Страница:
Для нас в работах по эволюционной генетике важно другое – установление глубоких генетических корней социальнопсихологических явлений вообще и образования малой группы в частности. В этом смысле мы согласны с мнением К. К. Платонова о том, что «Подражание и взаимопомощь, включенные в общение и труд, способствовали превращению стада сначала в первобытную орду, а затем в племя. Все эти стадные особенности, будучи включены как биологические компоненты в антропогенез, в процессе его становились социально-психологическими явлениями» (15, 102).
Многочисленные исследования, ведущиеся в русле современной этологии (К. Лоренц, Р. Шовен, Н. Тинберген и др.), свидетельствуют о том, что на уровне животного мира возникает и структурная единица общества, которая на стадии человека становится малой группой. Уже здесь находим мы в зародыше такие феномены взаимоотношений (иерархия, «лидерство» и т. д.), которые на новом качественном уровне получают развитие в человеческом обществе. Основываясь на этих исследованиях, П. В. Симонов пишет: «Жить, познавать и занимать определенное место в группе, взаимодействуя с другими ее членами, этими тремя глаголами действительно можно обозначить огромное многообразие побуждения и продиктованных ими поступков. Интересно, что естественную предысторию подобной классификации мы находим уже при анализе сложных форм поведения животных… Одной из сильнейших и фундаментальных потребностей высших животных является потребность занимать определенное место в стадной иерархии».[13]
Уже в группах животных обнаружено два типа лидерства – вожаки-«лидеры» и вожаки-«руководители». Если первых мало интересуют следующие за ними животные, то вожаки-руководители нередко силой подчиняют себе стадо. «Если лидерство первого типа (господство в группе) сочетается с физической силой и агрессивностью, то лидерство второго типа (вожак, подающий пример) сочетается с развитой исследовательской активностью, бесстрашием и способностью к решению трудных задач» (там же, с. 193). Кстати сказать, анализируя структуру стада, биологи сплошь и рядом используют термины и понятия социальной психологии, тем самым невольно антропоморфизируя стадную жизнь животных. Нам думается, что причиной тому – используемый биологами, но зачастую не осознаваемый ими, метод анализа фактов общественной жизни животных. Иные из них, «третируя» психологию как описательную науку, не замечают, что сами они способны увидеть сложность поведенческих реакций животных именно потому, что в развитом, преобразованном виде их описание уже содержится в социально-психологических исследованиях человеческих общностей, и они (биологи) стихийно применяют выработанные здесь понятия. Сама по себе такая экстраполяция закономерностей функционирования структур высшего порядка для обнаружения их зарождения в структурах низшего порядка вполне допустима. Как подчеркивал К. Маркс, «анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны. Наоборот, намеки более высокого у низших видов животных могут быть понятны только в том случае, если само это более высокое уже известно» (252, 731).
Именно потому, что «более высокое» – социально-психологическая структура человеческих общностей – «уже известно», этологи оказались в состоянии обнаружить и частично объяснить «намеки более высокого у низших видов животных». Конечно же, о непосредственном переходе к человеческим формам общения и общностям не может быть и речи. Как справедливо подчеркивает Б. Ф. Поршнев, «вызывает возражения… мысль о переходе к человеку по прямой линии: путем укрепления или трансформации семейно-стадной структуры. Общество не продолжение стада».[14] Вместе с тем он усматривает «маленький намек на принципиально новые взаимоотношения индивида со своим видом» в наблюдениях Дж. Гудалл над группами шимпанзе на воле.
Для нас важно признание самого факта существования «малой группы» (хотя, конечно, этот термин в рассматриваемом контексте употребляется в отличном от того, которое придаем ему мы, значении). Даже «тасующееся единство» не отрицает этого факта. Ведь те «простые единицы», на которые оно распадается, – это, надо думать, не индивиды, а именно контактные группы, иначе они не могли бы «перемешиваться с совсем другими особями».
Мы проведем аналогию, которая, вместе с тем, может быть во-первых, не просто случайным совпадением, а выражением глубинных структурно-динамических закономерностей общения и, во-вторых, проливает некоторый дополнительный свет на явление, которому Б. Ф. Поршнев придает такое большое значение для исследования предпосылок социогенеза.
Пока преждевременно углубляться в дальнейшие сопоставления. Для нашего анализа генетических основ малой группы важно было констатировать наличие этих «намеков» уже на уровне животного мира.
Трудовая деятельность первобытных людей неизбежно требует более тесного и содержательного общения между ними, приводит к возникновению человеческого сознания и речи.
Ф. Энгельс отмечал, что развитие труда, – по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу.
