Страница:
Вячеслав Валентинович Морозов
Стрингер
Посвящается несгибаемому русскому человеку.
Автор
А я живучий, хоть и невезучий;
В калёный зной живой и в холод сучий;
Трезв от неволи и от воли пьян,
Ну, а зовут меня – Иван! Иван!
Михаил Евдокимов
Глава 1
Тёмно-серебристая туша самолёта Ан-12, описав после взлёта восходящую дугу, легла на курс, добирая недостающие сотни метров по вертикали и недостающие километры до точки выброса десанта. Ровный гул турбин убаюкивал. Слегка потряхивало. Облачность осталась внизу. В иллюминаторе проплывала привычная серо-молочная взбугренная поверхность облаков. Ребристый алюминиевый пол трясло мелкой дрожью. В полумраке самолётного чрева перед Николаем Горячевым тянулся противоположный ряд сидящих товарищей, схожих обликом, позой, снаряжением, и поэтому сейчас выглядевших массой. Внизу, на земле, в казарменной солдатской жизни – это каждый наособинку, скроенный и сбитый на свою колодку, со своим характером, привычками, изъянами, достоинствами, со своим сроком службы за плечами – «деды», «салаги», «черпаки»… А тут, как в строю или на марше, – масса. Ушанки завязаны под подбородком, руки в коричневых байковых трёхпалых рукавицах – на запасках, на плечах – лямки основного парашюта, от которого за спиной тянется к тросу, протянутому вдоль бортов самолёта, серый вытяжной фал, защёлкнутый на тросе карабином. Правда, кто в валенках, а кто в сапогах. В сапогах, в основном, старослужащие. Командир роты не стал настаивать: «Чёрт с вами, мёрзните на здоровье, кому хочется. Старшина, а молодым всем выдать валенки. Командирам взводов – проверить!»
С одной стороны он, конечно, прав. Морозец сегодня чувствительный, как сказал москвич Витька Мазуров на утренней зарядке. Построение на плацу, марш-бросок к парашютному складу, загрузка парашютов в КрАЗ – тут «малое стояние», движения больше, ноги почти всё время в работе. Потом на машинах – на взлётное поле. Тут комфорта мало. А дальше – ожидание своей очереди на погрузку в самолёт. Построение, подгонка лямок, последние проверки – это всё больше топтание на месте. Тут о валенках бы и вспомнить в самую пору. Последние полчаса рота сидела в ряд на краю аэродрома, опустившись на снег и опершись спинами на парашюты. Курили, балагурили. Мимо, поскрипывая снежком, проходили на посадку в колонну по два счастливчики из других рот и дивизионов. Валерка Курицын, земляк, механик-водитель БМД, махнул приветственно рукой, проходя мимо:
– Привет комиссару Микловану! Давай с нами, пристраивайся.
«Миклованом» Кольку Горячева прозвали за внешнее сходство с каким-то киногероем из венгерского боевика: высокий, подтянутый, подбородок с ямочкой. Прозвище утвердилось после стрельбы по мишеням «бегущий кабан» и «бегущий олень», когда Колька срезал их двумя короткими – в два-три патрона – очередями из АКМС [1]. Говорят, что киношный комиссар Миклован тоже бил без промаха. Сам Николай фильмов про его подвиги никогда не видел.
В брюхе самолёта был всё тот же «дубарь», что и на аэродроме, но лёгкое напряжение, пришедшая собранность, готовность к прыжку слегка подогрели кровь и загасили дрожь. Ноги, правда, как замёрзли – так и не отходили, несмотря на суконные портянки. Колька надел сапоги вовсе не для форса (офицеры вон – тоже все в сапогах). Год назад, в феврале, вот так же они прыгали где-то под древним городом Изборском. Но то ли лётчик не рассчитал силу ветра, то ли ветер внезапно усилился, только вынесло их на пашню – на окаменевшую зябь, как раз на взлобок, с которого февральская падера смыла снег почти дочиста. Приземлился, сгруппировавшись по всем правилам, но правой пяткой угадал-таки в гребень борозды. Боль жгучей стрелой пронзила ногу. Думал, не добежит до пункта сбора. Позже рентген показал, что трещинка в пяточной кости совсем небольшая. Оно и правда, вскоре заросло, как на собаке, но порой на строевом прохождении, когда перед трибуной с высоким начальством надо было как следует «влупить», он правую ногу придерживал – что-то внутри, похожее на предохранитель, срабатывало, как бы напоминая: «А помнишь, как ток от пятки до темечка жогнул? Сейчас опять шибанёт!..» Пробовал для самоуспокоения отбить на плацу чечётку – ничего, не болит. А как доходило до строевого смотра или, как сейчас, до прыжков – нет, уж лучше поберечься. Каблук при приземлении надёжнее. У валенок разве подошва? Полсантиметра валяной овечьей шерсти – это не защита, это всё равно, что босиком выпрыгнуть на асфальт со второго этажа.
«Гау-гау-гау…» – не самолёт, а радио-няня: так и клонит в сон…
Зампотех вон и вправду кемарит. Прапорщик, лет двадцать уже в ВДВ, у него прыжков больше пятисот. Ему с парашютом прыгнуть – что со стула на пол. Прапорщик Нестеренко по кличке Коммунист. Называли его так и солдаты, и офицеры. Причём – без язвительности или издёвки. Прозвище своё он получил за принципиальность и часто повторяемую фразу: «Как коммунист, я должен сказать со всей прямотой и ответственностью…», напирая при этом по-украински на «о». Впрочем, Коммунистом солдаты за глаза называют его редко, чаще – Батька Нестер. Принципиальность и требовательность могли ему сильно навредить, но он был прекрасным технарём, справедливым командиром и, что важно, не имел службистских замашек. Прапор, зампотех, по годам – «полтинник» на горизонте, в генералы не метит… В ВДВ год за полтора идёт. Даже если уволят – молодой пенсионер, золотые руки. Такого хоть куда возьмут, на любое производство.
А вон майор Булин, замначштаба, тот всегда перед прыжком «переживает» – становится заметно суетливее, многословнее, непоседливее. Другими словами – места себе не находит. Сегодня, например, перед посадкой в самолёт:
– Р-р-рядовой Бабюк! Это называется – вы подогнали подвесную систему?
Боб ему – задрав голову в самое небо:
– Так точно, товарищ майоррр! А в самолёте ещё доподгоню. Кормят хорошо – кишкам в животе тесно, вот и ослабил малость.
– Подогнать сейчас же, и никаких – «в самолёте»! Каждый прыжок – это игра со смертью, а вы – хиханьки!..
