Страница:
Видна уже была заснеженная площадка приземления, усеянная пятнами загасших куполов, четыре машины Газ-66 и один КрАЗ, стоящие в ряд, командирские уазики, группа людей около них, подальше – военный аэродром, откуда они взлетали.
Колька потянул левую группу строп, чтоб немного снесло в сторону, ибо в какой-то момент понял, что его уже несколько секунд несёт в аккурат над куполом Джиоева, и он, Николай Горячев, снижается чуть быстрее Князя.
– Князь, возьми правее! – крикнул он, продолжая выбирать левую группу строп.
– Что орёшь, слышу хорошо, – спокойно ответил Сашка, вытягивая правую группу строп. – Где ты, не вижу!
– Над тобой в самый раз, где ещё, – косясь на приближающийся княжий купол, Колька выбирал стропы, петля которых свисала уже у самого колена.
Он кинул взгляд вверх – ого! Его купол сильно перекосился, но влево он сдвинулся лишь на немного. Чаша купола Джиоева тоже накренилась – но в противоположную сторону. Заметил и другое: подошвы его сапог всё быстрее идут на сближение с упругой поверхностью Сашкиного купола.
– Саня, да тяни ж ты, едрёна маманя! – успел он крикнуть, как ноги стали погружаться, словно в мягкое тесто, в поверхность вздувшейся ткани. Он не расслышал, что ответил Джиоев, поскольку панический ужас отключил всякую его связь с миром.
…Уже потом, после армии, Николай иногда размышлял о таких феноменах, как скорость мысли, скорость возникающих в мозгу картин, различных моделей ситуаций, мгновенного выбора оптимальных решений. Тут даже слово «мгновенный», пожалуй, не подойдёт – срок длинноватый. Это «мгновение» надо раздробить ещё на сотню или тысячу составляющих. Где-то он прочёл описание эксперимента, проведённого со спящим человеком. Человек спит, а ему на лоб роняют с полуметровой высоты пару общих тетрадей. Разумеется, этот человек с перепугу сначала вскакивает, а затем рассказывает сон: идёт он с любимой девушкой по весенней улице, остро пахнет распускающимися клейкими листочками (он помнит эти подробности), они мило щебечут о том, о сём, она читает ему стихи Тарковского, после чего он замечает крадущегося сзади громилу, успевает заслонить собой любимую, но не успевает защититься сам – громила бьёт его кастетом прямо в лоб!.. Врач-психолог (или как там его называют) делает вывод, что этот протяжённый во времени сон мог присниться в отрезок (!) времени от касания тетрадки поверхности лба до выхода из состояния сна: то есть за тот срок, когда мозг получил сигнал, обработал его и дал команду «подъём!».
Кажется, так или ещё наукообразнее – Колька не запомнил. Зато сразу вспомнил все свои мысли и ощущения, когда он неизвестно сколько мгновений «гостил» на чужом куполе. С Сашкой они худо-бедно сошлись на том, что – не больше трёх-четырёх секунд.
…Оседая и заваливаясь на спину, он видел убелённую снегом землю, наезженные колеи, машины, купола, людей. Чувствовал мёрзлую упругость перкаля (правая рукавица слетела или он её для чего-то сбросил – уже не вспомнилось), видел, как начинает морщиться и загасать его купол. Он понимал, что секундное промедление будет стоить ему жизни: загасший купол парашюта стащит его с поверхности чужого и, перевитый спутанными стропами, уже не раскроется; что раскрыть запаску в этой ситуации вряд ли удастся. Он представил страшный удар своего тела о мёрзлую январскую землю. И одновременно соображал, что нужно делать, и, вполне осознанно, каким-то замысловатым перекатом, быстро-быстро суча ногами, скользнул влево, к краю.
Мелькнула, словно подвешенная на паутинках, напряжённая фигура Князя, всё ещё тянущего правую группу строп – и он сквозанул вниз, испытывая состояние, схожее с состоянием невесомости. Динамический удар был немного слабее, чем при раскрытии купола, но такое сравнение пришло уже на земле, а сейчас Колька, следя за быстро набегающей поверхностью заснеженного поля, возбуждённо и восторженно орал, вне себя от счастья, тем, кто уже прочно стоял на земле:
– Р-разойди-ись! По одному не собира-а-ться! А пач-чиму коровы не летают? – и ещё что-то хулиганское, но в общем понятное.
Глава 2
Глава 3
Колька потянул левую группу строп, чтоб немного снесло в сторону, ибо в какой-то момент понял, что его уже несколько секунд несёт в аккурат над куполом Джиоева, и он, Николай Горячев, снижается чуть быстрее Князя.
– Князь, возьми правее! – крикнул он, продолжая выбирать левую группу строп.
– Что орёшь, слышу хорошо, – спокойно ответил Сашка, вытягивая правую группу строп. – Где ты, не вижу!
– Над тобой в самый раз, где ещё, – косясь на приближающийся княжий купол, Колька выбирал стропы, петля которых свисала уже у самого колена.
Он кинул взгляд вверх – ого! Его купол сильно перекосился, но влево он сдвинулся лишь на немного. Чаша купола Джиоева тоже накренилась – но в противоположную сторону. Заметил и другое: подошвы его сапог всё быстрее идут на сближение с упругой поверхностью Сашкиного купола.
– Саня, да тяни ж ты, едрёна маманя! – успел он крикнуть, как ноги стали погружаться, словно в мягкое тесто, в поверхность вздувшейся ткани. Он не расслышал, что ответил Джиоев, поскольку панический ужас отключил всякую его связь с миром.
…Уже потом, после армии, Николай иногда размышлял о таких феноменах, как скорость мысли, скорость возникающих в мозгу картин, различных моделей ситуаций, мгновенного выбора оптимальных решений. Тут даже слово «мгновенный», пожалуй, не подойдёт – срок длинноватый. Это «мгновение» надо раздробить ещё на сотню или тысячу составляющих. Где-то он прочёл описание эксперимента, проведённого со спящим человеком. Человек спит, а ему на лоб роняют с полуметровой высоты пару общих тетрадей. Разумеется, этот человек с перепугу сначала вскакивает, а затем рассказывает сон: идёт он с любимой девушкой по весенней улице, остро пахнет распускающимися клейкими листочками (он помнит эти подробности), они мило щебечут о том, о сём, она читает ему стихи Тарковского, после чего он замечает крадущегося сзади громилу, успевает заслонить собой любимую, но не успевает защититься сам – громила бьёт его кастетом прямо в лоб!.. Врач-психолог (или как там его называют) делает вывод, что этот протяжённый во времени сон мог присниться в отрезок (!) времени от касания тетрадки поверхности лба до выхода из состояния сна: то есть за тот срок, когда мозг получил сигнал, обработал его и дал команду «подъём!».
