Яковлев Лев. Романтичный наш император

   - Не клевета ли?
   - Вряд ли, разве в малом. Тут вот про пять аршин холста еще, прочая неважность…
   - Не вразумить ли его?
   - Государь, коли и далее дозволено будет жалобы подавать, несчетное множество таких будет. Не жестокосердие помещиков виной. Денег ведь землевладельцу, кроме как с крестьян, взять негде, а оберет их вовсе - остается только имение заложить. Ущерб государству двоякий: сословие дворянское скудеет, а иной опоры трону нет, и доход от пошлин малый. Мы за рубеж продаем железо, хлеб, пеньку, деготь, лес строевой; прочего-малость. Товары эти, кроме железа, идут из. поместий, скудеют помещики - меньше вывоз, меньше денег, купить иноземных продуктов не на что. Ввозная, вывозная пошлина, обе падают…
   Говорил Александр Андреевич еще многое, всякая мысль выходила верной, но слушать - не хотелось. И Павел кивал, переспрашивал иногда, выхватывал из потока слов нечто, показавшееся примечательным, дожидаясь, покуда Безбородко кончит. Прерывать не хотелось; скольким обязан этому человеку, император не забывал, но и принимать слышимое за истину не собирался. Что глупого много сделано в предшествующее царствование - и так известно, но ведь и Безбородко к тому причастен! Не Остерман, в самом деле, вершил судьбы России, и у матушки руки не до всего доходили. Что теперь мелочи перебирать, если можно изменить все круто?
   Он ждал, что проект у Александра Андреевича будет такой же длинный, неясный, и не сразу понял, уставившись на замолчавшего вице-канцлера, что проекта нет вовсе. Пряча усмешку, поблагодарил, отпустил благосклонно и, едва затворилась дверь, шагнул, к зеркалу.
   А четверть часа спустя приехал Баженов, и Павел, встретив его на пороге, схватил за плечи, повел к столу, где, с торца, заранее разложены были чертежи.
   - Работа прекрасная. Только -теперь строить станем не в Гатчине, в Петербурге. Я жил бы на Каменном острове, в доме, что ты для меня построил, да дворцу там быть нельзя. Есть место. Ты говорил как-то, великое строение всегда немного чудо. Позавчера солдату, на карауле стоявшему у Летнего дворца, было знамение архистратига Михаила. Случайности быть не может. Василий Иванович, замку стоять там!
   Баженов сощурился близоруко на чертеж - ему померещилась пометка, но это был просто росчерк сорвавшегося с другой какой-то бумаги пера. Болело сердце, в голове гудело. Строить в Петербурге и легче, и труднее, чем в Гатчине, но думалось об этом сторонне, едза ли не безразлично. Еще неделю назад висели над архитектором долги, следствие; подводя итог сделанному, Баженов осознавал с горьким отчаянием, что, кроме чертежей да заброшенного Казанского дворца, ничего от него не останется. Происходившее теперь виделось едва ли не сном, а во сне стоит ли задуматься, откуда везти кирпич, мрамор, где взять каменотесов…
   - На Фонтанке, государь? Тогда чертеж этот не пойдет. Может быть, оставим для Гатчины, а здесь возведем иное… скорее, как палаццо Дориа в Генуе.
   - Дориа? Это будет великолепно, но время, время!
   - Государь, в две недели я подготовлю чертежи, Дело за материалом, сметой.
   - Об этом не беспокойся. Не хватало того, чтобы Баженов с подрядчиками толковал! На все будут люди. А ты - построй мне дом.
   И, придвинувшись, дыша горячо архитектору в щеку, Павел зашептал:
   - Ты ведь знаешь какой, знаешь, о чем мечталось… Мы с тобой немолоды оба, надо успеть; ты построишь дом, какого еще не было! И, отстраняясь, договорил, сухо и веско:
   - Не ограничивай себя ни в чем.
   Отпустив Баженова, он вышел через внутреннюю дверь. Переодеваясь торопливо, велел подавать карету. Почему-то решилось: быть в Смольном до шести, и он загадал про себя - коли успеет, все выйдет хорошо.