Вспомнив этот эпизод, Горячев покосился на Булина. Тот сидел почти у самого люка, рядом с выпускающим, и через короткие промежутки времени орал ему что-то в ухо, стараясь перекричать гудение моторов. Выпускающий, майор Дундуков, спокойно и чуть устало, изредка кивал головой – скорее всего, из деликатности. «Игра со смертью» – надо же брякнуть. Ну, риск – сказал бы или там – объективная опасность, которую нельзя не учитывать. Зачем первогодков запугивать? Среди этих «першингов» есть весьма впечатлительные юноши. Буряк Мыкола, например, с Украины…
Полноватый, щекастый майор Булин сейчас выглядел очень забавно: крича в ухо Дундукову, жестикулировал, затем на короткое время замирал, поблёскивая выпуклыми карими глазами. Потом опять, словно вспомнив что-то важное и недосказанное, наклонялся к уху Дундукова, снова орал, и опять утихомиривался на какое-то время. Офицерская ушанка, стянутая шнурками под подбородком, комично обрамляла и без того заметные щёки майора, делая его похожим на хомячка из какого-то мультика. Аскетическое лицо Дундукова со стальным спокойным взором, весь его облик являл если не полную противоположность Булину, то, во всяком случае, нечто абсолютно другое – по-настоящему армейское, военное. Тогда, на аэродроме, Дундуков избавил Булина от унижения.
…Серёга Бабюк, скорый дембель, незаметно перевернул трёхпалую рукавицу наоборот, отдал честь и прорычал:
– Слушаюсь, товаррищ майорр! Только это не «хиханьки», а совсем наоборот – «хаханьки».
– От слова «хахаль», – добавил кто-то из строя, намекая на всем известную любовь Боба к самоволкам, неистребимую даже регулярными ходками на «губу».
Майор, переведя взгляд с хитрой морды Бабюка на его правую ладонь у виска, не понимая, видимо, как возможно отдавать честь большим пальцем наружу, прошипел:
– Р-рядовой Бабюк, как отдаёте честь… майору Советской армии?!
Боб тут же, не отнимая ладони от виска, сдёрнул рукавицу левой, демонстрируя, что честь он отдаёт по всем правилам.
– А почему, товарищ майор, «игра со смертью»? – решил выручить Боба Саша Джиоев, высокий плечистый осетин по прозвищу Князь. Придя в роту из учебки, он нахально и рискованно для ответной реакции старослужащих представился: «Ас-сэтынский коназ Александер Казбулатович Джиоев, потомок дрэвних аланов», съёрничав акцентом на первых двух словах, намеренно сыграв под «чурку». Говорил он по-русски без малейших погрешностей. – Нам, помнится, объясняли, что парашют – это лишь средство доставки десантника в район выполнения боевой задачи. Игра со смертью будет, когда гвардейцы начнут выполнять боевую задачу. – Он слегка нажал на слово «боевую».
Майор чуточку растерялся – и в это время, привлечённый балаганом в строю, подошёл заместитель комбата по строевой части майор Дундуков.
– То, что настроение у вас бодрое – это прекрасно, – начал он, сходу поняв, что происходит. – Но вы-то гвардейцы опытные, бывалые, а майор Булин обращает внимание прежде всего на молодых солдат осеннего призыва, что каждый прыжок для них – это экзамен и на смелость и на мастерство десантника. Тем более, для некоторых прыжок с Ан-12 – это первый прыжок в жизни, до этого они десантировались лишь с Ан-2.
Он окинул насмешливым взглядом стоящих десантников, усмехнулся:
– Сами ж пишете в своих дембельских альбомах: «Небо ошибок не прощает!». Вот эту простую истину вам и напомнил майор Булин. Так, рядовой Буряк? – повернулся он к долговязому сутулому первогодку.
Повернулся к нему и Булин – уже с иронической улыбкой на губах.
– Так точно, товарыщ майор, – хлопнул голенищами валенок Буряк и добавил с почтительной хитрецой: – Тильки я ще на дембель нэ собираюсь…
Строй грянул хохотом. Посыпались шутливые реплики. Не назрев, конфликт был исчерпан.
Николай пошевелил замёрзшими пальцами ног, снял рукавицы, по очереди проверил крепость тесёмок, которыми голенища сапог были привязаны под коленками. Всё в порядке. На больших учениях обычно непременно находились раззявы, которые забывали привязать сапоги или валенки, либо слабо завязывали тесьму, а динамический удар в момент раскрытия купола такой силы, что из обувки парашютиста просто вытряхивает. Словно мощная рука неведомого великана взяла тебя за шкирку и по-хозяйски встряхнула. До раскрытия парашюта, бывает, сносит воздушным потоком плохо завязанные шапки или незастёгнутые шлемы. Однажды, уже приземлившись и собирая парашют, Колька увидел, как в десятке метров от него рухнул с гулким стуком офицерский яловый сапог. На грех, неподалёку оказался начальник ПДП (парашютно-десантной подготовки). Схватив сапог, он пробормотал, глядя в небо:
– Антоновские яблочки… мать вашу! Лично «Золушке» вручу. Перед строем.
Однако торжественного вручения сапога перед строем не состоялось. Сапог, как оказалось, принадлежал старшему лейтенанту, который прыгал первый раз в жизни, поскольку чуть больше месяца назад перевёлся в ВДВ откуда-то из мотопехоты или войск связи. Пощадили гордость молодого старлея, не стали позорить. Об этом Горячев услышал от офицеров во время очередной укладки парашютов.
Переведя взгляд направо, в сторону кабины лётчиков, он увидел того самого Буряка – хитрого и расторопного жердяя, которого за избирательную угодливость и бытовую смекалку уже через три месяца службы старшина назначил каптёром. Буряк, перехватив его взгляд, улыбнулся и показал большой палец. Мол, всё в порядке, не трушу.
Николай прикрыл веки и склонил голову к запаске – вроде задремал. А сам вспомнил тот осенний случай, когда Мыкола Буряк немало повеселил свою роту, да и весь полк, пожалуй. Прибыл он в часть откуда-то «с-пид Сум», из какого-то «колгоспу», где успел немного поработать трактористом после окончания восьмилетки и СПТУ. Прибыл в числе первых новобранцев. Всё, как обычно: сдача вещей под роспись, баня, обмундировка, столовая, казарма. Часть дембелей уже отъехала в родные края, желторотики им не замена – словом, в это время взводы, роты, батальоны находятся в стадии внутреннего переформирования: замены количества на количество (тут всё поровну) и качества на качество (хорошее на хреновое). Привычный распорядок дня слегка нарушается, офицеры до полной укомплектовки своих подразделений имеют возможность расслабиться, поручив следить за порядком в подразделениях старшинам и сержантам.