Кажется, так или ещё наукообразнее – Колька не запомнил. Зато сразу вспомнил все свои мысли и ощущения, когда он неизвестно сколько мгновений «гостил» на чужом куполе. С Сашкой они худо-бедно сошлись на том, что – не больше трёх-четырёх секунд.
…Оседая и заваливаясь на спину, он видел убелённую снегом землю, наезженные колеи, машины, купола, людей. Чувствовал мёрзлую упругость перкаля (правая рукавица слетела или он её для чего-то сбросил – уже не вспомнилось), видел, как начинает морщиться и загасать его купол. Он понимал, что секундное промедление будет стоить ему жизни: загасший купол парашюта стащит его с поверхности чужого и, перевитый спутанными стропами, уже не раскроется; что раскрыть запаску в этой ситуации вряд ли удастся. Он представил страшный удар своего тела о мёрзлую январскую землю. И одновременно соображал, что нужно делать, и, вполне осознанно, каким-то замысловатым перекатом, быстро-быстро суча ногами, скользнул влево, к краю.
Мелькнула, словно подвешенная на паутинках, напряжённая фигура Князя, всё ещё тянущего правую группу строп – и он сквозанул вниз, испытывая состояние, схожее с состоянием невесомости. Динамический удар был немного слабее, чем при раскрытии купола, но такое сравнение пришло уже на земле, а сейчас Колька, следя за быстро набегающей поверхностью заснеженного поля, возбуждённо и восторженно орал, вне себя от счастья, тем, кто уже прочно стоял на земле:
– Р-разойди-ись! По одному не собира-а-ться! А пач-чиму коровы не летают? – и ещё что-то хулиганское, но в общем понятное.
Глава 2
Горячее душанбинское солнце загнало в тень всё живое. Было около пяти часов пополудни, до начала спада жарищи оставалось не меньше двух часов. На солнце термометр зашкаливал, а в тени показывал явно больше тридцати градусов.
Николай Горячев сидел на кровати с панцирной сеткой в одной из комнаток альпинистской гостиницы на базе альплагеря «Варзоб», сжав ладонями голову и отрешённо глядя перед собой. Перед ним на двух сдвинутых стульях, застеленных газетой «Коммунист Таджикистана», стояла ополовиненная бутылка «Московской» плохого душанбинского разлива, пиалка с отколотым краем, половина арбуза с воткнутой в мякоть алюминиевой ложкой, остатки разломанной лепёшки-кульчи, в тарелке – зелёное яблоко и наполовину ободранная кисть чёрного винограда.
У двери на полу лежали две смаркированные верёвки-сороковки, четыре ледоруба, стоял в бачке-футляре примус «шмель». В тесной комнатушке находились ещё две такие же кровати, застеленные синими армейскими одеялами. Рядом с ними на полу стояли четыре неразобранных рюкзака.
Несмотря на духоту и жару, Горячев сидел на кровати в олимпийке, надетой поверх футболки (сброшенная пуховка лежала рядом) и в тяжёлых ботинках «вибрам» с шерстяным носком внутри – даже не распустив шнурки. Он не замечал ничего: ступор и оцепенение. Иногда менял позу и, закрыв глаза, то ли мычал, то ли постанывал. Плескал в пиалку водку, какое-то время держал её в руке, потом крестился, выпивал, закидывал в рот две-три виноградины, давил их языком, чтобы заглушить во рту противный водочный вкус, и снова застывал в очередной позе отчаяния. Водка не брала.
За дверью, выводящей на балкон-галерею, и за тонкими переборками стенок из соседних номеров доносились голоса, откуда-то со двора, где под крытым навесом были сколочены добротные двухъярусные нары, слышались гитарные аккорды. Альпинистская база жила свой повседневной жизнью. Кто-то кричал:
– Леонов где? Мужики, Леонова Костю не видели? Куда вся КСС [2] подевалась?
– Леонов ещё из морга не приехал, – сказал кто-то, стоящий на балконе – судя по голосу, совсем неподалёку от его номера. – Пока документы выправят, то да сё…
Парни ещё о чём-то переговаривались, уже не столь громко, а Николай, услышав про морг, словно очнулся от наркоза, с перекошенным лицом саданул кулаком по колену, внезапно обмяк и заплакал.
– Витя, – крикнули снова во дворе, – глянь, там баня нагрелась?
– Моется тот, кому чесаться лень! – прокомментировал какой-то остроумец.
– Больше грязи – толще морда, – добавил другой.
– Не, ну я ж серьёзно!.. Мы первыми очередь на баню забивали.
– Забей себе окурок под каблук! Там уже две девчонки из Красноярска. Минут с полчаса как зашли.
– Ну, кырско-сибирские бабы!.. И меня ведь не позвали!.. Это ж свету конец!
Посыпались оживлённые едкие комментарии. Николай вытер слёзы, снова плеснул в пиалку. В открытое окно был виден кусок каменистой дороги, шумливая горная речка Варзоб в валунных берегах. В ней они купались перед отъездом в альплагерь. Всего-то восемнадцать дней назад! Обматывали валун верёвкой, на другом конце вязали петлю и, для страховки схватившись за неё, заходили в реку выше по течению. Когда поток начинал валить с ног, отдавались его ледяным обжигающим струям. От холода и удовольствия сводило челюсти, каменели суставы и мышцы. Главная задача была – не поломать руки-ноги, когда неумолимая сила горной реки крутит и волочёт по каменному скользкому дну. Купались одни парни. Люська тоже было сунулась – показать бабье геройство, но он остановил её: «Застудишь одно место – рожать не будешь».
Вон он, тот валун, на котором она сидела…
Колька тяжело, со стоном выдохнул воздух и быстро выпил содержимое пиалы. Колупнул ложкой арбузную мякоть.
Послышался шум въезжающей во двор альпинистской базы машины. По звуку мотора, это был явно УАЗик. Хлопнули дверцы. Послышалось:
– Костя! Ну, наконец!.. Мужики, Леонов приехал!
– Константин Николаевич, помните, что я вам вчера говорил, что мы сегодня собирались…
– Ребята, потом, позже. Я скажу, когда буду свободен, – послышался голос Леонова.
Николай напрягся в ожидании: сейчас войдёт Костя, Серёга с Виталиком – и ему придётся опять встраиваться в ту реальность, из которой он два часа назад как бы выпал, – протекающую, пробегающую и пролетающую вокруг и мимо маленькой кубической капсулки – гостиничной комнатушки в посёлке Лучобе, на окраине Душанбе.
