Страница:
Когда кабан развернулся и бросился к выходу из норы, чернокожий, по его словам, вовсе не был первым, кто бросил в зверя дротик; однако именно его дротик застрял в туше кабана, когда тот, прорвав кольцо гончих, бросился в лес и вылетел на опушку прямо передо мной, восседавшим на гнедом жеребце. Стая гончих неслась за зверем по пятам.
Не могу сказать, послушался ли молодой конь моей руки или же по собственному почину бросился на кабана. Мне просто повезло, как потом говорили сыновья Ортигена, и я был на волосок от гибели, когда так удачно метнул в него свой дротик.
Кабан сразу будто споткнулся, и гончие мгновенно облепили его, как муравьи дохлого жука. Впрочем, все это я тут же позабыл благодаря тому, что случилось далее; хотя сейчас, когда я пишу об этом, мне кажется, я снова вижу этого кабана, его огромную темную голову со сверкающими белыми клыками, занесенными для решающего удара.
Никто так и не смог мне сказать, чей это конь, хотя братья убитого юноши посоветовали мне оставить его себе, пока кто-нибудь другой не вздумал предъявить на него права. Я спешился - честно говоря, мне очень хотелось извлечь из кабаньей туши свой дротик и посмотреть, попал ли я кабану прямо в сердце или не попал. Дротик действительно пронзил зверю сердце. А вот гнедой, поскольку всем было не до него, куда-то исчез, хотя я бы, конечно, стал искать его и поймал бы, если б не узнал о том, насколько серьезно ранен Пасикрат.
Кабана выпотрошили и бросили его внутренности собакам, как велит обычай. Кто-то срезал молоденькое деревце, и мы как раз привязывали кабана за ноги к этому деревцу, когда к нам подошел Пасикрат, опираясь о плечо чернокожего. Ему хотелось знать, кто убил кабана, - и, по-моему, особого восторга он не испытал, когда ему сказали, что это я. Тем не менее он поздравил меня и протянул мне руку. Не думаю, что он мне когда-либо нравился, но в тот момент я его почти любил.
- Я останусь с тобой, - сказал я ему, - пусть они пойдут вперед с кабаном. Может быть, кто-нибудь приведет для тебя лошадь.
- Вовсе ничего этого не нужно, - тут же заявил Пасикрат. - Я и сам прекрасно доберусь, я знаю дорогу.
Тогда чернокожий на пальцах объяснил мне, чтобы я шел вместе с остальными, которые понесут кабана, а потом постарался подогнать сюда повозку Фемистокла, если удастся.
Я согласился и поспешил вперед. И тут я успел увидеть, как среди деревьев мелькнул Полос - я видел его не во весь рост, а лишь до пояса.
34. ПИР ЗАКОНЧЕН
Ели и пили очень много - по-моему, даже слишком. Сколько-то я потом проспал и, проснувшись, обнаружил, что валяюсь прямо посреди двора вместе со многими другими людьми. Мне стало стыдно, я встал и пошел от дома к шумевшей неподалеку реке, туда где брод. Там меня сперва вырвало, потом я умылся, снял свой хитон, выстирал его в холодной горной реке, отжал хорошенько и повесил на ветку, чтобы немного подсох на ветру.
Солнце уже почти село, и я подумал, что лучше все же вернуться в дом. Я надел свой влажный хитон и пошел поговорить с хозяином - его зовут Ортиген; потом я зажег лампу и перечитал вчерашнюю запись в дневнике. Как же мне теперь жаль, что я прямо не написал о том, кого видел! Кто такой, например, "козлоногий человек"? Козопас? Но ведь я знаю и нормальное слово, которым обозначают тех, кто пасет коз!
Этот день был посвящен погребальному ритуалу, хоронили Ликаона, сына Ортигена. Ио помогала остальным женщинам обмывать тело и умащивать его благовониями. Женщин там было по крайней мере тридцать, хотя со всей работой легко могли бы справиться три, однако каждая женщина в селении хотела как-то поучаствовать в обряде - и поучаствовала. Когда все было готово, Ликаона обрядили в лучшие одежды и красивый зеленый плащ, а на ноги надели новые сандалии с ремешками.
Между тем рабы Ортигена срубили старую оливу, очень большую и уже наполовину засохшую. Они распилили ее и накололи дров. Пока мужчины занимались этим, дети собрали полные корзины ветвей оливы и сплели Ликаону венок из них, украшенных листьями.
Ортиген и его сыновья с помощью Фемистокла, Симонида, чернокожего и меня, а также других мужчин приготовили Ликаону ложе: сперва аккуратно положили слой сосновой щепы, потом - дрова из оливы, а в середине оставили углубление, куда насыпали кучу листьев. (Пасикрат ни в чем участия не принимал из-за раненой ноги.) Ио, которая оставила других женщин, теперь руководила изготовлением венка и вскоре принесла его. И только когда венок надели Ликаону на голову, в рот ему вложили монету; по словам Ио, монета была маленькая, потертая, но зато из чистого золота.
Когда все было готово, братья Ликаона подняли его и понесли, а отец, сестры и все остальные женщины пошли следом. Его отец и братья мужественно хранили молчание; однако женщины плакали, вопили, а Ио с Биттусилмой вторили им.
Каждый брат по очереди выступил с речью, рассказывая какой-нибудь эпизод из жизни Ликаона, где покойный проявил особую смелость, находчивость, доброту и тому подобные качества; в основном они говорили кратко, только двое оказались многословными. Затем отец описал знамения, которые сопровождали рождение его сына на свет, пересказал все полученные Ликаоном пророчества и пояснил, как именно сбылось каждое из них.
Симонид прочитал стихи, специально написанные им по этому поводу. Он описал горе благородных предков Ликаона, когда они встречают его и ведут в Страну мертвых. (Потом я спросил Ио, понравились ли ей эти стихи. Она сказала, что понравились, но она все же находит их слабее тех, которые слышала однажды на похоронах знакомого моряка.)
Ортиген снова взял слово и объяснил всем, что Симонид - известный поэт с острова Кеос. Он также искренне поблагодарил Пасикрата и Фемистокла за желание проводить его сына в последний путь.
Пасикрат говорил очень кратко; он заверил жителей Аркадии в дружбе Спарты и объяснил, что полез в волчье логово, где засел кабан, исключительно из желания отомстить за гибель Ликаона.
