Страница:
- Как всегда, не для себя.
- Государь!
- Да, Катя. Прости.
- Средь благостных перемен, вами намеченных, есть одна, могущая принести не только добро. Отменить орден Святого Георгия…
- Введенный в прошлое царствование, чтобы отмечать заслуги бряцающих оружием! Двух недель не прошло, как я говорил с Костюшко и Потоцким, видел их раны. Или вы тоже полагаете, что с поляками поступлено справедливо? Может быть, я искупил вину своего государства, дав свободу тем, у кого она была неправедно отнята? Костюшко, Немцевич, Потоцкий в том лишь виновны были, что любили Родину и не хотели ее видеть разорванной на части. А скоро ли сыщутся соратники их по Сибири? А что мы скажем семьям погибших - о раскаянии? Но кто поверит в раскаяние, покуда гордятся нагрудными крестами те, кто предал огню Варшаву?!
- Государь, но ведь это - солдатская награда. Не генералы, не советчики, толкнувшие Россию на несправедливость, носят Георгиевский знак. Орден - единственное утешение проливавших кровь, увечных. Для них это- слава. Научите их думать иначе, а потом лишайте того, что теперь - вся их гордость!
Павел хмуро, набычась, посмотрел мимо нее, прикрыл глаза:
- Пусть будет по-вашему, Екатерина Ивановна. Я знаю, сейчас вы повторяете слова Плещеева; но вы не можете лгать, и я верю.
…4 декабря император принял попавшего в опалу по делу Новикова Ивана Владимировича Лопухина, и здесь же, во время аудиенции, подписал назначение его действительным статским советником, секретарем. На следующий день должны были состояться похороны Петра III, гроб которого третий день стоял в Зимнем, рядом с гробом той, которая отняла у него все, даже место среди праха государей России. Но в этот день, утром, к Павлу в кабинет провели мастера Коловиона.
Николай Иванович дома провел только три дня: остальное заняла дорога. Из Петербурга в Москву - и обратная. Он знал, что издан указ о возвращении из Илимска Радищева, что уехал уже за границу Костюшко. Плещеев показывал черновики актов о возвращении прав самоуправления польским губерниям, Курляндии и Лифляндии. Как великий секрет, показывал и проект манифеста об ограничении барщины. Решено было - впервые, сколь стоит Русь - что крестьяне будут присягать государю как граждане, чего ранее, наравне с рабочим скотом, были лишены. И это было более чем помыслить возможно в предшествующее царствование, но мастер Коловион оставался настороженным. Речи не заходило о том, с чего начинался екатерининский век: созыве представительного собрания.
Медленно поднимаясь неширокой лестницей, Николай Иванович ничего о предстоящем разговоре с государем не думал. Надо было отстраивать дом в Тихвинском., собирать, где удастся, книги. Денег, как они с братом Алексеем прикинули, хватит, да в деревне и не пропадешь. Надо было теперь поблагодарить Павла Петровича - мог ведь и оставить в нумере девятом, а выпустил. Впрочем, мастер Коловион на самом деле с удовольствием сказал бы добрые слова государю - слово на то и дано, чтобы служить добру.
Видно, что Новиков опоздать может, здесь никому в голову не приходило. Кутайсов встретил его в прихожей, указал подождать, а сам встал у двери в кабинет Павла, не докладывая. Несколькими минутами спустя донесся колокольчик, и дверь перед мастером Коловионом открылась.
Поднимаясь из неглубокого, но долгого поклона, Николай Иванович выговорил негромко:
- Прошу простить, государь.
- Бог мой, за что же?
- Благодарность свою я оставил в сердце, не думая, что пристойно ее высказать перед вами.
- Николай Иванович, благодарности в самом деле не нужно было. Я лишь исполнил долг. Но обратиться ко мне имели право не вы только, человек, которого я глубоко уважаю, но и любой из живущих в государстве Российском.
- Тем более, доступность государя налагает обязанность на каждого, обращающегося к нему, подумать, на что займет время, принадлежащее и другим тоже.
- Полно! Но я хотел советоваться с вами о деле. Вчера Лопухин отсоветовал поручать вам должность чиновную, полагая, что таковая вас стеснит, и не на этом поприще вы можете достойно служить государству. Так думает он; я же хочу слышать вас.
