Страница:
– Ах, вот вы где, Беатриче! – И с этим криком он поскакал ей навстречу. – Дядя велел мне разыскать вас – он очень беспокоится. Здесь творится что-то несусветное, весь караван прямо гудит от возбуждения. Что вы здесь делаете?
Беатриче взглянула на его красивое лицо с лучезарной и немного дерзкой улыбкой. А глаза… они прекрасны, но холодны… Нет, ничем она с ним не поделится! Не расскажет, как грустно ей прощаться с этим прекрасным обреченным городом, – все равно не поймет.
– Ничего, – ответила она. – Немного замечталась и забыла обо всем на свете. Простите, я не хотела причинять вам беспокойства.
– Вы не можете причинить мне никакого беспокойства. Для меня большая радость найти вас. – Марко поклонился. – А теперь позвольте проводить вас к дяде, прежде чем он от волнения повернет караван обратно.
Беатриче прищелкнула языком и слегка сжала бока лошади. Там, за ее спиной, в долине, лежит покинутый Шангду… Между мраморных колонн остается и частица ее жизни.
Вечером, незадолго до захода солнца, караван остановился на привал. Они добрались уже до большой, окруженной невысокими холмами долины, где всем хватило места. Лошадям вдоволь травы, а в быстром ручье журчит чистая, прохладная вода. За короткое время на берегу ручья разбили сотни шатров. Повсюду горели костры, на них грелись громадные котлы с супом. Беатриче поразилась дисциплине и организованности монгольских всадников, которые мгновенно развернули походный бивуак. А ведь они почему-то считаются дикарями.
Беатриче вместе с Маффео сидели в шатре и ели горячий, вкусный суп – им налили из общего котла. Она старалась не смотреть на Минг: та с презрительной миной восседала напротив и ничего не ела. Считала ниже своего достоинства китаянки принимать участие в этой общей трапезе.
Поведение ее бесило Беатриче. В круглом куполообразном шатре при всей его простоте – нет ни ковров на стенах, ни прочей роскоши – так уютно и тепло. Шатры обтянуты снаружи кожей, а потому непродуваемы – в такой холод это совсем не лишнее. На полу лежат подстилки, обернутые мягкими шкурами и теплыми одеялами. Не пятизвездочный отель, но как временное пристанище на средневековом маршруте совсем неплохо.
Минг что-то бормотала себе под нос по-китайски, но перевода не надо, ясно и так: проклинает темных монголов.
Беатриче искоса взглянула на Маффео, склонившегося над миской с супом: будто не слышит, что там бормочет китаянка. А может, и правда не слышит или привык к злобным выпадам старухи, и слова ее отскакивают от ушей. Сама же она, не в силах и не желая сдержаться, крикнула Минг:
– Закрой наконец свой рот! Настоящая культура – это терпимость к другим народам! Прежде чем ругать монголов, хорошенько подумай. Будь все китайцы такими же, как ты, – их признавали бы безнадежно отсталой нацией!
Минг сощурилась, и Беатриче испугалась, что та вцепится ей в лицо и выцарапает глаза… Но старая китаянка не шевельнулась.
– Скоро увидите, – зашипела она, – когда приедем в Тайту! Увидите сами, какой народ сильнее. А монголы окажутся там, где им и место, этим нищим погонщикам скота! – И поднялась. – Извините, господин, я пойду спать, если больше не нужна вам.
Она поклонилась Маффео и, семеня, отправилась на свое место.
– Будь с ней осторожнее, Беатриче! – тихо предупредил Маффео, вытирая рот платком. – Минг из тех, кого лучше не делать своими врагами.
Совет явно запоздал – она давно уже сделала ее своим врагом.
– Пожалуй, я тоже пойду спать, – только и ответила она Маффео, – очень устала. Сколько еще осталось до Тайту, не знаешь?
– Думаю, около восьми дней. – И он помог ей встать.
Беатриче с трудом поднялась с пола. Болей в спине нет – седло оказалось удобнее, чем ей сначала показалось, – но страшно болят икры и внутренние мышцы бедра. Шатаясь от усталости, она дошла до своей лежанки, устроилась на ней. Как с такими болями завтра снова садиться на лошадь и целый день скакать верхом? Впрочем, к завтрашнему вечеру должно стать лучше… И она медленно перевернулась на спину.
С ее места видно: Минг дремлет в центре шатра, рядом с костром, и свет его освещает ее морщинистое лицо. Что она имела в виду, говоря о Тайту и о монголах? Что ждет их после переселения туда: какое-то предательство? Или там и впрямь водятся «злые духи», как сказал Марко?.. Неужели китайцы выстроили дворец хана так, что он скоро обрушится на его голову? Что бы там ни было, а лицо Минг даже во сне сохраняет озлобленное выражение. Это не предвещает ничего доброго. Маффео сказал – нельзя делать из нее врага. Но чем старуха способна навредить ей?
«Отравить может», – мелькнуло в голове. Такая возможность существует каждый день: вся пища идет через ее руки…
Вырисовывается весьма безрадостная картина: с этого дня нельзя быть уверенной ни в чем. Надо, пожалуй, подумать, как избавиться от нее. Завтра же придется попросить Маффео дать ей другую служанку. И с этой мыслью она погрузилась в сон.
Догорают последние костры, отбрасывая слабый мерцающий свет на шатры, где дремлют путники в ожидании завтрашнего дня. Скоро огни угаснут, шатры погрузятся в темноту. Только звезды по-прежнему сияют в небе, возвещая о доброте и всемогуществе Аллаха.
Ахмад на мгновение остановился, глядя в бескрайнее небо – венец творения Аллаха. Завороженный красотой и мирным покоем пейзажа, спрашивал себя, зачем он здесь. Почему не в своем шатре, не спит, как все? Он устал и слишком стар, чтобы справиться с той миссией, которую сам на себя возложил.
Правильно ли он поступает? Была ли на то воля Аллаха, чтобы он совершил эту месть? Как можно преклоняться перед добротой Аллаха и в то же время твердо верить, что он избран им, чтобы выполнить его волю и лишить жизни человека? Жизни, дарованной ему самим же Аллахом…
– Наконец-то! – услышал он чей-то голос из темноты. – А мы уж думали, что ты не придешь!
Насмешливый голос венецианца прервал его размышления и вернул к реальной жизни. Ахмад вытер пот со лба – словно только что пробудился от кошмарного сна… Но сон ли это? Неужто его одолевают сомнения? Ахмад тряхнул головой. Не испытание ли это? Испытание на стойкость и готовность совершить во имя Аллаха все – ради чистоты веры? К счастью, миг сомнений миновал. Теперь он снова знает, зачем он здесь, и полон решимости выполнить свою задачу. Он последний и единственный член Братства, оставшийся в живых после той бойни, развязанной монголами. Хюлегю – вот имя того гнусного мерзавца, который погубил Братство служения Аллаху. За это злодеяние он должен понести кару – тысячу раз заслуженную кару!