Возникает вопрос: в какой конкретно социально-психологической форме первоначально существует общество формировавшихся людей? Какой вид могла иметь общность, в рамках которой осуществляется взаимная поддержка и совместная деятельность, в результате чего у людей «появилась потребность что-то сказать друг другу»? Такая общность, по-нашему мнению, могла быть только контактной малой группой, внутри которой осуществлялось единственно возможное на заре человечества непосредственное общение. В пользу сформулированной гипотезы свидетельствует теоретический анализ возникновения сознания и самосознания человека, данные антропологии, а также изучение развития сознания, самосознания и общения в онтогенезе.
«Сознание, – отмечали К. Маркс и Ф. Энгельс, – следовательно, с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди. Сознание, конечно, есть вначале осознание ближайшей чувственно воспринимаемой среды и осознание ограниченной связи с другими лицами и вещами, находящимися вне начинающего сознавать себя индивида…» (252, 29). Для нас в этом высказывании в данном случае особенно важны два момента: во-первых, подчеркивание значения ближайшей чувственно воспринимаемой среды, куда входили, разумеется, и члены контактной общности, о которой идет речь; во-вторых, указание на осознанность ограниченной связи с другими людьми. Что может психологически означать это «осознание ограниченной связи с другими лицами»? Скорее всего, это способность отличать своих, как «ближайшую чувственно воспринимаемую среду», и чужих, как «других», связь с которыми осознается и переживается как «ограниченная». Можно думать, что в пределах такой контактной группы и в филогенезе и в онтогенезе одновременно с возникновением сознания происходит возникновение и развитие самосознания. К. Маркс говорил, что лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку. Если рассмотреть Петра и Павла как живых людей, репрезентирующих друг для друга человеческое общество, то конкретной первичной социально-психологической ситуацией, которая, будучи неизбежным этапом развития сознания и самосознания индивида, непрерывно воспроизводится и на наших глазах, является ситуация развития ребенка. Она первоначально представляет собой диаду – отец и сын, мать и дочь и т. п. Именно внутри этой первичной малой группы, естественно, не находящейся в изоляции от более широких групп, в процессе общения происходит зарождение сознания и самосознания человека. Можно утверждать, что только внутри контактной группы доисторические Павлы и Петры могли обнаружить друг в друге и в самих себе человеческие черты.
Высказанная здесь точка зрения близка концепции Б. Ф. Поршнева, хотя и отличается от нее некоторыми существенными особенностями. Б. Ф. Поршнев подчеркивал прежде всего важность представления «они». Он считал, что первым актом социальной психологии надо считать появление в голове индивида представления о «них». В другом месте, говоря о первичности и важности переживания «они», Б. Ф. Поршнев пользуется результатами наблюдения за поведением ребенка: «Насколько генетически древним является это переживание, можно судить по психике ребенка. У маленьких детей налицо очень четкое различение всех “чужих”, причем, разумеется, весьма случайное, без различения “чужих” опасных и неопасных и т. п. Но включается сразу очень сильный психический механизм: на “чужого” при попытке контакта возникает комплекс специфических реакций, включая плач, рев – призыв к своим».[16]
Некоторое противоречие ощущается уже внутри данного описания: указание на «призыв к своим» свидетельствует о наличии еще более древнего переживания и такого генетически более раннего образования, как эмоциональная реакция на своих, по отношению к которой различение чужих является новообразованием.
Поскольку в данном случае мы впервые можем перейти с зыбкой почвы исторических реконструкций к прочно установленным фактам генетической психологии, рассмотрим описанную реакцию более подробно. Специальные исследования показали, что в конце первого и в начале второго месяца жизни у ребенка появляются новые формы реакций на взрослого человека, которые резко отличаются от всех остальных и знаменуют наступление нового этапа психического развития – «комплекса оживления», под которым понимается «положительное эмоциональное реагирование на взрослого, проявляющееся в улыбке и общих оживленных движениях, а позднее в гулении и смехе, с самого начала связано не с удовлетворением органических потребностей, а является показателем новой социальной потребности – потребности в общении» (411, 73).
Итак, генетически первичной является положительная эмоциональная реакция на другого человека. Чаще всего этим другим оказывается мать или человек, ее заменяющий. Первоначально эта реакция возникает на всякого взрослого и только с 4–5 месяцев младенец начинает различать «своих» и «чужих». «“Свои” вызывают ярко выраженную реакцию эмоционального оживления… “чужие” вызывают обратную реакцию – торможение» (411, 88). Можно предположить, что и в ходе исторического развития первичной была положительная реакция на своих, которая приводила к осознанию и переживанию «мы» в рамках специфической человеческой общности – малой группы.
Перейдем далее к обоснованию нашей гипотезы данными антропологии. Очень часто при описании начального этапа человеческой истории для обозначения первых общностей нарождающегося человечества используют такие термины, как «первобытная орда», «первобытное стадо», а затем появляются «род» и «племя». Но для психолога, которого интересует генезис межличностного общения и первичных человеческих общностей, такого рода обозначения являются слишком расплывчатыми и общими. Можно предполагать, что внутри перечисленных общностей уже на ранних этапах антропосоциогенеза функционировали более элементарные структурные единицы.