Фемистокл начал с дружбы между Афинами, Аркадией и Спартой. Лишь в таких вот местах, сказал он, и соблюдаются еще старинные традиции эллинов. Именно здешние жители должны стать учителями остальной Эллады, должны напомнить людям о высоких идеалах их предков, и примером соблюдения этих идеалов является лежащий перед нами юноша. Затем он сказал, что здесь есть человек, который каждый день забывает абсолютно все, что произошло с ним накануне, однако он не забыл тех уроков, которые были преподнесены ему в юности, а потому - хотя он еще и не успел стать мудрым - он благороден, справедлив и смел. (Я не знал, что он говорит обо мне, пока не увидел, что ко мне повернулось сразу столько лиц, а Ио стала подталкивать меня в бок своим остреньким локотком. Вся кровь бросилась мне в лицо от смущения, я даже чуть было не совершил какое-нибудь непотребство, чтобы Фемистокл никогда больше так не хвалил меня. Честно говоря, ощущение у меня такое, что всяких непотребств я и так совершил великое множество.) Таков был и Ликаон - продолжал между тем Фемистокл. Он тоже испил из источника забвения - вкусив последний благодатный дар добрых богов, которые так заботливы к своим мертвым; однако те уроки, которые он получил в этом доме, остались в его памяти навечно, а потому средь мертвых он будет принят как герой.
Людям не дано избежать смерти, бессмертие даровано лишь богам; для человека же главное в том, что принесет его смерть близким: добро или зло. Сегодня Аттика, Лакония и Острова вместе с Аркадией оплакивают гибель ее сына. Если варваров и покорили - возможно, навсегда, - то именно благодаря этому союзу.
После речи Фемистокла Ортиген велел принести факел, и тут женщины завыли вовсю. Они вопили, плакали, рвали на себе волосы, они царапали себе лица, пока кровь не потекла ручьями, - они оплакивали не только Ликаона, но и всех умерших, вкладывая в его уши послания любви, утешения и тоски, чтобы он повторил все это их дорогим покойникам, когда окажется среди них в царстве теней. Ортиген, Фемистокл и даже моя маленькая Ио написали письма и вложили их в складки пеплоса юноши.
Потом к сосновой щепе поднесли факел. Огонь занялся сразу, с треском, вскоре перешедшим в рев. Последнее ложе Ликаона окуталось языками красного пламени. День был жаркий, ясный и почти безветренный. Дым ровным столбом подымался в голубое небо. Мы все отступили от костра; но даже и на расстоянии то у одного, то у другого оказывались опалены волосы. В ревущем пламени мне привиделся лик самой Смерти; я быстро отвернулся и стал смотреть на зеленую траву луга, где пасся скот, и на прекрасные гибкие оливы, которые пока что считаются моими - хотя на самом деле принадлежат они Ортигену. Скоро и ко мне придет смерть, только, наверное, оплакивать меня будут не так бурно, а вскоре и вовсе забудут - помнить будет лишь кое-кто, да и то благодаря этим свиткам.
Жертвенными животными были молодой бычок, три барашка и три черных козла. Они посвящались хтоническим богам и были частично сожжены на погребальном костре Ликаона. Зажарен был и тот кабан, на которого мы охотились вчера; для всех угощения было более чем достаточно. Чернокожий сказал, что это я убил кабана, о чем я, разумеется, уже успел позабыть. Он также говорит, что во Фракии мы тоже видели какого-то кабана, который был значительно крупнее этого. Только того так никто убить и не сумел.
Аглаус остановился, чтобы поговорить со мной, и я спросил, сколько ему лет. Ему пошел тридцать второй год, хотя выглядит он значительно старше наверное, потому что волосы у него уже начали седеть, да и зубов маловато осталось. Он спросил, не являются ли те буквы, которыми я пользуюсь при письме, чем-то вроде рисунков. Я объяснил, что так оно и есть. "А", например, обозначается головой быка и так далее. Однако же я совсем не быка имею в виду, когда пишу букву "А". Я показал ему, как пишется его имя на моем языке, выводя буквы на земле.
Он считает, что тот козлоногий человек - это бог, который живет в горах Аркадии. Его зовут Бог всего (*67). Я спросил, почему его так странно назвали, и Аглаус сказал, что это четвертый сын Времени и Земли, хотя его братья не признают его притязаний на власть в четвертом мире, то есть в нашем. Остальные три мира - это небо, море и Страна мертвых, что лежит под нами. Это божество наводит ужас на тех, кто потревожит его полуденный сон. Я спросил, видел ли его когда-нибудь сам Аглаус. Он сказал, что видел. Ио, которая прислушивалась к нашей беседе, сказала, что этот бог помогал афинянам во время битвы при Марафоне.
Когда Аглаус ушел, я спросил Ио о том письме, которое она положила на грудь Ликаону. Сперва она мне ничего говорить не хотела, но когда я пообещал, что больше никому не скажу, она сказала, что это письмо ее родителям. Она так и не знает, умерли они или нет, но полагает, что, должно быть, умерли. Она написала им, что живет хорошо и счастливо, а также - что у нее есть хороший муж, но она все равно очень по ним скучает. Я спросил, кто этот "муж", но она заплакала, и я принялся ее утешать.
Теперь осталось записать только то, что я сказал Ортигену.
Я нашел его у потухшего погребального костра. Он сидел и смотрел на угли. Вокруг было полно народу, но все спали. У него был целый бурдюк вина, и он предложил мне выпить, но я отказался. Он спросил, видел ли я когда-нибудь его сына живым. Я не помнил, так что покачал головой.
- Он был не такой огромный, как ты, - сказал Ортиген. - У нас здесь редко встречаются такие великаны. Но благородная кровь нашего старинного рода в нем чувствовалась.
Я сказал, что мне все говорили, какой это был замечательный юноша.
- Ты что же, из будинов? (*68) - спросил Ортиген. - Или из какого-нибудь гетского племени?
Я что-то пробормотал, но, по-моему, он моего ответа не расслышал.
- Наш род участвовал в битвах на ветреных равнинах Илиона, - сказал Ортиген. - А вот мой бедный мальчик никогда в жизни, кроме этих гор, ничего не видел!
Я сыну почести сегодня воздаю.
Достойной жизнью долг сполна он отдал
Богам, что ему славу обещали.
Увы! И жизнь была кратка, и славы он лишен
Ведь гордый царь ахейцев, как и весь его народ,
В изгнании таится, себя бесчестя и детей позоря.
- Вот какова наша тайна! - воскликнул с горечью Ортиген. - Теперь ты ее знаешь. Впрочем, ты же все равно все забываешь. Знаешь, кто такие ахейцы? (*69)
Я признался, что не знаю этого.
- Это мы, - сказал Ортиген. - А я и есть тот царь ахейцев, что вынужден скрываться. Думаешь, мы сможем когда-нибудь отвоевать свои земли? Ничего подобного! Народ - он ведь как человек: только стареет, а молодости вернуть не в силах. Мой сын имел несчастье родиться молодым среди одряхлевшего народа. Таким же, как я когда-то. Благодари богов за то, что твой народ еще молод! Каков бы он ни был.
