Страница:
---------------------------------------------------------------
From: bookra(a)kharkov.ukrtel.net
---------------------------------------------------------------
(Страницы из книги "Достоевский: призраки, фобии, химеры")
Leo Yakovlev
Anamnesis (The pages from book "Dostoevsky: ghosts, phobies, chimeras")
Лео Яковлев (род. в 1933 г.) - автор романов и повестей: "Корректор"
(Харьков, 1997); "Антон Чехов. Роман с евреями" (Харьков, 2000); "Повесть о
жизни Омара Хайяма" (Нью-Йорк, 1998; Москва, 2003, 2004, 2005); "Холокост и
судьба человека" (Харьков, 2003); "Песнь о нибелунгах" - повествование в
прозе (Москва, 2004); "Голубое и розовое, или Лекарство от импотенции"
(Харьков, 2004); "Гильгамеш" - повествование в прозе (Москва, 2005); "Штрихи
к портретам и немного личные воспоминаний" - книга эссе (Харьков, 2005); а
также автор-составитель книг: "Суфии. Восхождение к истине" (Москва, 2001,
2003); "Афоризмы Патанджали" (Москва, 2001), "Библия и Коран" (Москва,
2002); "У. Черчилль. "Мускулы мира" (Москва, 2002, 2005), "Поверья, суеверия
и предрассудки русского народа" (Москва, 2003), "Мифология Древней Руси"
(Москва, 2005); "Марко Поло. О разнообразии мира" (Москва, 2005). Биограф
Е.В. Тарле и публикатор его творческого наследия (Россия, Румыния, Китай,
Болгария, 1998-2005)
Мы возлагаем на душу только возможное для нее.
Коран, 7:42
Давным-давно, еще до "исторического материализма" почти юный Корней
Чуковский в одной из своих статеек лихо доказывал, что Достоевского может
понять и полюбить лишь русский человек с русской душой. Думаю, что наш,
впоследствии знаменитый критик в том случае примерял на себя тогу
литературного Бармалея, ибо вполне русские люди с русской душой - Антон
Чехов, Иван Бунин, Владимир Набоков и многие другие на дух не переносили
Достоевского. Вероятно их всех, как и обрусевшего украино-поляка Владимира
Короленко, защищало от чар этого гения присущее им абсолютное психическое
здоровье, поскольку для восприятия творений Достоевского необходим надрыв и
не в гостиной и не в избе, как в "Братьях Карамазовых", а в душе читателя,
будь она русской или не русской.
"Достоевский... - гениальный исследователь больной человеческой души",
"Мир Достоевского... - серый мир душевнобольных, где ничего не меняется" (В.
Набоков), "Эпилептический гений" (Г. Брандес). "Это своего рода мрачный
лиризм разлагающейся и больной души", "... художник... пишет скорбный лист
собственной души, не поучает, а заражает читателя" (В. Короленко).
Достоевский страдал хроническим заболеванием головного мозга -
эпилепсией (Morbus comitialis, как называли ее в Древнем Риме), или же,
говоря по-простому, - падучей болезнью, первый приступ которой официально
был зафиксирован в свидетельстве о состоянии его здоровья в 1850 г., в
период ссылки. Возможно, они случались и ранее, так как дочь писателя Любовь
Федоровна Достоевская в своей книге о нем вспоминала о семейном предании,
связывавшем начало приступов эпилепсии с получением Федором Михайловичем
известия о смерти отца летом 1839 года. А первый посмертный биограф
Достоевского Орест Миллер считал, что причины этого хронического заболевания
следует искать в раннем детстве писателя и туманно намекал на некое
потрясающее событие в семейной жизни родителей, давшее толчок припадкам. Сам
же Достоевский сообщает лишь об одном своем детском потрясении: на
одиннадцатом году жизни его преследовали звуковые галлюцинации - ему
чудились крики о приближении диких зверей (типа "волк бежит!"), вызывавшие у
него своего рода фобию, первую по счету.
Дмитрий Григорович, некоторое время, в сороковых годах, квартировавший
в Петербурге вместе с Достоевским, описывает в своих литературных мемуарах
один из ранних его припадков, относящийся к 1844 г., сообщая при этом, что
такие приступы бывали у него и прежде: "Усиленная работа и упорное сиденье
дома крайне вредно действовали на его здоровье; они усиливали его болезнь,
проявлявшуюся несколько раз еще в юности, в бытность его в училище.
Несколько раз во время наших редких прогулок с ним случались припадки. Раз,
проходя вместе с ним по Троицкому переулку, мы встретили похоронную
процессию. Достоевский быстро отвернулся, хотел вернуться назад, но прежде
чем успели мы отойти несколько шагов, с ним сделался припадок настолько
сильный, что я с помощью прохожих принужден был перенести его в ближайшую
мелочную лавку; насилу могли привести его в чувство. После таких припадков
наступало обыкновенно угнетенное состояние духа, продолжавшееся дня два или
три".
А вот что писал по поводу болезни Достоевского Александр Милюков,
знавший его с 1848 г.: "Если до ссылки у него были, как говорят, припадки
падучей болезни, то, без сомнения, слабые и редкие..., но когда он приехал в
Петербург, болезнь его не была тайною ни для кого из близких к нему людей".
Не была она тайною и для его многочисленных биографов, считавших,
по-видимому, эту тяжелую болезнь временным недомоганием, чем-то вроде
насморка, выводящего человека из строя на день - два, а потом исчезающего
бесследно.
После смерти Достоевского в русской периодике разгорелся спор о его
болезни, но спор этот касался времени ее начала, а не ее необратимых
последствий. Спор этот возник после появления в "Новом времени" статьи А.
Суворина "О покойном", в которой говорилось, что Достоевский страдал
эпилепсией еще в детстве. В связи с этим младший брат Федора Михайловича
Андрей стал публично доказывать, что "падучую болезнь брат Федор приобрел не
в отцовском доме, а в Сибири". Так считал и доктор Ризенкампф, периодически
наблюдавший Достоевского до 1845 г. В дискуссию включился доктор Яновский,
общавшийся с писателем до самого его ареста. В своей заметке (в виде письма
к А. Майкову), напечатанной в "Новом времени" под заглавием "Болезнь
Достоевского", он писал, что его пациент страдал падучей болезнью еще до
ссылки, но припадки, за редким исключением, были легкими. Эти споры
отразились в письме Ризенкампфа Андрею Достоевскому от 16 февраля 1881 года,
в котором он поддержал "сибирскую" версию возникновения эпилепсии у Федора
Михайловича и связал ее с телесным наказанием, которому его подвергли в
Омске. "Вы не представляете себе ужас друзей покойного, бывших свидетелями,
как, вследствие экзекуции в присутствии личного его врага Кривцова, Федор
Михайлович, при его нервном темпераменте, при его самолюбии, в 1851 году в
первый раз поражен был припадком эпилепсии, повторявшимся потом ежемесячно",
- писал Ризенкампф. (Факт телесного наказания оспаривается некоторыми
исследователями.) Еще раз подчеркнем, что это был спор об истоках болезни, а
не о ее последствиях.