- Иван Владимирович справедлив, как всегда, вряд ли из меня получится чиновник, исправно в присутствии сидящий. Сожалею, что должен ваше величество беспокоить делами, до меня касающимися - но здоровье, увы, требует покоя, да и имение мое подзапущено.
- Хорошо. Думаю и сам, что вам пристало более иметь должность по университету или академии.
- Могу ли возразить, государь? Кресло - все кресло, где бы ни стояло. Должности научные исполняются людьми, способность к тому имеющими, я же…
- Каковы же способности хоть Дашковой? Не у нее ли три года не могли словарь напечатать, что вы за неделю выпустили? Но довольно о том. Дело не в должности, хоть и вакантных довольно; будет нужда, придумаем новую. Я хочу, чтобы вы занялись тем, что умеете лучше иных: изданием книг.
- Ваше величество, право, не по плечу честь. Недостойным оказаться - стыдно.
- Кто же достоин тогда? Отпуск, довольный для поправления здоровья, предоставлен будет, едва испросите, со всем новым жалованьем. Я знаю об убытках ваших. Все будет исправлено!
- Но сам я, государь?…
- На то есть врачи.
- Не телесная немощь, иная беспокоит. Простите за откровенность мою - не вижу в себе сил довольно начинать все сначала.
- Николай Иванович, ужели вы измените разуму? Измените всему, ради чего жили? Не понимаю вас!
- Так поймите, государь! Там, в стенах, вечно известкой сочащихся, сажени свои от окна до стены отмеряя, понял многое. Для кого книги? Десять лет почти минуло с тех пор, как голод прошел; в Москве четверть ржи семь рублей стоила, а найди ее! Я видел тогда крестьян вповалку у завалинок изб - ни один подняться не мог, чтобы еды попросить. А дети, на жучков лесных тонкими ручонками похожие! Счастлив был тот, у кого изба невдалеке от леса стояла, мог нащипать древесной коры да сварить, а за черствую корку хлеба любой дочь бы отдал на поругание. Я видел все это собственными глазами и не забуду никогда!
- Николай Иванович, почему вы думаете, что все это чуждо моему сердцу? Нужен порядок в государстве, правильное управление; тогда и народ станет жить в довольстве. Нужно исправлять правы.
- Много было перемен, государь, и после каждой люди жили хуже.
Павел вскинул раздраженно голову. На мгновение, как бывало в минуты гнева, охватила глухота. Он отвернулся резко и в зеркальной дверце против света стоящего книжного шкафа увидел взгляд Новикова.
- Хорошо. Вы можете ехать домой.
- Благодарю, государь.
Часом спустя траурные колесницы тронулись от Зимнего к Петропавловской крепости. Выглянуло солнце, и в отблесках свежевыпавшего снега черный креп расплывался полосами мрака, перечеркивая сияние обильной позолоты. Перед второй траурной колесницей, скалясь в не трогающей глаз усмешке, вышагивал деревянно высокий седой старик - Алексей Орлов-Чесменский, неся на вытянутых руках подушечку с регалиями убитого им в Ронше тридцать четыре года назад императора Петра III.
Учащенным шагом колонна новобранцев, посверкивая глянцевыми широкими поясами на коротких кафтанах, обогнула опушку рощицы, с ходу рванулась па холм. По смерзшейся, обледенелой снежной корке сапоги скользили, ряды сбились нестройно. Иные солдаты помогали себе руками, опирались на приклад. Трое или четверо упали. Подскакавший к подножию холма сухонький, тонкий офицер, мундира не разобрать под серым потрепанным плащиком, осадив каракового жеребца, глянул усмешливо на белобрысого, в кружок стриженного рекрута, заправлявшего, сидя на снегу, в сапог широкую шароварину.
- Чем сбили с горы тебя, молодец? Не иначе шрапнель угодила?
- Никак нет, - обернулся, отыскивая шапку, солдат, потянулся на четвереньках и договорил через плечо,- ваше благородие.
Офицерик прищурился, качнулся в седле -и закричал зычно:
- Отставить! Снова все!
Передовые, у самого гребня холма, оборачивались недоумевающе, из глуби, где мало кто разобрал команду, напирали наверх. Офицерик, крутанув на месте жеребца, сбросил резким рывком с плеч плащ, и надевший наконец шапку солдат, только что с ним разговаривавший, вытянулся, сколь умел, в струнку. А из колонны, приметив всадника, кричали «отбой!» офицеры; сбившись на первых тактах, протрубил сигнальщик.