В первый день четверо парней с Украины знакомились с обстановкой, наутро старшина пристроил их и ещё нескольких молодых бойцов-новобранцев, чтоб не шлялись по казарме или по плацу – кого куда: двоих – на артсклад, перетаскивать зарядные ящики, одного на хоздвор (сам напросился), кого-то на кухню, а Буряк попал в столярную мастерскую. Сержант-дембель, начальник столярки, которому оставались считанные дни до заветной «гражданки», и его земляк-рядовой, такой же дембель, как раз рушили хлебушек, резали «докторскую» колбаску и огурцы. Благолепно, совсем по-граждански, пахло стружками. Буряк доложил, что старшина прислал его на помощь.
– Салага? – спросил сержант, хотя это видно было и так, невооружённым глазом.
– Так точно! – вытянулся в струнку Мыкола.
– Вольно, не напрягайся. Еще наслужишься. Водку на «гражданке» пил?
– Пыв, – ответил Мыкола, слегка недоумевая: рассказывали, что «старики» помыкают молодыми, издеваются даже, а тут – такой радушный приём с намёком на дармовую выпивку.
– Ну, раз пил – садись, вмажем. А помогать покуда нечего.
После третьей дозы и короткого разговора о своих дембельских делах (Мыкола скромно помалкивал и лишь односложно отвечал на вопросы, когда к нему обращались, понимая, что он тут случайный гость на чужом пиру), рядовой обратился к Мыколе:
– А служить-то охота?
– Ну дак а то ж! – честно признался Буряк. – У мэнэ и брат служив.
– В каких войсках брат служил?
– Ракетчиком був, у Карелии. Дэ-сь на Кольском полуострови. Чи – острови, – поспешно добавил он, на всякий случай изображая недотёпу.
– Положим, брату твоему сильно повезло. А тебе, парень, прямо скажем, не очень… Давай-ка за твоё здоровье, за долгую твою жизнь, чтоб она была действительно долгой и счастливой. Хотя… – Он вяло махнул рукой и выпил.
Мыколу фраза насторожила. Похрумкав огурцом, он робко поинтересовался: почему брату повезло «бильше»?
– Как почему? Ты что, не знаешь, что мы в этой столярке мастерим?!
– Ни.
– Вот тебе и «ни»! Кончай прикидываться!.. Старшина, наверное, сказал. Гробы колотим, вот что! У нас тут так: один полк прыгает – другой гробы колотит, потом меняются. Разбиваются на прыжках знаешь по скольку? Человек по двадцать, как минимум. Так это – в среднем! Парашюты давно списать пора – нет, прыгаем. И никто ж, блин, за это не отвечает! Хуть бы одного генерала посадили, ну хуть бы одного зампотылу, а?! Перкаль с дырками, стропы сгнили – нет, прыгаем!.. Слышал такую цифру – официальную, между прочим! – три процента гибели личного состава во время учений считается естественной убылью? Ес-тест-вен-ной – понял?! Значит, вроде как сами вымерли, как мамонты, – и никто за них не отвечает. Ну дак?… А теперь посчитай – сколько человек в дивизии и что такое эти три процента. Это ж тьма народу! Тьма-тьмущая!..
– Ни, нэ чув!..
– Что ж ты ничего «нэ чув»: об этом в газетах даже пишут. Поэтому никто и не отвечает: «естественная убыль»… др-р-рёна Матрёна!.. Во живём, да?… А, Саш?…
– Бывает, что и самолёт навернётся – тогда уж все разом… Братская могила, – мрачно добавил сержант, согласно и скорбно покачивая головой. – А «чёрный ящик» вроде и не находят… Значит никаких следов.
Захмелевшему Буряку популярно, на пальцах, доказали, что остаться в живых у него – один шанс из тысячи, как в одноимённом кинофильме.
– Дак а вы ж як?… – все-таки сообразил Мыкола.
– «Як-як»! Як – это бык, что по горам лазить привык. Мы в столярке все два года и прокантовались. Так что, если что-нибудь соображаешь в этом деле – просись сюда. Если нет – на хоздвор или в музыкальный взвод: в барабан бухать большого ума не надо. Тем более что хохлы – народ музыкальный: «Зато як спиваемо!..» Тогда, может, и выживешь… Кстати, ты ж говоришь, что «с-пид Сум прыйихав». Я недавно гроб сопровождал в вашу губернию, в самые Сумы. Так мать погибшего десантника из дивизиона АСУ-57 (опять же ж, блин, парашют не раскрылся!) на поминки выставила водку под названием «Смэрть москалям!» Череп с костями на этикетке… Прям как на столбе или трансформаторной будке: «Не влезай – убьёт!». Название, конечно, лично для меня оскорбительное, но горилка – хорошая, гарная, как вы говорите. Пятьдесят градусов. Ты, случаем, с собой такую не привёз?
– Та ни, я и нэ чув, що така горилка продаеться! И нэ разу нэ бачив!..
– Ладно, хрен с ним. То есть с тобой. Может, в вашем «колгоспи» и не продаётся, а в Сумах – точно есть. Я сам же пил, что ж я – врать буду? На поминках этого… Фамилия на твою похожа… Может, родственник. Нет, не Буряк, но точно, что есть ассоциации… Довгочхун или как там – а! Нэпыйвода. Или – Нэпыйводка. Точно! Мыколой звали, как и тебя. Вот почему – ассоциации, извини за матерное слово. Но, ты слышь, вдруг матушка пришлёт или передаст с оказией – ты нам свистни. «Смэрть москалям» – она вроде хлебного первача, только запах сивухи куда-то подевался. Но местный колорит – чувствуется: выпьешь – и заспивать охота. А кто ж на похоронах поёт! Чисто хохляцкий смертельный напиток!.. Провокационный. Выпьешь, а потом вдруг как заспиваешь «Нэсэ Галя воду, коромысло гнэться…» – и смерти ждёшь: пришьют – и, вроде, за дело: не пой на похоронах… Колись по полной программе: у вас бендеровцы, говорят, до сих пор поезда под откос пускают? «Нэхай квиточки повьянуть, абы кулэмэт нэ заржавив» – так, что ли? «Бэрэжить, хлопци, лис: вин нам ще сгодыться!»
– Ни, у нас бэндэры нэ бувало. Цэ у западэньцев – ото там може буты…
– Ну, ладно, давай за то, чтоб ты к мамке живой вернулся…
Придя в казарму, возбуждённый Буряк сел за письмо. Письмо получилось тёплым и проникновенным. Он скорбел, что мало пожил на «цьом свити», но уж коль выпал жребий и от судьбы не уйдёшь, то простите все, кого обидел. Распорядился личными вещами – кому что отдать после его смерти, попрощался с роднёй поимённо. Заодно попросил матушку, если будет такая возможность, прислать в резиновой грелке (в стеклянной таре нельзя!) – «скильки влизэ» – водки под названием «Смэрть москалям!»: не себе, а москалям, гарним хлопцям, що йёго, Мыколу, дуже шанують…
После отбоя он шёпотом поделился страшной новостью с одним из земляков – Володькой Гриценко, сообщил, что на всякий случай накропал прощальное письмо на родину и посоветовал ему сделать то же самое. Гриценко не поверил в столярную байку и послал дружка в то место, откуда он выкатился на свет Божий, и посоветовал письмо не отправлять.