Ахмад вдохнул холодный, чистый воздух – минута слабости осталась позади. Он подошел к венецианцу, обнял его и расцеловал в обе щеки – словно единоверца.
– Прости за опоздание, раньше не мог.
Он взглянул на стражника: опустившись на корточки, тот сидит на земле, свесил голову. Кривая сабля и щит беспомощно болтаются у него в руках.
– Что это с ним?
– Спроси у Зенге, – ответил молодой венецианец. – Не знаю, как ему удалось усыпить стражника.
– У каждого свои секреты.
Из темноты возникла фигура Зенге. Этот монгол огромного роста и очень худой; длинный черный плащ висит на нем, как перья на ободранной полуживой вороне. Вид жутковатый…
При дворе хана поговаривали, что Зенге связан с черной магией и водится с духами и демонами. И Ахмад готов поверить в это.
– Ну, в чем дело? Что вы на меня уставились? – подал голос монгол.
– Может, ты сам объяснишь нам, в чем состоит твой план, – отвечал венецианец. – За этим мы и собрались.
– Мой план? – смеясь, повторил Зенге.
От этого смеха у Ахмада мороз прошел по коже.
– Хотите сказать – как я могу помочь вашим интригам?
– Называй как хочешь! – с раздражением откликнулся венецианец. – Главное – поскорее приступить к делу и…
– Спокойнее, юный Поло! – перебил его Зенге.
Было темно, но Ахмад отчетливо видел, как тот усмехается. Оскал волка, готового одним прыжком наброситься на жертву.
– Сейчас все узнаешь.
Он осторожно вытащил из-под плаща небольшой мешочек и протянул Марко.
Венецианец взял его в руки, как бы взвешивая на весах. Затем высыпал содержимое на ладонь и задумчиво наморщил лоб.
– Что это?
Ахмад тоже с любопытством рассматривал кучку мелких засушенных ягод. В свете звезд ягоды поблескивают, будто покрашенные черным блестящим лаком, который так любят китайцы.
– Это, мой друг, решение твоей проблемы, – произнес Зенге. – Подмешай это в пищу, которую он любит, и через несколько дней от него ничего не останется – только пыль под ногами.
– Яд?.. – Венецианец снова уставился на свою ладонь, словно не веря, что в этих безобидных на вид, похожих на вишенки ягодках таится смерть.
– Да, – отвечал Зенге, зловеще ухмыльнувшись во все лицо. – Хочешь попробовать?
Опять Ахмад, несмотря на темноту, увидел: венецианец побледнел и быстро засунул ягоды обратно в мешочек.
– Я тебе верю. Но как мы?..
– Нет ничего проще, юный Поло! – снова прервал его Зенге. – Тебе повезло, с тобой рядом опытный человек. Предоставь это Ахмаду, он в этих делах мастер.
Ахмад пожал плечами, тысяча мыслей пронеслась у него в голове. Что скрывается за словами Зенге, что монголу известно о нем?.. И почему яд?.. Он шумно перевел дух.
Да, он может убить человека кинжалом, мечом… даже, если надо, задушить голыми руками. Сделать это тайно или в открытом бою. Сам умереть, если будет на то воля Аллаха! Но отравить?.. Яд – оружие коварных злодеев, трусов и неверных. Оружие неспособных на борьбу за доброе и правое дело. Оружие тех, кем движут низкие, корыстные помыслы.
– Не знаю… – Он беспомощно развел руками. – Я…
– О, Ахмад, тебя мучают угрызения совести?! Считаешь меня нечестивым, трусом? – Насмешка и вызов в голосе Зенге резали слух. – Прости, сейчас нам не до этого! Знаю, тебе не нравятся мои слова. Что ж, придется смирить гордыню, коли всерьез собираешься достичь цели! – И он так близко подошел к Ахмаду, что тот почувствовал его дыхание. От него исходил запах смерти… – Яд – самая малая цена за то, что совершил тот человек! Уверен – твой Аллах простит тебя!
Тон, каким монгол произнес святое имя Аллаха, омерзителен. Ахмад с отвращением взглянул в эти темные, почти черные глаза – и его охватило бешенство. Каких усилий стоит сдержать себя и не вцепиться ему в горло… Этот мерзавец больше чем неверный – безбожник и богохульник! Когда-нибудь он поплатится за свои козни! И тогда Ахмад покарает его собственноручно. Но сначала выполнит свою задачу. А когда все будет кончено – убьет его.
– Хорошо, все будет сделано. – И взял мешочек из рук Марко.
Венецианец явно почувствовал облегчение.
– Можете на меня положиться. – Ахмад сунул сверток в карман, под плащ.
Тяжко на душе, мешочек с отравой, кажется, прожигает дыру в кармане, опаляя кожу…
– Пора уходить! – промолвил Марко.
Ахмад ненавидел его за веселую беспечность. Конечно, венецианцу легко посмеиваться – не его душе гореть в аду… Но, как ни крути ни верти, – другого решения нет! Зенге, кажется, прав: есть только один способ послужить Аллаху.
XI
Беатриче взглянула на его красивое лицо с лучезарной и немного дерзкой улыбкой. А глаза… они прекрасны, но холодны… Нет, ничем она с ним не поделится! Не расскажет, как грустно ей прощаться с этим прекрасным обреченным городом, – все равно не поймет.
– Ничего, – ответила она. – Немного замечталась и забыла обо всем на свете. Простите, я не хотела причинять вам беспокойства.
– Вы не можете причинить мне никакого беспокойства. Для меня большая радость найти вас. – Марко поклонился. – А теперь позвольте проводить вас к дяде, прежде чем он от волнения повернет караван обратно.
Беатриче прищелкнула языком и слегка сжала бока лошади. Там, за ее спиной, в долине, лежит покинутый Шангду… Между мраморных колонн остается и частица ее жизни.
Вечером, незадолго до захода солнца, караван остановился на привал. Они добрались уже до большой, окруженной невысокими холмами долины, где всем хватило места. Лошадям вдоволь травы, а в быстром ручье журчит чистая, прохладная вода. За короткое время на берегу ручья разбили сотни шатров. Повсюду горели костры, на них грелись громадные котлы с супом. Беатриче поразилась дисциплине и организованности монгольских всадников, которые мгновенно развернули походный бивуак. А ведь они почему-то считаются дикарями.