   На часах было без четверти, когда он постучал в дверь комнаты Нелидовой.
   - Екатерина Ивановна, минута эта - единственной мне наградой за дни, прожитые без вас, попусту.
   Брови ее, сведенные тревожно, дрогнули, смуглые щеки порозовели.
   - Я не звал вас, ибо должен был прийти сам, но думал о вас всякую минуту и счастлив был видеть брата вашего подле себя…
   - Право, он сделал слишком быструю карьеру. Вы добры сверх меры, но…
   - Катя, вы нужны мне! Ссора была не меж нами, мы оба в ссоре были со всем, что вокруг. Неделю назад, просыпаясь, я не знал, где встречу следующее утро, дома, если это можно звать домом, или в Лодэ. А вы…
   - Господи, да если бы я в самом деле нужна была! Но вы обманываете себя. У вас не было ничего, теперь- все. Зачем я?
   - Вы нужны мне, с вами приходит добро, с вами я лучше, чем наедине с собой. Я не говорю других слов, ибо не смею, но вы умны и добры, вы поймете.
   - Боже мой, как это жестоко!
   - Катя, если бы я мог, я дал вам выбор.
   - Знаю.
   - Итак?
   - В Зимний я не перееду.
   - Не хотел говорить теперь, но - Зимний не надолго. Баженов начал чертеж, у нас будет дом.
   - Быть может. Во всяком случае, пока я поживу здесь.
   - Хорошо.
   - И… еще одно. Бога ради, щадите мою… не скромность, мне смешно было бы о ней говорить, но… будьте милосердны!
   Павел склонился молча к ее руке.
 

* * *

 
   Наталья Алексеевна Шелехова приехала в Петербург в начале декабря, прямо из Иркутска, но успела дорогой через своих людей получить весть о московском сговоре между Голиковым и Мыльниковыми. Зятя застала дома и, не проходя в отведенную ей комнату, чтобы переодеться и отдохнуть, в двух словах ответив на вопросы о дороге, сказала строго:
   - Пойдем-ка к тебе в кабинет.
   Николай Петрович, поведя плечами, учтиво растворил перед тещей дверь, пододвинул ей кресло. Сел напротив, закинул ногу на ногу, оправил полу мундира.
   - Дела, сударь мой, такие, что чиниться нам с тобой некогда. Слышал ли о голиковских бессовестностях?
   - Это меня не минуло.
   - Так, похоже, иное что минет. Без нас хотят промысел вести!
   - Пустое, Наталья Алексеевна.
   - Тебе, может быть, в Петербурге сидючи, и пустое. Поди, не знаешь, чго солонее, рыба-юкола или когда водой забортной окатит, полон рот наберешь. А мы с покойным Григорием Ивановичем зимовали на Кадьяке, мох от цинги жевали, мне не пустое, кому все достанется!
   - У меня в мыслях того нет, чтобы промысел уступить.
   - И то ладно.
   - Наталья Алексеевна, вы, видно, с дороги устали, я велю кофе подать, а то и обедать сядем. Или отдохнете сначала?
   - Ты не спроваживай меня!
   - Ничуть. Просто о деле надо говорить спокойно, чувствованиям тут не место.
   Шелехова откинулась в кресле, покривив губы.
   - Кажется, спокойно говорю. Мне - велика ли печаль? Полтора миллиона и без промысла - деньги немалые.
   - Промысел не отдадим. На той неделе мне обещана встреча с Нелидовой. Мы виделись уже, и я был выслушан милостиво.
   - Да будет ли проку? Сказывают, кобенится она перед государем, из Смольного не переехала и приняла ог него только дежене фарфоровое.
   - Зато брат ее - тысячу душ в первый же день царствования.
   - Ну, коли так…
   - Не тревожьтесь. Году не пройдет, получим все, что хотим.
   - Смотри!
   - Наталья Алексеевна, дело, кажется, и мое тоже.