Утром мы пересекли пределы Лаконии. Фемистокл отдал Аглаусу обещанные деньги и сказал, что более в его услугах не нуждается; но когда мы остановились, чтобы позавтракать, то обнаружили, что Аглаус все это время тащился за нами следом, что ужасно разозлило нашего спартанца. Фемистокл позволил Аглаусу поесть с нами, однако велел ему возвращаться домой, но тот стал униженно просить, чтобы ему позволили служить нам просто так, без платы, подобно рабу; он сказал, что согласен делать любую работу, которую Тиллон и Диаллос сочтут слишком тяжелой для себя. Фемистокл покачал головой и отвернулся.
Тогда Биттусилма с Ио отозвали меня и чернокожего в сторонку и предложили нам самим нанять Аглауса в слуги. Оказалось, что и у чернокожего, и у меня есть деньги (мои хранятся у Ио и в настоящий момент едут на повозке), и мы могли бы платить ему по оболу в день по очереди. Чернокожий засомневался, но я сказал, что если он не хочет, то я сам найму Аглауса, чтобы он прислуживал мне, Ио и Полосу. Тогда чернокожий тоже согласился с предложением Ио и Биттусилмы. Аглаус очень обрадовался, когда я ему об этом сказал, и, по-моему, даже Фемистокл и Симонид были рады, хоть и притворялись, что им это безразлично. Тиллон и Диаллос теперь приветствовали Аглауса как своего товарища.
Я ничего не говорил, только кивал, пока Ио объясняла Аглаусу его новые обязанности; я был рад, что он остается с нами. Когда он подсел к нам за трапезой, я вспомнил серебряную колесницу и то, как стоял в ней и держал вожжи, хотя в колесницу не было впряжено ни одного коня. Возможно, все это я просто выдумал - когда создавал тот дворец моей памяти, - но я не уверен; мне кажется, что дворец по-прежнему стоит там, окруженный скалами. Если присутствие Аглауса поможет мне еще что-то вспомнить, я стану платить ему гораздо больше, чем один обол.
Нынче вечером я читал о кремации Ликаона и о том, что мне сказал Ортиген. А потом спросил Пасикрата, называли ли жителей Аркадии ахейцами. Он сказал, что нет и что ахейцы давно все уничтожены дорийцами (то есть его предками), которые перерезали всех ахейских мужчин, а женщин забрали в плен. Аглаус подтвердил его слова - однако вид у него при этом (а может, мне это только показалось) был, пожалуй, чересчур серьезный.
35. СПАРТАНЕЦ КИКЛОС
Тот спартанский архонт, для которого у меня было письмо от Кимона, пригласил меня вместе с Ио и Полосом в свой дом. Я совсем позабыл о письме (как позабыл и о человеке по имени Кимон), но Ио напомнила мне об этом письме и сказала, что я закатал его в свой свиток. Киклос - человек среднего роста, с сильной проседью в волосах, но не всякий юноша может держаться так прямо, как он. Я ни разу не видел, чтобы он улыбался.
Следует отметить, что тот раненый спартанец, что все время шел с нами, побежал вперед, стоило нам подойти ближе к Спарте. Бежать ему явно было очень трудно, что, впрочем, никак не отразилось на его физиономии, да и на раненую правую ногу он опирался с той же силой, что и на левую. Но когда он оглянулся, чтобы махнуть нам на прощанье рукой, лицо у него было совершенно белым от боли. Присмотревшись, я увидел, с каким напряжением он бежит и как он два раза даже чуть не упал. Фемистокл и Симонид пытались отговорить его, но он сказал, что это его долг - объявить о нашем прибытии, и, пока он будет в состоянии выполнять свой долг, он будет это делать. Я предложил послать вместо него Полоса, который бегает очень быстро, но он даже и слышать об этом не захотел.
Он, должно быть, добежал до Спарты гораздо раньше, чем туда прибыли мы, потому что прием нам был устроен просто великолепный. Все пять спартанских Судей-архонтов вышли из городских ворот нам навстречу в сопровождении по крайней мере двух сотен спартанцев в полном военном снаряжении. Их доспехи блестели на ярком солнце, как золотые. Вместе с ними шел женский хор, который, как говорят, славится не только своим умением петь, но и исполнением самых различных музыкальных произведений, а вместе с хором явилась большая группа очаровательных юных танцовщиц.
Особенно горячий прием был оказан Фемистоклу, которого обнимали по очереди все Судьи, и каждый выражал свое восхищение его воинскими талантами, особенно проявившимися во время какой-то крупной битвы (в которой, по словам Ио, принимали участие и мы с чернокожим). Потом они стали спрашивать обо мне и также очень тепло меня приветствовали. Я сказал, что, насколько мне известно, я ничем особым не заслужил подобного расположения, однако постараюсь заслужить его в будущем, и они, похоже, остались очень довольны моими словами. Вот тут-то Ио и передала мне то письмо, и, поскольку Киклос уже представился мне, письмо я отдал прямо ему.
В Спарте нас для начала отвели во дворец Агисов, это старинный царский род. Павсания мы, правда, не видели - а он, по слухам, считается здесь самым главным - но Симонид сказал, что завтра мы наверняка увидим его во время предстоящей церемонии. Вместо Павсания нас приняла седовласая царица Горго (*70) и ее сын, царь Плейстарх, мальчик одних лет с Полосом. Горго сказала, что помнит Ио и меня с тех пор, как мы впервые побывали в ее городе, и спросила Ио, что случилось с той красавицей, которая была вместе с нами. Ио сказала, что ее убили при осаде Сеста. Горго кивнула и сказала, что предвидела эту смерть, внезапную и жестокую. Надо не забыть расспросить Ио об этой женщине; эту мысль я поместил среди различных украшений на лестнице во дворце моей памяти.
Надо отметить, что дворец Агисов ничуть не похож на величественный дворец моей памяти, где я пробую хранить все то, что хотел бы помнить. Это самый обыкновенный каменный дом. Адом Киклоса, в котором мы находимся сейчас, даже и не каменный, а сделан из глиняных кирпичей и к тому же вовсе невелик.
Нужно непременно записать все, что мне сказали по поводу завтрашней торжественной церемонии. Прежде чем лечь спать, я положу этот свиток на видное место и утром все перечитаю, чтобы правильно вести себя во время торжеств, даже если Ио в какой-то момент рядом не окажется.