Беатриче вместе с Маффео сидели в шатре и ели горячий, вкусный суп – им налили из общего котла. Она старалась не смотреть на Минг: та с презрительной миной восседала напротив и ничего не ела. Считала ниже своего достоинства китаянки принимать участие в этой общей трапезе.
Поведение ее бесило Беатриче. В круглом куполообразном шатре при всей его простоте – нет ни ковров на стенах, ни прочей роскоши – так уютно и тепло. Шатры обтянуты снаружи кожей, а потому непродуваемы – в такой холод это совсем не лишнее. На полу лежат подстилки, обернутые мягкими шкурами и теплыми одеялами. Не пятизвездочный отель, но как временное пристанище на средневековом маршруте совсем неплохо.
Минг что-то бормотала себе под нос по-китайски, но перевода не надо, ясно и так: проклинает темных монголов.
Беатриче искоса взглянула на Маффео, склонившегося над миской с супом: будто не слышит, что там бормочет китаянка. А может, и правда не слышит или привык к злобным выпадам старухи, и слова ее отскакивают от ушей. Сама же она, не в силах и не желая сдержаться, крикнула Минг:
– Закрой наконец свой рот! Настоящая культура – это терпимость к другим народам! Прежде чем ругать монголов, хорошенько подумай. Будь все китайцы такими же, как ты, – их признавали бы безнадежно отсталой нацией!
Минг сощурилась, и Беатриче испугалась, что та вцепится ей в лицо и выцарапает глаза… Но старая китаянка не шевельнулась.
– Скоро увидите, – зашипела она, – когда приедем в Тайту! Увидите сами, какой народ сильнее. А монголы окажутся там, где им и место, этим нищим погонщикам скота! – И поднялась. – Извините, господин, я пойду спать, если больше не нужна вам.
Она поклонилась Маффео и, семеня, отправилась на свое место.
– Будь с ней осторожнее, Беатриче! – тихо предупредил Маффео, вытирая рот платком. – Минг из тех, кого лучше не делать своими врагами.
Совет явно запоздал – она давно уже сделала ее своим врагом.
– Пожалуй, я тоже пойду спать, – только и ответила она Маффео, – очень устала. Сколько еще осталось до Тайту, не знаешь?
– Думаю, около восьми дней. – И он помог ей встать.
Беатриче с трудом поднялась с пола. Болей в спине нет – седло оказалось удобнее, чем ей сначала показалось, – но страшно болят икры и внутренние мышцы бедра. Шатаясь от усталости, она дошла до своей лежанки, устроилась на ней. Как с такими болями завтра снова садиться на лошадь и целый день скакать верхом? Впрочем, к завтрашнему вечеру должно стать лучше… И она медленно перевернулась на спину.
С ее места видно: Минг дремлет в центре шатра, рядом с костром, и свет его освещает ее морщинистое лицо. Что она имела в виду, говоря о Тайту и о монголах? Что ждет их после переселения туда: какое-то предательство? Или там и впрямь водятся «злые духи», как сказал Марко?.. Неужели китайцы выстроили дворец хана так, что он скоро обрушится на его голову? Что бы там ни было, а лицо Минг даже во сне сохраняет озлобленное выражение. Это не предвещает ничего доброго. Маффео сказал – нельзя делать из нее врага. Но чем старуха способна навредить ей?
«Отравить может», – мелькнуло в голове. Такая возможность существует каждый день: вся пища идет через ее руки…
Вырисовывается весьма безрадостная картина: с этого дня нельзя быть уверенной ни в чем. Надо, пожалуй, подумать, как избавиться от нее. Завтра же придется попросить Маффео дать ей другую служанку. И с этой мыслью она погрузилась в сон.
Догорают последние костры, отбрасывая слабый мерцающий свет на шатры, где дремлют путники в ожидании завтрашнего дня. Скоро огни угаснут, шатры погрузятся в темноту. Только звезды по-прежнему сияют в небе, возвещая о доброте и всемогуществе Аллаха.
Ахмад на мгновение остановился, глядя в бескрайнее небо – венец творения Аллаха. Завороженный красотой и мирным покоем пейзажа, спрашивал себя, зачем он здесь. Почему не в своем шатре, не спит, как все? Он устал и слишком стар, чтобы справиться с той миссией, которую сам на себя возложил.
Правильно ли он поступает? Была ли на то воля Аллаха, чтобы он совершил эту месть? Как можно преклоняться перед добротой Аллаха и в то же время твердо верить, что он избран им, чтобы выполнить его волю и лишить жизни человека? Жизни, дарованной ему самим же Аллахом…
– Наконец-то! – услышал он чей-то голос из темноты. – А мы уж думали, что ты не придешь!
Насмешливый голос венецианца прервал его размышления и вернул к реальной жизни. Ахмад вытер пот со лба – словно только что пробудился от кошмарного сна… Но сон ли это? Неужто его одолевают сомнения? Ахмад тряхнул головой. Не испытание ли это? Испытание на стойкость и готовность совершить во имя Аллаха все – ради чистоты веры? К счастью, миг сомнений миновал. Теперь он снова знает, зачем он здесь, и полон решимости выполнить свою задачу. Он последний и единственный член Братства, оставшийся в живых после той бойни, развязанной монголами. Хюлегю – вот имя того гнусного мерзавца, который погубил Братство служения Аллаху. За это злодеяние он должен понести кару – тысячу раз заслуженную кару!
Ахмад вдохнул холодный, чистый воздух – минута слабости осталась позади. Он подошел к венецианцу, обнял его и расцеловал в обе щеки – словно единоверца.
– Прости за опоздание, раньше не мог.
Он взглянул на стражника: опустившись на корточки, тот сидит на земле, свесил голову. Кривая сабля и щит беспомощно болтаются у него в руках.
– Что это с ним?
– Спроси у Зенге, – ответил молодой венецианец. – Не знаю, как ему удалось усыпить стражника.
– У каждого свои секреты.
Из темноты возникла фигура Зенге. Этот монгол огромного роста и очень худой; длинный черный плащ висит на нем, как перья на ободранной полуживой вороне. Вид жутковатый…
При дворе хана поговаривали, что Зенге связан с черной магией и водится с духами и демонами. И Ахмад готов поверить в это.
– Ну, в чем дело? Что вы на меня уставились? – подал голос монгол.
– Может, ты сам объяснишь нам, в чем состоит твой план, – отвечал венецианец. – За этим мы и собрались.
– Мой план? – смеясь, повторил Зенге.
От этого смеха у Ахмада мороз прошел по коже.
– Хотите сказать – как я могу помочь вашим интригам?
– Называй как хочешь! – с раздражением откликнулся венецианец. – Главное – поскорее приступить к делу и…
– Спокойнее, юный Поло! – перебил его Зенге.