- Никак фельдмаршал… - вслух протянул солдат, не в силах оторвать взгляд от роскошно расшитого мундира.
- Смотри, ходить не научился еще, а чины выучил, чудо-богатырь, - усмехнулся всадник и, не дожидаясь, пока спустятся к нему офицеры, прокричал:
- Стыдно, господа! Коли солдат на ногах нетвердо стоит, откуда смелости в бою взяться? Мните, неприятель вас на плацу поджидать будет? Вы его с горки сбить умейте, из болота выковырять! Повторить то же, солдатам отдых давая, покуда не будет быстроты, натиска. Вам скоро новобранцев этих в бой весть!
Жеребец скакнул, с места беря рысью, плеснул плащ. Не шелохнувшийся, как застыл, увидев мундир фельдмаршала, солдат, опомнившись, стряхнул с живота снег, запорошивший его из-под копыт, и кинулся к своим.
Миновав рощу, пролетев звонко по мосту, над заметенным, с берегом вровень, ручьем, на самой околице Тульчина Суворов осадил коня, приподнялся в седле. Сколь хватало глаза, определенные, всякая к своему месту, воинские команды, яркими на снегу пятнами, окружали северную и западную заставы. Здесь шли учения пехоты, и следовало помедлить чуть взглядом, чтобы издали распознать маневр. Рекрутов нового набора было покуда немного, собранные из них три команды Александр Васильевич только что сам посмотрел в деле, прикидывая, сколь станет сил обучить набранное волею матушки-государыни войско. А меж тем вел фельдмаршал усиленные маневры со старыми солдатами, разумея и офицеров подтянуть, чтоб потом с новобранцами на раскачку время не тратили; главное же - походу быть вскоре, каждый день учебы дорог.
У заставы звякнул ружьями, честь отдавая, караул. Перед распахнутыми дверьми громадного сарая, выстроенного спешно под арсенал, сгружали с возов кули пороха, увязанные в рогожи пушечные стволы. Наклонясь с седла к одетому по-дорожному поручику, командовавшему двумя десятками бегавших проворно от сарая к возам солдат, Суворов спросил:
:- Что пушки?
- Сестрорецкие; Александр Васильевич. Половина- с раковинами, не годны никуда.
- Что же брал?
- Не хотел. Повздорил с тыловыми, едва на гауптвахту не упекли. А к генералу Хорвату не допустили вовсе.
- Как так? Моего порученца - не пустили?
- Я бы вошел, хоть у него двое гайдуков в сенях, да проку мало. Все знают, Платон Александрович жалоб на него не берет, а к кому еще жалоба та попасть может? Государь-то и новый к нему благоволит.
- Ладно! Отставить это. Сгружай, не на снегу же им быть, - отрывисто бросил Суворов, давая шпоры жеребцу.
К отведенному под штаб каменному двухэтажному дому подлетел он в полный мах, отер слезу, выбитую холодным ветром. Знал он, что отменен рекрутский набор, не подтверждены государем обязательства России по выступлению в поход против Франции - и все же ждал, что, пусть хоть с теми войсками, что готовы, дозволят ему сняться, а там…
Два дня спустя, в три часа пополудни, завидев в окно фельдъегеря, вскочит он из-за стола, метнувшись по комнате, на пороге встретит гонца - и едва не выронит пакет, поняв, что держит в руках не приказ о наступлении, а холодный, от государева имени, выговор за упущения по службе.
Зима выдалась морозной, голодной. В конце декабря стало известно в столице о бунтах в Олонецкой губернии. Император, прочитав бумаги, ощутил прилив ярости: он только начал избавление России от пороков предшествующего царствования, двух месяцев не прошло, а остановлен рекрутский набор, освобождены невинные из тюрем - чего же еще? Первой мыслью было - поставить Суворова во главе десятка-другого полков, повелеть утвердить порядок. Но вспомнились слова Новикова в день похорон, взгляд. Суворова посылали уже против бунтовщиков, но то было в прежнее царствование, ныне бунты невозможны! И он приказал Алексею Куракину, месяц назад назначенному генерал-прокурором, принять меры к увещеванию олонецких крестьян.