Но наутро старшина, проверив тумбочки новобранцев, обнаружил злополучное послание «смертника» и передал его замполиту роты, тот – выше. Через три дня, когда полк был почти укомплектован, объявили общее построение на плацу. Замполит, получив слово, стал говорить о позорных слухах, которые «циркулируют у гнилой гражданской срэде» и порочат нашу родную Советскую армию и славные Воздушно-десантные войска в частности. И что некоторые несознательные военнослужащие подогревают эти слухи и дают почву для порождения новых, «невдобно сказать, но очень даже глупых вымыслов».
– …Вот письмо одного новобранца, – продолжил замполит. – Я специально не называю его имени, потому шо это неважно хто. Поскольку я сам украинец, то перэведу вам з листа, – и начал читать.
Пожалуй, ни один записной юморист не слышал такого благодарного отклика веселья. Рёв смеха, стоны и вопли стояли над широким плацем. Выждав очередную паузу, замполит с серьёзным видом продолжал читать:
– «…Новые дьжинсы мои отдай Вадику – они ему будуть как раз. Валерке не отдавай, потому шо я помню, как он на меня дражнился за эти самые дьжинсы, шо это – польский «самопал». Да Валерка уряд ли в их и влезет. Ему, мамо, лучше отдай магнитохфон «Весна», я там перэпаял чотыре транзистора и он теперь грает чище. Нехай слушает и вспоминает меня, м-м-м… так сказать, горемычного». И дальше, товарищи гвардейцы, в таком же духе! Про гробы и тры процента вы вже слышали. И ведь шоб такое намолоть, надо ж обладать какой хфантазией! – закончил замполит почти восхищённо. И прибавил, чуть снизив голос: – Цэ ж не просто дурна скотына!..
– И последнее, – продолжил он, придав лицу максимальную суровость, – про это – тихо, товарищи бойцы! – я должен сказать со всей строгостью, шо и к каждому из вас относится и должно относиться на всё время службы: про проявление грубейшего, так сказать, национализма. До сих пор в нас, в Воздушно-десантных войсках, такого, я бы сказал, не встречалось. Хотя служит в нашей гвардейской дивизии… (он бросил взгляд на припасённую в ладошке бумажку) практически двадцать одна национальность. И русские, и совсем наоборот – евреи, правда, их только один; и якуты – и, значит, с Дагестана; и, значит, буряты – и обратно же со всех прибалтийских республик! Нет, товарищи, так дело не пойдёт! Потому шо вдруг прыезжает, так сказать, человек с гражданки и несёть такую клеветническую чепуху, которая только на руку нашим идеологическим – и не только! – противникам: шо, мол, у советском городе Сумы поступает в продажу водка под названием «Смэрть москалям»! Это вже политическая окраска, товарищи гвардейцы, и я вам ответственно говорю: не надо так дружно ржать! Ржанием, как говорится, политический момент не закрасишь. Обсмеять можно шо угодно, только не…
– «Спотыкач» и горилку з пэрцем, – донеслось из строя.
– …наши социалистические завоёвывания у национальном вопросе! – поставил точку замполит.
Когда раскисшие от смеха солдаты и офицеры поутихли немного, из строя раздался тонкий голос:
– Ото як мэни сказалы, так я и напысав! А «Смэрть москалям» я и сам нэ бачив и нэ пыв! А то, що джинсы Вадику, так цэ нэ ваше дило!..
Очередной взрыв хохота целого полка был похож на орудийный залп…
…Николай, довспоминав случай с Буряком, немного забылся. Сирена и замигавший жёлтый фонарь в хвосте самолёта в мгновение подняли всех с мест. Выпускающие майор Дундуков и капитан Дудин прошли вдоль салона, проверив у каждого сцепление карабина вытяжного фала с тросом и вернулись на свои места. Три створки – верхняя и две боковых – медленно загнулись внутрь и замерли. В алюминиевое нутро Ан-12 ворвался холодный ветер. Серый бугристый слой облаков был ниже метров на триста. Хвост самолёта слегка водило из стороны в сторону. Вспыхнул зелёный фонарь в хвосте, и одновременно громко и скрипуче завыла сирена. В два потока десантники, один за другим, стали исчезать в широком зеве люка. Видно было, как передних подхватывают и немилосердно крутят свитые в невидимый жгут струи воздуха, как двумя серыми сплетёнными косами судорожно бьются в завихрениях фалы, оставшиеся на тросах, как вспыхивают за спиной у вылетевших оранжевые шарики вытяжных парашютиков… Расставив ноги пошире, чтоб не поскользнуться и не упасть, десантники трусцой добегали до края люка и, сгруппировавшись на ходу, ныряли в тугую струю воздушного потока.
После нырка Николая моментально развернуло боком – и он успел заметить, как из самолётного чрева вылетает следующий за ним, опять крутануло – теперь развернуло лицом вперёд. Красивое, многократно виденное зрелище: впереди двумя неровными рваными строчками уходят вниз сначала оранжевые шарики вытяжных парашютиков, затем – зонтики стабилизирующих, размером побольше, а ещё ниже, вдалеке – уже распустившиеся белоснежные купола основных, цепочкой погружающихся в облака.
Лёгкий треск вверху и лёгкий провал вниз – раскрылся стабилизирующий. Ещё три секунды – Николай рвёт кольцо и группируется в ожидании динамического удара. С коротким змеиным шорохом за спиной из ранца вытягивается купол, мгновенно распускается косица строп, раскрывающийся купол всей поверхностью своей ударяется о воздух, лямки подвесной системы рвут бёдра – и наступает неземная тишина. Удивительно, но почему-то кажется в первые мгновения, что парашют тащит тебя вверх… Потом хочется запеть – громко, во всю силу лёгких.
Оглядевшись, Николай заметил сзади-справа москвича Женьку Борисова по прозвищу «Боря», второго не распознал. Плавно вошёл в облако. Пока до встречи с землёй оставалось время, поправил лямки подвесной системы, уселся поудобнее. Воздушный поток нёс его боком. Он хотел было развернуться, но решил сделать это перед землёй – сейчас нет разницы, как летишь.
Разрыв в облаках. Поток воздуха, прижимающий к земле, лёгким рывком толкнул его и понёс. Опять облачность, второй слой. Но перед тем как войти в него, Колька увидел чуть ниже себя другой парашют.