Было темно, но Ахмад отчетливо видел, как тот усмехается. Оскал волка, готового одним прыжком наброситься на жертву.
– Сейчас все узнаешь.
Он осторожно вытащил из-под плаща небольшой мешочек и протянул Марко.
Венецианец взял его в руки, как бы взвешивая на весах. Затем высыпал содержимое на ладонь и задумчиво наморщил лоб.
– Что это?
Ахмад тоже с любопытством рассматривал кучку мелких засушенных ягод. В свете звезд ягоды поблескивают, будто покрашенные черным блестящим лаком, который так любят китайцы.
– Это, мой друг, решение твоей проблемы, – произнес Зенге. – Подмешай это в пищу, которую он любит, и через несколько дней от него ничего не останется – только пыль под ногами.
– Яд?.. – Венецианец снова уставился на свою ладонь, словно не веря, что в этих безобидных на вид, похожих на вишенки ягодках таится смерть.
– Да, – отвечал Зенге, зловеще ухмыльнувшись во все лицо. – Хочешь попробовать?
Опять Ахмад, несмотря на темноту, увидел: венецианец побледнел и быстро засунул ягоды обратно в мешочек.
– Я тебе верю. Но как мы?..
– Нет ничего проще, юный Поло! – снова прервал его Зенге. – Тебе повезло, с тобой рядом опытный человек. Предоставь это Ахмаду, он в этих делах мастер.
Ахмад пожал плечами, тысяча мыслей пронеслась у него в голове. Что скрывается за словами Зенге, что монголу известно о нем?.. И почему яд?.. Он шумно перевел дух.
Да, он может убить человека кинжалом, мечом… даже, если надо, задушить голыми руками. Сделать это тайно или в открытом бою. Сам умереть, если будет на то воля Аллаха! Но отравить?.. Яд – оружие коварных злодеев, трусов и неверных. Оружие неспособных на борьбу за доброе и правое дело. Оружие тех, кем движут низкие, корыстные помыслы.
– Не знаю… – Он беспомощно развел руками. – Я…
– О, Ахмад, тебя мучают угрызения совести?! Считаешь меня нечестивым, трусом? – Насмешка и вызов в голосе Зенге резали слух. – Прости, сейчас нам не до этого! Знаю, тебе не нравятся мои слова. Что ж, придется смирить гордыню, коли всерьез собираешься достичь цели! – И он так близко подошел к Ахмаду, что тот почувствовал его дыхание. От него исходил запах смерти… – Яд – самая малая цена за то, что совершил тот человек! Уверен – твой Аллах простит тебя!
Тон, каким монгол произнес святое имя Аллаха, омерзителен. Ахмад с отвращением взглянул в эти темные, почти черные глаза – и его охватило бешенство. Каких усилий стоит сдержать себя и не вцепиться ему в горло… Этот мерзавец больше чем неверный – безбожник и богохульник! Когда-нибудь он поплатится за свои козни! И тогда Ахмад покарает его собственноручно. Но сначала выполнит свою задачу. А когда все будет кончено – убьет его.
– Хорошо, все будет сделано. – И взял мешочек из рук Марко.
Венецианец явно почувствовал облегчение.
– Можете на меня положиться. – Ахмад сунул сверток в карман, под плащ.
Тяжко на душе, мешочек с отравой, кажется, прожигает дыру в кармане, опаляя кожу…
– Пора уходить! – промолвил Марко.
Ахмад ненавидел его за веселую беспечность. Конечно, венецианцу легко посмеиваться – не его душе гореть в аду… Но, как ни крути ни верти, – другого решения нет! Зенге, кажется, прав: есть только один способ послужить Аллаху.
XI
Путешествие продолжалось. Все шло гладко, без происшествий. С утра до вечера, не делая остановок, караван двигался на юго-восток. К вечеру, до наступления сумерек, разбивали лагерь, а утром следующего дня, еще до восхода солнца, шатры исчезали как по мановению волшебной палочки. Днем всадники перекусывали, не сходя с лошадей, даже дремали в седле.
Путешествие, казавшееся поначалу невозможным, через два дня стало для Беатриче рутиной. Еще через два дня исчезла боль в мышцах и она почувствовала себя прекрасно, словно всю жизнь только тем и занималась, что колесила по миру верхом на лошади. Вечером, когда, вытянув ноги, ложилась отдыхать, она ощущала не большую усталость, чем после обычного рабочего дня в больнице.
Будущему ребенку, кажется, тоже все нипочем. Ли Мубай каждый день осматривал ее, ставил иголки, давал какие-то снадобья. Он доволен результатами – и она тоже. Благодаря, быть может, его усилиям схватки прекратились, ноги перестали отекать. Так благополучно длилось для нее путешествие, что Маффео часто приходилось напоминать, что она беременна и не должна позволять себе ничего лишнего. Кроме того, с его помощью она пыталась совершенствовать свои познания в монгольском, а то было бы совсем скучно. И все-таки она страшно обрадовалась, когда на восьмой день добрались наконец до Тайту.
Первым об окончании пути возвестил маленький мальчик – как предположила Беатриче, один из бесчисленных внуков хана. Как только пересекли гряду холмов, мальчуган, придержав своего коня и размахивая руками, закричал что есть мочи:
– Смотри-ите! Та-ам, впереди!.. Та-айту! Скоро прие-едем!..
Новость быстро распространилась среди путников. Все всадники сгрудились на вершине холма. Тут же была и Беатриче. Смотрела на расстилавшуюся перед ними долину, замерев в восхищении…
Город сиял под лучами полуденного солнца, словно какой-то гигант рассыпал здесь горсть крупных драгоценных камней. Крыши блестели и сверкали всеми цветами радуги – зеленым, желтым, голубым, красным. Беатриче казалось, что она стоит на галерее карточного домика в Шангду. Но все-таки все выглядело иначе – еще величественнее и прекраснее. У нее захватило дух. Марко оказался прав: как ни старались мастера, изготовившие макет города, действительность не идет ни в какое сравнение с моделью.
Размах, с каким построен город, не поддавался описанию. Тайту как бы заполнил собой всю обширную долину. С вершины холма открывался прекрасный вид на огромные парки и площади с великолепными храмами. Во всем ансамбле выделялись крыши пагод.
Беатриче заметила и несколько чужеродных строений: купола и минареты мечетей, а еще здания, напоминавшие индийские храмы и еврейские синагоги. В ярких лучах видна даже башня христианской церкви. Над всеми постройками доминировал сияющий голубым светом, словно драгоценный сапфир в диадеме, дворец императора.
Хубилай позаботился обо всем. Тайту должен стать центром паломничества для людей всех национальностей и вероисповеданий.