Голос начспаса вывел его из состояния полуанабиоза, которое пришло на смену отчаянью, когда они переступили порог душанбинского морга, куда внесли Люсино тело, завёрнутое в палатку и перетянутое сплетённой в «гамак» верёвкой. Люсю положили на плиточный пол. Серёга с Виталиком начали распутывать узлы верёвки. Санитар-таджик что-то спросил у Николая. Не расслышав и не поняв вопроса, Колька поднял глаза, поводил у его носа пальцем:
– Только не надо!.. Понял?
Санитар вряд ли сообразил, чего «не надо», однако согласно кивнул и отошёл, заглянув в Колькины глаза. Горячев вдруг представил, как санитары разворачивают палатку, снимают с Люси изодранную камнями салатного цвета пуховку, тёмный свитер, футболку, ботинки, облегающие брюки из эластика, кладут на секционный стол для осмотра и описания смертельных травм, потом перекладывают на каталку и увозят в холодный подвал, к мертвякам… В иное царство-государство, откуда нет уже возврата, откуда никто ещё живущим не прислал весточки, не подал знака. В небытие.
Он отвернулся и, пошатываясь, вышел на раскалённый, пропитанный солнцем воздух. Водитель лагерной машины ГАЗ-66, на которой они приехали сюда, что-то рассказывал немногочисленному персоналу по-таджикски, энергично жестикулируя. Заметив Николая, все повернулись к нему и смолкли.
– Э-э-э, на закури, – сказал водитель, протягивая мятую пачку «Космоса». – И садыс в машина. Костя сказал – сам все бумаги сдэлает. Садыс, я тебя в Лучоб отвезу, на базу. Меня Субхон зовут, если помнишь…
Горячев молча кивнул и полез в открытый кузов.
– Э, садыс в кабина! – крикнул Субхон, но, поскольку Николай не ответил, махнул рукой и сел за баранку.
На базе он помог Николаю занести на второй этаж рюкзаки Виталика и Серёги, свой и Люсин рюкзак Николай занёс сам.
– Чой зелёный заварить? Извини, что спрашиваю…
– А водка есть?…
– Найдём, – кивнул Субхон и действительно минут через десять принёс непочатую «Московскую», пол-арбуза, большой кусок лепёшки, немного фруктов. Постоял у двери, не зная, что сказать и надо ли что-то говорить, неловко потоптался, затем молча вышел.
Пересменок в альплагере «Варзоб» только начинался, поэтому народу на базе было негусто: с десяток тех, кто спустился с гор, отходив трёхнедельную смену, и десятка полтора – из следующего заезда, по разным причинам приехавших заранее: чтобы просто отдохнуть на базе, пошерстить душанбинские рынки, познакомиться с достопримечательностями гостеприимного города. О подробностях ЧП лучше знали спустившиеся, поскольку некоторые из них сами участвовали в транспортировке. Вновь прибывшие – пока разрозненные и неосвоившиеся – владели короткой информацией: из «Варзоба» спустили труп – девушку из Новосибирска убило камнями на спуске с Варзобской пилы.
Распахнулась дверь, вошёл невысокий жилистый Леонов с кожаной папкой подмышкой, за ним – товарищи Горячева по скорбному восхождению. Сели молча на кровати. Костя раскрыл папку, стал выкладывать на стол документы:
– Так, паспорт… альпинистская книжка, свидетельство о… значит, свидетельство. Та-ак… Коля, Коль, возьми себя в руки, послушай, это надо. Директор лагеря собирается ехать – заказывать цинковый гроб и договариваться с «Аэрофлотом»…
– Не надо, скажи ему.
– Не-е понял! А родственники?…
– Она детдомовка. Пускай здесь и похоронят. Если можно, конечно…
Леонов помолчал, постучал пальцами по столу, обдумывая что-то, потом встал:
– Ладно, схожу к Машкову, он сейчас как раз здесь. Если он поможет – будь по-твоему.
Николай кивнул: «Давай».
Когда Костя ушёл, ребята подсели к нему. Виталик молча разлил оставшуюся водку в извлечённые из рюкзаков кружки, Николаю налил в пиалу. Встали, помолчали, выпили не чокаясь. Пустую бутылку поставили на пол – примета: пустая посуда на столе – к неприятности или к несчастью. Горячев машинально отметил этот жест Виталика, подумал: уж сегодня-то на такую примету можно бы и плюнуть: хуже того, что уже случилось, не случится.
Постучав, вошёл высокий, крепко скроенный человек в белой рубахе, шортах и тапочках-стланцах на босу ногу. Седая курчавая шевелюра, такого же цвета шкиперская бородка, умные серые глаза. С порога представился:
– Владимир Сергеевич Машков. Прошу прощения, кто из вас Николай Горячев? Пройдёмте в административное здание, там есть телефон.
Когда они вышли, Виталик и Серёга стали обсуждать возможности «Сергеича» в решении выпавшей на него нелёгкой задачи.
– У Люськи ж ни прописки тут, ни родственников. И вообще, это другая республика.
– Да ладно тебе! Сергеича тут каждая собака знает.
– Если б ещё от собак что-то зависело…
– Республика другая, а страна-то одна. При чём тут – «республика»? А Сергеич когда на Фирновом плато обгорел, то ему не только душанбинцы помогали – со всей страны письма шли: в чём нуждается, что надо достать, какие лекарства? Посылки с облепиховым маслом, алтайское мумиё и прочие снадобьями присылали. Кстати, врачи тогда сказали, что он не выживет: слишком сильно обгорел. У них, у медиков, какая-то формула есть: площадь ожога в процентах плюс возраст – и сумма этих цифирей не должна превышать, по-моему, цифру девяносто. А у Сергеича было за сотню! Ты понял?…
– А что случилось-то?
– Да ты что, не знаешь?! Они стояли на Памирском Фирновом плато, высота 6 100, и в палатке рванул примус: пробка на заливной горловине подвела – резьба сносилась. Окатило горящим бензином. А на нём ещё и штаны из синтетики, в облипочку… Парни говорили, что он был похож на освежёванного лося, когда эти штаны по кусочкам отодрали вместе с кожей – голое мясо. До поляны Сулоева, куда вертолёт может сесть, – почти два километра по вертикали: как транспортировать? А Машков – он же сам врач. «Промедол есть? Колите. Я на своих ногах дойду». И дошёл, представляешь? Вкололи промедол, сделали «усы» из верёвки, чтоб сверху вдвоём страховать, – и вниз. Ребро «Буревестника» – пятая категория сложности, спускались по нему. Только по леднику его парни тащили, а так – сам шёл. – Сергей восхищенно цыкнул зубом.