Чрезвычайно важно выяснить, каким могло быть общение на первых стадиях социогенеза, и что представляли собой те элементарные социально-психологические общности, в которых оно проходило. Некоторые гипотезы на этот счет содержатся в специальных исследованиях по антропогенезу. Чаще всего подчеркивается важность семейных отношений и семейной структуры. Семьи считаются естественными первичными группами, с которых начинается человеческое общество и из которых оно первоначально состоит. «Иногда состояние “естественного” существования первобытного человека, – пишет английский ученый А. Барнетт, – противопоставляют “искусственности” современной жизни. При этом подразумевают, что первобытный человек, как и большинство других животных, жил без общественной организации, орудий труда и речи. Но это не так. И общественная организация, и орудия труда, и речь, и огонь в придачу существовали еще до появления homo sapiens. Где бы и когда бы человек ни жил, он извечно объединялся в группы и изменял свою среду с целью удовлетворения собственных потребностей. Именно это имеют в виду, когда говорят, что человек “создает свою собственную среду”».[17] Следовательно, по мысли Барнетта, общественная организация родилась из семейных групп – первичных кирпичиков человеческого общества.
Однако говоря о семье и родственных отношениях на заре человеческой истории, нельзя ни на минуту забывать о том, что данные понятия, имеющие для нас вполне определенный смысл, в применении к интересующему нас периоду имеют совсем другое содержание. Во-первых, как показали исследования Л. Моргана, там речь шла о семье, мало напоминающей современную; во-вторых, понятие родства впервые было осознано опять-таки не в нашем понимании этого слова, а как родство по тотему, как общность по животному, от которого, согласно первобытным верованиям, произошел данный род.
По мнению известного антрополога Ю. И. Семенова, именно ощущение «родства» по тотему было первым социальным чувством, которое было осознано как переживание единства коллектива. «Первобытное стадо поздних палеантропов, – считает ученый, – было коллективом не только единым, но и осознавшим (в форме тотемизма) свое единство. Осознание человеческим коллективом своего единства было в то же время неизбежно и осознанием отличия всех членов данного коллектива от всех остальных людей».[18]
Интересно отметить, что доказательство своей гипотезы Ю. И. Семенов видит в факте первых захоронений, которые обнаружены уже у неандертальцев: забота о мертвых свидетельствует о психологических связях между живыми (там же, с. 386).
Таким образом, уже на столь ранней стадии развития человеческих общностей происходит удвоение отношений: на базе объективно существующих производственных, экономических отношений возникают субъективные отношения, которые осознаются и переживаются как единство родового «коллектива».
Объективно различные производственны функции, по-видимому, действительно могли вести к обособлению определенных групп внутри рода. Попутно отметим, что выделение в самостоятельную группу детей и подростков на столь ранней стадии развития общества дискуссионно. Так, согласно гипотезе Д. Б. Эльконина, детство как особый социально обусловленный период жизни возникает на более поздних стадиях развития общества. Что касается интересующего нас периода, то, по всей вероятности, четкого разделения на детей и взрослых здесь еще не произошло: чрезвычайно рано отделяясь от родителей, дети фактически жили жизнью взрослых людей, выполняя их ролевые функции. Кстати сказать, именно эти соображения привели Д. Б. Эльконина к выводу об историческом происхождении ролевой игры детей, которая возникает на той более поздней стадии общественного развития, когда дети уже не могут в прямой форме выполнять социальные роли взрослых и осуществляют свое стремление к совместной жизни в форме игрового моделирования.
Весьма важные выводы о внутренней социально-психологической структуре первоначальных человеческих общностей следуют, как нам кажется, из концепции Я. Я. Рогинского о «вековых категориях общества». Исследователь считает, что наряду с особыми законами развития, свойственными отдельным общественно-экономическим формациям, имеются и общие законы развития общества, присущие любой формации. «С момента своего появления человечество оказалось перед необходимостью трех родов, необходимостью, которая проходила через историю каждого самостоятельного коллектива. По отношению к враждебным силам внешнего мира вставала необходимость борьбы. По отношению к непосредственным соратникам в этой борьбе, а также другим членам своего коллектива возникла необходимость взаимного сотрудничества и солидарности. Для ведения борьбы и для установления согласия, и для удовлетворения всех физических потребностей, то есть самосохранения, питания и продолжения рода, возникла необходимость производства средств существования и орудий труда… Названные задачи могут быть прослежены до любой глубины человеческой истории».[19] Для нас особенно важно проследить развитие той «вековой категории», которая является специальным предметом социальной психологии, – функции взаимного сотрудничества и солидарности, функции «установления согласия».