   …Склоняясь к протянутой милостиво руке Нелидовой, Резанов вздрогнул слегка, вспомнив, какой сидела эта женщина перед ним всего месяц назад. Убранные высоко волосы обрели блеск, подведенные глаза казались больше, глубже, платье шуршало, словно скрывало резную фигуру слоновой кости, а не живое, умеющее млеть под лаской тело.
   - Вы вновь явились призывать меня принять кресг и отправиться в Святую землю, подобно королеве Элеоноре?
   - Не посмел бы, Екатерина Ивановна. Петербург станет без вас пустыннее, чем залив Якутат.
   - Полно! Рассказывайте лучше о чудесах, в этом вы более умелы, чем в комплиментах. Так что же? Алмазных россыпей не сыскалось в ваших алладиновых пещерах, покуда мы не виделись?
   - Алмазные россыпи истощаются, у меня же нет сомнений, что акции компании, коли она будет под августейшим покровительством, принесут не менее двадцати процентов.
   Нелидова подняла ладонь к виску:
   - Николай Петрович, это все вы поведаете Алексею Борисовичу. Я скажу ему о вас завтра. Благодарю, что развлекли меня.
   …К Куракину он попал только перед самым Рождеством.
   Звал его Алексей Борисович к восьми, но лишь в начале десятого приехал сам. Проходя к себе через приемную, оглядел холодно сгрудившихся навстречу просителей, увидел Резанова, улыбнулся широко, прихватил за локоть:
   - Пойдемте же!
   Кабинет его, с мрамором выложенной печыо в углу и огромным столом, был пуст совершенно: ни гравюры какой на панели, ни шкафа для бумаг, ни чернильницы с чистым листом на блестящей темной столешнице.
   - Что же, Николай Петрович, замысел ваш интересным представляется. Вы полагаете, прибыль в самом деле может до двадцати процентов доходить?
 

* * *

 
   За окнами крупными хлопьями валил снег, тепло и ровно стояло желтое пламя свечей. Летящим шагом войдя, остановился у стола генерал-прокурор, положил перед императором бювар.
   - Говорите, Алексей Борисович!
   - Недоброе дело, государь. Получен был мною донос из Вознесенского войска, что в помощь Австрии против французов готовилось…
   - Так оно не распущено еще?
   - Сколь мне известно, нет.
   Хмуря брови, Павел черканул на четвертушке бумаги: «Ростопчину, Федор Васильевич, с удивлением узнаю…»
   - Продолжайте!
   - Я проверил донесение. Генерал-провиантмейстером Хорватом припас, для Вознесенского войска заготовленный, объявлен негодным и продан будто бы с торгов, по рублю пуд. А взамен прописан закупленным - по шести рублей. На деле же ни продаж, ни закупок не было, все, что лежало на складах, так и лежит, а по пяти рублей с пуда он положил в карман.
   - Всего… сколь?
   - Полмиллиона, на одном этом.
   - Зубовский клеврет.
   - Именно, рекомендован Платоном Александровичем.
   - Отозвать. Сюда его, немедля! Всех пособников его тоже. Указ готов?
   - Вот.
   Подписав стремительным росчерком, Павел вскинул голову, сощурил глаза на пламя свечей, пододвинул ксебе еще четвертушку бумаги, подумав, отложил, дернул колокольчик, бросил появившемуся в дверях адъютанту:
   - Обольянинова!
   Помедлив, перевел взгляд на стоящего спокойно, лицом не шелохнув, Куракина:
   - Что еще, Алексей Борисович?
   - Два дела менее значащих. Поленов из Олонецкой губернии сообщает, крестьяне оброк платить отказываются. Также из Псковской Зуев пишет, в имениях Апраксина на барщину не выходят.
   - Что же, велите вразумить. Более ничего?
   - Нет, государь.
   Поклонившись четко, уверенно, пошел он к дверям той же легкой походкой. Отворяя, не столкнулся едва с вскинувшим обеспокоенное, покрасневшее лицо Обольяииновым.