Во-первых, все начнется с восходом полной луны - здесь это считается весьма существенным. Мы с Симонидом довольно долго беседовали нынче с Киклосом, и он рассказал, что здесь все очень беспокоились, не опоздаем ли мы к полнолунию, потому что если бы мы опоздали, многие важные части церемонии пришлось бы опустить. Я лежу между лап пантеры: "Каждый должен быть на своем месте еще до восхода луны" - таково правило.
Во-вторых, вместе со мной две тысячи людей будут удостоены великой чести стать жителями Спарты, хотя именно я считаюсь среди них главным. Чтобы не возникло ошибок, способных оскорбить Триодиту (*71), каждого из нас должен сопровождать помощник-поручитель, молодой спартанец, который уже несколько раз репетировал всю церемонию. Моим помощником будет Гиппоклис, он работает под началом Киклоса; он такой же молодой и высокий, как я, и я бы назвал его красивым (хотя, пожалуй, челюсть у него несколько тяжеловата), но Ио он не нравится. Она сказала, что он из того же теста, что и Пасикрат, тот однорукий спартанец, который бежал впереди, чтобы сообщить о нашем прибытии. Я решил, что они, возможно, близкие родственники, и спросил Гиппоклиса, не братья ли они. Он улыбнулся и сказал, что они очень-очень дальние родственники, но добрые друзья.
- У тебя будет самая трудная задача, - предупредил я его, - если я здесь считаюсь главным - ведь я все забываю, как тебе, наверное, уже сказал Симонид.
Он дружески положил руку мне на плечо и улыбнулся:
- Вовсе нет, Латро. Нет, это остальным будет трудно. - И действительно, из всех молодых людей, которые находятся при Киклосе, только Гиппоклис, похоже, и беспокоится как-то о предстоящих завтрашней ночью торжествах. Я "положил" его имя - Гиппоклис - во дворце своей памяти слева от главного входа, у порога.
В-третьих, подготовка участников начнется задолго до заката. После завтрака все мы должны собраться на берегу Эврота, с северной стороны храма. Там мы и наши помощники при дневном свете должны потренироваться в том, что нам придется делать ночью. Ио тоже хочет пойти; Гиппоклис говорит, что это разрешается, хотя ей придется остаться в толпе зрителей. Эти слова "все мы должны собраться" я пишу на полу дворца своей памяти перед золотым шаром солнца, который катят синие жуки-скарабеи.
В-четвертых, наконец, опишу порядок прохождения церемонии, потому что не уверен, будет ли у меня возможность что-либо записать после репетиции. Сперва будет петь мужской хор, затем принесут жертву от имени всей Лаконии. Предполагается, что знамения будут благоприятными, потому что несколько раз уже выясняли, чего именно хочет богиня, и каждый раз она настаивала, чтобы церемония состоялась.
После жертвоприношения будут произнесены речи в честь Фемистокла и тех, кто получает право гражданства; я точно не знаю, сколько их и как все это будет происходить. Затем выступит сам Фемистокл - с хвалебной речью в адрес спартанцев и их союзников, прославляя их за ту великую роль, которую они сыграли в этой войне.
Затем на голову его возложат венок из клевера. Сделают это два спартанских царя. (Мне кажется очень странным, что Спарте так уж необходимо иметь двух царей, но Аглаус и Ио дружно подтверждают, что это так и есть. Полос же знает об этой стране не больше меня.) Мы должны кричать очень громко и радостно, когда этот венок будут возлагать Фемистоклу на голову. Затем ему преподнесут дары; насколько я понимаю, каждый из пяти архонтов, царица Горго и регент - все они сделают ему какие-то редкие и драгоценные подарки, после чего сам Фемистокл преподнесет в дар Царю богов, Зевсу, белоснежного бычка. (Этот бычок один из тех даров, которые он должен получить.)
До этих пор я и все те, кто будет назван свободными гражданами Спарты (периэками), будем всего лишь зрителями; но затем мы должны отбросить свою одежду и омыться в водах Эврота. Затем помощники благовонными маслами умастят наши тела и подадут нам полотенце и новую белую одежду. Соответствующим образом подготовившись, мы построимся в колонну во главе со мной и Гиппоклисом (я должен стоять справа от него) и пройдем перед храмом Ортии, где нам дадут факелы и подношения для богини и жриц, заранее приготовленные нашими помощниками. (Во время подношения нами даров будет петь женский хор.) Затем мы по очереди обойдем все храмы Спарты. Первыми должны идти танцоры, за ними женский хор, а потом уже мы, вторя припеву каждой песни - мне сказали, что припев всегда короткий и очень простой и что он нам успеет надоесть еще во время репетиции. В каждом из храмов сто человек совершат жертвоприношения. (Всех их уже предупредили об этом; мы так и будем идти - по сто.)
Когда мы вернемся к храму Ортии, я должен буду поднести богине свои дары, и вместе со мной дары принесут все те, кто еще не успел этого сделать. Регент Павсаний, пятеро судей и оба царя пройдут по рядам неофитов в сопровождении жриц. По мере того, как они будут каждого по отдельности провозглашать свободным, стоящая рядом жрица будет надевать неофиту на голову венок из диких цветов. Я буду первым из освобожденных обряд этот совершит сам регент и царица Горго. Я должен каждого поблагодарить - кратко, внятно, искренне, но скромно. Как только я закончу свою речь, я должен бросить свой факел в реку.
К тому времени, когда будет освобожден последний раб, должно быть готово мясо жертвенных животных. И начнется всеобщий пир. И, как предупреждал меня Симонид, вино польется рекой.
Во дворце моей памяти есть одна статуя - Гидра с семью головами и четырьмя лапами. Я все предстоящие действия распределил по ее головам и конечностям: первые жертвоприношения, речи, выступление Фемистокла, подношение ему даров, его собственное жертвоприношение богам, наше очищение в реке, распределение факелов и жертвенных даров, прохождение по городу, мои дары богине, церемония освобождения от рабства и утопление факела в реке.
Ио спросила, не видел ли я нашего чернокожего. Мы отыскали его в гимнасии неподалеку, где он смотрел, как Гиппоклис учит Полоса орудовать спартанским мечом. Ио показала нам маленькую комнатку без окон напротив той, где спим Ио, Полос и я. Там всего лишь пара дубовых колодок, укрепленных бронзой и железом; на полу кровавые пятна. Ио с чернокожим нашли на стене место, где ее чинили. Они говорят, что здесь был заключен один человек, которого мы знаем, однако он бежал, проломив эту стену. Оба предупредили меня, чтобы я никому ничего об этом не говорил. Мы вышли из этой комнаты так, что никто нас не заметил, хотя, когда мы шли через двор, нас видел один из подручных Киклоса.