Отметим, что, отрицая раннее появление эпилепсии у своего брата, Андрей
Достоевский сообщает при этом, что в 40-х годах он "кажется" страдал
"какою-то нервною болезнью", вызвавшей у него страх преждевременного
погребения (мучивший также Гоголя и Э. По). Под воздействием этой фобии
Достоевский часто, укладываясь спать, оставлял записки: "Сегодня со мной
может случиться летаргический сон, а потому не хоронить меня (столько-то)
дней".
Между тем, сам Достоевский относился к своему заболеванию, в обиходе
именовавшемуся им "кондрашкой", весьма серьезно, о чем свидетельствуют
записи, делавшиеся им после некоторых припадков:
1869 г.
"Во Флоренции в продолжение лета - припадки не частые и не сильные
(даже редкие сравнительно). При этом сильный открытый геморр<ой>.
3-го августа припадок во Флоренции, на выезде.
10-го августа припадок в Праге, дорогою.
19-го августа припадок в Дрездене.
4-го сентября припадок в Дрездене. Очень скоро после припадка, еще в
постели - мучительное, буквально невыносимое давление в груди. Чувствуется,
что можно умереть от него. Прошло от припарок (сухих, гретые тарелки и
полотенца с горячей золой) в полчаса.
14-го сентября. Припадок ночью в постели.
Да и все почти припадки в постели, во сне (в первом сне), около
четвертого часу утра.
Сравнительно с прежними припадками (за все годы и за все время), этот,
отмеченный теперь ряд припадков с 3-го августа, - представляет собою еще
небывалое до сих пор, с самого начала болезни, учащение припадков; как будто
болезнь вступает в новый злокачественный фазис. За все прежние годы, не
ошибаясь, можно сказать средний промежуток между припадками был постоянно в
три недели. (Но это только средний, средний пропорциональный; то есть бывали
промежутки: и в шесть недель, бывали и в 10 дней, а в среднем счете выйдет в
три недели).
Теперешнюю учащенность можно бы приписать резкой перемене климата
Флоренции и Дрездена, дороге, расстройству нервов в дороге и в Германии и
проч.
30-го сентября, ночью, припадок довольно сильный (после вечерних
занятий)".
1870 г.
"1/13-е января припадок, сильный, после неосторожности, в шестом часу
утра, в первом сне. Расстояние между припадками неслыханно длинное - три
месяца и десять дней. С непривычки болезненное состояние продолжается очень
долго: вот уже пятый день припадку, а голова не очистилась. Погода из
хорошей (+2 или +3 градуса Реомюра) переменилась на слякоть. Припадок был
почти в полнолуние.
7-е/19-е января. Припадок в 6 часов утра (день и почти час казни
Тропмана). Я его не слыхал, проснулся в 9-ом часу, с сознанием припадка.
Голова болела, тело разбито. (Вообще следствие припадков, то есть нервность,
короткость памяти, усиленное и туманное, как бы созерцательное состояние -
продолжаются теперь дольше, чем в прежние годы. Прежде проходило в три дня,
а теперь разве в шесть дней. Особенно по вечерам, при свечах, беспредметная
ипохондрическая грусть и как бы красный, кровавый оттенок (не цвет) на всем.
Заниматься в эти дни почти невозможно. (Заметку пишу на 6-й день после
припадка.))
10 февра<ля>/29 генваря. В три часа пополуночи припадок чрезвычайной
силы, в сенях, наяву. Я упал и разбил себе лоб. Ничего не помня и не
сознавая, в совершенной целости принес, однако же, в комнату зажженную свечу
и запер окно, и потом уже догадался, что у меня был припадок. Разбудил Аню и
сказал ей, она очень плакала, увидав мое лицо. Я стал ее уговаривать и вдруг
со мной опять сделался припадок, наяву, в комнате у Ани... - четверть часа
спустя после первого припадка. Когда очнулся, ужасно болела голова, долго не
мог правильно говорить; Аня ночевала со мной. (Мистический страх в
сильнейшей степени.) Вот уже четверо суток припадку, и голова моя еще очень
не свежа; нервы расстроены видимо; прилив крови был, кажется, очень сильный.
О работе и думать нечего; по ночам сильная ипохондрия. Засыпаю поздно, часов
в 6 поутру; ложусь спать в четвертом пополуночи, раньше нельзя. Всю
последнюю неделю стояли сильные морозы, градусов по 10. Теперь полнолуние.
Во время припадка луна вырезалась свыше половины. (Легкие признаки открытого
геморроя во время припадка и перед тем.).
23/11 февраля. Припадок, во сне, только что лег, в 5 часов 10 минут
пополуночи, перед рассветом. Ничего не слыхал, и, только проснувшись в 11
часов утра, догадался, что был припадок. Говорят, что слабый; это и мне тоже
кажется, хотя теперь следствия припадков (то есть тяжесть и даже боль
головы, расстройство нервов, нервный смех и мистическая грусть) продолжаются
гораздо дольше, чем прежде было: дней по пяти, по шести и даже по неделе
нельзя сказать, что уже все прошло и свежа голова...
Приливы крови в нижней части живота, позыв на запор, прерывчатый сон, с
сновидениями не всегда приятными.
Май. Припадок наяву, после суток в дороге, в Гомбурге. Приехал,
пообедал, сходил в воксал, воротясь в отель, в свою комнату, часа в 4
пополудни почувствовал припадок и упал. Благополучно, ушиб только голову на
затылке, с неделю не проходила шишка. Очнувшись, довольно долгое время был
не в полном уме и помню, что ходил по всему отелю и говорил со встречными о
моем припадке, между прочим и с хозяином отеля. Спать не лег, но пошел опять
в воксал. Припадок вообще был не из сильных, и мистическая грусть и нервный
смех. Нервность много способствовала худому ходу дел. Все время отлучки, всю
неделю, был как бы не в своем уме.
13/1 июля. Припадок во сне, поутру, только что заснул. Заспал и узнал
от Ани уже в половине первого. Ей показался не сильный. Сегодня 17 июля
(воскресение). Тело не было очень разбито, но голова даже до сих пор не
свежа, особенно к вечеру. Тоска. Вообще замечу, что даже средней силы
припадки теперь (то есть чем далее в лета) чувствительней действуют на
голову, на мозг, чем прежде самые сильные. Не свежеет голова по неделе.