Я. Я. Рогинский показывает, что эта, как мы бы сказали, социально-психологическая деятельность человека была вызвана к жизни объективными законами развития человечества. Более того, существование самого человеческого общества зависело от разрешения противоречия «между возросшей вооруженностью мустьерских орд и пережитками дикости во взаимоотношениях членов в каждой орде или соседних орд между собой». «Противоречие между вооруженностью и отсутствием должной структуры отношений и связи между людьми вырастало в грозную опасность самоистребления» (там же, с. 221—222). Принципиальная значимость приведенных положений заключается и в том, что здесь подчеркивается важность психологического и социально-психологического фактора в становлении человека. В русле данной концепции проясняются исторические корни происхождения ролевой структуры группы. Более того, исходя из данной схемы, можно думать, что становление внутренней структуры личности и появление основных ее типов (типов характера, по Я. Я. Рогинскому) является отражением объективной необходимости решать три «вековые» задачи: борьбы, производства и установления согласия. При этом вскрывается глубокая диалектическая взаимосвязь указанных функций, их взаимопроникновение. Например, функция борьбы рассматривается не только как внешняя по отношению к данному коллективу задача, имеющая негативный характер защиты от врагов, но и как социально-психологическая деятельность по установлению согласия, в результате которой появляется такой фундаментальный социально-психологический феномен, как управление. «…Для общества, – пишет Я. Я. Рогинский, – необходима борьба, имеющая непосредственной целью производство, и борьба для установления согласия в коллективе… Борьба в деле установления согласия есть деятельность, направленная к подчинению членов коллектива, то есть управлению людьми» (там же, с. 227). При этом установление согласия рассматривается и как особого рода производство, и как этическая деятельность человека, направленная на достижение внутриличностного и межличностного равновесия.
Борьба, производство и установление согласия представляют собой важные стороны психической деятельности индивида, которые отражают основные формы его социальной деятельности. «Естественно предположить, – говорит Я. Я. Рогинский, – что самое выделение в качестве важных психологических функций человека рассудка, чувства и воли может быть и произошло, по крайней мере частично, вследствие их соответствия основным формам социальной деятельности» (там же, с. 222). Далее автор обосновывает происхождение основных типов характера – рассудочного, эмоционального и волевого. Для нас здесь чрезвычайно существенно подчеркнуть, что первоначально эти типы характера выступают как носители основных социальных функций – борьбы, производства и установления согласия (управления). Иными словами, речь идет о первичных социальных ролях в социальной группе.
Мы вправе предположить, что гипотеза Я. Я. Рогинского может иметь и социально-психологическую интерпретацию: основные типы характера – это и основные первичные социальные роли человека. Дальнейшее усложнение и развитие личности осуществляется неразрывно с усложнением и развитием социальных отношений и соответствующих им социальных ролей. Ролевая структура личности приобретает, так сказать, историческую глубину. Какой же была та первоначальная социально-психологическая общность, в рамках которой впервые возникли первичные социальные роли? Здесь мы возвращаемся к исходной точке нашего анализа: эта общность не могла быть ничем иным, кроме малой группы. И роды и племена не могли не иметь стихийного контактно-группового членения. Мы уже подчеркивали, что в тот период возможно было только непосредственное общение, которое наиболее эффективно в небольшом объединении.
Можно высказать предположение о количественном составе таких первичных малых групп. Трудно представить, чтобы они могли быть более многочисленными, чем контактные малые группы современных людей.
Многочисленные исследования, ведущиеся в русле современной этологии (К. Лоренц, Р. Шовен, Н. Тинберген и др.), свидетельствуют о том, что на уровне животного мира возникает и структурная единица общества, которая на стадии человека становится малой группой. Уже здесь находим мы в зародыше такие феномены взаимоотношений (иерархия, «лидерство» и т. д.), которые на новом качественном уровне получают развитие в человеческом обществе. Основываясь на этих исследованиях, П. В. Симонов пишет: «Жить, познавать и занимать определенное место в группе, взаимодействуя с другими ее членами, этими тремя глаголами действительно можно обозначить огромное многообразие побуждения и продиктованных ими поступков. Интересно, что естественную предысторию подобной классификации мы находим уже при анализе сложных форм поведения животных… Одной из сильнейших и фундаментальных потребностей высших животных является потребность занимать определенное место в стадной иерархии».[13]
Уже в группах животных обнаружено два типа лидерства – вожаки-«лидеры» и вожаки-«руководители». Если первых мало интересуют следующие за ними животные, то вожаки-руководители нередко силой подчиняют себе стадо. «Если лидерство первого типа (господство в группе) сочетается с физической силой и агрессивностью, то лидерство второго типа (вожак, подающий пример) сочетается с развитой исследовательской активностью, бесстрашием и способностью к решению трудных задач» (там же, с. 193). Кстати сказать, анализируя структуру стада, биологи сплошь и рядом используют термины и понятия социальной психологии, тем самым невольно антропоморфизируя стадную жизнь животных. Нам думается, что причиной тому – используемый биологами, но зачастую не осознаваемый ими, метод анализа фактов общественной жизни животных. Иные из них, «третируя» психологию как описательную науку, не замечают, что сами они способны увидеть сложность поведенческих реакций животных именно потому, что в развитом, преобразованном виде их описание уже содержится в социально-психологических исследованиях человеческих общностей, и они (биологи) стихийно применяют выработанные здесь понятия. Сама по себе такая экстраполяция закономерностей функционирования структур высшего порядка для обнаружения их зарождения в структурах низшего порядка вполне допустима. Как подчеркивал К. Маркс, «анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны. Наоборот, намеки более высокого у низших видов животных могут быть понятны только в том случае, если само это более высокое уже известно» (252, 731).