Ио говорит, что будет очень рада поскорее покинуть Спарту - ей здесь очень не нравится. Мне тоже, хотя после завтрашних событий это будет мой город. Ио попросила меня узнать у Киклоса, когда мы отправляемся в Дельфы на Игры.
Не могу сказать, послушался ли молодой конь моей руки или же по собственному почину бросился на кабана. Мне просто повезло, как потом говорили сыновья Ортигена, и я был на волосок от гибели, когда так удачно метнул в него свой дротик.
Кабан сразу будто споткнулся, и гончие мгновенно облепили его, как муравьи дохлого жука. Впрочем, все это я тут же позабыл благодаря тому, что случилось далее; хотя сейчас, когда я пишу об этом, мне кажется, я снова вижу этого кабана, его огромную темную голову со сверкающими белыми клыками, занесенными для решающего удара.
Никто так и не смог мне сказать, чей это конь, хотя братья убитого юноши посоветовали мне оставить его себе, пока кто-нибудь другой не вздумал предъявить на него права. Я спешился - честно говоря, мне очень хотелось извлечь из кабаньей туши свой дротик и посмотреть, попал ли я кабану прямо в сердце или не попал. Дротик действительно пронзил зверю сердце. А вот гнедой, поскольку всем было не до него, куда-то исчез, хотя я бы, конечно, стал искать его и поймал бы, если б не узнал о том, насколько серьезно ранен Пасикрат.
Кабана выпотрошили и бросили его внутренности собакам, как велит обычай. Кто-то срезал молоденькое деревце, и мы как раз привязывали кабана за ноги к этому деревцу, когда к нам подошел Пасикрат, опираясь о плечо чернокожего. Ему хотелось знать, кто убил кабана, - и, по-моему, особого восторга он не испытал, когда ему сказали, что это я. Тем не менее он поздравил меня и протянул мне руку. Не думаю, что он мне когда-либо нравился, но в тот момент я его почти любил.
- Я останусь с тобой, - сказал я ему, - пусть они пойдут вперед с кабаном. Может быть, кто-нибудь приведет для тебя лошадь.
- Вовсе ничего этого не нужно, - тут же заявил Пасикрат. - Я и сам прекрасно доберусь, я знаю дорогу.
Тогда чернокожий на пальцах объяснил мне, чтобы я шел вместе с остальными, которые понесут кабана, а потом постарался подогнать сюда повозку Фемистокла, если удастся.
Я согласился и поспешил вперед. И тут я успел увидеть, как среди деревьев мелькнул Полос - я видел его не во весь рост, а лишь до пояса.
34. ПИР ЗАКОНЧЕН
Ели и пили очень много - по-моему, даже слишком. Сколько-то я потом проспал и, проснувшись, обнаружил, что валяюсь прямо посреди двора вместе со многими другими людьми. Мне стало стыдно, я встал и пошел от дома к шумевшей неподалеку реке, туда где брод. Там меня сперва вырвало, потом я умылся, снял свой хитон, выстирал его в холодной горной реке, отжал хорошенько и повесил на ветку, чтобы немного подсох на ветру.
Солнце уже почти село, и я подумал, что лучше все же вернуться в дом. Я надел свой влажный хитон и пошел поговорить с хозяином - его зовут Ортиген; потом я зажег лампу и перечитал вчерашнюю запись в дневнике. Как же мне теперь жаль, что я прямо не написал о том, кого видел! Кто такой, например, "козлоногий человек"? Козопас? Но ведь я знаю и нормальное слово, которым обозначают тех, кто пасет коз!
Этот день был посвящен погребальному ритуалу, хоронили Ликаона, сына Ортигена. Ио помогала остальным женщинам обмывать тело и умащивать его благовониями. Женщин там было по крайней мере тридцать, хотя со всей работой легко могли бы справиться три, однако каждая женщина в селении хотела как-то поучаствовать в обряде - и поучаствовала. Когда все было готово, Ликаона обрядили в лучшие одежды и красивый зеленый плащ, а на ноги надели новые сандалии с ремешками.
Между тем рабы Ортигена срубили старую оливу, очень большую и уже наполовину засохшую. Они распилили ее и накололи дров. Пока мужчины занимались этим, дети собрали полные корзины ветвей оливы и сплели Ликаону венок из них, украшенных листьями.
Ортиген и его сыновья с помощью Фемистокла, Симонида, чернокожего и меня, а также других мужчин приготовили Ликаону ложе: сперва аккуратно положили слой сосновой щепы, потом - дрова из оливы, а в середине оставили углубление, куда насыпали кучу листьев. (Пасикрат ни в чем участия не принимал из-за раненой ноги.) Ио, которая оставила других женщин, теперь руководила изготовлением венка и вскоре принесла его. И только когда венок надели Ликаону на голову, в рот ему вложили монету; по словам Ио, монета была маленькая, потертая, но зато из чистого золота.
Когда все было готово, братья Ликаона подняли его и понесли, а отец, сестры и все остальные женщины пошли следом. Его отец и братья мужественно хранили молчание; однако женщины плакали, вопили, а Ио с Биттусилмой вторили им.
Каждый брат по очереди выступил с речью, рассказывая какой-нибудь эпизод из жизни Ликаона, где покойный проявил особую смелость, находчивость, доброту и тому подобные качества; в основном они говорили кратко, только двое оказались многословными. Затем отец описал знамения, которые сопровождали рождение его сына на свет, пересказал все полученные Ликаоном пророчества и пояснил, как именно сбылось каждое из них.
Симонид прочитал стихи, специально написанные им по этому поводу. Он описал горе благородных предков Ликаона, когда они встречают его и ведут в Страну мертвых. (Потом я спросил Ио, понравились ли ей эти стихи. Она сказала, что понравились, но она все же находит их слабее тех, которые слышала однажды на похоронах знакомого моряка.)
Ортиген снова взял слово и объяснил всем, что Симонид - известный поэт с острова Кеос. Он также искренне поблагодарил Пасикрата и Фемистокла за желание проводить его сына в последний путь.
Пасикрат говорил очень кратко; он заверил жителей Аркадии в дружбе Спарты и объяснил, что полез в волчье логово, где засел кабан, исключительно из желания отомстить за гибель Ликаона.