25/13 июля. Припадок утром как заснул; перед тем вздрагивания
ужасные... Припадок, говорят был легкий, а я очень разбит и голова болит.
28/16 июля. Припадок во сне, поутру, в 8 часов с минутами (час и минуты
зарождения месяца), три дня спустя после припадка 25/13 июля. Говорят, был
очень сильный прилив крови к голове; лицо посинело. Теперь уже 3-е августа;
почти до сегодня не прояснялась голова. Состояние духа было мучительное.
1-е августа сделал глупость в читальне. Прямо приписываю настроению
духа после припадка.
7 августа. Еще припадок. Ночью. (6 часов утра.) Весь день был очень
раздражен. (Сегодня 11, не могу еще прочистить голову.)
2 сентября, утро в десятом часу, во сне, из сильных.
9 сентября, поутру часу в 10-м во сне, довольно слабый.
10 октября/18 сентября. Припадок поутру, только что лег, наяву. Упал у
шкапчика, лежал на полу; Аня насилу привела в чувство. Припадок сильный.
Чувствовал озноб. Дела плохи.
16 октября. Припадок поутру на новой квартире 6 дней спустя после
предыдущего. Во сне, не слыхал. Из слабых. Долго не прочищалась голова.
Теперь (22 октября) уже три дня болит желудок.
22 октября, утром во сне (в 7-м часу) припадок, и когда заснул, то
через час еще припадок. Теперь 26-е число, а я еще до крайности расстроен и
каждую минуту жду еще припадка."
1874 г.
"16 апреля (из сильных, головная боль и избиты ноги).
(Суббота 20 апреля, едва стало проясняться в голове и в душе; очень
было мрачно; видимо был поврежден, 3-и сутки 19-е число было всего тяжелее.
Теперь 20 апреля, в 10 часов пополудни, хоть и тяжело, но как будто начало
проходить.)
13 мая (из довольно сильных).
27 июня (довольно сильный).
9 июля (суббота 29 июня. Очень тяжело в голове и в душе, и пока еще
очень ноги избиты).
15/27 июля (довольно слабый).
8 октября ночью, сильный. В 5 часов утра.
18 октября припадок в пять часов утра, довольно сильный, но слабее
предыдущего.
28 декабря, утром, в 8 часу, в постеле, припадок из самых сильных. Час
после припадка жажда. Выпил 3 стакана воды залпом. Более всего пострадала
голова. Кровь выдавилась на лбу чрезвычайно и в темя отзывается болью.
Смутно, грустно, угрызения и фантастично. Очень раздражался."
1875 г.
"8 апреля. Припадок в 1/2 пополуночи. Предчувствовал сильно с вечера да
и вчера. Только что сделал папиросы и хотел сесть, чтобы хоть 2 страницы
написать романа, как помню, полетел, хотя среди комнаты. Пролежал 40 минут.
Очнулся, сидя за папиросами, но не сделал их. Не помню, как очутилось у меня
в руках перо, а пером я разодрал портсигар. Мог заколоться.
8 апреля полнолуние. Голова же болит не так чтобы очень. Теперь почти
час после припадка. Пишу это и сбиваюсь еще в словах. Страх смерти начинает
проходить, но есть все еще чрезвычайный. Так не смею лечь. Бока болят и
ноги.
29 сентября, из сильных ( но не из самых), в ночь, под утро, в 6-м часу
пополуночи, после трехмесячного перерыва. Полнолуние. Тугость. Легкая
г<еморроидальна>я кровь. Очень сильный прилив к голове. Раздражительность."
1875 г.
"Января 26. Понедельник утром, во сне, в 7 часов, из довольно сильных.
1-я четверть луны.
Апреля 30, в пятницу утром, во сне, в 7-м часу, из довольно сильных.
Прилив крови к голове. Грусть и ипохондрия.
Мая 7-го, в 9 часов утра, довольно сильный, но слабее предыдущего.
Очень долго не приходил в сознание. Мало выдавленных пятен. Не столько
поражена голова, сколько спина и ноги. За два дня было дело.
Мая 14-го. Утром, во сне, в 7-м часу. Довольно сильный. Мало выдавилось
крови, болят больше ноги, отчасти и поясница. Болит и голова. За 11/2 дня
было дело. Сильная раздражительность.
Июня 6-го, из средних, утром, во сне, болела поясница.
Июня 13-го. Утром, в 9-м часу, во сне, из средних, болит голова.
Накануне геморрой. Небывалое еще учащение припадков.
Августа 11-го, утром, в Знаменской гостинице, после дороги по приезде
из Эмса, из средних.
Августа 19, утром, из средних, сильно разбил члены.
Октября 10-го, утром, в 10-м часу, во сне, довольно сильный.
Раздражительность.
15 ноября, в 10 час. утром, во сне. Очень усталое состояние. Очень туго
соображение. Из довольно сильных".
1877 г.
"1 февраля, во сне, в 10-м часу утра. День ясный, и начался мороз.
Очень усталое состояние. Фантастичность, неясность, неправильные
впечатления, разбиты ноги и руки. Из довольно сильных. В ту же ночь было
дело.
19 февраля припадок довольно значительный.
26 февраля припадок довольно значительный.
17 марта припадок из значительных".
1880 г.
"7 сентября. Из довольно сильных, утром, без четверти 9 часов.
Порванность мыслей, переселение в другие годы, мечтательность, задумчивость,
виновность, вывихнул в спине косточку или повредил мускул.
6-го ноября утром в 7 часов, в первом сне, из средних, но болезненно<е>
состояние очень трудно переносилось и продолжалось почти неделю. Чем дальше
- тем слабее становится организм к перенесению припадков, и тем сильнее их
действие".
Здесь перечислены далеко не все припадки, а только те, которые более
или менее подробно были прокомментированы Достоевским. Всего же в его
записных книжках и рабочих тетрадях в 1860-1880 гг. отмечено около
восьмидесяти приступов болезни. Даты еще двадцати припадков можно установить
по другим источникам, но и тогда картина болезни, вероятно, не будет полной.
Средний промежуток между припадками Достоевский в 1870 г. оценивал в три
недели. Несколько иначе оценивает частоту приступов эпилепсии Николай
Страхов: "Припадки болезни случались с ним приблизительно раз в месяц -
таков был обыкновенный ход, но иногда, хотя и очень редко, были чаще; бывало
и по два припадка в неделю". Таким образом, если даже принять версию
Страхова, то окажется, что общее количество припадков, подвергавших жестоким
испытаниям мозг, душу и физическое здоровье Достоевского, исчисляется
несколькими сотнями, а так как каждый припадок выводил его из строя в
среднем на трое суток, то получится, что более тысячи дней, около трех лет,
его душа и мозг провели во тьме и во сне, наполненном галлюцинациями и
мучительными кошмарами.