Новогодние праздники - Петрово наследие - император любил. Пасмурным утром последнего дня года, хрустко протаптывая дорожку нападавшим в ночь снежком, он напряженно додумывал ночную не то мысль, не то грезу. В голове гудело слегка, слова не складывались, пересыпаясь беспорядочно. Но Павел улыбался счастливо, со смешком дергая щекой от колючего, стоящего морозно воротника, зная твердо: еще до начала развода успеет вспомнить то, от чего так радостно ночью забирало сердце. Но прозвучали трубы, брызнула снежная пыль, и он забыл за суетой вахт-парада все.
Утром 2 января, на докладе генерал-прокурора, Павел спросил его об олонецких делах. Куракин, не отошедший еще с новогоднего веселья, беззаботно ответил было, что все устроилось наилучшим образом, но император, дернув щекой, потребовал бумаги. Их у прокурора быть не могло, потому как в Олонецкую губернию он еще не отписывал, и ответа оттуда, само собой, не получал. Разом переменившись лицом, он заговорил, косясь в сторону, о том, что бунт еще не притушили, однако государя тревожить повода не было, через день-другой все успокоится. Посерьезнев разом, Павел спросил резко, какими войсками располагает губернское начальство. Обеспокоившись невнятными ответами Куракина, оборвал его на полуслове:
- Довольно! Дело серьезным становится. Десятью днями ранее хотел я уже Суворова ставить во главе войск. Заготовить указ!
Куракина прошиб холодный пот. Если государь приблизит Суворова, да еще так, едва ли не генерал-прокурору в опалу, один Бог знает, что выйти может. Фельдмаршал к дворцовой жизни непривычен, а может, просто хитер сверх меры, дурачка из себя строит - так или иначе, договориться с ним дело непростое. У Павла же только попади в милость, верит всякому слову. Конечно, все быстро может наоборот обернуться, да ведь Суворов и за неделю фавора такого натворит…
- Государь, опасаюсь, как бы лекарство не опаснее болезни оказалось. Полководцу Велизарию император Юстиниан повелел бунт усмирить, а потом принужден был триумфатора сего от себя удалить, потому как доверием монаршим Велизарий возгордился сверх меры…
- О чем это?
- Ваше величество, вопреки воле вашей, приказом выраженной ясно, без поводов для сомнений, Александром Васильевичем штаб его, по штату военного времени, до сих пор не распущен. Ныне же им по приватным делам прислан в Санкт-Петербург адъютант, капитан Уткин, в чем служебной надобности не было. Если так он ныне поступает, что будет, когда незаменимость свою увидит?
- Довольно.
Павел сжал зубы. Едва две недели минуло, писал Суворову, поздравляя с Новым годом, звал в Москву на коронацию. Нигде нет верности… Он отпустил Куракина, стал у окна, глядя задумчиво на медленно падающий снег. Стояло безветрие, сквозь редкий снег видны были далеко четко дымящиеся над крышами трубы, экипажи, сворачивающие на Миллионную. А перед дворцом замело следы полозьев, мостовая лежала гладкой и ровной.
На разводе, раздраженный бестолковостью офицера, Павел вырвал у него эспантон и, скомандовав хрипло, прошагал через плац перед строем, прислушиваясь к хрустально-четкому шагу за спиной, обернулся, подозвал побледневшего офицера:
- За неспособность вы достойны разжалования в рядовые и шпицрутенов. Солдаты ваши хороши. Передайте цесаревичу и Лямбу: из службы вы выключены.
На стягивание войск к центру бунта, селу Брасово, ушло три недели. Фельдмаршал Репнин направил несколько команд широким загоном, чтобы охватить чумной округ со всех сторон, и принужден оказался ждать, пока они не вычешут бунтовщиков из окрестных лесов. Только вечером 12 февраля последний из начальников колонн, Линденер, доложил о выходе на позицию. Ему пришлось дать два едва ли не настоящих сражения, потеряв несколько десятков драгун. Репнин, получив донесение, фыркнул, едва не сбив пламя свечи, негромко выругался по-немецки. Из допросов, захваченных в последние дни мужиков он знал, что в Брасово не наберется и пяти сотен бунтарей, у которых и оружия-то толком нет. Стереть в порошок это осиное гнездо можно было одним ударом, но Репнин ждал, когда замкнется кольцо облавы. Искать потом по лесам беглых ему хотелось меньше всего; надлежало решить все одним днем. Мелкими глоточками отпивая приготовленный ему на ночь теплый бишоф, фельдмаршал, сощурив левый глаз, следил, как синеет снег за маленьким окошком избы. От печки пахло кислой овчиной, вертелась на языке нелепая фамилия главаря бутовщиков - Чернодыров, именем, правда, Емельян. Репнин, сморщившись, допил разом бокал, вышел на крыльцо. Стояла морозная тишь, несло гарью от печных труб. Брасо-во лежало в восьми верстах к югу, за леском, отсюда совсем не видное.