Именно потому, что «более высокое» – социально-психологическая структура человеческих общностей – «уже известно», этологи оказались в состоянии обнаружить и частично объяснить «намеки более высокого у низших видов животных». Конечно же, о непосредственном переходе к человеческим формам общения и общностям не может быть и речи. Как справедливо подчеркивает Б. Ф. Поршнев, «вызывает возражения… мысль о переходе к человеку по прямой линии: путем укрепления или трансформации семейно-стадной структуры. Общество не продолжение стада».[14] Вместе с тем он усматривает «маленький намек на принципиально новые взаимоотношения индивида со своим видом» в наблюдениях Дж. Гудалл над группами шимпанзе на воле.
Исследовательница заметила, что шимпанзе кочуют обычно группами из пяти-шести особей; иногда в местах обильных они сбиваются в более обширные группы, достигающие 25—30 особей. Когда же вновь расходятся в разные стороны меньшими группами, то состав индивидов в любой из них оказывается уже не тем, каким был до временного скопления. Выходит, на всей территории обитания вида происходит медленная диффузия особей – маленькие группы, сливаясь временно в большие, постоянно тасуются.Но то, что в шимпанзе еле выражено, ибо количественный диапазон от малой группы до большой незначителен, могло иметь у наших биологических предков, судя по некоторым археологическим свидетельствам, огромный размах: не было постоянных стад, а были то большие, то меньшие скопления, то распадение их, может быть, даже на простые единицы, которые позже вновь собирались и перемешивались с совсем другими особями. Вид выступал тем самым не только как наследственное, но и как реально тасующееся единство. Пока это явление не будет всесторонне исследовано, говорить о предпосылках социогенеза преждевременно.
Для нас важно признание самого факта существования «малой группы» (хотя, конечно, этот термин в рассматриваемом контексте употребляется в отличном от того, которое придаем ему мы, значении). Даже «тасующееся единство» не отрицает этого факта. Ведь те «простые единицы», на которые оно распадается, – это, надо думать, не индивиды, а именно контактные группы, иначе они не могли бы «перемешиваться с совсем другими особями».
Мы проведем аналогию, которая, вместе с тем, может быть во-первых, не просто случайным совпадением, а выражением глубинных структурно-динамических закономерностей общения и, во-вторых, проливает некоторый дополнительный свет на явление, которому Б. Ф. Поршнев придает такое большое значение для исследования предпосылок социогенеза.
ДАННЫЕ ИССЛЕДОВАНИЙС интересной гипотезой о связи между развитием элементарной рассудочной деятельности и эволюцией групповых отношений животных выступил Л. В. Крушинский. Вместе с развитием рассудочной деятельности, по его мнению, происходит совершенствование групповых отношений. При этом сообщества животных становятся все более стабильными. Особое значение придается персональному знанию животными друг друга: «Индивидуальное знание особями друг друга – является несомненно одним из важнейших условий образования устойчивых группировок животных. Всякое сообщество, члены которого персонально знают друг друга, является устойчивой группировкой. Такое сообщество по своей организации оказывается более высокодифференцированным, чем анонимная группа».[15]
Дело в том, что экспериментальные исследования межличностного общения, проведенные в русле групповой психологии, показали, что группа с точки зрения отношений ее членов друг к другу представляет собой именно «тасующееся единство». Специально проведенный нами анализ (соответствующие данные изложены далее) показал, что выбор партнеров осуществляется вероятностно и что для каждого члена группы существуют круги общения разного порядка. Фиксация симпатий и антипатий является при этом относительной, а внутри группы существуют как более постоянные элементарные структурные единицы («группировки» по 3–5 человек), так и более вариабельные по составу группы (по 7–10 человек). Персональный состав этих единиц «перемешивается» с закономерной интенсивностью, которая зависит от возраста членов группы, вида деятельности и стадии существования самой группы.