– Князь, привет! Давно не виделись.
Сашка вывернул голову, силясь разглядеть проплывающего над ним товарища.
– Э, Миклован, привет! Пыль с сапог на меня не стряхивай – купол стирать заставлю.
Колька впервые так близко видел распущенный купол парашюта – в трёх – пяти метрах от себя. Его проносило над Джиоевым, когда они оба вышли из слоя облаков. Желтоватый перкаль, прошитый усилительными тесьмами, дырка полюсного отверстия, к которому привязан куполок стабилизирующего, словно игрушечного, парашютика – сейчас спокойно лежащего на грибовидной поверхности основного купола и похожего на спущенный воздушный шарик; подпружиненный изнутри шар вытяжного, лениво катающегося туда-сюда. Николаю вдруг пришла в голову мысль: надо ж так точно прострочить эдакую тряпочную махину, чтоб не было нигде ни одной морщинки!
С одной стороны он, конечно, прав. Морозец сегодня чувствительный, как сказал москвич Витька Мазуров на утренней зарядке. Построение на плацу, марш-бросок к парашютному складу, загрузка парашютов в КрАЗ – тут «малое стояние», движения больше, ноги почти всё время в работе. Потом на машинах – на взлётное поле. Тут комфорта мало. А дальше – ожидание своей очереди на погрузку в самолёт. Построение, подгонка лямок, последние проверки – это всё больше топтание на месте. Тут о валенках бы и вспомнить в самую пору. Последние полчаса рота сидела в ряд на краю аэродрома, опустившись на снег и опершись спинами на парашюты. Курили, балагурили. Мимо, поскрипывая снежком, проходили на посадку в колонну по два счастливчики из других рот и дивизионов. Валерка Курицын, земляк, механик-водитель БМД, махнул приветственно рукой, проходя мимо:
– Привет комиссару Микловану! Давай с нами, пристраивайся.
«Миклованом» Кольку Горячева прозвали за внешнее сходство с каким-то киногероем из венгерского боевика: высокий, подтянутый, подбородок с ямочкой. Прозвище утвердилось после стрельбы по мишеням «бегущий кабан» и «бегущий олень», когда Колька срезал их двумя короткими – в два-три патрона – очередями из АКМС [1]. Говорят, что киношный комиссар Миклован тоже бил без промаха. Сам Николай фильмов про его подвиги никогда не видел.
В брюхе самолёта был всё тот же «дубарь», что и на аэродроме, но лёгкое напряжение, пришедшая собранность, готовность к прыжку слегка подогрели кровь и загасили дрожь. Ноги, правда, как замёрзли – так и не отходили, несмотря на суконные портянки. Колька надел сапоги вовсе не для форса (офицеры вон – тоже все в сапогах). Год назад, в феврале, вот так же они прыгали где-то под древним городом Изборском. Но то ли лётчик не рассчитал силу ветра, то ли ветер внезапно усилился, только вынесло их на пашню – на окаменевшую зябь, как раз на взлобок, с которого февральская падера смыла снег почти дочиста. Приземлился, сгруппировавшись по всем правилам, но правой пяткой угадал-таки в гребень борозды. Боль жгучей стрелой пронзила ногу. Думал, не добежит до пункта сбора. Позже рентген показал, что трещинка в пяточной кости совсем небольшая. Оно и правда, вскоре заросло, как на собаке, но порой на строевом прохождении, когда перед трибуной с высоким начальством надо было как следует «влупить», он правую ногу придерживал – что-то внутри, похожее на предохранитель, срабатывало, как бы напоминая: «А помнишь, как ток от пятки до темечка жогнул? Сейчас опять шибанёт!..» Пробовал для самоуспокоения отбить на плацу чечётку – ничего, не болит. А как доходило до строевого смотра или, как сейчас, до прыжков – нет, уж лучше поберечься. Каблук при приземлении надёжнее. У валенок разве подошва? Полсантиметра валяной овечьей шерсти – это не защита, это всё равно, что босиком выпрыгнуть на асфальт со второго этажа.
«Гау-гау-гау…» – не самолёт, а радио-няня: так и клонит в сон…
Зампотех вон и вправду кемарит. Прапорщик, лет двадцать уже в ВДВ, у него прыжков больше пятисот. Ему с парашютом прыгнуть – что со стула на пол. Прапорщик Нестеренко по кличке Коммунист. Называли его так и солдаты, и офицеры. Причём – без язвительности или издёвки. Прозвище своё он получил за принципиальность и часто повторяемую фразу: «Как коммунист, я должен сказать со всей прямотой и ответственностью…», напирая при этом по-украински на «о». Впрочем, Коммунистом солдаты за глаза называют его редко, чаще – Батька Нестер. Принципиальность и требовательность могли ему сильно навредить, но он был прекрасным технарём, справедливым командиром и, что важно, не имел службистских замашек. Прапор, зампотех, по годам – «полтинник» на горизонте, в генералы не метит… В ВДВ год за полтора идёт. Даже если уволят – молодой пенсионер, золотые руки. Такого хоть куда возьмут, на любое производство.
А вон майор Булин, замначштаба, тот всегда перед прыжком «переживает» – становится заметно суетливее, многословнее, непоседливее. Другими словами – места себе не находит. Сегодня, например, перед посадкой в самолёт:
– Р-р-рядовой Бабюк! Это называется – вы подогнали подвесную систему?
Боб ему – задрав голову в самое небо:
– Так точно, товарищ майоррр! А в самолёте ещё доподгоню. Кормят хорошо – кишкам в животе тесно, вот и ослабил малость.
– Подогнать сейчас же, и никаких – «в самолёте»! Каждый прыжок – это игра со смертью, а вы – хиханьки!..
Вспомнив этот эпизод, Горячев покосился на Булина. Тот сидел почти у самого люка, рядом с выпускающим, и через короткие промежутки времени орал ему что-то в ухо, стараясь перекричать гудение моторов. Выпускающий, майор Дундуков, спокойно и чуть устало, изредка кивал головой – скорее всего, из деликатности. «Игра со смертью» – надо же брякнуть. Ну, риск – сказал бы или там – объективная опасность, которую нельзя не учитывать. Зачем первогодков запугивать? Среди этих «першингов» есть весьма впечатлительные юноши. Буряк Мыкола, например, с Украины…
Полноватый, щекастый майор Булин сейчас выглядел очень забавно: крича в ухо Дундукову, жестикулировал, затем на короткое время замирал, поблёскивая выпуклыми карими глазами. Потом опять, словно вспомнив что-то важное и недосказанное, наклонялся к уху Дундукова, снова орал, и опять утихомиривался на какое-то время. Офицерская ушанка, стянутая шнурками под подбородком, комично обрамляла и без того заметные щёки майора, делая его похожим на хомячка из какого-то мультика. Аскетическое лицо Дундукова со стальным спокойным взором, весь его облик являл если не полную противоположность Булину, то, во всяком случае, нечто абсолютно другое – по-настоящему армейское, военное. Тогда, на аэродроме, Дундуков избавил Булина от унижения.