Смутные предчувствия – неизвестно почему – одолевали Беатриче. Тайту, несомненно, потрясающий город, чудо архитектуры. Но ему не хватает чего-то… Трудно это передать… Особого очарования, почти неземного волшебства – эти черты сквозили в Шангду.
«Фэн-шуй!» – внезапно промелькнуло в голове. С этим понятием Беатриче столкнулась некоторое время назад: лечила одну пациентку, которая занималась тем, что давала консультации по фэн-шуй. Рассказала и ей об основных принципах этого древнекитайского учения, наглядно объяснив, в чем его суть, – по всей вероятности, увидела в ней свою потенциальную клиентку.
Почему вспомнилось об этом именно сейчас, когда она созерцает Тайту?.. Быть может, синева крыш навела на такую мысль?.. Не исключено, что она испытывает некую неприязнь к Тайту потому, что он со временем станет Пекином, а Шангду – Кайпинфу… Последний останется в ее памяти как город, связанный с поэзией, сказкой и ностальгией… Ну а Пекин превратится в многомиллионный молох, да еще с правительственной резиденцией коммунистического Китая. Это не располагает к романтическим грезам.
– Добрый день, Беатриче, что вы скажете? – Марко появился рядом с ней как из-под земли. – Как вы находите этот город?
– Он прекрасен. – И сама ощутила: произнесла ничего не значащие слова.
Чисто внешне Тайту бесподобно красив. Бессмысленно говорить Марко о тех чувствах, что она испытывала, глядя на город. Он только посмеется над ней. Лишь Маффео в состоянии ее понять. И, конечно, Джинким.
– Еще час езды – и мы у ворот Тайту! – Марко улыбался. – Тогда увидите, какое это чудо.
Он пришпорил лошадь, и Беатриче поскакала за ним вслед.
– Гонцы уже у ворот города, чтобы возвестить о твоем прибытии, великий хан и повелитель! – Джинким поклонился брату, сидя в седле.
– Прекрати эту напыщенную болтовню! – прервал его Хубилай, но без злости в голосе.
Напротив, глаза его сверкали удовольствием – видно, радовался как дитя, что наконец добрался до цели.
– Разве мы оба не монголы? Разве мы оба не сыновья одного отца?! Брат мой, не называй меня великим ханом. Зови по имени!
Джинким внимательно посмотрел на Хубилая. В непритязательной монгольской одежде, верхом на лошади, лук и колчан со стрелами у седла, да, он действительно выглядит не как император, повелитель всех монголов и китайцев. Простой охотник, погонщик скота или воин – словом, настоящий монгол!
– Твое желание для меня закон, Хубилай!
– Ты все еще не примирился с мыслью, что отныне придется жить в Тайту, а? Прав я или нет, брат?
Джинким молчал: Хубилай – брат, но прежде всего хан, не терпящий возражений. Жизнь каждого подданного у него в руках.
– Как это тебе пришло в голову?
– Ты неисправим, – Хубилай засмеялся, – даже родному брату не доверяешь! Зачем говорить – у тебя все написано на лбу. – Он тяжело вздохнул. – Ты сильное предубежден против Тайту.
– Никогда я не вмешивался в твои планы, не ставил тебе палки в колеса! – возразил Джинким, чувствуя, что идет по тонкому льду и не знает, выдержит ли лед и его, и коня…
– Но никогда и не скрывал своих мыслей, – Хубилай, задумавшись, смотрел вдаль, где поблескивали крыши города. – Думаешь, я глупец? Думаешь, дурак, что провозгласил Тайту столицей своего царства?
– Нет, ты не глупец, но ты далек от жизни. – Джинким глубоко вздохнул – неловко говорить все это, но не лгать же брату. – Ты хочешь для людей больше того, что они в состоянии взять. Ни монголы, ни китайцы в глубине души совсем не желают своего объединения. А переезд в Тайту… – Он тряхнул головой. – Здесь мы будем чувствовать себя иноземцами, захватчиками, покусившимися на чужую землю. И еще боюсь, что накличем гнев богов и они оставят нас.
– Мой дорогой брат, – Хубилай положил ему руку на плечо, – благодарю тебя за честность. Знаю – забота о нашем царстве, о нашем роде и обо мне, конечно, делают тебя подозрительным и излишне осторожным. Я не упрекаю тебя. Напротив, нуждаюсь в твоей бдительности и твоих сомнениях, когда дело касается моих планов и моих подданных.
Он помолчал, глядя все туда же – вдаль.
– Мне по душе твоя искренность. Ты единственный человек в моем окружении, в ком я не сомневаюсь, у кого мысли не расходятся со словами. Твое беспокойство, твои возражения заставляют меня еще и еще раз продумать и пересмотреть свои планы. Это так – поверь! Но… – он умолк на миг, – в отношении Тайту ты заблуждаешься. Это наш город! Мы его построили, и здесь мы будем жить и править! А что дома здесь не похожи на юрты наших дедов… – и пожал плечами, – … колесо жизни не остановишь – оно все крутится… крутится. Он тронул брата за руку. – Изменяется все. Даже горы меняют свой облик, а реки – свое русло. Так же меняется и наш народ, и его жизнь, но неизменной остается наша душа. В глубине души мы навсегда останемся охотниками и наездниками. И я верю – боги не забудут нас! Вспомни нашего деда – ведь боги не отвернулись от него, даже когда он покинул наши земли и двинулся в далекий поход в Страну заходящего солнца.
– Наверное, ты прав, – тихо отозвался Джинким. – Будем надеяться на лучшее… Всем сердцем… И все же…
– Джинким, – перебил его Хубилай, – иногда ты вызываешь у меня беспокойство. Ведь ты мужчина в расцвете лет, ты слишком молод, чтобы изнурять себя заботами. Послушай моего совета – возложи свои заботы на умудренных опытом стариков, отживших свой век! Найди наконец женщину! Мужчине нужна жена, которая делит с ним юрту, дарит ему сыновей и дочерей. Только тогда в жизни есть смысл!
Джинким плотно сжал зубы. Конечно, женщина нужна. Но если бы Хубилай знал… Когда-то она у него была – много лет назад. Прекрасная, красивая, умная и сильная… Боги одарили ее улыбкой, способной разгонять в небе грозовые тучи. Он готов был все отдать ей, умереть ради нее!.. Разделить с ней все… кроме юрты. Любили они друг друга, как только могут любить друг друга женщина и мужчина. Но это была запретная любовь, потому что она принадлежала Хубилаю!
Побыть бы сейчас подольше с братом – может быть, и отважился бы признаться ему во всем. Когда-то он мог бы выкупить ее, отдав взамен лошадей, или стал бы биться за нее, как это было во времена предков.