Пока преждевременно углубляться в дальнейшие сопоставления. Для нашего анализа генетических основ малой группы важно было констатировать наличие этих «намеков» уже на уровне животного мира.
Трудовая деятельность первобытных людей неизбежно требует более тесного и содержательного общения между ними, приводит к возникновению человеческого сознания и речи.
Ф. Энгельс отмечал, что развитие труда, – по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу.
Возникает вопрос: в какой конкретно социально-психологической форме первоначально существует общество формировавшихся людей? Какой вид могла иметь общность, в рамках которой осуществляется взаимная поддержка и совместная деятельность, в результате чего у людей «появилась потребность что-то сказать друг другу»? Такая общность, по-нашему мнению, могла быть только контактной малой группой, внутри которой осуществлялось единственно возможное на заре человечества непосредственное общение. В пользу сформулированной гипотезы свидетельствует теоретический анализ возникновения сознания и самосознания человека, данные антропологии, а также изучение развития сознания, самосознания и общения в онтогенезе.
«Сознание, – отмечали К. Маркс и Ф. Энгельс, – следовательно, с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди. Сознание, конечно, есть вначале осознание ближайшей чувственно воспринимаемой среды и осознание ограниченной связи с другими лицами и вещами, находящимися вне начинающего сознавать себя индивида…» (252, 29). Для нас в этом высказывании в данном случае особенно важны два момента: во-первых, подчеркивание значения ближайшей чувственно воспринимаемой среды, куда входили, разумеется, и члены контактной общности, о которой идет речь; во-вторых, указание на осознанность ограниченной связи с другими людьми. Что может психологически означать это «осознание ограниченной связи с другими лицами»? Скорее всего, это способность отличать своих, как «ближайшую чувственно воспринимаемую среду», и чужих, как «других», связь с которыми осознается и переживается как «ограниченная». Можно думать, что в пределах такой контактной группы и в филогенезе и в онтогенезе одновременно с возникновением сознания происходит возникновение и развитие самосознания. К. Маркс говорил, что лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку. Если рассмотреть Петра и Павла как живых людей, репрезентирующих друг для друга человеческое общество, то конкретной первичной социально-психологической ситуацией, которая, будучи неизбежным этапом развития сознания и самосознания индивида, непрерывно воспроизводится и на наших глазах, является ситуация развития ребенка. Она первоначально представляет собой диаду – отец и сын, мать и дочь и т. п. Именно внутри этой первичной малой группы, естественно, не находящейся в изоляции от более широких групп, в процессе общения происходит зарождение сознания и самосознания человека. Можно утверждать, что только внутри контактной группы доисторические Павлы и Петры могли обнаружить друг в друге и в самих себе человеческие черты.
Высказанная здесь точка зрения близка концепции Б. Ф. Поршнева, хотя и отличается от нее некоторыми существенными особенностями. Б. Ф. Поршнев подчеркивал прежде всего важность представления «они». Он считал, что первым актом социальной психологии надо считать появление в голове индивида представления о «них». В другом месте, говоря о первичности и важности переживания «они», Б. Ф. Поршнев пользуется результатами наблюдения за поведением ребенка: «Насколько генетически древним является это переживание, можно судить по психике ребенка. У маленьких детей налицо очень четкое различение всех “чужих”, причем, разумеется, весьма случайное, без различения “чужих” опасных и неопасных и т. п. Но включается сразу очень сильный психический механизм: на “чужого” при попытке контакта возникает комплекс специфических реакций, включая плач, рев – призыв к своим».[16]
Некоторое противоречие ощущается уже внутри данного описания: указание на «призыв к своим» свидетельствует о наличии еще более древнего переживания и такого генетически более раннего образования, как эмоциональная реакция на своих, по отношению к которой различение чужих является новообразованием.
Поскольку в данном случае мы впервые можем перейти с зыбкой почвы исторических реконструкций к прочно установленным фактам генетической психологии, рассмотрим описанную реакцию более подробно. Специальные исследования показали, что в конце первого и в начале второго месяца жизни у ребенка появляются новые формы реакций на взрослого человека, которые резко отличаются от всех остальных и знаменуют наступление нового этапа психического развития – «комплекса оживления», под которым понимается «положительное эмоциональное реагирование на взрослого, проявляющееся в улыбке и общих оживленных движениях, а позднее в гулении и смехе, с самого начала связано не с удовлетворением органических потребностей, а является показателем новой социальной потребности – потребности в общении» (411, 73).