Из медицинской практики хорошо известно, что последствиями длительного
течения падучей болезни являются, в частности, постепенно развивающиеся
необратимые изменения личности, образующие в своей совокупности классический
эпилептоидный тип патологии характера. Этому типу присущи крайняя
раздражительность с приступами тоски, гнева и страха, нетерпеливость и
упрямство, обидчивость и склонность к скандалам. Все эти признаки явственно
проступают в поведении Достоевского уже в конце шестидесятых годов и к концу
семидесятых доминируют в его характере. Именно в эти годы резко изменяется
его некогда доброжелательное отношение к людям, встреченным им на жизненном
пути - к Белинскому, Герцену, Грановскому, Добролюбову и многим другим, к
этому времени ушедшим. Не менее жесток он и к еще живым современникам -
Тургеневу и Щедрину, с трудно скрываемой радостью он воспринимает сказанные
Тургеневым (после посещения им Ясной Поляны) в переносном смысле слова о
"помешательстве" Льва Толстого: "Толстой почти с ума сошел и даже может быть
совсем сошел", - пишет Достоевский жене, а в другом письме добавляет: "О
Льве Толстом и Катков подтвердил, что, слышно, он совсем помешался". В связи
с этим он сообщает, что ему "очень бы любопытно было" съездить в Ясную
Поляну и лицезреть своими очами безумие знаменитого писателя: здесь, как и в
отношении к Тургеневу и Щедрину, ощущается зависть к чужой литературной
славе.
Со всеми своими им же самим придуманными "врагами" из прошлого и
настоящего он "рассчитался" в "Бесах", "Дневнике писателя" и в многословных
подготовительных записях к этому своему периодическому изданию. Одна из
таких записей в рабочей тетради (1877 г.), в которой Достоевский "вдруг"
(его любимое слово) дал уничтожающую характеристику одному из своих немногих
довольно искренних друзей - Николаю Страхову - привела к их посмертному
"обмену любезностями": после того, как Страхов, разбирая архив писателя,
познакомился со "снисходительным" отзывом почившего друга о его, Страхова,
литературном даре и характере, он вдогонку к уже отосланным Толстому своим
"Воспоминаниям о Федоре Михайловиче Достоевском" 28 ноября 1883 г. написал
ему письмо с еще более нелестной характеристикой покойного. Этот документ
получил широкую известность после его публикации в "Современном мире" в
октябре 1913 г., вынудившей Анну Григорьевну включить в свои "Воспоминания"
специальную главку "Ответ Страхову", содержащую опровержение его
"измышлений". Конечно, рукой Страхова в данном случае водила глубокая обида
на бывшего друга, но при этом не следует забывать о его многолетней близости
к Достоевскому, вследствие чего отдельные его высказывания, вероятно, весьма
близки к истине, соответствуя тем формам изменения личности, которые
психиатры и психологи обычно связывают с эпилепсией: "Он был зол, завистлив,
развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его
жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен",
и далее: "При такой натуре он был расположен к сладкой сентиментальности, к
высоким и гуманным мечтаниям".
Легко заметить, что Страхов довольно точно передает описанную в
медицинских исследованиях резкую смену настроений у эпилептиков - от
слащавой сентиментальности до неспровоцированной злобности. А в "неудобных"
и потому не включенных в трафаретные подборки мемуаров о великом писателе
воспоминаниях И. Янжула и Л. Оболенского Достоевский и вовсе предстает
классическим эпилептоидом, создавая скандалы "на пустом месте". И. Янжул
вспоминает как на обеде у Гайдебурова во время легкого и ни к чему не
обязывающего разговора о грибах и овощах "вдруг (!) раздался резкий и
несколько визгливый голос Ф.М. Достоевского", затеявшего "самым
раздражительным и злым тоном" неуместный спор о преимуществах садовства над
огородничеством. Подобный же случай описывает Л. Оболенский: на одном из
литературных обедов кто-то завел речь о жизнестойкости талантливых людей,
причислив к таковым Салтыкова-Щедрина, преодолевшего порок сердца. Услышав
такое "вдруг (!) Достоевский с криком и почти с пеной у рта" набросился на
говорившего. "Трудно даже было понять его мысль и причину гнева". "Шум и
ярость", как сказал бы Шекспир. Описание таких прискорбных случаев можно
было бы продолжить. Да и в записках Анны Григорьевны он предстает
беспричинным скандалистом. Даже среди его современников, из которых никому
не была известна полная картина его болезни, были люди, связывавшие
странности его поведения с эпилепсией. Вот что писал А. Милюков: "В
последние годы мне случалось слышать, что Достоевского обвиняли в гордости и
пренебрежительном обращении не только с людьми, мало ему известными, но с
теми, кого он давно и хорошо знал. Говорили, будто, проходя по улице, он
умышленно не узнавал знакомых и даже, встречаясь с ними где-нибудь в доме,
не отвечал на поклоны и иногда про человека, давно ему известного,
спрашивал: кто это такой? Может быть, подобные случаи и действительно были,
но мне кажется, это происходило не от надменности или самомнения, а только
вследствие несчастной болезни и большею частию вскоре после припадков". И
далее Милюков рассказывает о том, как он был очевидцем одного из припадков
Достоевского, о последовавшей за ним потери памяти, о страхе перед возможным
повторением приступов, о болезненной слабости писателя на следующий день и о
том, что в той слабости Достоевский не узнал его самого. Отметим, что
ослабление памяти является признанным психиатрами следствием эпилепсии.
У больного эпилепсией не обязательно наблюдаются все возможные
необратимые изменения личности, но одно из них - аффективная "вязкость"
мышления с застреванием на деталях и фиксацией "сверхценных идей"
(психологический термин, означающий суждения и мысли, занимающие в сознании
больных, в том числе - эпилептиков, не соответствующее их значению
преобладающее положение и являющееся патологической трансформацией
естественной реакции на реальные события) нашло убедительное и даже яркое
отражение в рукописном наследии Достоевского. К числу таких примеров
"вязкого" мышления и формирования "сверхценных идей" могут быть отнесены
содержащиеся в рукописях Достоевского бесконечные высказывания о ничтожности
и бесполезности интеллигенции, которую он, в конце концов, обозначил словом
"дрянь", отчасти предвосхитив известную оценку этой "прослойки", данную
Лениным. Не менее настойчиво писатель старается внушить, прежде всего самому
себе, весьма "оригинальную" мысль о том, что народ русский, как бы он ни
страдал, бесконечно любит своего царя. Эта апология монархического
абсолютизма практически приводит его к оправданию насилия.