Виталий покачал головой:
– Ни хре-ена себе, вот это мужи-ик! Живёшь и не знаешь, что рядом такие люди ходят… Так ты думаешь, он всё устроит?
– Самое первое – это захотеть помочь. А он уж стольким людям помог по всему Союзу… Так что сейчас ты видел живую легенду альпинизма, Виталик. Вспоминать потом будешь, мемуары напишешь.
Виталий потянулся к пластиковому пакету.
– Давай, пока Николы нет, приберёмся маленько, жратву выставим. Молодец Костя, что через рынок поехал: «Вы-то живые, есть всё равно захотите».
Через полчаса пришёл Николай – один, без Машкова.
– Ну что, Коль?…
Горячев тяжело сел на кровать, протяжно и шумно втянул воздух.
– Завтра хороним, – быстро сказал, словно отдавал приказ, и резко выдохнул через рот. Обвёл глазами товарищей: – Спасибо, парни, за всё. Наливай, давайте помянём Людмилу Степановну Никитину, которой не суждено было стать Горячевой…
Кажется, в ту ночь они так и не заснули. Раньше, днём, выправив «похоронные» документы, Леонов завёз Виталика и Серёгу на рынок «Баракат» в центре города и сказал:
– Затарьтесь жратвой и чем там ещё… Живым – живое… Если денег мало – я подброшу.
Купили лепёшек, зелени, фруктов. «Чего там ещё» взяли четыре бутылки.
Опять водка не брала, но немного расслабила. Присутствие друзей теперь не давало Николаю уйти в глухое отторжение от мира. Наоборот, захотелось говорить, вспомнить детали злополучного траверса многовершинной горы с точным образным названием Варзобская пила. Виталик шёл в связке с Серёгой, Николай – с Люсей.
– Помнишь, когда на третий «зуб» подъём начали? Вы на площадке внизу, я пошёл, Люся меня страхует… А попался участок – метров пять мраморных скал – как шлифованных, и зацепки все вниз смотрят…
Томительно ныло под ложечкой, когда он произносил её имя, вспоминая её ещё живой, и ребята, сидящие напротив, дополняя его воспоминания, тоже говорили о ней, как о живой. Все трое словно прокручивали в обратную сторону плёнку происшедшего, на которой они запечатлены ещё вчетвером.
– А-а, это когда ты чуть не «загремел»?…
– Ну да! Стою на правом носочке на какой-то микрозацепке, левая нога на трении, для левой руки – вот такусенькая полочка – и та наклонная, пальцы съезжают. Долго так не простоишь… Нахожу трещину, отстёгиваю крюк, вставляю его аккуратненько в трещинку, чтоб не вывалился, и тянусь к бедру за молотком…
– А, я помню: когда молоток у тебя выпал.
– Ну!.. Выпал – и висит на репшнуре. Я пальцами репшнур перебираю, молоток подтягиваю, а он, зараза, мыском заклинился в какую-то щель – и ни в какую!.. Надо б рукой подёргать его туда-сюда, а какой там подёргать, если я на «соплях» вишу: две точки опоры – да и те одно название. Чувствую, правая нога уже подрагивать начала: стою-то на самом кончике носочка. И левая рука – медленно так, по миллиметру, начала с зацепки съезжать. Падать до ближайшего крюка – метров пять, не меньше, то есть, в итоге – десять, как минимум. А Люся ничего не поняла, спокойно так, даже с какой-то скукой в голосе, будто в очереди стоять надоело: «Коль, ну ты что там застрял?» А я не то, что ответить – губой шевельнуть боюсь, чтоб равновесие не потерять.
– Ну, а как ты его выдернул?
– Да сообразил, что если ослаблю реп, то молоток под собственной тяжестью может сам из щели вывалиться. Секунд десять прошло – и точно вывалился. Замолотил я крюк, прощёлкнул верёвку, стою и думаю: из-за такой случайной мелочи мог запросто «полинять»!.. Ещё б несколько секунд – и всё.
– Коль, а ведь Люся-то… тоже случайность! Ты-то хоть сообразил, что надо делать, а она что могла?…
– Да в том-то и дело, что ничего…
– Вот и я говорю: судьба.
– С-судьба-а!.. – зло протянул Николай и повторил уже тише, глядя на заоконные крупные звёзды: – Судьба, стало быть…
Закончив траверс, они уже спускались с последнего «зуба» горы по разрушенному скальному гребню. Ближе к леднику гребень стал заметно положе, до ледника оставалось спуститься какие-то двести метров – пять верёвок, не больше. Скальный крюк крепко вбит, от него вниз уходит спусковая верёвка-сороковка. Серёжка быстро ушёл вниз, волоча с собой другую верёвку – страховочную, конец которой был в руках у Виталика. Люся, стоя на удобной широкой площадке, обратилась к Николаю:
– Слышь, Коль, может быть, ещё одни «перила» навесим – и хватит? Смотри, дальше уже почти совсем полого. Свободным лазанием спустимся, а? Чего время зря терять.
– Давай наперёд не загадывать, – чуть раздражённо ответил он. – Там видно будет.
Серёга внизу – хорошо было слышно – забил крюк, прощёлкнул в карабин самостраховку, крикнул:
– Площадка хорошая, перила свободны!
– Ну что, я пойду? – обернулся к Николаю Виталик.
– Да нет, пускай Люська. Серёга её примет.
Люся, подмигнув им обоим, защёлкнула на верёвке карабин с дюралевой «восьмёркой» – приспособлением для торможения при спуске, и приставными шажками стала быстро спускаться. С уступа, где стояли они с Виталиком, её можно было наблюдать метров двадцать или чуть больше. Потом Люся исчезла за перегибом, натянутые и чуть подрагивающие верёвочные струны легли рядом на большой гладкий уступ – «бараний лоб». И вот тут… Тут и произошло то, чего никто ожидать не мог. Виталик резко дёрнул Николая за руку:
– Гляди!..
Огромная плоская плита, правее их и выше, с угрожающим хрустом лениво отделялась от материнской скалы, полетели мелкие камни, трещина отрыва ширилась словно нехотя…
Николай и Виталик нырнули, сжавшись, за скальный выступ и разом что есть сил заорали:
– Камни-и!!!