Но теперь они живут не по законам своих пращуров. Хубилай – хан, а у хана не выкупают женщин. Вот и встречались они тайно, и так продолжалось день за днем… Джинким чувствовал себя вором, который обкрадывает брата, принимая любовь этой женщины!
Почти год как одержимый разрывался он между счастьем и угрызениями совести, пока она не умерла при родах своего первенца. Он чуть не обезумел от горя. Нельзя было позволить себе в открытую скорбеть по ней…
Хубилай нашел уже утешение с другими женщинами. Ну а Джинким… не на шутку задумал даже отправиться на тот свет вслед за любимой.
Все годы, прошедшие с той поры, его даже во сне преследовали муки за совершенный грех – грех измены брату. Часто спрашивал он себя: догадывался ли Хубилай? И что было бы, признайся он честно во всем? Быть может, брат простил бы его?..
С тех пор он не прикасался ни к одной женщине. Никаких клятв не давал, и все же это было похоже на обет, на обещание, данное богам, – искупить свою вину в прелюбодеянии и трусости.
Тем беспокойнее на душе теперь – в последнее время все чаще перед глазами всплывает прекрасное лицо, обрамленное золотыми волосами, с глазами цвета неба… Лицо сильной, независимой женщины… Иногда, очнувшись от сна, он ловил себя на мысли: с какой радостью провел бы руками по ее волосам…
А что если Хубилай прав?.. Почему бы ему и в самом деле не найти женщину? Но она, эта женщина, снова принадлежит другому… Нет, он не желает повторять своих ошибок!
– Тайту уже совсем рядом! – Джинким потянул поводья. – Если прибавим шагу, через час будем на месте.
Пришпорив коня, он понесся вниз по склону холма.
Не доехав несколько сот метров до городских ворот, кортеж сделал привал. Беатриче не поняла, почему остановились, – ведь они были почти у цели. Маффео все разъяснил ей:
– Хубилай не может появиться в своей столице, как оборванный пастух, – народ этого не поймет. Ему надо сменить одежду и пересесть в паланкин, как подобает великому хану.
Когда привал кончился, караван снова двинулся в путь. Прошло немного времени – и вот они въезжают в Тайту…
Огромные, выкрашенные в красный цвет ворота гостеприимно распахнулись. На оборонительных стенах развешаны алые вымпелы – радостно развеваются на ветру… Около дюжины человек – на них топорщатся одежды придворных мужей – выбежали к воротам и бросились навстречу императорскому кортежу. Остановились рядом с паланкином Хубилая и упали ниц на пыльную дорогу, отбивая поклоны и касаясь лбами земли…
Когда наконец они поднялись, появились музыканты и танцоры, ряженные в золотых и красных драконов. Под пронзительные звуки флейты и грохот медных тарелок они стали кружиться перед императором в танце. Торжественная процессия двигалась со скоростью черепахи, сантиметр за сантиметром протискиваясь сквозь улицы Тайту…
Весь путь был запружен толпой. Люди ликовали – кричали, визжали, в восторге осыпая проезжающих цветами и зернами риса. Сзади напирали и толкали другие – все желали увидеть правителя! Кортеж с огромным трудом продвигался вперед. Стоял оглушительный шум, было невыносимо душно, люди и лошади становились все беспокойнее… Кобылица Беатриче, прядая ушами, возбужденно била копытами. Несмотря на холод, всадницу прошиб пот. Смахивать с себя цветы и зерна риса, набившиеся в шапку, рукавицы, рукава, она уже перестала, как и все остальные. Маффео, скакавший впереди нее, стал похож на цветочные фигуры с острова Майнау.
И вот взорам открылся императорский дворец. Расстояние от ворот до дворца не превышало километра, но, чтобы преодолеть его, пришлось потратить целый час. Беатриче мечтала об одном – поскорее очутиться в своей комнате, в чистой постели, надеть свежее платье, выпить горячего чаю… Но больше всего – о тишине!
Не успели они оказаться за воротами императорского дворца, как исполнилась главная ее мечта: шум сразу стих, дождь из цветов и риса прекратился. Как тихо – лишь редкие голоса, стук копыт о мостовую да ржание лошадей… Удивительно – зодчим удалось так спроектировать дворец, что сюда совершенно не проникает шум города. Как она им благодарна за эту тишину!
Навстречу ей уже бежит слуга, чтобы помочь спешиться. С трудом она все еще вытряхивала из одежды лепестки цветов и зерна риса, которые проникли даже под белье…
Все кругом занимались тем же. Некоторые отряхивались прямо как собаки, попавшие под дождь. В считанные минуты земля покрылась толстым слоем цветочных лепестков и рисовых зерен – лошади стояли по колено в этом покрывале, заглушавшем стук копыт.
Зерна, валявшегося на земле, хватило бы, пожалуй, на целый месяц нескольким сотням едоков. Откуда только взялось это изобилие свежих цветов в начале зимы… Видно, не представляла она подлинных масштабов богатства и власти, которыми обладал Хубилай-хан.
Она вообще чувствовала себя здесь сторонней зрительницей происходящего. В отличие от нее все остальные точно знали, что им делать и где. Беатриче стало не по себе, и она страшно обрадовалась, когда среди снующих вокруг людей увидела Маффео. Вид у него усталый и потерянный – скорее всего, он испытывал те же чувства, что и она.
Путешествие, казавшееся поначалу невозможным, через два дня стало для Беатриче рутиной. Еще через два дня исчезла боль в мышцах и она почувствовала себя прекрасно, словно всю жизнь только тем и занималась, что колесила по миру верхом на лошади. Вечером, когда, вытянув ноги, ложилась отдыхать, она ощущала не большую усталость, чем после обычного рабочего дня в больнице.
Будущему ребенку, кажется, тоже все нипочем. Ли Мубай каждый день осматривал ее, ставил иголки, давал какие-то снадобья. Он доволен результатами – и она тоже. Благодаря, быть может, его усилиям схватки прекратились, ноги перестали отекать. Так благополучно длилось для нее путешествие, что Маффео часто приходилось напоминать, что она беременна и не должна позволять себе ничего лишнего. Кроме того, с его помощью она пыталась совершенствовать свои познания в монгольском, а то было бы совсем скучно. И все-таки она страшно обрадовалась, когда на восьмой день добрались наконец до Тайту.
Первым об окончании пути возвестил маленький мальчик – как предположила Беатриче, один из бесчисленных внуков хана. Как только пересекли гряду холмов, мальчуган, придержав своего коня и размахивая руками, закричал что есть мочи:
– Смотри-ите! Та-ам, впереди!.. Та-айту! Скоро прие-едем!..