Еще более "вязким" оказался для него пресловутый "еврейский вопрос", в
котором он действительно завяз на полтора десятка лет. Отдельные записи на
эту тему, мягко говоря, граничат с полным идиотизмом: "А над всем мамон и
From: bookra(a)kharkov.ukrtel.net
---------------------------------------------------------------
(Страницы из книги "Достоевский: призраки, фобии, химеры")
Leo Yakovlev
Anamnesis (The pages from book "Dostoevsky: ghosts, phobies, chimeras")
Лео Яковлев (род. в 1933 г.) - автор романов и повестей: "Корректор"
(Харьков, 1997); "Антон Чехов. Роман с евреями" (Харьков, 2000); "Повесть о
жизни Омара Хайяма" (Нью-Йорк, 1998; Москва, 2003, 2004, 2005); "Холокост и
судьба человека" (Харьков, 2003); "Песнь о нибелунгах" - повествование в
прозе (Москва, 2004); "Голубое и розовое, или Лекарство от импотенции"
(Харьков, 2004); "Гильгамеш" - повествование в прозе (Москва, 2005); "Штрихи
к портретам и немного личные воспоминаний" - книга эссе (Харьков, 2005); а
также автор-составитель книг: "Суфии. Восхождение к истине" (Москва, 2001,
2003); "Афоризмы Патанджали" (Москва, 2001), "Библия и Коран" (Москва,
2002); "У. Черчилль. "Мускулы мира" (Москва, 2002, 2005), "Поверья, суеверия
и предрассудки русского народа" (Москва, 2003), "Мифология Древней Руси"
(Москва, 2005); "Марко Поло. О разнообразии мира" (Москва, 2005). Биограф
Е.В. Тарле и публикатор его творческого наследия (Россия, Румыния, Китай,
Болгария, 1998-2005)
Мы возлагаем на душу только возможное для нее.
Коран, 7:42
Давным-давно, еще до "исторического материализма" почти юный Корней
Чуковский в одной из своих статеек лихо доказывал, что Достоевского может
понять и полюбить лишь русский человек с русской душой. Думаю, что наш,
впоследствии знаменитый критик в том случае примерял на себя тогу
литературного Бармалея, ибо вполне русские люди с русской душой - Антон
Чехов, Иван Бунин, Владимир Набоков и многие другие на дух не переносили
Достоевского. Вероятно их всех, как и обрусевшего украино-поляка Владимира
Короленко, защищало от чар этого гения присущее им абсолютное психическое
здоровье, поскольку для восприятия творений Достоевского необходим надрыв и
не в гостиной и не в избе, как в "Братьях Карамазовых", а в душе читателя,
будь она русской или не русской.
"Достоевский... - гениальный исследователь больной человеческой души",
"Мир Достоевского... - серый мир душевнобольных, где ничего не меняется" (В.
Набоков), "Эпилептический гений" (Г. Брандес). "Это своего рода мрачный
лиризм разлагающейся и больной души", "... художник... пишет скорбный лист
собственной души, не поучает, а заражает читателя" (В. Короленко).
Достоевский страдал хроническим заболеванием головного мозга -
эпилепсией (Morbus comitialis, как называли ее в Древнем Риме), или же,
говоря по-простому, - падучей болезнью, первый приступ которой официально
был зафиксирован в свидетельстве о состоянии его здоровья в 1850 г., в
период ссылки. Возможно, они случались и ранее, так как дочь писателя Любовь
Федоровна Достоевская в своей книге о нем вспоминала о семейном предании,
связывавшем начало приступов эпилепсии с получением Федором Михайловичем
известия о смерти отца летом 1839 года. А первый посмертный биограф
Достоевского Орест Миллер считал, что причины этого хронического заболевания
следует искать в раннем детстве писателя и туманно намекал на некое
потрясающее событие в семейной жизни родителей, давшее толчок припадкам. Сам
же Достоевский сообщает лишь об одном своем детском потрясении: на
одиннадцатом году жизни его преследовали звуковые галлюцинации - ему
чудились крики о приближении диких зверей (типа "волк бежит!"), вызывавшие у
него своего рода фобию, первую по счету.
Дмитрий Григорович, некоторое время, в сороковых годах, квартировавший
в Петербурге вместе с Достоевским, описывает в своих литературных мемуарах
один из ранних его припадков, относящийся к 1844 г., сообщая при этом, что
такие приступы бывали у него и прежде: "Усиленная работа и упорное сиденье
дома крайне вредно действовали на его здоровье; они усиливали его болезнь,
проявлявшуюся несколько раз еще в юности, в бытность его в училище.
Несколько раз во время наших редких прогулок с ним случались припадки. Раз,
проходя вместе с ним по Троицкому переулку, мы встретили похоронную
процессию. Достоевский быстро отвернулся, хотел вернуться назад, но прежде
чем успели мы отойти несколько шагов, с ним сделался припадок настолько
сильный, что я с помощью прохожих принужден был перенести его в ближайшую
мелочную лавку; насилу могли привести его в чувство. После таких припадков
наступало обыкновенно угнетенное состояние духа, продолжавшееся дня два или
три".
А вот что писал по поводу болезни Достоевского Александр Милюков,
знавший его с 1848 г.: "Если до ссылки у него были, как говорят, припадки
падучей болезни, то, без сомнения, слабые и редкие..., но когда он приехал в
Петербург, болезнь его не была тайною ни для кого из близких к нему людей".
Не была она тайною и для его многочисленных биографов, считавших,
по-видимому, эту тяжелую болезнь временным недомоганием, чем-то вроде
насморка, выводящего человека из строя на день - два, а потом исчезающего
бесследно.
После смерти Достоевского в русской периодике разгорелся спор о его
болезни, но спор этот касался времени ее начала, а не ее необратимых
последствий. Спор этот возник после появления в "Новом времени" статьи А.
Суворина "О покойном", в которой говорилось, что Достоевский страдал
эпилепсией еще в детстве. В связи с этим младший брат Федора Михайловича
Андрей стал публично доказывать, что "падучую болезнь брат Федор приобрел не
в отцовском доме, а в Сибири". Так считал и доктор Ризенкампф, периодически
наблюдавший Достоевского до 1845 г. В дискуссию включился доктор Яновский,
общавшийся с писателем до самого его ареста. В своей заметке (в виде письма
к А. Майкову), напечатанной в "Новом времени" под заглавием "Болезнь
Достоевского", он писал, что его пациент страдал падучей болезнью еще до
ссылки, но припадки, за редким исключением, были легкими. Эти споры
отразились в письме Ризенкампфа Андрею Достоевскому от 16 февраля 1881 года,
в котором он поддержал "сибирскую" версию возникновения эпилепсии у Федора
Михайловича и связал ее с телесным наказанием, которому его подвергли в
Омске. "Вы не представляете себе ужас друзей покойного, бывших свидетелями,
как, вследствие экзекуции в присутствии личного его врага Кривцова, Федор
Михайлович, при его нервном темпераменте, при его самолюбии, в 1851 году в
первый раз поражен был припадком эпилепсии, повторявшимся потом ежемесячно",
- писал Ризенкампф. (Факт телесного наказания оспаривается некоторыми
исследователями.) Еще раз подчеркнем, что это был спор об истоках болезни, а
не о ее последствиях.