Фемистокл начал с дружбы между Афинами, Аркадией и Спартой. Лишь в таких вот местах, сказал он, и соблюдаются еще старинные традиции эллинов. Именно здешние жители должны стать учителями остальной Эллады, должны напомнить людям о высоких идеалах их предков, и примером соблюдения этих идеалов является лежащий перед нами юноша. Затем он сказал, что здесь есть человек, который каждый день забывает абсолютно все, что произошло с ним накануне, однако он не забыл тех уроков, которые были преподнесены ему в юности, а потому - хотя он еще и не успел стать мудрым - он благороден, справедлив и смел. (Я не знал, что он говорит обо мне, пока не увидел, что ко мне повернулось сразу столько лиц, а Ио стала подталкивать меня в бок своим остреньким локотком. Вся кровь бросилась мне в лицо от смущения, я даже чуть было не совершил какое-нибудь непотребство, чтобы Фемистокл никогда больше так не хвалил меня. Честно говоря, ощущение у меня такое, что всяких непотребств я и так совершил великое множество.) Таков был и Ликаон - продолжал между тем Фемистокл. Он тоже испил из источника забвения - вкусив последний благодатный дар добрых богов, которые так заботливы к своим мертвым; однако те уроки, которые он получил в этом доме, остались в его памяти навечно, а потому средь мертвых он будет принят как герой.
Людям не дано избежать смерти, бессмертие даровано лишь богам; для человека же главное в том, что принесет его смерть близким: добро или зло. Сегодня Аттика, Лакония и Острова вместе с Аркадией оплакивают гибель ее сына. Если варваров и покорили - возможно, навсегда, - то именно благодаря этому союзу.
После речи Фемистокла Ортиген велел принести факел, и тут женщины завыли вовсю. Они вопили, плакали, рвали на себе волосы, они царапали себе лица, пока кровь не потекла ручьями, - они оплакивали не только Ликаона, но и всех умерших, вкладывая в его уши послания любви, утешения и тоски, чтобы он повторил все это их дорогим покойникам, когда окажется среди них в царстве теней. Ортиген, Фемистокл и даже моя маленькая Ио написали письма и вложили их в складки пеплоса юноши.
Потом к сосновой щепе поднесли факел. Огонь занялся сразу, с треском, вскоре перешедшим в рев. Последнее ложе Ликаона окуталось языками красного пламени. День был жаркий, ясный и почти безветренный. Дым ровным столбом подымался в голубое небо. Мы все отступили от костра; но даже и на расстоянии то у одного, то у другого оказывались опалены волосы. В ревущем пламени мне привиделся лик самой Смерти; я быстро отвернулся и стал смотреть на зеленую траву луга, где пасся скот, и на прекрасные гибкие оливы, которые пока что считаются моими - хотя на самом деле принадлежат они Ортигену. Скоро и ко мне придет смерть, только, наверное, оплакивать меня будут не так бурно, а вскоре и вовсе забудут - помнить будет лишь кое-кто, да и то благодаря этим свиткам.
Жертвенными животными были молодой бычок, три барашка и три черных козла. Они посвящались хтоническим богам и были частично сожжены на погребальном костре Ликаона. Зажарен был и тот кабан, на которого мы охотились вчера; для всех угощения было более чем достаточно. Чернокожий сказал, что это я убил кабана, о чем я, разумеется, уже успел позабыть. Он также говорит, что во Фракии мы тоже видели какого-то кабана, который был значительно крупнее этого. Только того так никто убить и не сумел.
Аглаус остановился, чтобы поговорить со мной, и я спросил, сколько ему лет. Ему пошел тридцать второй год, хотя выглядит он значительно старше наверное, потому что волосы у него уже начали седеть, да и зубов маловато осталось. Он спросил, не являются ли те буквы, которыми я пользуюсь при письме, чем-то вроде рисунков. Я объяснил, что так оно и есть. "А", например, обозначается головой быка и так далее. Однако же я совсем не быка имею в виду, когда пишу букву "А". Я показал ему, как пишется его имя на моем языке, выводя буквы на земле.
Он считает, что тот козлоногий человек - это бог, который живет в горах Аркадии. Его зовут Бог всего (*67). Я спросил, почему его так странно назвали, и Аглаус сказал, что это четвертый сын Времени и Земли, хотя его братья не признают его притязаний на власть в четвертом мире, то есть в нашем. Остальные три мира - это небо, море и Страна мертвых, что лежит под нами. Это божество наводит ужас на тех, кто потревожит его полуденный сон. Я спросил, видел ли его когда-нибудь сам Аглаус. Он сказал, что видел. Ио, которая прислушивалась к нашей беседе, сказала, что этот бог помогал афинянам во время битвы при Марафоне.
Когда Аглаус ушел, я спросил Ио о том письме, которое она положила на грудь Ликаону. Сперва она мне ничего говорить не хотела, но когда я пообещал, что больше никому не скажу, она сказала, что это письмо ее родителям. Она так и не знает, умерли они или нет, но полагает, что, должно быть, умерли. Она написала им, что живет хорошо и счастливо, а также - что у нее есть хороший муж, но она все равно очень по ним скучает. Я спросил, кто этот "муж", но она заплакала, и я принялся ее утешать.
Теперь осталось записать только то, что я сказал Ортигену.
Я нашел его у потухшего погребального костра. Он сидел и смотрел на угли. Вокруг было полно народу, но все спали. У него был целый бурдюк вина, и он предложил мне выпить, но я отказался. Он спросил, видел ли я когда-нибудь его сына живым. Я не помнил, так что покачал головой.
- Он был не такой огромный, как ты, - сказал Ортиген. - У нас здесь редко встречаются такие великаны. Но благородная кровь нашего старинного рода в нем чувствовалась.
Я сказал, что мне все говорили, какой это был замечательный юноша.
- Ты что же, из будинов? (*68) - спросил Ортиген. - Или из какого-нибудь гетского племени?
Я что-то пробормотал, но, по-моему, он моего ответа не расслышал.
- Наш род участвовал в битвах на ветреных равнинах Илиона, - сказал Ортиген. - А вот мой бедный мальчик никогда в жизни, кроме этих гор, ничего не видел!
Я сыну почести сегодня воздаю.
Достойной жизнью долг сполна он отдал
Богам, что ему славу обещали.
Увы! И жизнь была кратка, и славы он лишен
Ведь гордый царь ахейцев, как и весь его народ,
В изгнании таится, себя бесчестя и детей позоря.
- Вот какова наша тайна! - воскликнул с горечью Ортиген. - Теперь ты ее знаешь. Впрочем, ты же все равно все забываешь. Знаешь, кто такие ахейцы? (*69)
Я признался, что не знаю этого.
- Это мы, - сказал Ортиген. - А я и есть тот царь ахейцев, что вынужден скрываться. Думаешь, мы сможем когда-нибудь отвоевать свои земли? Ничего подобного! Народ - он ведь как человек: только стареет, а молодости вернуть не в силах. Мой сын имел несчастье родиться молодым среди одряхлевшего народа. Таким же, как я когда-то. Благодари богов за то, что твой народ еще молод! Каков бы он ни был.