…Серёга Бабюк, скорый дембель, незаметно перевернул трёхпалую рукавицу наоборот, отдал честь и прорычал:
– Слушаюсь, товаррищ майорр! Только это не «хиханьки», а совсем наоборот – «хаханьки».
– От слова «хахаль», – добавил кто-то из строя, намекая на всем известную любовь Боба к самоволкам, неистребимую даже регулярными ходками на «губу».
Майор, переведя взгляд с хитрой морды Бабюка на его правую ладонь у виска, не понимая, видимо, как возможно отдавать честь большим пальцем наружу, прошипел:
– Р-рядовой Бабюк, как отдаёте честь… майору Советской армии?!
Боб тут же, не отнимая ладони от виска, сдёрнул рукавицу левой, демонстрируя, что честь он отдаёт по всем правилам.
– А почему, товарищ майор, «игра со смертью»? – решил выручить Боба Саша Джиоев, высокий плечистый осетин по прозвищу Князь. Придя в роту из учебки, он нахально и рискованно для ответной реакции старослужащих представился: «Ас-сэтынский коназ Александер Казбулатович Джиоев, потомок дрэвних аланов», съёрничав акцентом на первых двух словах, намеренно сыграв под «чурку». Говорил он по-русски без малейших погрешностей. – Нам, помнится, объясняли, что парашют – это лишь средство доставки десантника в район выполнения боевой задачи. Игра со смертью будет, когда гвардейцы начнут выполнять боевую задачу. – Он слегка нажал на слово «боевую».
Майор чуточку растерялся – и в это время, привлечённый балаганом в строю, подошёл заместитель комбата по строевой части майор Дундуков.
– То, что настроение у вас бодрое – это прекрасно, – начал он, сходу поняв, что происходит. – Но вы-то гвардейцы опытные, бывалые, а майор Булин обращает внимание прежде всего на молодых солдат осеннего призыва, что каждый прыжок для них – это экзамен и на смелость и на мастерство десантника. Тем более, для некоторых прыжок с Ан-12 – это первый прыжок в жизни, до этого они десантировались лишь с Ан-2.
Он окинул насмешливым взглядом стоящих десантников, усмехнулся:
– Сами ж пишете в своих дембельских альбомах: «Небо ошибок не прощает!». Вот эту простую истину вам и напомнил майор Булин. Так, рядовой Буряк? – повернулся он к долговязому сутулому первогодку.
Повернулся к нему и Булин – уже с иронической улыбкой на губах.
– Так точно, товарыщ майор, – хлопнул голенищами валенок Буряк и добавил с почтительной хитрецой: – Тильки я ще на дембель нэ собираюсь…
Строй грянул хохотом. Посыпались шутливые реплики. Не назрев, конфликт был исчерпан.
Николай пошевелил замёрзшими пальцами ног, снял рукавицы, по очереди проверил крепость тесёмок, которыми голенища сапог были привязаны под коленками. Всё в порядке. На больших учениях обычно непременно находились раззявы, которые забывали привязать сапоги или валенки, либо слабо завязывали тесьму, а динамический удар в момент раскрытия купола такой силы, что из обувки парашютиста просто вытряхивает. Словно мощная рука неведомого великана взяла тебя за шкирку и по-хозяйски встряхнула. До раскрытия парашюта, бывает, сносит воздушным потоком плохо завязанные шапки или незастёгнутые шлемы. Однажды, уже приземлившись и собирая парашют, Колька увидел, как в десятке метров от него рухнул с гулким стуком офицерский яловый сапог. На грех, неподалёку оказался начальник ПДП (парашютно-десантной подготовки). Схватив сапог, он пробормотал, глядя в небо:
– Антоновские яблочки… мать вашу! Лично «Золушке» вручу. Перед строем.
Однако торжественного вручения сапога перед строем не состоялось. Сапог, как оказалось, принадлежал старшему лейтенанту, который прыгал первый раз в жизни, поскольку чуть больше месяца назад перевёлся в ВДВ откуда-то из мотопехоты или войск связи. Пощадили гордость молодого старлея, не стали позорить. Об этом Горячев услышал от офицеров во время очередной укладки парашютов.
Переведя взгляд направо, в сторону кабины лётчиков, он увидел того самого Буряка – хитрого и расторопного жердяя, которого за избирательную угодливость и бытовую смекалку уже через три месяца службы старшина назначил каптёром. Буряк, перехватив его взгляд, улыбнулся и показал большой палец. Мол, всё в порядке, не трушу.
Николай прикрыл веки и склонил голову к запаске – вроде задремал. А сам вспомнил тот осенний случай, когда Мыкола Буряк немало повеселил свою роту, да и весь полк, пожалуй. Прибыл он в часть откуда-то «с-пид Сум», из какого-то «колгоспу», где успел немного поработать трактористом после окончания восьмилетки и СПТУ. Прибыл в числе первых новобранцев. Всё, как обычно: сдача вещей под роспись, баня, обмундировка, столовая, казарма. Часть дембелей уже отъехала в родные края, желторотики им не замена – словом, в это время взводы, роты, батальоны находятся в стадии внутреннего переформирования: замены количества на количество (тут всё поровну) и качества на качество (хорошее на хреновое). Привычный распорядок дня слегка нарушается, офицеры до полной укомплектовки своих подразделений имеют возможность расслабиться, поручив следить за порядком в подразделениях старшинам и сержантам.
В первый день четверо парней с Украины знакомились с обстановкой, наутро старшина пристроил их и ещё нескольких молодых бойцов-новобранцев, чтоб не шлялись по казарме или по плацу – кого куда: двоих – на артсклад, перетаскивать зарядные ящики, одного на хоздвор (сам напросился), кого-то на кухню, а Буряк попал в столярную мастерскую. Сержант-дембель, начальник столярки, которому оставались считанные дни до заветной «гражданки», и его земляк-рядовой, такой же дембель, как раз рушили хлебушек, резали «докторскую» колбаску и огурцы. Благолепно, совсем по-граждански, пахло стружками. Буряк доложил, что старшина прислал его на помощь.
– Салага? – спросил сержант, хотя это видно было и так, невооружённым глазом.
– Так точно! – вытянулся в струнку Мыкола.
– Вольно, не напрягайся. Еще наслужишься. Водку на «гражданке» пил?
– Пыв, – ответил Мыкола, слегка недоумевая: рассказывали, что «старики» помыкают молодыми, издеваются даже, а тут – такой радушный приём с намёком на дармовую выпивку.