   - Входите, Петр Хрисанфович,- глухо сказал из-за спины его Павел и, подождав, покуда закроется дверь и подойдет к столу Обольянинов, закончил:
   - Я хочу, чтобы вы приняли на себя обязанности генерал-провиантмейстера.
   Получасом спустя император спустился в Белую залу, где заканчивалось дневное занятие тактического класса. Каннабих, французские слова путая с немецкими, чертил тростью в воздухе построения шеренг; сидели, уставясь на него, вытянув ровно спины, Репнин, Кутузов, десятка четыре генералов и полковников. Завидев государя, проскользнул к нему от окна, бесшумно ступая, Аракчеев.
   - Государь, дозвольте…
   - Время ли докладу?
   - Государь, в ином без вашей власти совладать не могу.
   - Что?
   - Из Тульчина снова весть получил о строптивости фельдмаршальской.
   - Ну, что еще? Сколь объяснять ему, что солдаты должны одеты быть подобающе, не стрижены в кружок, наподобие мужиков! Или так милы ему шаровары запорожские, Потемкиным на армию напяленные?
   - Не о форме речь ныне. Устав не нравится ему вовсе. Говорит, устав тот народился двадцать лет назад, когда прусской службы капитан в Павловске ухватки прусские показывал - сим заяц Александра Македонского победит. Солдаты тем уставом унылы, шаг уменьшен в три четверти вместо аршина, до неприятеля сорок верст стало вместо тридцати. Над статьями про неисправность офицерскую смеется…
   - Те статьи - из устава великого Фридриха!
   - Пруссаков, говорит, нет вшивее, от париков да кос - вонь до обморока, а казармы, что на ночь запираются, тюрьма солдату. Постой им мил, стало быть, вольготнее при щах да при хозяйке.
   Император поморщился:
   - Довольно. Я велю Ростопчину, чтоб отписал в Тульчин.
   - Строптивость фельдмаршальская претит всему переустройству армии!
   - Я сказал - довольно. Ростопчин напишет. Суворова не трогай, он - гордость державы. А распутство в войске пресекай и впредь!
 

* * *

 
   Мастера Коловиона ждали у самых ворот крепости. Из распахнутой дверцы кареты без гербов одетый в томно-коричневый кафтан с простыми пуговицами человек сделал понятный всякому, причастному к вольному каменщичеству знак, и Николай Иванович, легко ступая, подошел.
   - Садитесь, сударь.
   Новиков послушно оперся на предложенную ему руку, ступил на подножку и замер, увидев сидящего в глубине кареты. Тот улыбнулся:
   - Простите такую таинственность, Николай Иванович. С радостью встретил бы вас у дверей и обнял, с радостью приехал бы в собственной карете за вами. Но, поверьте, причины есть. Коли верите - поедем?
   - Конечно.
   Звякнул колокольчик, хлопнула дверца. Карета тронула резко с места, и Сергей Иванович Плещеев поддержал под руку мастера Коловиона.
   - Теперь о причинах. Вы из крепости освобождены именным указом, но это не милость, а лишь первый шаг к восстановлению справедливости. В списке, который подписан императором сегодня, более семидесяти имен, среди них - Радищев. Вы - первый. Все обретают свободу не благодеянием государя, а тщанием его восстановить справедливость. И потому я - со вчерашнего дня адъютант его величества - не могу подавать повод для толков. Сделанное с вами было преступлением, ныне оно начало исправляться; государство перед вами в долгу, не вы перед ним. И пусть никто даже не посмеет подумать о протекции или иной подобной мерзости!
   - Что вы, Сергей Иванович! К вашему имени грязь не прилипнет.
   - Липнет уже. Да не в том дело! Я хочу, чтобы вы поняли ясно ваше положение.
   - Весьма почтенное, заметьте! С милостивейшего разрешения государыни завел я лучший в городе курятник. Пусть-ка сыщет кто такие образцы, что мной за этой вот стеной оставлены!