Крик их совпал с грохотом камнепада. Но и через грохот до них долетел неразборчивый, но явно отчаянный вскрик Сергея. Камнепад прошёл сквозь них, не тронув – их укрытие оказалось надёжным. Когда он, удаляясь, уже гремел внизу, оставив противный серный запах, оба альпиниста распрямились. Горячев похолодел, увидя, что обе верёвки – спусковая и страховочная – провисли: это означало, что на конце их никого не было. Люся не могла за эти секунды спуститься на все сорок метров. Он стрельнул глазами ниже и вдруг увидел её, катящуюся в кулуаре среди подпрыгивающих камней. Увидел, как бьёт её о скальные выступы – обмякшую, не сопротивляющуюся… Впереди неё катился рюкзак, который, по-видимому, в какой-то момент сорвало с Люсиных плеч. Вот камни, далеко опередив её, вылетели на снежник, наползающий на скалы, и застыли разнокалиберными тёмными пятнами, а тело Люси всё ещё безвольно катилось вниз, замедляя скорость. Вот она замерла в неловкой позе – головой и лицом вниз, правая рука откинута, левая неестественно далеко вывернута за спину…
Николай смотрел на неё неотрывно расширенными глазами, ожидая, что вот сейчас она шевельнёт рукой или ногой, подаст какой-то признак, что она жива! А то и… встанет. Он весь превратился в зрение. Кровь шумела в висках. Кажется, кисть руки шевельнулась! Нет. Хлестнула безумная мысль: отстегнуть самостраховку, спрыгнуть в кулуар и, прыгая с камня на камень, добежать-долететь до Люси, как-то её оживить, привести в чувство: пусть избита, изломана, без сознания, но она ведь жива. Обязательно – жива! Он не сомневался в этом.
– Парни, – сипло донеслось снизу, – Люська… вон, внизу!..
Серёгин голос не узнать.
– Видим! – таким же неузнаваемым голосом отозвался Виталик.
Николай очнулся: надо что-то делать. Взялся за верёвки, дал волну. Два слегка разлохмаченных конца плеснули змейкой на «бараньем лбу» и замерли.
– Понял?… – Николай повернулся к напарнику. Тот как-то испуганно помотал головой – «нет».
– Видишь концы? На «бараньем лбу» заканчиваются! Верёвки-то внатяг были. Камень и угадал как раз по ним в этом месте… Как зубилом по наковальне… Понял теперь?…
Виталик, глядя так же испуганно, согласно покивал головой.
Когда они спустились к ней, Люся действительно была ещё жива – слабо, с хрипом дышала. Через несколько минут хрипы прекратились…
Николай Горячев сидел на кровати с панцирной сеткой в одной из комнаток альпинистской гостиницы на базе альплагеря «Варзоб», сжав ладонями голову и отрешённо глядя перед собой. Перед ним на двух сдвинутых стульях, застеленных газетой «Коммунист Таджикистана», стояла ополовиненная бутылка «Московской» плохого душанбинского разлива, пиалка с отколотым краем, половина арбуза с воткнутой в мякоть алюминиевой ложкой, остатки разломанной лепёшки-кульчи, в тарелке – зелёное яблоко и наполовину ободранная кисть чёрного винограда.
У двери на полу лежали две смаркированные верёвки-сороковки, четыре ледоруба, стоял в бачке-футляре примус «шмель». В тесной комнатушке находились ещё две такие же кровати, застеленные синими армейскими одеялами. Рядом с ними на полу стояли четыре неразобранных рюкзака.
Несмотря на духоту и жару, Горячев сидел на кровати в олимпийке, надетой поверх футболки (сброшенная пуховка лежала рядом) и в тяжёлых ботинках «вибрам» с шерстяным носком внутри – даже не распустив шнурки. Он не замечал ничего: ступор и оцепенение. Иногда менял позу и, закрыв глаза, то ли мычал, то ли постанывал. Плескал в пиалку водку, какое-то время держал её в руке, потом крестился, выпивал, закидывал в рот две-три виноградины, давил их языком, чтобы заглушить во рту противный водочный вкус, и снова застывал в очередной позе отчаяния. Водка не брала.
За дверью, выводящей на балкон-галерею, и за тонкими переборками стенок из соседних номеров доносились голоса, откуда-то со двора, где под крытым навесом были сколочены добротные двухъярусные нары, слышались гитарные аккорды. Альпинистская база жила свой повседневной жизнью. Кто-то кричал:
– Леонов где? Мужики, Леонова Костю не видели? Куда вся КСС [2] подевалась?
– Леонов ещё из морга не приехал, – сказал кто-то, стоящий на балконе – судя по голосу, совсем неподалёку от его номера. – Пока документы выправят, то да сё…
Парни ещё о чём-то переговаривались, уже не столь громко, а Николай, услышав про морг, словно очнулся от наркоза, с перекошенным лицом саданул кулаком по колену, внезапно обмяк и заплакал.
– Витя, – крикнули снова во дворе, – глянь, там баня нагрелась?
– Моется тот, кому чесаться лень! – прокомментировал какой-то остроумец.
– Больше грязи – толще морда, – добавил другой.
– Не, ну я ж серьёзно!.. Мы первыми очередь на баню забивали.
– Забей себе окурок под каблук! Там уже две девчонки из Красноярска. Минут с полчаса как зашли.
– Ну, кырско-сибирские бабы!.. И меня ведь не позвали!.. Это ж свету конец!
Посыпались оживлённые едкие комментарии. Николай вытер слёзы, снова плеснул в пиалку. В открытое окно был виден кусок каменистой дороги, шумливая горная речка Варзоб в валунных берегах. В ней они купались перед отъездом в альплагерь. Всего-то восемнадцать дней назад! Обматывали валун верёвкой, на другом конце вязали петлю и, для страховки схватившись за неё, заходили в реку выше по течению. Когда поток начинал валить с ног, отдавались его ледяным обжигающим струям. От холода и удовольствия сводило челюсти, каменели суставы и мышцы. Главная задача была – не поломать руки-ноги, когда неумолимая сила горной реки крутит и волочёт по каменному скользкому дну. Купались одни парни. Люська тоже было сунулась – показать бабье геройство, но он остановил её: «Застудишь одно место – рожать не будешь».
Вон он, тот валун, на котором она сидела…
Колька тяжело, со стоном выдохнул воздух и быстро выпил содержимое пиалы. Колупнул ложкой арбузную мякоть.
Послышался шум въезжающей во двор альпинистской базы машины. По звуку мотора, это был явно УАЗик. Хлопнули дверцы. Послышалось:
– Костя! Ну, наконец!.. Мужики, Леонов приехал!
– Константин Николаевич, помните, что я вам вчера говорил, что мы сегодня собирались…
– Ребята, потом, позже. Я скажу, когда буду свободен, – послышался голос Леонова.