Отметим, что, отрицая раннее появление эпилепсии у своего брата, Андрей
Достоевский сообщает при этом, что в 40-х годах он "кажется" страдал
"какою-то нервною болезнью", вызвавшей у него страх преждевременного
погребения (мучивший также Гоголя и Э. По). Под воздействием этой фобии
Достоевский часто, укладываясь спать, оставлял записки: "Сегодня со мной
может случиться летаргический сон, а потому не хоронить меня (столько-то)
дней".
Между тем, сам Достоевский относился к своему заболеванию, в обиходе
именовавшемуся им "кондрашкой", весьма серьезно, о чем свидетельствуют
записи, делавшиеся им после некоторых припадков:
1869 г.
"Во Флоренции в продолжение лета - припадки не частые и не сильные
(даже редкие сравнительно). При этом сильный открытый геморр<ой>.
3-го августа припадок во Флоренции, на выезде.
10-го августа припадок в Праге, дорогою.
19-го августа припадок в Дрездене.
4-го сентября припадок в Дрездене. Очень скоро после припадка, еще в
постели - мучительное, буквально невыносимое давление в груди. Чувствуется,
что можно умереть от него. Прошло от припарок (сухих, гретые тарелки и
полотенца с горячей золой) в полчаса.
14-го сентября. Припадок ночью в постели.
Да и все почти припадки в постели, во сне (в первом сне), около
четвертого часу утра.
Сравнительно с прежними припадками (за все годы и за все время), этот,
отмеченный теперь ряд припадков с 3-го августа, - представляет собою еще
небывалое до сих пор, с самого начала болезни, учащение припадков; как будто
болезнь вступает в новый злокачественный фазис. За все прежние годы, не
ошибаясь, можно сказать средний промежуток между припадками был постоянно в
три недели. (Но это только средний, средний пропорциональный; то есть бывали
промежутки: и в шесть недель, бывали и в 10 дней, а в среднем счете выйдет в
три недели).
Теперешнюю учащенность можно бы приписать резкой перемене климата
Флоренции и Дрездена, дороге, расстройству нервов в дороге и в Германии и
проч.
30-го сентября, ночью, припадок довольно сильный (после вечерних
занятий)".
1870 г.
"1/13-е января припадок, сильный, после неосторожности, в шестом часу
утра, в первом сне. Расстояние между припадками неслыханно длинное - три
месяца и десять дней. С непривычки болезненное состояние продолжается очень
долго: вот уже пятый день припадку, а голова не очистилась. Погода из
хорошей (+2 или +3 градуса Реомюра) переменилась на слякоть. Припадок был
почти в полнолуние.
7-е/19-е января. Припадок в 6 часов утра (день и почти час казни
Тропмана). Я его не слыхал, проснулся в 9-ом часу, с сознанием припадка.
Голова болела, тело разбито. (Вообще следствие припадков, то есть нервность,
короткость памяти, усиленное и туманное, как бы созерцательное состояние -
продолжаются теперь дольше, чем в прежние годы. Прежде проходило в три дня,
а теперь разве в шесть дней. Особенно по вечерам, при свечах, беспредметная
ипохондрическая грусть и как бы красный, кровавый оттенок (не цвет) на всем.
Заниматься в эти дни почти невозможно. (Заметку пишу на 6-й день после
припадка.))
10 февра<ля>/29 генваря. В три часа пополуночи припадок чрезвычайной
силы, в сенях, наяву. Я упал и разбил себе лоб. Ничего не помня и не
сознавая, в совершенной целости принес, однако же, в комнату зажженную свечу
и запер окно, и потом уже догадался, что у меня был припадок. Разбудил Аню и
сказал ей, она очень плакала, увидав мое лицо. Я стал ее уговаривать и вдруг
со мной опять сделался припадок, наяву, в комнате у Ани... - четверть часа
спустя после первого припадка. Когда очнулся, ужасно болела голова, долго не
мог правильно говорить; Аня ночевала со мной. (Мистический страх в
сильнейшей степени.) Вот уже четверо суток припадку, и голова моя еще очень
не свежа; нервы расстроены видимо; прилив крови был, кажется, очень сильный.
О работе и думать нечего; по ночам сильная ипохондрия. Засыпаю поздно, часов
в 6 поутру; ложусь спать в четвертом пополуночи, раньше нельзя. Всю
последнюю неделю стояли сильные морозы, градусов по 10. Теперь полнолуние.
Во время припадка луна вырезалась свыше половины. (Легкие признаки открытого
геморроя во время припадка и перед тем.).
23/11 февраля. Припадок, во сне, только что лег, в 5 часов 10 минут
пополуночи, перед рассветом. Ничего не слыхал, и, только проснувшись в 11
часов утра, догадался, что был припадок. Говорят, что слабый; это и мне тоже
кажется, хотя теперь следствия припадков (то есть тяжесть и даже боль
головы, расстройство нервов, нервный смех и мистическая грусть) продолжаются
гораздо дольше, чем прежде было: дней по пяти, по шести и даже по неделе
нельзя сказать, что уже все прошло и свежа голова...
Приливы крови в нижней части живота, позыв на запор, прерывчатый сон, с
сновидениями не всегда приятными.
Май. Припадок наяву, после суток в дороге, в Гомбурге. Приехал,
пообедал, сходил в воксал, воротясь в отель, в свою комнату, часа в 4
пополудни почувствовал припадок и упал. Благополучно, ушиб только голову на
затылке, с неделю не проходила шишка. Очнувшись, довольно долгое время был
не в полном уме и помню, что ходил по всему отелю и говорил со встречными о
моем припадке, между прочим и с хозяином отеля. Спать не лег, но пошел опять
в воксал. Припадок вообще был не из сильных, и мистическая грусть и нервный
смех. Нервность много способствовала худому ходу дел. Все время отлучки, всю
неделю, был как бы не в своем уме.
13/1 июля. Припадок во сне, поутру, только что заснул. Заспал и узнал
от Ани уже в половине первого. Ей показался не сильный. Сегодня 17 июля
(воскресение). Тело не было очень разбито, но голова даже до сих пор не
свежа, особенно к вечеру. Тоска. Вообще замечу, что даже средней силы
припадки теперь (то есть чем далее в лета) чувствительней действуют на
голову, на мозг, чем прежде самые сильные. Не свежеет голова по неделе.
25/13 июля. Припадок утром как заснул; перед тем вздрагивания
ужасные... Припадок, говорят был легкий, а я очень разбит и голова болит.