   - Ах, Николай Иванович! Перед силой вашего духа безо всяких пентограмм любые стены расступятся. Но пора сейчас - для настоящего, о минувшем размышлять еще время придет. Государь зовет к себе Лопухина, Тургенев станет директором университета, это предрешено…
   - А Меллисино?
   - Тут сложнее. За него просил Аракчеев, к Алексею Андреевичу у государя полное доверие. Не все сразу.
   Карета стала. Новиков, откинув занавеску, ласкающе повел взгляд вдоль фасада, будто щекой касаясь шероховатой облицовки. Медленно сошел на тротуар, кивнул церемонно у входа пропустившему его вперед Плещееву, подождал, пока тот говорил с дворецким. Спешить было некуда, мастер Коловион знал, что скоро, минутой раньше - позже, они с хозяином поднимутся в библиотеку, и можно будет, сидя молча с чашечкой кофе, в удобном кресле, скользить взглядом по переплетам книг, обликом их восстанавливая в памяти все, что четыре года было мукой, надеждой, оправданием жизни.
   На верхнюю площадку лестницы, по которой поднялся он, остановившись дважды отдышаться, вышла навстречу гостю женщина в спадающем свободно платье, с прибранными по-домашнему каштаново-золотистыми волосами. Плещеев из-за спины Новикова негромко сказал:
   - Наташа, могу наконец представить тебе воочию человека, о котором ты столь много наслышана. Николай Иванович, позвольте мне вас познакомить с моей женой, Натальей Федоровной.
   Новиков поднял уголки губ, мягкую улыбку, вызванную радостью видеть красивую, хорошо одетую женщину, делая приветливо-восхищенной, поклонился:
   - Могу лишь сетовать, что счастье вас видеть выпало тогда, когда менее всего достоин. Я хотел бы сейчас быть молод и смел, чтобы, не вызвав смеха у себя самого, сказать вам комплимент.
   - Николай Иванович, поверьте, не со слов мужа только знаю, кого вижу перед собой. С вашими журналами из юности перешла в зрелость и на мир смотрю, смею верить, вашими глазами. Знаю, сколько вам перемести пришлось, и я… Я счастлива, что вы у нас.
   - Спасибо, Наталья Федоровна, хоть и не заслужил я вашего внимания, но такова доля мужская - женская доброта всегда заслугам нашим чрезмерна.
   - Наташа, я Николая Ивановича проведу в библиотеку, отдохнуть с дороги, а обед велел накрывать через час, - сказал, наклоняясь к жене, Плещеев.
   - Хорошо.
   Она протянула Новикову теплую руку, слегка пожав его загрубевшие пальцы, и пошла вниз по лестнице.
   …Обедать сели чуть позже, чем собирались.
   Сергей Иванович, начав рассказывать для гостя события последних дней, невольно увлекся, стал рассуждать вслух:
   - Государь склонен к переменам. То, что он начал с армии, естественно. Она ближе ко двору, чем любое сословие; как в Оттоманской Порте, из казармы трижды за последние полвека звучало слово, решавшее судьбу престола. Государь да отец его - вот и все наши правители после Петра Великого, наследственным порядком воцарившиеся. Наконец, много ли дней минуло без войны? Сорок лет не знала страна покоя! Подобно остготам, мы превратились в военный лагерь, кочующий от Кагула к Варшаве. Император повелел прекратить начатый набор рекрут. Войны с Францией не будет.
   - Вот новость, ради которой стоило выйти на свободу!
   - Полагаете? Мира, впрочем, тоже не будет. Я дам вам газеты: вы ведь не все знаете.
   - Да, только о падении Робеспьера и неудаче эмигрантов на Кибероне.
   - С тех пор немало изменилось. Республика весьма далека от идеалов вольных каменщиков, поверьте. Но войны не должно быть; у нас в мирное время нет половины состава полков. Государь отдал приказ -вернуть всех, кто числится в отпуску; но это не затем, чтобы они служили.
   - Да, мудрено было бы. Иным и по тринадцати годков нет, а уже в чинах.