Николай напрягся в ожидании: сейчас войдёт Костя, Серёга с Виталиком – и ему придётся опять встраиваться в ту реальность, из которой он два часа назад как бы выпал, – протекающую, пробегающую и пролетающую вокруг и мимо маленькой кубической капсулки – гостиничной комнатушки в посёлке Лучобе, на окраине Душанбе.
Голос начспаса вывел его из состояния полуанабиоза, которое пришло на смену отчаянью, когда они переступили порог душанбинского морга, куда внесли Люсино тело, завёрнутое в палатку и перетянутое сплетённой в «гамак» верёвкой. Люсю положили на плиточный пол. Серёга с Виталиком начали распутывать узлы верёвки. Санитар-таджик что-то спросил у Николая. Не расслышав и не поняв вопроса, Колька поднял глаза, поводил у его носа пальцем:
– Только не надо!.. Понял?
Санитар вряд ли сообразил, чего «не надо», однако согласно кивнул и отошёл, заглянув в Колькины глаза. Горячев вдруг представил, как санитары разворачивают палатку, снимают с Люси изодранную камнями салатного цвета пуховку, тёмный свитер, футболку, ботинки, облегающие брюки из эластика, кладут на секционный стол для осмотра и описания смертельных травм, потом перекладывают на каталку и увозят в холодный подвал, к мертвякам… В иное царство-государство, откуда нет уже возврата, откуда никто ещё живущим не прислал весточки, не подал знака. В небытие.
Он отвернулся и, пошатываясь, вышел на раскалённый, пропитанный солнцем воздух. Водитель лагерной машины ГАЗ-66, на которой они приехали сюда, что-то рассказывал немногочисленному персоналу по-таджикски, энергично жестикулируя. Заметив Николая, все повернулись к нему и смолкли.
– Э-э-э, на закури, – сказал водитель, протягивая мятую пачку «Космоса». – И садыс в машина. Костя сказал – сам все бумаги сдэлает. Садыс, я тебя в Лучоб отвезу, на базу. Меня Субхон зовут, если помнишь…
Горячев молча кивнул и полез в открытый кузов.
– Э, садыс в кабина! – крикнул Субхон, но, поскольку Николай не ответил, махнул рукой и сел за баранку.
На базе он помог Николаю занести на второй этаж рюкзаки Виталика и Серёги, свой и Люсин рюкзак Николай занёс сам.
– Чой зелёный заварить? Извини, что спрашиваю…
– А водка есть?…
– Найдём, – кивнул Субхон и действительно минут через десять принёс непочатую «Московскую», пол-арбуза, большой кусок лепёшки, немного фруктов. Постоял у двери, не зная, что сказать и надо ли что-то говорить, неловко потоптался, затем молча вышел.
Пересменок в альплагере «Варзоб» только начинался, поэтому народу на базе было негусто: с десяток тех, кто спустился с гор, отходив трёхнедельную смену, и десятка полтора – из следующего заезда, по разным причинам приехавших заранее: чтобы просто отдохнуть на базе, пошерстить душанбинские рынки, познакомиться с достопримечательностями гостеприимного города. О подробностях ЧП лучше знали спустившиеся, поскольку некоторые из них сами участвовали в транспортировке. Вновь прибывшие – пока разрозненные и неосвоившиеся – владели короткой информацией: из «Варзоба» спустили труп – девушку из Новосибирска убило камнями на спуске с Варзобской пилы.
Распахнулась дверь, вошёл невысокий жилистый Леонов с кожаной папкой подмышкой, за ним – товарищи Горячева по скорбному восхождению. Сели молча на кровати. Костя раскрыл папку, стал выкладывать на стол документы:
– Так, паспорт… альпинистская книжка, свидетельство о… значит, свидетельство. Та-ак… Коля, Коль, возьми себя в руки, послушай, это надо. Директор лагеря собирается ехать – заказывать цинковый гроб и договариваться с «Аэрофлотом»…
– Не надо, скажи ему.
– Не-е понял! А родственники?…
– Она детдомовка. Пускай здесь и похоронят. Если можно, конечно…
Леонов помолчал, постучал пальцами по столу, обдумывая что-то, потом встал:
– Ладно, схожу к Машкову, он сейчас как раз здесь. Если он поможет – будь по-твоему.
Николай кивнул: «Давай».
Когда Костя ушёл, ребята подсели к нему. Виталик молча разлил оставшуюся водку в извлечённые из рюкзаков кружки, Николаю налил в пиалу. Встали, помолчали, выпили не чокаясь. Пустую бутылку поставили на пол – примета: пустая посуда на столе – к неприятности или к несчастью. Горячев машинально отметил этот жест Виталика, подумал: уж сегодня-то на такую примету можно бы и плюнуть: хуже того, что уже случилось, не случится.
Постучав, вошёл высокий, крепко скроенный человек в белой рубахе, шортах и тапочках-стланцах на босу ногу. Седая курчавая шевелюра, такого же цвета шкиперская бородка, умные серые глаза. С порога представился:
– Владимир Сергеевич Машков. Прошу прощения, кто из вас Николай Горячев? Пройдёмте в административное здание, там есть телефон.
Когда они вышли, Виталик и Серёга стали обсуждать возможности «Сергеича» в решении выпавшей на него нелёгкой задачи.
– У Люськи ж ни прописки тут, ни родственников. И вообще, это другая республика.
– Да ладно тебе! Сергеича тут каждая собака знает.
– Если б ещё от собак что-то зависело…
– Республика другая, а страна-то одна. При чём тут – «республика»? А Сергеич когда на Фирновом плато обгорел, то ему не только душанбинцы помогали – со всей страны письма шли: в чём нуждается, что надо достать, какие лекарства? Посылки с облепиховым маслом, алтайское мумиё и прочие снадобьями присылали. Кстати, врачи тогда сказали, что он не выживет: слишком сильно обгорел. У них, у медиков, какая-то формула есть: площадь ожога в процентах плюс возраст – и сумма этих цифирей не должна превышать, по-моему, цифру девяносто. А у Сергеича было за сотню! Ты понял?…
– А что случилось-то?
– Да ты что, не знаешь?! Они стояли на Памирском Фирновом плато, высота 6 100, и в палатке рванул примус: пробка на заливной горловине подвела – резьба сносилась. Окатило горящим бензином. А на нём ещё и штаны из синтетики, в облипочку… Парни говорили, что он был похож на освежёванного лося, когда эти штаны по кусочкам отодрали вместе с кожей – голое мясо. До поляны Сулоева, куда вертолёт может сесть, – почти два километра по вертикали: как транспортировать? А Машков – он же сам врач. «Промедол есть? Колите. Я на своих ногах дойду». И дошёл, представляешь? Вкололи промедол, сделали «усы» из верёвки, чтоб сверху вдвоём страховать, – и вниз. Ребро «Буревестника» – пятая категория сложности, спускались по нему. Только по леднику его парни тащили, а так – сам шёл. – Сергей восхищенно цыкнул зубом.