Ранним утром 13 февраля 1797 года, увязая в глубоком снегу, сбиваясь то и дело с занесенного ночным снегопадом шляха, под прикрытием четырех эскадронов драгун выдвинулись на околицу мятежного села две батареи. Репнин выехал к месту баталии позже, плохо чувствуя себя после бессонной ночи. В санях уже прочел полученное вчера письмо от владельца деревни, генерал-лейтенанта Апраксина, с просьбой, мужичков поучив, по возможности имущество поберечь. Порвал, усмехнувшись зло. Из донесения Линденера запомнилось, как тот усмирял село Тепловку. Не найдя бежавших в леса мужиков, Федор Иванович велел сначала собрать на майдан и перепороть их жен и ребятишек; когда же на вопли секомых никто из злодеев не явился, по приказу генерала гренадеры подожгли овины. Пламя перекинулось на амбары, загорелись крайние избы, но, лишь выждав час и убедившись, что бунтовщики либо не устрашились, либо далеко бежали, Линденер дозволил тушить. Апраксин, похоже, мыслит, будто на его деревни не имперские войска двинуты, а толпа бурмистров с батожьем. Что же, имущество будет пощажено - то, что останется после усмирения бунта.
Высунувшись из саней, фельдмаршал заорал бешено на копошащихся под бугром пушкарей. Подбежал, споткнувшись, вывалявшись в снегу, капитанчик, вытянулся перед санями:
- Позиции заняты, ваше превосходительство!
- Какие, dег ludеп, позиции?! Штурм Измаила готовите или усмирение взбунтовавшейся деревни? Где пушки ставите? Где?
- Согласно диспозиции, также тактического разумия…
Офицерик, возгордясь вдруг, вытянулся еще немилосерднее, выпятив грудь колесом:
- Позиция сия удобна тем, что если противник атаковать со стороны оврага вздумает…
- Какой противник?! - Репнин сорвал голос выкриком, сипло прокашлялся, глотнул - и закончил мертвенным шепотом: - Батареи - на околицу. У крайних домов поставить. Огонь - по моей команде.
А на майдане села Брасово опустились на колени четыреста душ, полученных от отца в наследство, также прикупленных генерал-лейтенантом Апраксиным. Вечером еще, решив отслужить молебен, Емельян Чернодыров велел сыскать в войске своем каких ни на есть священников и призадумался в растерянности, когда явилось их семеро. Двоих, знакомых, отозвал в сторону на совет - служить ли каждому особо или можно как вместе'? Указали на отца Савву, вернувшегося недавно лишь и I пустоши, человека, неприметного ростом и голосом. Тот, обратив к Емельяну сухое лицо, гладкое, как добро! пая обложка старой книги из хорошо выделанного пергамента, сронил негромко:
- По старому чину отслужу. Яко при всесожжении.
Чернодыров вскинулся было, но, встретив глубокий, как ночная чаща, взгляд из-под выгоревших бровей, смолчал. Наутро, слушая непривычное, будящее беспокойство пение, жаркие, шелестящие над майданом слова, он подумал вдруг, что и сам ждет от отца Саввы объяснения той силы, что привела их всех сюда.