   - Мало того. Инспекцию мы провели. Генерал-майор Аракчеев проверял выправку: Екатеринославский полк никуда не годен, это мародеры Тридцатилетней войны, а не солдаты. Алексей Андреевич горло сорвал - и только когда знамена их екатерининскими юбками назвал, понял, что слушают его. Преторианцы! Я же смотрел иное. Ружья, Николай Иванович, негодны; от дурного хранения, парадной чистки, плохого пороха стволы источились, при мне полуторный заряд разорвал дуло. А офицеры пьют чай на карауле, читают вслух Гавриила Романовича да зовут в гости друзей, семью или любовницу, когда им наряд выпадет. Передали мне острое словцо одного моряка, Шишкова, кстати, и государь его приметил. Славное екатерининское царствование всех так усыпило, что казалось, никогда не кончится, - хорошо, не правда ли? Ростопчин с обер-полицмейстером ездил к присяге приводить графа Орлова-Чесменского. Во дворец сей не явился, сказался болен, так привезли ему, как положено, лист, чтобы подпись взять. Куда там! Восстал, яко Лазарь, хотел Ростопчина с Архаровым тащить в церковь - и не иначе самую людную бы выбрал, а там очи горе закатил, гляди - и в беспамятстве бы упал у алтаря. Насилу уговорили - принял присягу в спальне, на Библии, глаза закатив и голос сгнусавив. А Турчанинов? Но пойдемте, однако, - Плещеев вдруг уронил взгляд на часы - эмалевый сундучок с двумя амурами, поддерживающий циферблат, на низеньком столике зеленого мрамора. Новиков, оживившийся от услышанного, от выпитого кофе, тепла и довольства, заполнявших библиотеку, поднялся молодо, пружинисто, быстро пошел за хозяином. Наталья Федоровна появилась из противоположных дверей столовой минутой позже.
   - Я начинала думать, что вы перешли на другой способ измерения часов.
   - Прости, Наташа. Я вконец заговорил Николая Ивановича. Но право, это извинительно - ему дан редкий талант слушать.
   Плещеев, улыбаясь, придвинул жене стул, наклонившись на миг к ее плечу, будто шепнуть что хотел на ухо; коснулся спинки стула, приготовленного для Новикова. Тот кивнул благодарно, сел, с наслаждением положив ладонь на прохладную скатерть.
   - Сергей Иванович, так вы не договорили про Турчанинова. Смею ли спросить?
   - Бог мой, стоила бы того история! Петр Иванович, управляющий конторой строений государыни, на руку был нечист, к тому же нагл сверх меры. Что он там построил для Екатерины Алексеевны, Бог ведает, но держался, словно второй вице-канцлер. Так вот, государь, встретивший на выходе, сказал только, чтобы никто более в столице его не видел. И представьте: Турчанинов исчез, как сатана его унес! Ни на одной заставе не видели, слуги не знают, куда уехал. Но деньги взял!
   Мужчины рассмеялись; Плещеев кивнул дворецкому, поднесшему графин с мадерой. Наталья Федоровна покачала головой, зазвенев чуть слышно, серебристо, сережками:
   - Право, история о пропавшем человеке невесела, кто бы он ни был. Павла Петровича не коснется обвинение, и все-таки… Легко сетовать и судить тем, кто видит все со стороны. Государь дал отставку Федору Сергеевичу Барятинскому; [3] не скажу, что он плохой человек, и тогда, в Ропше, был еще молод, но находиться при дворе после всего этого… Дочь, Катя Долгорукова, просила за него Нелидову, и та вчера вечером подошла с ней вместе к государю. Сказано было всего две фразы. «Ваше величество, эта женщина хочет просить вас за отца». - «У меня тоже был отец». Может быть, это сурово. Но после всего бесстыдства, ставшего обыкновением, после насмешек над верными мужьями и женами, открытых разговоров в свете о видах на наследство - знаете, это прекрасно!