Виталий покачал головой:
– Ни хре-ена себе, вот это мужи-ик! Живёшь и не знаешь, что рядом такие люди ходят… Так ты думаешь, он всё устроит?
– Самое первое – это захотеть помочь. А он уж стольким людям помог по всему Союзу… Так что сейчас ты видел живую легенду альпинизма, Виталик. Вспоминать потом будешь, мемуары напишешь.
Виталий потянулся к пластиковому пакету.
– Давай, пока Николы нет, приберёмся маленько, жратву выставим. Молодец Костя, что через рынок поехал: «Вы-то живые, есть всё равно захотите».
Через полчаса пришёл Николай – один, без Машкова.
– Ну что, Коль?…
Горячев тяжело сел на кровать, протяжно и шумно втянул воздух.
– Завтра хороним, – быстро сказал, словно отдавал приказ, и резко выдохнул через рот. Обвёл глазами товарищей: – Спасибо, парни, за всё. Наливай, давайте помянём Людмилу Степановну Никитину, которой не суждено было стать Горячевой…
Кажется, в ту ночь они так и не заснули. Раньше, днём, выправив «похоронные» документы, Леонов завёз Виталика и Серёгу на рынок «Баракат» в центре города и сказал:
– Затарьтесь жратвой и чем там ещё… Живым – живое… Если денег мало – я подброшу.
Купили лепёшек, зелени, фруктов. «Чего там ещё» взяли четыре бутылки.
Опять водка не брала, но немного расслабила. Присутствие друзей теперь не давало Николаю уйти в глухое отторжение от мира. Наоборот, захотелось говорить, вспомнить детали злополучного траверса многовершинной горы с точным образным названием Варзобская пила. Виталик шёл в связке с Серёгой, Николай – с Люсей.
– Помнишь, когда на третий «зуб» подъём начали? Вы на площадке внизу, я пошёл, Люся меня страхует… А попался участок – метров пять мраморных скал – как шлифованных, и зацепки все вниз смотрят…
Томительно ныло под ложечкой, когда он произносил её имя, вспоминая её ещё живой, и ребята, сидящие напротив, дополняя его воспоминания, тоже говорили о ней, как о живой. Все трое словно прокручивали в обратную сторону плёнку происшедшего, на которой они запечатлены ещё вчетвером.
– А-а, это когда ты чуть не «загремел»?…
– Ну да! Стою на правом носочке на какой-то микрозацепке, левая нога на трении, для левой руки – вот такусенькая полочка – и та наклонная, пальцы съезжают. Долго так не простоишь… Нахожу трещину, отстёгиваю крюк, вставляю его аккуратненько в трещинку, чтоб не вывалился, и тянусь к бедру за молотком…
– А, я помню: когда молоток у тебя выпал.
– Ну!.. Выпал – и висит на репшнуре. Я пальцами репшнур перебираю, молоток подтягиваю, а он, зараза, мыском заклинился в какую-то щель – и ни в какую!.. Надо б рукой подёргать его туда-сюда, а какой там подёргать, если я на «соплях» вишу: две точки опоры – да и те одно название. Чувствую, правая нога уже подрагивать начала: стою-то на самом кончике носочка. И левая рука – медленно так, по миллиметру, начала с зацепки съезжать. Падать до ближайшего крюка – метров пять, не меньше, то есть, в итоге – десять, как минимум. А Люся ничего не поняла, спокойно так, даже с какой-то скукой в голосе, будто в очереди стоять надоело: «Коль, ну ты что там застрял?» А я не то, что ответить – губой шевельнуть боюсь, чтоб равновесие не потерять.
– Ну, а как ты его выдернул?
– Да сообразил, что если ослаблю реп, то молоток под собственной тяжестью может сам из щели вывалиться. Секунд десять прошло – и точно вывалился. Замолотил я крюк, прощёлкнул верёвку, стою и думаю: из-за такой случайной мелочи мог запросто «полинять»!.. Ещё б несколько секунд – и всё.
– Коль, а ведь Люся-то… тоже случайность! Ты-то хоть сообразил, что надо делать, а она что могла?…
– Да в том-то и дело, что ничего…
– Вот и я говорю: судьба.
– С-судьба-а!.. – зло протянул Николай и повторил уже тише, глядя на заоконные крупные звёзды: – Судьба, стало быть…
Закончив траверс, они уже спускались с последнего «зуба» горы по разрушенному скальному гребню. Ближе к леднику гребень стал заметно положе, до ледника оставалось спуститься какие-то двести метров – пять верёвок, не больше. Скальный крюк крепко вбит, от него вниз уходит спусковая верёвка-сороковка. Серёжка быстро ушёл вниз, волоча с собой другую верёвку – страховочную, конец которой был в руках у Виталика. Люся, стоя на удобной широкой площадке, обратилась к Николаю:
– Слышь, Коль, может быть, ещё одни «перила» навесим – и хватит? Смотри, дальше уже почти совсем полого. Свободным лазанием спустимся, а? Чего время зря терять.
– Давай наперёд не загадывать, – чуть раздражённо ответил он. – Там видно будет.
Серёга внизу – хорошо было слышно – забил крюк, прощёлкнул в карабин самостраховку, крикнул:
– Площадка хорошая, перила свободны!
– Ну что, я пойду? – обернулся к Николаю Виталик.
– Да нет, пускай Люська. Серёга её примет.
Люся, подмигнув им обоим, защёлкнула на верёвке карабин с дюралевой «восьмёркой» – приспособлением для торможения при спуске, и приставными шажками стала быстро спускаться. С уступа, где стояли они с Виталиком, её можно было наблюдать метров двадцать или чуть больше. Потом Люся исчезла за перегибом, натянутые и чуть подрагивающие верёвочные струны легли рядом на большой гладкий уступ – «бараний лоб». И вот тут… Тут и произошло то, чего никто ожидать не мог. Виталик резко дёрнул Николая за руку:
– Гляди!..
Огромная плоская плита, правее их и выше, с угрожающим хрустом лениво отделялась от материнской скалы, полетели мелкие камни, трещина отрыва ширилась словно нехотя…
Николай и Виталик нырнули, сжавшись, за скальный выступ и разом что есть сил заорали:
– Камни-и!!!