Итак, генетически первичной является положительная эмоциональная реакция на другого человека. Чаще всего этим другим оказывается мать или человек, ее заменяющий. Первоначально эта реакция возникает на всякого взрослого и только с 4–5 месяцев младенец начинает различать «своих» и «чужих». «“Свои” вызывают ярко выраженную реакцию эмоционального оживления… “чужие” вызывают обратную реакцию – торможение» (411, 88). Можно предположить, что и в ходе исторического развития первичной была положительная реакция на своих, которая приводила к осознанию и переживанию «мы» в рамках специфической человеческой общности – малой группы.
Перейдем далее к обоснованию нашей гипотезы данными антропологии. Очень часто при описании начального этапа человеческой истории для обозначения первых общностей нарождающегося человечества используют такие термины, как «первобытная орда», «первобытное стадо», а затем появляются «род» и «племя». Но для психолога, которого интересует генезис межличностного общения и первичных человеческих общностей, такого рода обозначения являются слишком расплывчатыми и общими. Можно предполагать, что внутри перечисленных общностей уже на ранних этапах антропосоциогенеза функционировали более элементарные структурные единицы.
Чрезвычайно важно выяснить, каким могло быть общение на первых стадиях социогенеза, и что представляли собой те элементарные социально-психологические общности, в которых оно проходило. Некоторые гипотезы на этот счет содержатся в специальных исследованиях по антропогенезу. Чаще всего подчеркивается важность семейных отношений и семейной структуры. Семьи считаются естественными первичными группами, с которых начинается человеческое общество и из которых оно первоначально состоит. «Иногда состояние “естественного” существования первобытного человека, – пишет английский ученый А. Барнетт, – противопоставляют “искусственности” современной жизни. При этом подразумевают, что первобытный человек, как и большинство других животных, жил без общественной организации, орудий труда и речи. Но это не так. И общественная организация, и орудия труда, и речь, и огонь в придачу существовали еще до появления homo sapiens. Где бы и когда бы человек ни жил, он извечно объединялся в группы и изменял свою среду с целью удовлетворения собственных потребностей. Именно это имеют в виду, когда говорят, что человек “создает свою собственную среду”».[17] Следовательно, по мысли Барнетта, общественная организация родилась из семейных групп – первичных кирпичиков человеческого общества.
Однако говоря о семье и родственных отношениях на заре человеческой истории, нельзя ни на минуту забывать о том, что данные понятия, имеющие для нас вполне определенный смысл, в применении к интересующему нас периоду имеют совсем другое содержание. Во-первых, как показали исследования Л. Моргана, там речь шла о семье, мало напоминающей современную; во-вторых, понятие родства впервые было осознано опять-таки не в нашем понимании этого слова, а как родство по тотему, как общность по животному, от которого, согласно первобытным верованиям, произошел данный род.
По мнению известного антрополога Ю. И. Семенова, именно ощущение «родства» по тотему было первым социальным чувством, которое было осознано как переживание единства коллектива. «Первобытное стадо поздних палеантропов, – считает ученый, – было коллективом не только единым, но и осознавшим (в форме тотемизма) свое единство. Осознание человеческим коллективом своего единства было в то же время неизбежно и осознанием отличия всех членов данного коллектива от всех остальных людей».[18]
Интересно отметить, что доказательство своей гипотезы Ю. И. Семенов видит в факте первых захоронений, которые обнаружены уже у неандертальцев: забота о мертвых свидетельствует о психологических связях между живыми (там же, с. 386).
Таким образом, уже на столь ранней стадии развития человеческих общностей происходит удвоение отношений: на базе объективно существующих производственных, экономических отношений возникают субъективные отношения, которые осознаются и переживаются как единство родового «коллектива».
Объективно различные производственны функции, по-видимому, действительно могли вести к обособлению определенных групп внутри рода. Попутно отметим, что выделение в самостоятельную группу детей и подростков на столь ранней стадии развития общества дискуссионно. Так, согласно гипотезе Д. Б. Эльконина, детство как особый социально обусловленный период жизни возникает на более поздних стадиях развития общества. Что касается интересующего нас периода, то, по всей вероятности, четкого разделения на детей и взрослых здесь еще не произошло: чрезвычайно рано отделяясь от родителей, дети фактически жили жизнью взрослых людей, выполняя их ролевые функции. Кстати сказать, именно эти соображения привели Д. Б. Эльконина к выводу об историческом происхождении ролевой игры детей, которая возникает на той более поздней стадии общественного развития, когда дети уже не могут в прямой форме выполнять социальные роли взрослых и осуществляют свое стремление к совместной жизни в форме игрового моделирования.