28/16 июля. Припадок во сне, поутру, в 8 часов с минутами (час и минуты
зарождения месяца), три дня спустя после припадка 25/13 июля. Говорят, был
очень сильный прилив крови к голове; лицо посинело. Теперь уже 3-е августа;
почти до сегодня не прояснялась голова. Состояние духа было мучительное.
1-е августа сделал глупость в читальне. Прямо приписываю настроению
духа после припадка.
7 августа. Еще припадок. Ночью. (6 часов утра.) Весь день был очень
раздражен. (Сегодня 11, не могу еще прочистить голову.)
2 сентября, утро в десятом часу, во сне, из сильных.
9 сентября, поутру часу в 10-м во сне, довольно слабый.
10 октября/18 сентября. Припадок поутру, только что лег, наяву. Упал у
шкапчика, лежал на полу; Аня насилу привела в чувство. Припадок сильный.
Чувствовал озноб. Дела плохи.
16 октября. Припадок поутру на новой квартире 6 дней спустя после
предыдущего. Во сне, не слыхал. Из слабых. Долго не прочищалась голова.
Теперь (22 октября) уже три дня болит желудок.
22 октября, утром во сне (в 7-м часу) припадок, и когда заснул, то
через час еще припадок. Теперь 26-е число, а я еще до крайности расстроен и
каждую минуту жду еще припадка."
1874 г.
"16 апреля (из сильных, головная боль и избиты ноги).
(Суббота 20 апреля, едва стало проясняться в голове и в душе; очень
было мрачно; видимо был поврежден, 3-и сутки 19-е число было всего тяжелее.
Теперь 20 апреля, в 10 часов пополудни, хоть и тяжело, но как будто начало
проходить.)
13 мая (из довольно сильных).
27 июня (довольно сильный).
9 июля (суббота 29 июня. Очень тяжело в голове и в душе, и пока еще
очень ноги избиты).
15/27 июля (довольно слабый).
8 октября ночью, сильный. В 5 часов утра.
18 октября припадок в пять часов утра, довольно сильный, но слабее
предыдущего.
28 декабря, утром, в 8 часу, в постеле, припадок из самых сильных. Час
после припадка жажда. Выпил 3 стакана воды залпом. Более всего пострадала
голова. Кровь выдавилась на лбу чрезвычайно и в темя отзывается болью.
Смутно, грустно, угрызения и фантастично. Очень раздражался."
1875 г.
"8 апреля. Припадок в 1/2 пополуночи. Предчувствовал сильно с вечера да
и вчера. Только что сделал папиросы и хотел сесть, чтобы хоть 2 страницы
написать романа, как помню, полетел, хотя среди комнаты. Пролежал 40 минут.
Очнулся, сидя за папиросами, но не сделал их. Не помню, как очутилось у меня
в руках перо, а пером я разодрал портсигар. Мог заколоться.
8 апреля полнолуние. Голова же болит не так чтобы очень. Теперь почти
час после припадка. Пишу это и сбиваюсь еще в словах. Страх смерти начинает
проходить, но есть все еще чрезвычайный. Так не смею лечь. Бока болят и
ноги.
29 сентября, из сильных ( но не из самых), в ночь, под утро, в 6-м часу
пополуночи, после трехмесячного перерыва. Полнолуние. Тугость. Легкая
г<еморроидальна>я кровь. Очень сильный прилив к голове. Раздражительность."
1875 г.
"Января 26. Понедельник утром, во сне, в 7 часов, из довольно сильных.
1-я четверть луны.
Апреля 30, в пятницу утром, во сне, в 7-м часу, из довольно сильных.
Прилив крови к голове. Грусть и ипохондрия.
Мая 7-го, в 9 часов утра, довольно сильный, но слабее предыдущего.
Очень долго не приходил в сознание. Мало выдавленных пятен. Не столько
поражена голова, сколько спина и ноги. За два дня было дело.
Мая 14-го. Утром, во сне, в 7-м часу. Довольно сильный. Мало выдавилось
крови, болят больше ноги, отчасти и поясница. Болит и голова. За 11/2 дня
было дело. Сильная раздражительность.
Июня 6-го, из средних, утром, во сне, болела поясница.
Июня 13-го. Утром, в 9-м часу, во сне, из средних, болит голова.
Накануне геморрой. Небывалое еще учащение припадков.
Августа 11-го, утром, в Знаменской гостинице, после дороги по приезде
из Эмса, из средних.
Августа 19, утром, из средних, сильно разбил члены.
Октября 10-го, утром, в 10-м часу, во сне, довольно сильный.
Раздражительность.
15 ноября, в 10 час. утром, во сне. Очень усталое состояние. Очень туго
соображение. Из довольно сильных".
1877 г.
"1 февраля, во сне, в 10-м часу утра. День ясный, и начался мороз.
Очень усталое состояние. Фантастичность, неясность, неправильные
впечатления, разбиты ноги и руки. Из довольно сильных. В ту же ночь было
дело.
19 февраля припадок довольно значительный.
26 февраля припадок довольно значительный.
17 марта припадок из значительных".
1880 г.
"7 сентября. Из довольно сильных, утром, без четверти 9 часов.
Порванность мыслей, переселение в другие годы, мечтательность, задумчивость,
виновность, вывихнул в спине косточку или повредил мускул.
6-го ноября утром в 7 часов, в первом сне, из средних, но болезненно<е>
состояние очень трудно переносилось и продолжалось почти неделю. Чем дальше
- тем слабее становится организм к перенесению припадков, и тем сильнее их
действие".
Здесь перечислены далеко не все припадки, а только те, которые более
или менее подробно были прокомментированы Достоевским. Всего же в его
записных книжках и рабочих тетрадях в 1860-1880 гг. отмечено около
восьмидесяти приступов болезни. Даты еще двадцати припадков можно установить
по другим источникам, но и тогда картина болезни, вероятно, не будет полной.
Средний промежуток между припадками Достоевский в 1870 г. оценивал в три
недели. Несколько иначе оценивает частоту приступов эпилепсии Николай
Страхов: "Припадки болезни случались с ним приблизительно раз в месяц -
таков был обыкновенный ход, но иногда, хотя и очень редко, были чаще; бывало
и по два припадка в неделю". Таким образом, если даже принять версию
Страхова, то окажется, что общее количество припадков, подвергавших жестоким
испытаниям мозг, душу и физическое здоровье Достоевского, исчисляется
несколькими сотнями, а так как каждый припадок выводил его из строя в
среднем на трое суток, то получится, что более тысячи дней, около трех лет,
его душа и мозг провели во тьме и во сне, наполненном галлюцинациями и
мучительными кошмарами.