– Ну, раз пил – садись, вмажем. А помогать покуда нечего.
После третьей дозы и короткого разговора о своих дембельских делах (Мыкола скромно помалкивал и лишь односложно отвечал на вопросы, когда к нему обращались, понимая, что он тут случайный гость на чужом пиру), рядовой обратился к Мыколе:
– А служить-то охота?
– Ну дак а то ж! – честно признался Буряк. – У мэнэ и брат служив.
– В каких войсках брат служил?
– Ракетчиком був, у Карелии. Дэ-сь на Кольском полуострови. Чи – острови, – поспешно добавил он, на всякий случай изображая недотёпу.
– Положим, брату твоему сильно повезло. А тебе, парень, прямо скажем, не очень… Давай-ка за твоё здоровье, за долгую твою жизнь, чтоб она была действительно долгой и счастливой. Хотя… – Он вяло махнул рукой и выпил.
Мыколу фраза насторожила. Похрумкав огурцом, он робко поинтересовался: почему брату повезло «бильше»?
– Как почему? Ты что, не знаешь, что мы в этой столярке мастерим?!
– Ни.
– Вот тебе и «ни»! Кончай прикидываться!.. Старшина, наверное, сказал. Гробы колотим, вот что! У нас тут так: один полк прыгает – другой гробы колотит, потом меняются. Разбиваются на прыжках знаешь по скольку? Человек по двадцать, как минимум. Так это – в среднем! Парашюты давно списать пора – нет, прыгаем. И никто ж, блин, за это не отвечает! Хуть бы одного генерала посадили, ну хуть бы одного зампотылу, а?! Перкаль с дырками, стропы сгнили – нет, прыгаем!.. Слышал такую цифру – официальную, между прочим! – три процента гибели личного состава во время учений считается естественной убылью? Ес-тест-вен-ной – понял?! Значит, вроде как сами вымерли, как мамонты, – и никто за них не отвечает. Ну дак?… А теперь посчитай – сколько человек в дивизии и что такое эти три процента. Это ж тьма народу! Тьма-тьмущая!..
– Ни, нэ чув!..
– Что ж ты ничего «нэ чув»: об этом в газетах даже пишут. Поэтому никто и не отвечает: «естественная убыль»… др-р-рёна Матрёна!.. Во живём, да?… А, Саш?…
– Бывает, что и самолёт навернётся – тогда уж все разом… Братская могила, – мрачно добавил сержант, согласно и скорбно покачивая головой. – А «чёрный ящик» вроде и не находят… Значит никаких следов.
Захмелевшему Буряку популярно, на пальцах, доказали, что остаться в живых у него – один шанс из тысячи, как в одноимённом кинофильме.
– Дак а вы ж як?… – все-таки сообразил Мыкола.
– «Як-як»! Як – это бык, что по горам лазить привык. Мы в столярке все два года и прокантовались. Так что, если что-нибудь соображаешь в этом деле – просись сюда. Если нет – на хоздвор или в музыкальный взвод: в барабан бухать большого ума не надо. Тем более что хохлы – народ музыкальный: «Зато як спиваемо!..» Тогда, может, и выживешь… Кстати, ты ж говоришь, что «с-пид Сум прыйихав». Я недавно гроб сопровождал в вашу губернию, в самые Сумы. Так мать погибшего десантника из дивизиона АСУ-57 (опять же ж, блин, парашют не раскрылся!) на поминки выставила водку под названием «Смэрть москалям!» Череп с костями на этикетке… Прям как на столбе или трансформаторной будке: «Не влезай – убьёт!». Название, конечно, лично для меня оскорбительное, но горилка – хорошая, гарная, как вы говорите. Пятьдесят градусов. Ты, случаем, с собой такую не привёз?
– Та ни, я и нэ чув, що така горилка продаеться! И нэ разу нэ бачив!..
– Ладно, хрен с ним. То есть с тобой. Может, в вашем «колгоспи» и не продаётся, а в Сумах – точно есть. Я сам же пил, что ж я – врать буду? На поминках этого… Фамилия на твою похожа… Может, родственник. Нет, не Буряк, но точно, что есть ассоциации… Довгочхун или как там – а! Нэпыйвода. Или – Нэпыйводка. Точно! Мыколой звали, как и тебя. Вот почему – ассоциации, извини за матерное слово. Но, ты слышь, вдруг матушка пришлёт или передаст с оказией – ты нам свистни. «Смэрть москалям» – она вроде хлебного первача, только запах сивухи куда-то подевался. Но местный колорит – чувствуется: выпьешь – и заспивать охота. А кто ж на похоронах поёт! Чисто хохляцкий смертельный напиток!.. Провокационный. Выпьешь, а потом вдруг как заспиваешь «Нэсэ Галя воду, коромысло гнэться…» – и смерти ждёшь: пришьют – и, вроде, за дело: не пой на похоронах… Колись по полной программе: у вас бендеровцы, говорят, до сих пор поезда под откос пускают? «Нэхай квиточки повьянуть, абы кулэмэт нэ заржавив» – так, что ли? «Бэрэжить, хлопци, лис: вин нам ще сгодыться!»
– Ни, у нас бэндэры нэ бувало. Цэ у западэньцев – ото там може буты…
– Ну, ладно, давай за то, чтоб ты к мамке живой вернулся…
Придя в казарму, возбуждённый Буряк сел за письмо. Письмо получилось тёплым и проникновенным. Он скорбел, что мало пожил на «цьом свити», но уж коль выпал жребий и от судьбы не уйдёшь, то простите все, кого обидел. Распорядился личными вещами – кому что отдать после его смерти, попрощался с роднёй поимённо. Заодно попросил матушку, если будет такая возможность, прислать в резиновой грелке (в стеклянной таре нельзя!) – «скильки влизэ» – водки под названием «Смэрть москалям!»: не себе, а москалям, гарним хлопцям, що йёго, Мыколу, дуже шанують…
После отбоя он шёпотом поделился страшной новостью с одним из земляков – Володькой Гриценко, сообщил, что на всякий случай накропал прощальное письмо на родину и посоветовал ему сделать то же самое. Гриценко не поверил в столярную байку и послал дружка в то место, откуда он выкатился на свет Божий, и посоветовал письмо не отправлять.
Но наутро старшина, проверив тумбочки новобранцев, обнаружил злополучное послание «смертника» и передал его замполиту роты, тот – выше. Через три дня, когда полк был почти укомплектован, объявили общее построение на плацу. Замполит, получив слово, стал говорить о позорных слухах, которые «циркулируют у гнилой гражданской срэде» и порочат нашу родную Советскую армию и славные Воздушно-десантные войска в частности. И что некоторые несознательные военнослужащие подогревают эти слухи и дают почву для порождения новых, «невдобно сказать, но очень даже глупых вымыслов».
