едва вышла из детского возраста, когда ее забрала смерть. Она слишком долго была мертвой, чтобы снова возвращаться к жизни.
Подумав об этом, я вспомнил про мертвого солдата, чью пищу я съел и саблю которого держал сейчас в руках. Я замер и прислушался – не дышит ли он, не шевелится ли? Однако я так глубоко погрузился в воспоминания, что казалось, будто лесная почва под моими ногами перенесена из могилы, которую Хильдегрин Барсук вскрыл по указанию Водалуса, а шелест листьев – это шуршание кипарисов из нашего некрополя и шорох пурпурных роз. Я слушал и слушал в тщетной попытке уловить дыхание мертвой женщины в тонком белом саване, которую Водалус поднял из могилы.
Наконец скрипучий голос птицы козодоя отвлек меня от тяжких воспоминаний. Мне почудилось, будто мертвые глаза на бледном лице солдата глядят на меня в упор. Тогда я обошел вокруг костра, отыскал одеяло и прикрыл им труп.
Как я теперь осознавал, Доркас принадлежала к той обширной группе женщин (наверное, других женщин не бывает), что склонны к предательству, но к тому особому типу женщин, которые предают нас не из-за какого-то конкретного соперника, а из-за собственного прошлого. Точно так, как Морвенна, которую я казнил в Сальтусе, должно быть, отравила своего мужа и ребенка, как только вспомнила, что когда-то была свободной и, возможно, девственной, так же и Доркас ушла от меня, убедившись, что я не существовал (как она неосознанно полагала, я не мог существовать) перед тем, как на нее обрушился злой рок.
(Для меня же тот период был золотым временем. Думаю, я должна бы лелеять воспоминания о том простом и дружелюбном мальчике, часто приносившем в мою камеру книги и цветы, главным образом потому, что я знала: он – последняя любовь перед решающим ударом судьбы, который, как выяснилось в тюрьме, был нанесен не в тот миг, когда, заглушая мой отчаянный крик, на меня набросили ковер, не в мое первое появление в Старой Цитадели в Нессусе, не под грохот захлопнувшейся за мной двери тюремной камеры и даже не в тот момент, когда залитая невиданно ярким светом, небывалым на Урсе, я ощутила, что мое тело восстает против меня, но в то самое мгновение, когда я провела лезвием грязного кухонного ножа, который он принес мне, холодным и острым лезвием по собственной шее. Возможно, у всех нас бывают такие моменты, и на то воля Каитании, если каждая женщина проклинает себя за то, что совершила. Но все же разве можно ненавидеть нас до такой степени? Можно ли вообще нас ненавидеть? Нет, нельзя, ведь я все еще помню его поцелуи на своих грудях – не такие, как у Афродизия или у того юноши, племянника хилиарха Компаний, стремившихся вдохнуть аромат моего тела, но жадные, будто бы он действительно хотел вкусить моей плоти. Не наблюдал ли кто-нибудь за нами? Что ж, теперь он ее получил. Пробужденная воспоминаниями, я поднимаю руку и провожу по его волосам.)
Я долго спал, завернувшись в свой плащ. Природа заботится о тех, на чью долю выпадают лишения: стоит им только попасть в условия, чуть менее тягостные, в которых иной избалованный жизнью человек имел бы полное право выражать недовольство, и они уже чувствуют себя почти счастливыми. Я несколько раз просыпался и всякий раз мысленно поздравлял себя с тем, что в эту Ночь мне гораздо лучше, чем бывало прежде, когда я странствовал в горах.
Наконец солнечный свет и громкий щебет птиц окончательно разбудили меня. По другую сторону погасшего костра мой солдат пошевелился и, как мне показалось, что-то пробормотал. Я сел и взглянул на него. Он сбросил с себя одеяло и лежал, уставившись в небо. Бледное лицо с запавшими щеками, под глазами черные тени, вокруг рта глубокие морщины. Но это было живое лицо. Глаза солдата были еще закрыты, но я ощутил его чуть заметное дыхание.
На мгновение возникло желание броситься бежать, пока он не проснулся. У меня в руках была его сабля, и я хотел вернуть ее солдату, но потом передумал из опасения, что он может напасть на меня с этим оружием в руках. Нож солдата все еще торчал из ствола дерева, напоминая мне о кривом кинжале Агии в ставне на доме Касдо. Я убрал нож на место, вставив в ножны на поясе солдата – наверное, устыдился, что я, вооруженный саблей, опасаюсь человека с ножом.
Веки солдата дрогнули, я отшатнулся, вспомнив, как перепугалась Доркас, когда я склонился над ней в момент ее пробуждения. Чтобы сделать свой облик чуть менее мрачным, я распахнул плащ, обнажив руки и грудь, бронзовую после долгих странствий под солнцем. Я услышал, как на стыке сна и пробуждения менялся ритм его дыхания, что в моем сознании почти слилось с мистическим таинством возвращения от смерти к жизни.
С глазами пустыми, как у ребенка, он сел и оглянулся. Его губы зашевелились, но звуки, сорвавшиеся с них, были лишены смысла. Я заговорил с ним, стараясь придерживаться дружественного тона. Он слушал, но, казалось, не понимал меня, тогда я вспомнил, каким растерянным был тот улан, которого я оживил по дороге к Обители Абсолюта.
Я предложил бы ему воды, но поблизости ее не было. Тогда я достал кусок солонины, которую похитил из его ранца, разрезал надвое и подал одну половину солдату.
Он пожевал мясо и, похоже, почувствовал себя немного лучше.
– Встань, – сказал я, – надо найти воду.
Солдат взял мою руку и позволил мне поднять его, но стоять он не мог. Взгляд его, сначала спокойный и мирный, стал вдруг диким и настороженным. У меня возникло впечатление, что он боится, как бы деревья не накинулись на нас, будто стая львов. Однако он не сделал попытки схватиться за нож и не потребовал назад свою саблю.
После того как мы сделали три-четыре шага, он споткнулся и чуть не упал. Я дал ему опереться на мое плечо, и так мы начали выбираться из леса на дорогу.
3. СКВОЗЬ ПЫЛЬ
Я не знал, повернуть ли нам на север или на юг. Где-то на севере находилась асцианская армия, поэтому существовал риск, что если мы подойдем к их расположению слишком близко, то будем вовлечены в боевые действия. Но чем дальше мы станем продвигаться на юг, тем меньше будет шансов кого-нибудь встретить и получить помощь, и нас наверняка арестуют как дезертиров. В конце концов я повернул на север – скорее всего просто по инерции, я и сейчас не уверен, что поступил правильно.
Роса уже высохла, и на пыльной поверхности дороги не было видно никаких следов. Трава шириной в три шага по обе стороны дороги была покрыта серой пылью. Вскоре мы вышли из леса. Дорога спускалась с холма и дальше шла через мост, соединявший берега речушки, что бежала по дну каменистой долины.
Роса уже высохла, и на пыльной поверхности дороги не было видно никаких следов. Трава шириной в три шага по обе стороны дороги была покрыта серой пылью. Вскоре мы вышли из леса. Дорога спускалась с холма и дальше шла через мост, соединявший берега речушки, что бежала по дну каменистой долины.