Новость быстро распространилась среди путников. Все всадники сгрудились на вершине холма. Тут же была и Беатриче. Смотрела на расстилавшуюся перед ними долину, замерев в восхищении…
Город сиял под лучами полуденного солнца, словно какой-то гигант рассыпал здесь горсть крупных драгоценных камней. Крыши блестели и сверкали всеми цветами радуги – зеленым, желтым, голубым, красным. Беатриче казалось, что она стоит на галерее карточного домика в Шангду. Но все-таки все выглядело иначе – еще величественнее и прекраснее. У нее захватило дух. Марко оказался прав: как ни старались мастера, изготовившие макет города, действительность не идет ни в какое сравнение с моделью.
Размах, с каким построен город, не поддавался описанию. Тайту как бы заполнил собой всю обширную долину. С вершины холма открывался прекрасный вид на огромные парки и площади с великолепными храмами. Во всем ансамбле выделялись крыши пагод.
Беатриче заметила и несколько чужеродных строений: купола и минареты мечетей, а еще здания, напоминавшие индийские храмы и еврейские синагоги. В ярких лучах видна даже башня христианской церкви. Над всеми постройками доминировал сияющий голубым светом, словно драгоценный сапфир в диадеме, дворец императора.
Хубилай позаботился обо всем. Тайту должен стать центром паломничества для людей всех национальностей и вероисповеданий.
Смутные предчувствия – неизвестно почему – одолевали Беатриче. Тайту, несомненно, потрясающий город, чудо архитектуры. Но ему не хватает чего-то… Трудно это передать… Особого очарования, почти неземного волшебства – эти черты сквозили в Шангду.
«Фэн-шуй!» – внезапно промелькнуло в голове. С этим понятием Беатриче столкнулась некоторое время назад: лечила одну пациентку, которая занималась тем, что давала консультации по фэн-шуй. Рассказала и ей об основных принципах этого древнекитайского учения, наглядно объяснив, в чем его суть, – по всей вероятности, увидела в ней свою потенциальную клиентку.
Почему вспомнилось об этом именно сейчас, когда она созерцает Тайту?.. Быть может, синева крыш навела на такую мысль?.. Не исключено, что она испытывает некую неприязнь к Тайту потому, что он со временем станет Пекином, а Шангду – Кайпинфу… Последний останется в ее памяти как город, связанный с поэзией, сказкой и ностальгией… Ну а Пекин превратится в многомиллионный молох, да еще с правительственной резиденцией коммунистического Китая. Это не располагает к романтическим грезам.
– Добрый день, Беатриче, что вы скажете? – Марко появился рядом с ней как из-под земли. – Как вы находите этот город?
– Он прекрасен. – И сама ощутила: произнесла ничего не значащие слова.
Чисто внешне Тайту бесподобно красив. Бессмысленно говорить Марко о тех чувствах, что она испытывала, глядя на город. Он только посмеется над ней. Лишь Маффео в состоянии ее понять. И, конечно, Джинким.
– Еще час езды – и мы у ворот Тайту! – Марко улыбался. – Тогда увидите, какое это чудо.
Он пришпорил лошадь, и Беатриче поскакала за ним вслед.
– Гонцы уже у ворот города, чтобы возвестить о твоем прибытии, великий хан и повелитель! – Джинким поклонился брату, сидя в седле.
– Прекрати эту напыщенную болтовню! – прервал его Хубилай, но без злости в голосе.
Напротив, глаза его сверкали удовольствием – видно, радовался как дитя, что наконец добрался до цели.
– Разве мы оба не монголы? Разве мы оба не сыновья одного отца?! Брат мой, не называй меня великим ханом. Зови по имени!
Джинким внимательно посмотрел на Хубилая. В непритязательной монгольской одежде, верхом на лошади, лук и колчан со стрелами у седла, да, он действительно выглядит не как император, повелитель всех монголов и китайцев. Простой охотник, погонщик скота или воин – словом, настоящий монгол!
– Твое желание для меня закон, Хубилай!
– Ты все еще не примирился с мыслью, что отныне придется жить в Тайту, а? Прав я или нет, брат?
Джинким молчал: Хубилай – брат, но прежде всего хан, не терпящий возражений. Жизнь каждого подданного у него в руках.
– Как это тебе пришло в голову?
– Ты неисправим, – Хубилай засмеялся, – даже родному брату не доверяешь! Зачем говорить – у тебя все написано на лбу. – Он тяжело вздохнул. – Ты сильное предубежден против Тайту.
– Никогда я не вмешивался в твои планы, не ставил тебе палки в колеса! – возразил Джинким, чувствуя, что идет по тонкому льду и не знает, выдержит ли лед и его, и коня…
– Но никогда и не скрывал своих мыслей, – Хубилай, задумавшись, смотрел вдаль, где поблескивали крыши города. – Думаешь, я глупец? Думаешь, дурак, что провозгласил Тайту столицей своего царства?
– Нет, ты не глупец, но ты далек от жизни. – Джинким глубоко вздохнул – неловко говорить все это, но не лгать же брату. – Ты хочешь для людей больше того, что они в состоянии взять. Ни монголы, ни китайцы в глубине души совсем не желают своего объединения. А переезд в Тайту… – Он тряхнул головой. – Здесь мы будем чувствовать себя иноземцами, захватчиками, покусившимися на чужую землю. И еще боюсь, что накличем гнев богов и они оставят нас.
– Мой дорогой брат, – Хубилай положил ему руку на плечо, – благодарю тебя за честность. Знаю – забота о нашем царстве, о нашем роде и обо мне, конечно, делают тебя подозрительным и излишне осторожным. Я не упрекаю тебя. Напротив, нуждаюсь в твоей бдительности и твоих сомнениях, когда дело касается моих планов и моих подданных.
Он помолчал, глядя все туда же – вдаль.
– Мне по душе твоя искренность. Ты единственный человек в моем окружении, в ком я не сомневаюсь, у кого мысли не расходятся со словами. Твое беспокойство, твои возражения заставляют меня еще и еще раз продумать и пересмотреть свои планы. Это так – поверь! Но… – он умолк на миг, – в отношении Тайту ты заблуждаешься. Это наш город! Мы его построили, и здесь мы будем жить и править! А что дома здесь не похожи на юрты наших дедов… – и пожал плечами, – … колесо жизни не остановишь – оно все крутится… крутится. Он тронул брата за руку. – Изменяется все. Даже горы меняют свой облик, а реки – свое русло. Так же меняется и наш народ, и его жизнь, но неизменной остается наша душа. В глубине души мы навсегда останемся охотниками и наездниками. И я верю – боги не забудут нас! Вспомни нашего деда – ведь боги не отвернулись от него, даже когда он покинул наши земли и двинулся в далекий поход в Страну заходящего солнца.