– …Вот письмо одного новобранца, – продолжил замполит. – Я специально не называю его имени, потому шо это неважно хто. Поскольку я сам украинец, то перэведу вам з листа, – и начал читать.
Пожалуй, ни один записной юморист не слышал такого благодарного отклика веселья. Рёв смеха, стоны и вопли стояли над широким плацем. Выждав очередную паузу, замполит с серьёзным видом продолжал читать:
– «…Новые дьжинсы мои отдай Вадику – они ему будуть как раз. Валерке не отдавай, потому шо я помню, как он на меня дражнился за эти самые дьжинсы, шо это – польский «самопал». Да Валерка уряд ли в их и влезет. Ему, мамо, лучше отдай магнитохфон «Весна», я там перэпаял чотыре транзистора и он теперь грает чище. Нехай слушает и вспоминает меня, м-м-м… так сказать, горемычного». И дальше, товарищи гвардейцы, в таком же духе! Про гробы и тры процента вы вже слышали. И ведь шоб такое намолоть, надо ж обладать какой хфантазией! – закончил замполит почти восхищённо. И прибавил, чуть снизив голос: – Цэ ж не просто дурна скотына!..
– И последнее, – продолжил он, придав лицу максимальную суровость, – про это – тихо, товарищи бойцы! – я должен сказать со всей строгостью, шо и к каждому из вас относится и должно относиться на всё время службы: про проявление грубейшего, так сказать, национализма. До сих пор в нас, в Воздушно-десантных войсках, такого, я бы сказал, не встречалось. Хотя служит в нашей гвардейской дивизии… (он бросил взгляд на припасённую в ладошке бумажку) практически двадцать одна национальность. И русские, и совсем наоборот – евреи, правда, их только один; и якуты – и, значит, с Дагестана; и, значит, буряты – и обратно же со всех прибалтийских республик! Нет, товарищи, так дело не пойдёт! Потому шо вдруг прыезжает, так сказать, человек с гражданки и несёть такую клеветническую чепуху, которая только на руку нашим идеологическим – и не только! – противникам: шо, мол, у советском городе Сумы поступает в продажу водка под названием «Смэрть москалям»! Это вже политическая окраска, товарищи гвардейцы, и я вам ответственно говорю: не надо так дружно ржать! Ржанием, как говорится, политический момент не закрасишь. Обсмеять можно шо угодно, только не…
– «Спотыкач» и горилку з пэрцем, – донеслось из строя.
– …наши социалистические завоёвывания у национальном вопросе! – поставил точку замполит.
Когда раскисшие от смеха солдаты и офицеры поутихли немного, из строя раздался тонкий голос:
– Ото як мэни сказалы, так я и напысав! А «Смэрть москалям» я и сам нэ бачив и нэ пыв! А то, що джинсы Вадику, так цэ нэ ваше дило!..
Очередной взрыв хохота целого полка был похож на орудийный залп…
…Николай, довспоминав случай с Буряком, немного забылся. Сирена и замигавший жёлтый фонарь в хвосте самолёта в мгновение подняли всех с мест. Выпускающие майор Дундуков и капитан Дудин прошли вдоль салона, проверив у каждого сцепление карабина вытяжного фала с тросом и вернулись на свои места. Три створки – верхняя и две боковых – медленно загнулись внутрь и замерли. В алюминиевое нутро Ан-12 ворвался холодный ветер. Серый бугристый слой облаков был ниже метров на триста. Хвост самолёта слегка водило из стороны в сторону. Вспыхнул зелёный фонарь в хвосте, и одновременно громко и скрипуче завыла сирена. В два потока десантники, один за другим, стали исчезать в широком зеве люка. Видно было, как передних подхватывают и немилосердно крутят свитые в невидимый жгут струи воздуха, как двумя серыми сплетёнными косами судорожно бьются в завихрениях фалы, оставшиеся на тросах, как вспыхивают за спиной у вылетевших оранжевые шарики вытяжных парашютиков… Расставив ноги пошире, чтоб не поскользнуться и не упасть, десантники трусцой добегали до края люка и, сгруппировавшись на ходу, ныряли в тугую струю воздушного потока.
После нырка Николая моментально развернуло боком – и он успел заметить, как из самолётного чрева вылетает следующий за ним, опять крутануло – теперь развернуло лицом вперёд. Красивое, многократно виденное зрелище: впереди двумя неровными рваными строчками уходят вниз сначала оранжевые шарики вытяжных парашютиков, затем – зонтики стабилизирующих, размером побольше, а ещё ниже, вдалеке – уже распустившиеся белоснежные купола основных, цепочкой погружающихся в облака.
Лёгкий треск вверху и лёгкий провал вниз – раскрылся стабилизирующий. Ещё три секунды – Николай рвёт кольцо и группируется в ожидании динамического удара. С коротким змеиным шорохом за спиной из ранца вытягивается купол, мгновенно распускается косица строп, раскрывающийся купол всей поверхностью своей ударяется о воздух, лямки подвесной системы рвут бёдра – и наступает неземная тишина. Удивительно, но почему-то кажется в первые мгновения, что парашют тащит тебя вверх… Потом хочется запеть – громко, во всю силу лёгких.
Оглядевшись, Николай заметил сзади-справа москвича Женьку Борисова по прозвищу «Боря», второго не распознал. Плавно вошёл в облако. Пока до встречи с землёй оставалось время, поправил лямки подвесной системы, уселся поудобнее. Воздушный поток нёс его боком. Он хотел было развернуться, но решил сделать это перед землёй – сейчас нет разницы, как летишь.
Разрыв в облаках. Поток воздуха, прижимающий к земле, лёгким рывком толкнул его и понёс. Опять облачность, второй слой. Но перед тем как войти в него, Колька увидел чуть ниже себя другой парашют.
– Князь, привет! Давно не виделись.
Сашка вывернул голову, силясь разглядеть проплывающего над ним товарища.
– Э, Миклован, привет! Пыль с сапог на меня не стряхивай – купол стирать заставлю.
Колька впервые так близко видел распущенный купол парашюта – в трёх – пяти метрах от себя. Его проносило над Джиоевым, когда они оба вышли из слоя облаков. Желтоватый перкаль, прошитый усилительными тесьмами, дырка полюсного отверстия, к которому привязан куполок стабилизирующего, словно игрушечного, парашютика – сейчас спокойно лежащего на грибовидной поверхности основного купола и похожего на спущенный воздушный шарик; подпружиненный изнутри шар вытяжного, лениво катающегося туда-сюда. Николаю вдруг пришла в голову мысль: надо ж так точно прострочить эдакую тряпочную махину, чтоб не было нигде ни одной морщинки!