Из медицинской практики хорошо известно, что последствиями длительного
течения падучей болезни являются, в частности, постепенно развивающиеся
необратимые изменения личности, образующие в своей совокупности классический
эпилептоидный тип патологии характера. Этому типу присущи крайняя
раздражительность с приступами тоски, гнева и страха, нетерпеливость и
упрямство, обидчивость и склонность к скандалам. Все эти признаки явственно
проступают в поведении Достоевского уже в конце шестидесятых годов и к концу
семидесятых доминируют в его характере. Именно в эти годы резко изменяется
его некогда доброжелательное отношение к людям, встреченным им на жизненном
пути - к Белинскому, Герцену, Грановскому, Добролюбову и многим другим, к
этому времени ушедшим. Не менее жесток он и к еще живым современникам -
Тургеневу и Щедрину, с трудно скрываемой радостью он воспринимает сказанные
Тургеневым (после посещения им Ясной Поляны) в переносном смысле слова о
"помешательстве" Льва Толстого: "Толстой почти с ума сошел и даже может быть
совсем сошел", - пишет Достоевский жене, а в другом письме добавляет: "О
Льве Толстом и Катков подтвердил, что, слышно, он совсем помешался". В связи
с этим он сообщает, что ему "очень бы любопытно было" съездить в Ясную
Поляну и лицезреть своими очами безумие знаменитого писателя: здесь, как и в
отношении к Тургеневу и Щедрину, ощущается зависть к чужой литературной
славе.
Со всеми своими им же самим придуманными "врагами" из прошлого и
настоящего он "рассчитался" в "Бесах", "Дневнике писателя" и в многословных
подготовительных записях к этому своему периодическому изданию. Одна из
таких записей в рабочей тетради (1877 г.), в которой Достоевский "вдруг"
(его любимое слово) дал уничтожающую характеристику одному из своих немногих
довольно искренних друзей - Николаю Страхову - привела к их посмертному
"обмену любезностями": после того, как Страхов, разбирая архив писателя,
познакомился со "снисходительным" отзывом почившего друга о его, Страхова,
литературном даре и характере, он вдогонку к уже отосланным Толстому своим
"Воспоминаниям о Федоре Михайловиче Достоевском" 28 ноября 1883 г. написал
ему письмо с еще более нелестной характеристикой покойного. Этот документ
получил широкую известность после его публикации в "Современном мире" в
октябре 1913 г., вынудившей Анну Григорьевну включить в свои "Воспоминания"
специальную главку "Ответ Страхову", содержащую опровержение его
"измышлений". Конечно, рукой Страхова в данном случае водила глубокая обида
на бывшего друга, но при этом не следует забывать о его многолетней близости
к Достоевскому, вследствие чего отдельные его высказывания, вероятно, весьма
близки к истине, соответствуя тем формам изменения личности, которые
психиатры и психологи обычно связывают с эпилепсией: "Он был зол, завистлив,
развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его
жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен",
и далее: "При такой натуре он был расположен к сладкой сентиментальности, к
высоким и гуманным мечтаниям".
Легко заметить, что Страхов довольно точно передает описанную в
медицинских исследованиях резкую смену настроений у эпилептиков - от
слащавой сентиментальности до неспровоцированной злобности. А в "неудобных"
и потому не включенных в трафаретные подборки мемуаров о великом писателе
воспоминаниях И. Янжула и Л. Оболенского Достоевский и вовсе предстает
классическим эпилептоидом, создавая скандалы "на пустом месте". И. Янжул
вспоминает как на обеде у Гайдебурова во время легкого и ни к чему не
обязывающего разговора о грибах и овощах "вдруг (!) раздался резкий и
несколько визгливый голос Ф.М. Достоевского", затеявшего "самым
раздражительным и злым тоном" неуместный спор о преимуществах садовства над
огородничеством. Подобный же случай описывает Л. Оболенский: на одном из
литературных обедов кто-то завел речь о жизнестойкости талантливых людей,
причислив к таковым Салтыкова-Щедрина, преодолевшего порок сердца. Услышав
такое "вдруг (!) Достоевский с криком и почти с пеной у рта" набросился на
говорившего. "Трудно даже было понять его мысль и причину гнева". "Шум и
ярость", как сказал бы Шекспир. Описание таких прискорбных случаев можно
было бы продолжить. Да и в записках Анны Григорьевны он предстает
беспричинным скандалистом. Даже среди его современников, из которых никому
не была известна полная картина его болезни, были люди, связывавшие
странности его поведения с эпилепсией. Вот что писал А. Милюков: "В
последние годы мне случалось слышать, что Достоевского обвиняли в гордости и
пренебрежительном обращении не только с людьми, мало ему известными, но с
теми, кого он давно и хорошо знал. Говорили, будто, проходя по улице, он
умышленно не узнавал знакомых и даже, встречаясь с ними где-нибудь в доме,
не отвечал на поклоны и иногда про человека, давно ему известного,
спрашивал: кто это такой? Может быть, подобные случаи и действительно были,
но мне кажется, это происходило не от надменности или самомнения, а только
вследствие несчастной болезни и большею частию вскоре после припадков". И
далее Милюков рассказывает о том, как он был очевидцем одного из припадков
Достоевского, о последовавшей за ним потери памяти, о страхе перед возможным
повторением приступов, о болезненной слабости писателя на следующий день и о
том, что в той слабости Достоевский не узнал его самого. Отметим, что
ослабление памяти является признанным психиатрами следствием эпилепсии.
У больного эпилепсией не обязательно наблюдаются все возможные
необратимые изменения личности, но одно из них - аффективная "вязкость"
мышления с застреванием на деталях и фиксацией "сверхценных идей"
(психологический термин, означающий суждения и мысли, занимающие в сознании
больных, в том числе - эпилептиков, не соответствующее их значению
преобладающее положение и являющееся патологической трансформацией
естественной реакции на реальные события) нашло убедительное и даже яркое
отражение в рукописном наследии Достоевского. К числу таких примеров
"вязкого" мышления и формирования "сверхценных идей" могут быть отнесены
содержащиеся в рукописях Достоевского бесконечные высказывания о ничтожности
и бесполезности интеллигенции, которую он, в конце концов, обозначил словом
"дрянь", отчасти предвосхитив известную оценку этой "прослойки", данную
Лениным. Не менее настойчиво писатель старается внушить, прежде всего самому
себе, весьма "оригинальную" мысль о том, что народ русский, как бы он ни
страдал, бесконечно любит своего царя. Эта апология монархического
абсолютизма практически приводит его к оправданию насилия.
Еще более "вязким" оказался для него пресловутый "еврейский вопрос", в
котором он действительно завяз на полтора десятка лет. Отдельные записи на
эту тему, мягко говоря, граничат с полным идиотизмом: "А над всем мамон и