– Наверное, ты прав, – тихо отозвался Джинким. – Будем надеяться на лучшее… Всем сердцем… И все же…
– Джинким, – перебил его Хубилай, – иногда ты вызываешь у меня беспокойство. Ведь ты мужчина в расцвете лет, ты слишком молод, чтобы изнурять себя заботами. Послушай моего совета – возложи свои заботы на умудренных опытом стариков, отживших свой век! Найди наконец женщину! Мужчине нужна жена, которая делит с ним юрту, дарит ему сыновей и дочерей. Только тогда в жизни есть смысл!
Джинким плотно сжал зубы. Конечно, женщина нужна. Но если бы Хубилай знал… Когда-то она у него была – много лет назад. Прекрасная, красивая, умная и сильная… Боги одарили ее улыбкой, способной разгонять в небе грозовые тучи. Он готов был все отдать ей, умереть ради нее!.. Разделить с ней все… кроме юрты. Любили они друг друга, как только могут любить друг друга женщина и мужчина. Но это была запретная любовь, потому что она принадлежала Хубилаю!
Побыть бы сейчас подольше с братом – может быть, и отважился бы признаться ему во всем. Когда-то он мог бы выкупить ее, отдав взамен лошадей, или стал бы биться за нее, как это было во времена предков.
Но теперь они живут не по законам своих пращуров. Хубилай – хан, а у хана не выкупают женщин. Вот и встречались они тайно, и так продолжалось день за днем… Джинким чувствовал себя вором, который обкрадывает брата, принимая любовь этой женщины!
Почти год как одержимый разрывался он между счастьем и угрызениями совести, пока она не умерла при родах своего первенца. Он чуть не обезумел от горя. Нельзя было позволить себе в открытую скорбеть по ней…
Хубилай нашел уже утешение с другими женщинами. Ну а Джинким… не на шутку задумал даже отправиться на тот свет вслед за любимой.
Все годы, прошедшие с той поры, его даже во сне преследовали муки за совершенный грех – грех измены брату. Часто спрашивал он себя: догадывался ли Хубилай? И что было бы, признайся он честно во всем? Быть может, брат простил бы его?..
С тех пор он не прикасался ни к одной женщине. Никаких клятв не давал, и все же это было похоже на обет, на обещание, данное богам, – искупить свою вину в прелюбодеянии и трусости.
Тем беспокойнее на душе теперь – в последнее время все чаще перед глазами всплывает прекрасное лицо, обрамленное золотыми волосами, с глазами цвета неба… Лицо сильной, независимой женщины… Иногда, очнувшись от сна, он ловил себя на мысли: с какой радостью провел бы руками по ее волосам…
А что если Хубилай прав?.. Почему бы ему и в самом деле не найти женщину? Но она, эта женщина, снова принадлежит другому… Нет, он не желает повторять своих ошибок!
– Тайту уже совсем рядом! – Джинким потянул поводья. – Если прибавим шагу, через час будем на месте.
Пришпорив коня, он понесся вниз по склону холма.
Не доехав несколько сот метров до городских ворот, кортеж сделал привал. Беатриче не поняла, почему остановились, – ведь они были почти у цели. Маффео все разъяснил ей:
– Хубилай не может появиться в своей столице, как оборванный пастух, – народ этого не поймет. Ему надо сменить одежду и пересесть в паланкин, как подобает великому хану.
Когда привал кончился, караван снова двинулся в путь. Прошло немного времени – и вот они въезжают в Тайту…
Огромные, выкрашенные в красный цвет ворота гостеприимно распахнулись. На оборонительных стенах развешаны алые вымпелы – радостно развеваются на ветру… Около дюжины человек – на них топорщатся одежды придворных мужей – выбежали к воротам и бросились навстречу императорскому кортежу. Остановились рядом с паланкином Хубилая и упали ниц на пыльную дорогу, отбивая поклоны и касаясь лбами земли…
Когда наконец они поднялись, появились музыканты и танцоры, ряженные в золотых и красных драконов. Под пронзительные звуки флейты и грохот медных тарелок они стали кружиться перед императором в танце. Торжественная процессия двигалась со скоростью черепахи, сантиметр за сантиметром протискиваясь сквозь улицы Тайту…
Весь путь был запружен толпой. Люди ликовали – кричали, визжали, в восторге осыпая проезжающих цветами и зернами риса. Сзади напирали и толкали другие – все желали увидеть правителя! Кортеж с огромным трудом продвигался вперед. Стоял оглушительный шум, было невыносимо душно, люди и лошади становились все беспокойнее… Кобылица Беатриче, прядая ушами, возбужденно била копытами. Несмотря на холод, всадницу прошиб пот. Смахивать с себя цветы и зерна риса, набившиеся в шапку, рукавицы, рукава, она уже перестала, как и все остальные. Маффео, скакавший впереди нее, стал похож на цветочные фигуры с острова Майнау.
И вот взорам открылся императорский дворец. Расстояние от ворот до дворца не превышало километра, но, чтобы преодолеть его, пришлось потратить целый час. Беатриче мечтала об одном – поскорее очутиться в своей комнате, в чистой постели, надеть свежее платье, выпить горячего чаю… Но больше всего – о тишине!
Не успели они оказаться за воротами императорского дворца, как исполнилась главная ее мечта: шум сразу стих, дождь из цветов и риса прекратился. Как тихо – лишь редкие голоса, стук копыт о мостовую да ржание лошадей… Удивительно – зодчим удалось так спроектировать дворец, что сюда совершенно не проникает шум города. Как она им благодарна за эту тишину!
Навстречу ей уже бежит слуга, чтобы помочь спешиться. С трудом она все еще вытряхивала из одежды лепестки цветов и зерна риса, которые проникли даже под белье…
Все кругом занимались тем же. Некоторые отряхивались прямо как собаки, попавшие под дождь. В считанные минуты земля покрылась толстым слоем цветочных лепестков и рисовых зерен – лошади стояли по колено в этом покрывале, заглушавшем стук копыт.
Зерна, валявшегося на земле, хватило бы, пожалуй, на целый месяц нескольким сотням едоков. Откуда только взялось это изобилие свежих цветов в начале зимы… Видно, не представляла она подлинных масштабов богатства и власти, которыми обладал Хубилай-хан.
Она вообще чувствовала себя здесь сторонней зрительницей происходящего. В отличие от нее все остальные точно знали, что им делать и где. Беатриче стало не по себе, и она страшно обрадовалась, когда среди снующих вокруг людей увидела Маффео. Вид у него усталый и потерянный – скорее всего, он испытывал те же чувства, что и она.