Утром мы пересекли пределы Лаконии. Фемистокл отдал Аглаусу обещанные деньги и сказал, что более в его услугах не нуждается; но когда мы остановились, чтобы позавтракать, то обнаружили, что Аглаус все это время тащился за нами следом, что ужасно разозлило нашего спартанца. Фемистокл позволил Аглаусу поесть с нами, однако велел ему возвращаться домой, но тот стал униженно просить, чтобы ему позволили служить нам просто так, без платы, подобно рабу; он сказал, что согласен делать любую работу, которую Тиллон и Диаллос сочтут слишком тяжелой для себя. Фемистокл покачал головой и отвернулся.
Тогда Биттусилма с Ио отозвали меня и чернокожего в сторонку и предложили нам самим нанять Аглауса в слуги. Оказалось, что и у чернокожего, и у меня есть деньги (мои хранятся у Ио и в настоящий момент едут на повозке), и мы могли бы платить ему по оболу в день по очереди. Чернокожий засомневался, но я сказал, что если он не хочет, то я сам найму Аглауса, чтобы он прислуживал мне, Ио и Полосу. Тогда чернокожий тоже согласился с предложением Ио и Биттусилмы. Аглаус очень обрадовался, когда я ему об этом сказал, и, по-моему, даже Фемистокл и Симонид были рады, хоть и притворялись, что им это безразлично. Тиллон и Диаллос теперь приветствовали Аглауса как своего товарища.
Я ничего не говорил, только кивал, пока Ио объясняла Аглаусу его новые обязанности; я был рад, что он остается с нами. Когда он подсел к нам за трапезой, я вспомнил серебряную колесницу и то, как стоял в ней и держал вожжи, хотя в колесницу не было впряжено ни одного коня. Возможно, все это я просто выдумал - когда создавал тот дворец моей памяти, - но я не уверен; мне кажется, что дворец по-прежнему стоит там, окруженный скалами. Если присутствие Аглауса поможет мне еще что-то вспомнить, я стану платить ему гораздо больше, чем один обол.
Нынче вечером я читал о кремации Ликаона и о том, что мне сказал Ортиген. А потом спросил Пасикрата, называли ли жителей Аркадии ахейцами. Он сказал, что нет и что ахейцы давно все уничтожены дорийцами (то есть его предками), которые перерезали всех ахейских мужчин, а женщин забрали в плен. Аглаус подтвердил его слова - однако вид у него при этом (а может, мне это только показалось) был, пожалуй, чересчур серьезный.
35. СПАРТАНЕЦ КИКЛОС
Тот спартанский архонт, для которого у меня было письмо от Кимона, пригласил меня вместе с Ио и Полосом в свой дом. Я совсем позабыл о письме (как позабыл и о человеке по имени Кимон), но Ио напомнила мне об этом письме и сказала, что я закатал его в свой свиток. Киклос - человек среднего роста, с сильной проседью в волосах, но не всякий юноша может держаться так прямо, как он. Я ни разу не видел, чтобы он улыбался.
Следует отметить, что тот раненый спартанец, что все время шел с нами, побежал вперед, стоило нам подойти ближе к Спарте. Бежать ему явно было очень трудно, что, впрочем, никак не отразилось на его физиономии, да и на раненую правую ногу он опирался с той же силой, что и на левую. Но когда он оглянулся, чтобы махнуть нам на прощанье рукой, лицо у него было совершенно белым от боли. Присмотревшись, я увидел, с каким напряжением он бежит и как он два раза даже чуть не упал. Фемистокл и Симонид пытались отговорить его, но он сказал, что это его долг - объявить о нашем прибытии, и, пока он будет в состоянии выполнять свой долг, он будет это делать. Я предложил послать вместо него Полоса, который бегает очень быстро, но он даже и слышать об этом не захотел.
Он, должно быть, добежал до Спарты гораздо раньше, чем туда прибыли мы, потому что прием нам был устроен просто великолепный. Все пять спартанских Судей-архонтов вышли из городских ворот нам навстречу в сопровождении по крайней мере двух сотен спартанцев в полном военном снаряжении. Их доспехи блестели на ярком солнце, как золотые. Вместе с ними шел женский хор, который, как говорят, славится не только своим умением петь, но и исполнением самых различных музыкальных произведений, а вместе с хором явилась большая группа очаровательных юных танцовщиц.
Особенно горячий прием был оказан Фемистоклу, которого обнимали по очереди все Судьи, и каждый выражал свое восхищение его воинскими талантами, особенно проявившимися во время какой-то крупной битвы (в которой, по словам Ио, принимали участие и мы с чернокожим). Потом они стали спрашивать обо мне и также очень тепло меня приветствовали. Я сказал, что, насколько мне известно, я ничем особым не заслужил подобного расположения, однако постараюсь заслужить его в будущем, и они, похоже, остались очень довольны моими словами. Вот тут-то Ио и передала мне то письмо, и, поскольку Киклос уже представился мне, письмо я отдал прямо ему.
В Спарте нас для начала отвели во дворец Агисов, это старинный царский род. Павсания мы, правда, не видели - а он, по слухам, считается здесь самым главным - но Симонид сказал, что завтра мы наверняка увидим его во время предстоящей церемонии. Вместо Павсания нас приняла седовласая царица Горго (*70) и ее сын, царь Плейстарх, мальчик одних лет с Полосом. Горго сказала, что помнит Ио и меня с тех пор, как мы впервые побывали в ее городе, и спросила Ио, что случилось с той красавицей, которая была вместе с нами. Ио сказала, что ее убили при осаде Сеста. Горго кивнула и сказала, что предвидела эту смерть, внезапную и жестокую. Надо не забыть расспросить Ио об этой женщине; эту мысль я поместил среди различных украшений на лестнице во дворце моей памяти.
Надо отметить, что дворец Агисов ничуть не похож на величественный дворец моей памяти, где я пробую хранить все то, что хотел бы помнить. Это самый обыкновенный каменный дом. Адом Киклоса, в котором мы находимся сейчас, даже и не каменный, а сделан из глиняных кирпичей и к тому же вовсе невелик.
Нужно непременно записать все, что мне сказали по поводу завтрашней торжественной церемонии. Прежде чем лечь спать, я положу этот свиток на видное место и утром все перечитаю, чтобы правильно вести себя во время торжеств, даже если Ио в какой-то момент рядом не окажется.
Во-первых, все начнется с восходом полной луны - здесь это считается весьма существенным. Мы с Симонидом довольно долго беседовали нынче с Киклосом, и он рассказал, что здесь все очень беспокоились, не опоздаем ли мы к полнолунию, потому что если бы мы опоздали, многие важные части церемонии пришлось бы опустить. Я лежу между лап пантеры: "Каждый должен быть на своем месте еще до восхода луны" - таково правило.