   - Бесспорно, Наталья Федоровна. Если бы еще можно было взрослых к совести приохотить, как детей к чтению или письму приохочивают - как хорошо бы было! Однако от взрослого розгой немногого добьешься. Я за Барятинского, впрочем, не вступаюсь, после тридцати четырех лет при дворе ему сельский покой только на пользу пойдет.
   Мастер Коловион, улыбнувшись, перевел взгляд на буфет, где внимание его давно привлек клодионовский канделябр. На подставке-колонне черно-зеленого мрамора- бронзовая фавнесса возносила ветвистое деревце, плодами ветвей которого были гнездышки для свечей. Николай Иванович прищурился, представил себе, как вечерней порой разливается теплый свет по бронзовым цветам и листьям…
   На следующий день ом уехал в Тихвинское. Два дня спустя после его отъезда Павел спросил об узнике девятого нумера и, узнав, что Николай Иванович поехал увидеть семью, покивал одобрительно:
   - Фельдъегеря пошлете через три дня. Пусть успеет повидать своих, потом вернется. Я хочу его видеть.
 

* * *

 
   Почти три недели в галерее Зимнего, на возвышении подготовленной специально ротонды, высился гроб с телом императрицы. Приходившим стоять здесь в молчании придворным казалось, в часы бдения на тянущем по полу сквозняке, что екатерининский век еще не кончился. Сияла позолотой ротонда, шуршало у дверей пламя свечей, думалось о возвышенном. И приходившие не спрашивали себя или друг друга, почему Павел не назначает дня похорон.
   А он утром 25 ноября, отменив обычную верховую прогулку по городу, с женой и сыновьями, на каретах, обтянутых черной лентой, въехал в Невский монастырь. Двери церкви затворились за императорской семьей; быстро прошел от алтаря, широко махая кадилом, дьяк, и, выступив с обеих сторон, стали по бокам государя четверо в сияющих ризах. Меж них, не оборачиваясь, пошел Павел к постаменту, на котором установлен был продолговатый, бурый, со следами плесени, ящик. Не доходя пяти шагов, протянул руку направо, принял от протоиерея корону и, подняв глаза к безудержной, летящей росписи купола, надел, дрогнув от прикосновения холодного металла к вискам. Осторожно, чтобы не наступить на ниспадающее с постамента складками, стелющееся по полу кружевное полотно, подошел, потянулся к высоко стоящему гробу, отодвинул край савана. Медленно, обеими руками, снял с себя корону и возложил на подернутый серой плесенью череп.
   Звонко в пустой церкви сглотнул Александр, вырвался вздох у императрицы. Павел не обернулся; с утра было пасмурно, и в мозаичное окошко перед ним падал неяркий, рассеянный свет. Тускло блестели ризы ставших по углам гроба иеромонахов, звенела тишина, такая тонкая, что слышен был скрип графита пристроившегося за колонной, в приделе, Николая Анселина, торопливо набрасывавшего эскизы.
   Вернувшись в Зимний. Павел перед разводом зашел к себе. По напряженной позе караульного понял, что в кабинете кто-то ждет из своих, и вошел бесшумно, оглядевшись по-рысьи.
   Нелидова обернулась живо - не на звук шагов, на дыхание - шагнула навстречу, взяла его руки в свои.
   - Государь! Мне казалось, я видела карету за углом Миллионной, задолго до того, как услышала… словно была вместе с вами.
   - От него совсем ничего не осталось, Катя. Кости, которые могли бы принадлежать кому угодно, тряпка, железо ржавое… Гроб новый не сделали еще.
   - Не печальтесь об этом. Время теперь ваше. Главное- что решено, душа его успокоилась уже.
   - Мне тоже думается так, но дело надо довести до конца. Не только ради моего отца или нас, а затем, чтобы люди не думали, будто можно попирать истину и за это не будет воздаяния. Я доведу до конца все, им начатое; и лежать он будет, где должно.
   - Государь, в такие дни грешно беспокоить вас просьбами. Но я смею, потому что иначе может случиться несправедливость.