Крик их совпал с грохотом камнепада. Но и через грохот до них долетел неразборчивый, но явно отчаянный вскрик Сергея. Камнепад прошёл сквозь них, не тронув – их укрытие оказалось надёжным. Когда он, удаляясь, уже гремел внизу, оставив противный серный запах, оба альпиниста распрямились. Горячев похолодел, увидя, что обе верёвки – спусковая и страховочная – провисли: это означало, что на конце их никого не было. Люся не могла за эти секунды спуститься на все сорок метров. Он стрельнул глазами ниже и вдруг увидел её, катящуюся в кулуаре среди подпрыгивающих камней. Увидел, как бьёт её о скальные выступы – обмякшую, не сопротивляющуюся… Впереди неё катился рюкзак, который, по-видимому, в какой-то момент сорвало с Люсиных плеч. Вот камни, далеко опередив её, вылетели на снежник, наползающий на скалы, и застыли разнокалиберными тёмными пятнами, а тело Люси всё ещё безвольно катилось вниз, замедляя скорость. Вот она замерла в неловкой позе – головой и лицом вниз, правая рука откинута, левая неестественно далеко вывернута за спину…
Николай смотрел на неё неотрывно расширенными глазами, ожидая, что вот сейчас она шевельнёт рукой или ногой, подаст какой-то признак, что она жива! А то и… встанет. Он весь превратился в зрение. Кровь шумела в висках. Кажется, кисть руки шевельнулась! Нет. Хлестнула безумная мысль: отстегнуть самостраховку, спрыгнуть в кулуар и, прыгая с камня на камень, добежать-долететь до Люси, как-то её оживить, привести в чувство: пусть избита, изломана, без сознания, но она ведь жива. Обязательно – жива! Он не сомневался в этом.
– Парни, – сипло донеслось снизу, – Люська… вон, внизу!..
Серёгин голос не узнать.
– Видим! – таким же неузнаваемым голосом отозвался Виталик.
Николай очнулся: надо что-то делать. Взялся за верёвки, дал волну. Два слегка разлохмаченных конца плеснули змейкой на «бараньем лбу» и замерли.
– Понял?… – Николай повернулся к напарнику. Тот как-то испуганно помотал головой – «нет».
– Видишь концы? На «бараньем лбу» заканчиваются! Верёвки-то внатяг были. Камень и угадал как раз по ним в этом месте… Как зубилом по наковальне… Понял теперь?…
Виталик, глядя так же испуганно, согласно покивал головой.
Когда они спустились к ней, Люся действительно была ещё жива – слабо, с хрипом дышала. Через несколько минут хрипы прекратились…
Глава 3
…Траншея была вырыта в неполный профиль, притоптанный и поросший травой бруствер сгладился от времени и ополз. До траншеи надо было пройти ужом под «колючкой», натянутой между вкопанными столбиками наподобие панцирной сетки. Кое-где «сетка» провисала. Колька отметил это, перемахивая в три приёма через завал из крупных брёвен – не очень хлопотное препятствие, подумав, что такие «баррикады» могли построить для противника лишь тайные его друзья на вражьей стороне. Нырнул рыбкой к началу прохода. Мельком глянув на проволочный проход, сразу наметил путь: слева «сетка» чуть выше от земли, в середине везде – провис, затем она выше – справа, у самых столбиков. Вперёд!
Впереди и справа внезапно возникли два тёмных силуэта. Две короткие очереди по ним – и они пропали. Перекат – и он у начала прохода. Привычно кинул автомат на предплечье стволом вперёд, нырнул под проволоку.
У конца «колючки» Колька заметил впереди чей-то смачный харчок и взял чуть левее под проволокой, чтоб не поганить гимнастёрку. Быстро скользя вперёд, он почувствовал, что берет смахнуло с головы и по темечку что-то царапнуло. Вывернув шею, увидел, что берет голубеет на «колючке». Пришлось ползком сдать назад и, шаря наугад, отцеплять берет, стараясь не располосовать тонкую шерстяную ткань.
В траншею съехал головой вниз, перевернувшись с опорой на левую руку и «пятку» АКМС, встал в полуприсед на ноги, рывком поправил сползший берет.
Автомат за спину, в руки – деревянный ящик, в котором покоятся два полных цинка патронов. Килограммов под двадцать. Или больше?… Или меньше?… Тащить эту «бандуру» приходится впереди себя, согнувшись пополам или в полприсядки. Поворот траншеи. Сразу за поворотом – яма: метра полтора шириной – можно ящик от края до края докинуть – и чуть больше метра глубиной. На дне ямы блестит жирная грязь. А, чтоб вам пропасть!.. Перед ямой траншея сужается почти до ширины плеч. Толчок «ядра» двумя руками не получится. Не докинешь – придётся ящик из грязи вытаскивать. А может, попробовать?… Да надо ли? Силы терять только. Прыжок в грязь, переброс ящика на другой конец, сам следом. Но сначала надо в яме постоять, хоть и грязь по щиколотки: можно выпрямиться в рост, сделать вдох-выдох, расслабить пресс, встряхнуть руками, прогнуться назад.
Впереди и справа внезапно возникли два тёмных силуэта. Две короткие очереди по ним – и они пропали. Перекат – и он у начала прохода. Привычно кинул автомат на предплечье стволом вперёд, нырнул под проволоку.
У конца «колючки» Колька заметил впереди чей-то смачный харчок и взял чуть левее под проволокой, чтоб не поганить гимнастёрку. Быстро скользя вперёд, он почувствовал, что берет смахнуло с головы и по темечку что-то царапнуло. Вывернув шею, увидел, что берет голубеет на «колючке». Пришлось ползком сдать назад и, шаря наугад, отцеплять берет, стараясь не располосовать тонкую шерстяную ткань.
В траншею съехал головой вниз, перевернувшись с опорой на левую руку и «пятку» АКМС, встал в полуприсед на ноги, рывком поправил сползший берет.
Автомат за спину, в руки – деревянный ящик, в котором покоятся два полных цинка патронов. Килограммов под двадцать. Или больше?… Или меньше?… Тащить эту «бандуру» приходится впереди себя, согнувшись пополам или в полприсядки. Поворот траншеи. Сразу за поворотом – яма: метра полтора шириной – можно ящик от края до края докинуть – и чуть больше метра глубиной. На дне ямы блестит жирная грязь. А, чтоб вам пропасть!.. Перед ямой траншея сужается почти до ширины плеч. Толчок «ядра» двумя руками не получится. Не докинешь – придётся ящик из грязи вытаскивать. А может, попробовать?… Да надо ли? Силы терять только. Прыжок в грязь, переброс ящика на другой конец, сам следом. Но сначала надо в яме постоять, хоть и грязь по щиколотки: можно выпрямиться в рост, сделать вдох-выдох, расслабить пресс, встряхнуть руками, прогнуться назад.