Весьма важные выводы о внутренней социально-психологической структуре первоначальных человеческих общностей следуют, как нам кажется, из концепции Я. Я. Рогинского о «вековых категориях общества». Исследователь считает, что наряду с особыми законами развития, свойственными отдельным общественно-экономическим формациям, имеются и общие законы развития общества, присущие любой формации. «С момента своего появления человечество оказалось перед необходимостью трех родов, необходимостью, которая проходила через историю каждого самостоятельного коллектива. По отношению к враждебным силам внешнего мира вставала необходимость борьбы. По отношению к непосредственным соратникам в этой борьбе, а также другим членам своего коллектива возникла необходимость взаимного сотрудничества и солидарности. Для ведения борьбы и для установления согласия, и для удовлетворения всех физических потребностей, то есть самосохранения, питания и продолжения рода, возникла необходимость производства средств существования и орудий труда… Названные задачи могут быть прослежены до любой глубины человеческой истории».[19] Для нас особенно важно проследить развитие той «вековой категории», которая является специальным предметом социальной психологии, – функции взаимного сотрудничества и солидарности, функции «установления согласия».
Я. Я. Рогинский показывает, что эта, как мы бы сказали, социально-психологическая деятельность человека была вызвана к жизни объективными законами развития человечества. Более того, существование самого человеческого общества зависело от разрешения противоречия «между возросшей вооруженностью мустьерских орд и пережитками дикости во взаимоотношениях членов в каждой орде или соседних орд между собой». «Противоречие между вооруженностью и отсутствием должной структуры отношений и связи между людьми вырастало в грозную опасность самоистребления» (там же, с. 221—222). Принципиальная значимость приведенных положений заключается и в том, что здесь подчеркивается важность психологического и социально-психологического фактора в становлении человека. В русле данной концепции проясняются исторические корни происхождения ролевой структуры группы. Более того, исходя из данной схемы, можно думать, что становление внутренней структуры личности и появление основных ее типов (типов характера, по Я. Я. Рогинскому) является отражением объективной необходимости решать три «вековые» задачи: борьбы, производства и установления согласия. При этом вскрывается глубокая диалектическая взаимосвязь указанных функций, их взаимопроникновение. Например, функция борьбы рассматривается не только как внешняя по отношению к данному коллективу задача, имеющая негативный характер защиты от врагов, но и как социально-психологическая деятельность по установлению согласия, в результате которой появляется такой фундаментальный социально-психологический феномен, как управление. «…Для общества, – пишет Я. Я. Рогинский, – необходима борьба, имеющая непосредственной целью производство, и борьба для установления согласия в коллективе… Борьба в деле установления согласия есть деятельность, направленная к подчинению членов коллектива, то есть управлению людьми» (там же, с. 227). При этом установление согласия рассматривается и как особого рода производство, и как этическая деятельность человека, направленная на достижение внутриличностного и межличностного равновесия.
Борьба, производство и установление согласия представляют собой важные стороны психической деятельности индивида, которые отражают основные формы его социальной деятельности. «Естественно предположить, – говорит Я. Я. Рогинский, – что самое выделение в качестве важных психологических функций человека рассудка, чувства и воли может быть и произошло, по крайней мере частично, вследствие их соответствия основным формам социальной деятельности» (там же, с. 222). Далее автор обосновывает происхождение основных типов характера – рассудочного, эмоционального и волевого. Для нас здесь чрезвычайно существенно подчеркнуть, что первоначально эти типы характера выступают как носители основных социальных функций – борьбы, производства и установления согласия (управления). Иными словами, речь идет о первичных социальных ролях в социальной группе.
Мы вправе предположить, что гипотеза Я. Я. Рогинского может иметь и социально-психологическую интерпретацию: основные типы характера – это и основные первичные социальные роли человека. Дальнейшее усложнение и развитие личности осуществляется неразрывно с усложнением и развитием социальных отношений и соответствующих им социальных ролей. Ролевая структура личности приобретает, так сказать, историческую глубину. Какой же была та первоначальная социально-психологическая общность, в рамках которой впервые возникли первичные социальные роли? Здесь мы возвращаемся к исходной точке нашего анализа: эта общность не могла быть ничем иным, кроме малой группы. И роды и племена не могли не иметь стихийного контактно-группового членения. Мы уже подчеркивали, что в тот период возможно было только непосредственное общение, которое наиболее эффективно в небольшом объединении.
Можно высказать предположение о количественном составе таких первичных малых групп. Трудно представить, чтобы они могли быть более многочисленными, чем контактные малые группы современных людей.
ДАННЫЕ ИССЛЕДОВАНИЙ
Именно об этом свидетельствуют и специальные исследования антропосоциогенеза. В книге Л. А. Файнберга «У истоков социогенеза» приводятся интересные данные о том, что на основе изучения охотничьего промысла, способов коллективной охоты и раздела добычи в ашельскую эпоху (ашельские памятники Торральба и Амброна в Испании), специалисты пришли к выводу о том, что в каждой охоте участвовало от 10 до 35 человек. При этом «для охоты объединялись не отдельные индивиды, а группы людей, представлявшие разные, но однотипные по структуре и более или менее сходные по численности членов социальные организмы».[20]