Во-вторых, вместе со мной две тысячи людей будут удостоены великой чести стать жителями Спарты, хотя именно я считаюсь среди них главным. Чтобы не возникло ошибок, способных оскорбить Триодиту (*71), каждого из нас должен сопровождать помощник-поручитель, молодой спартанец, который уже несколько раз репетировал всю церемонию. Моим помощником будет Гиппоклис, он работает под началом Киклоса; он такой же молодой и высокий, как я, и я бы назвал его красивым (хотя, пожалуй, челюсть у него несколько тяжеловата), но Ио он не нравится. Она сказала, что он из того же теста, что и Пасикрат, тот однорукий спартанец, который бежал впереди, чтобы сообщить о нашем прибытии. Я решил, что они, возможно, близкие родственники, и спросил Гиппоклиса, не братья ли они. Он улыбнулся и сказал, что они очень-очень дальние родственники, но добрые друзья.
- У тебя будет самая трудная задача, - предупредил я его, - если я здесь считаюсь главным - ведь я все забываю, как тебе, наверное, уже сказал Симонид.
Он дружески положил руку мне на плечо и улыбнулся:
- Вовсе нет, Латро. Нет, это остальным будет трудно. - И действительно, из всех молодых людей, которые находятся при Киклосе, только Гиппоклис, похоже, и беспокоится как-то о предстоящих завтрашней ночью торжествах. Я "положил" его имя - Гиппоклис - во дворце своей памяти слева от главного входа, у порога.
В-третьих, подготовка участников начнется задолго до заката. После завтрака все мы должны собраться на берегу Эврота, с северной стороны храма. Там мы и наши помощники при дневном свете должны потренироваться в том, что нам придется делать ночью. Ио тоже хочет пойти; Гиппоклис говорит, что это разрешается, хотя ей придется остаться в толпе зрителей. Эти слова "все мы должны собраться" я пишу на полу дворца своей памяти перед золотым шаром солнца, который катят синие жуки-скарабеи.
В-четвертых, наконец, опишу порядок прохождения церемонии, потому что не уверен, будет ли у меня возможность что-либо записать после репетиции. Сперва будет петь мужской хор, затем принесут жертву от имени всей Лаконии. Предполагается, что знамения будут благоприятными, потому что несколько раз уже выясняли, чего именно хочет богиня, и каждый раз она настаивала, чтобы церемония состоялась.
После жертвоприношения будут произнесены речи в честь Фемистокла и тех, кто получает право гражданства; я точно не знаю, сколько их и как все это будет происходить. Затем выступит сам Фемистокл - с хвалебной речью в адрес спартанцев и их союзников, прославляя их за ту великую роль, которую они сыграли в этой войне.
Затем на голову его возложат венок из клевера. Сделают это два спартанских царя. (Мне кажется очень странным, что Спарте так уж необходимо иметь двух царей, но Аглаус и Ио дружно подтверждают, что это так и есть. Полос же знает об этой стране не больше меня.) Мы должны кричать очень громко и радостно, когда этот венок будут возлагать Фемистоклу на голову. Затем ему преподнесут дары; насколько я понимаю, каждый из пяти архонтов, царица Горго и регент - все они сделают ему какие-то редкие и драгоценные подарки, после чего сам Фемистокл преподнесет в дар Царю богов, Зевсу, белоснежного бычка. (Этот бычок один из тех даров, которые он должен получить.)
До этих пор я и все те, кто будет назван свободными гражданами Спарты (периэками), будем всего лишь зрителями; но затем мы должны отбросить свою одежду и омыться в водах Эврота. Затем помощники благовонными маслами умастят наши тела и подадут нам полотенце и новую белую одежду. Соответствующим образом подготовившись, мы построимся в колонну во главе со мной и Гиппоклисом (я должен стоять справа от него) и пройдем перед храмом Ортии, где нам дадут факелы и подношения для богини и жриц, заранее приготовленные нашими помощниками. (Во время подношения нами даров будет петь женский хор.) Затем мы по очереди обойдем все храмы Спарты. Первыми должны идти танцоры, за ними женский хор, а потом уже мы, вторя припеву каждой песни - мне сказали, что припев всегда короткий и очень простой и что он нам успеет надоесть еще во время репетиции. В каждом из храмов сто человек совершат жертвоприношения. (Всех их уже предупредили об этом; мы так и будем идти - по сто.)
Когда мы вернемся к храму Ортии, я должен буду поднести богине свои дары, и вместе со мной дары принесут все те, кто еще не успел этого сделать. Регент Павсаний, пятеро судей и оба царя пройдут по рядам неофитов в сопровождении жриц. По мере того, как они будут каждого по отдельности провозглашать свободным, стоящая рядом жрица будет надевать неофиту на голову венок из диких цветов. Я буду первым из освобожденных обряд этот совершит сам регент и царица Горго. Я должен каждого поблагодарить - кратко, внятно, искренне, но скромно. Как только я закончу свою речь, я должен бросить свой факел в реку.
К тому времени, когда будет освобожден последний раб, должно быть готово мясо жертвенных животных. И начнется всеобщий пир. И, как предупреждал меня Симонид, вино польется рекой.
Во дворце моей памяти есть одна статуя - Гидра с семью головами и четырьмя лапами. Я все предстоящие действия распределил по ее головам и конечностям: первые жертвоприношения, речи, выступление Фемистокла, подношение ему даров, его собственное жертвоприношение богам, наше очищение в реке, распределение факелов и жертвенных даров, прохождение по городу, мои дары богине, церемония освобождения от рабства и утопление факела в реке.
Ио спросила, не видел ли я нашего чернокожего. Мы отыскали его в гимнасии неподалеку, где он смотрел, как Гиппоклис учит Полоса орудовать спартанским мечом. Ио показала нам маленькую комнатку без окон напротив той, где спим Ио, Полос и я. Там всего лишь пара дубовых колодок, укрепленных бронзой и железом; на полу кровавые пятна. Ио с чернокожим нашли на стене место, где ее чинили. Они говорят, что здесь был заключен один человек, которого мы знаем, однако он бежал, проломив эту стену. Оба предупредили меня, чтобы я никому ничего об этом не говорил. Мы вышли из этой комнаты так, что никто нас не заметил, хотя, когда мы шли через двор, нас видел один из подручных Киклоса.
Ио говорит, что будет очень рада поскорее покинуть Спарту - ей здесь очень не нравится. Мне тоже, хотя после завтрашних событий это будет мой город. Ио попросила меня узнать у Киклоса, когда мы отправляемся в Дельфы на Игры.