- …отпустится, но не алчущим только вящего блага, а молящим Бога о прощении, не в суете погрязшим, а взыскующим правды. Ибо Бог сотворил не едиными нас, но и не означил в долю одним благо, иным - страдание; одним довольство, иным ничто. Потому прихожу и спрашиваю: где право мое, яко живущего? Не могу сетовать, что лишен яств и одежд пышных, ибо нагими, плачущими от глада мы в мир являемся. Но то, что дано зверю всякому, на воле пропитания искать; что дано птице всякой, своей песней Господа славить, ибо не поет зяблик соловьем; что дано рыбе речной, менять пристанище свое в пору охоты любовной и в пору взросления,- того пусть человек у человека не отнимет, ибо не им дадено! И потому зову вас: не на врагов восстать, не за суетное желание свое, но во имя Господа, против попирающих имя и дело его! Не амбаров сыроядцев-помещиков алчем, а крови их; не пения птиц заморских в клетках по домам их запертых, а вопля, барской глоткой исторгнутого; не невинности дочерей их, а мести на лоне, вынашивающем нелюдей. Потому что переполнилась чаша и оборвалась цепочка, настал день гнева. Господь с нами, никто же на ны!
Емельян, вставая в воздымающейся с истоптанного снега толпе, покрасневшими глазами видел багрово полыхающий край неба, чернь зипунов и шапок, устремленные к нему лица - но не слышал ничего, обручем свело виски. Он мотнул резко головой, замычал и, не слыша своего голоса, под мах руки с топором, завопил:
- На супостатов! А-а-а!
Толпа хлынула к околице, где разворачивались уже колонны гренадер. Но, прежде чем добежали, бухнуло глухо, гулко, дробно; облачка дыма вспухли возле поставленных поперек дороги рогаток. Выкосило передних; толпа разом распалась, растеклась. Второй залп пропал попусту. Звонко пропела труба, и пошли в штыковую гренадеры.
…За околицей, на истоптанном пятачке, где разворачивалась во время боя для атаки кавалерия, Репнин приказал вырыть яму две сажени на пять, чтобы хватило свалить подобранные тела бунтовщиков. Полковой писарь выводил уже на широкой, лощеной доске тщательно надпись: «Для всегдашнего омерзительного презрения верноподданных лежат изверги и злодеи, преданные огню и мечу за преступления против Бога, государя и помещика». Подъехал понурый Линденер, опоздавший прикрыть западню, отчего десятка три-четыре бунтовщиков бежало, спросил негромко:
- Что с духовными делать?
- Какими? - думая о своем, переспросил фельдмаршал.
- Среди убитых - трое лиц духовного звания.
- Духовного?! - Репнин обернулся резко, дернул щекой. - Меж этой сволочи? В общую яму. И пусть никто о сем и думать не смеет!
Дверь отворилась так стремительно, что император, завороженный порывом ворвавшейся к нему женщины, невольно шагнул навстречу ей из-за стола и замер, уронив руки вдоль бедер. Голова закружилась слегка от аромата духов, острого, вызывающего.
- Ваше величество, могу ли я спросить, отчего дана отставка Баженову?
Павел потянулся к ее руке, коснулся округлого, теплого запястья; Нелидова отдернулась.
- Государь, почему Михайловский замок отдан Бренне? Вы обещали, что это будет…
- Катя, я не давал Баженову отставки.
- Но он в Москве!
- Василий Иванович город готовит к коронации.
- Бог мой, можно ли его талант тратить на арки, которые простоят две недели! Чем это лучше сухопутных морей с павильонами, которые он строил после войны с Крымом?
- Тем, что это - моя коронация.
Нелидова отшатнулась, приоткрыв губы, вскинув голову, и была так хороша в тот миг, что Павел только смотрел молча, в восхищении.
- Бог мой, почему я поверила вам?
Лицо его посуровело.
- Вы упрекаете меня, не зная всего. Право, думал, что могу ждать от вас чуть больше справедливости. Смотрите!
Он, жестом подзывая Нелидову к столу, развернул рулон чертежа, придавил чернильницей угол, ладонью придерживая противоположный.
- Смотрите, разве это - Бренна?
- Бог мой…
- Это - Михайловский замок. Вы видите? Чертежи Баженова живее гравюр, они полны воздуха. Этот восьмиугольник, внутренний двор… Кто-нибудь может еще такое? Тронный зал будет круглым, вы видите его? Купол, золото, пурпур… Анфиладе не будет конца, но нет двух похожих залов, комнат. А вот, смотрите, на выносе - хоры.
- Чудо.
- Пока нет. Чудо будет в камне. На чертеже это мог сделать только Баженов. Построит Бренна. Построит быстрее.
- Но ведь это страшно, когда у тебя отнимают начатое!
- Вы не знаете всего. Чертеж сделан за неделю, я сказал ему: это будет его дом, будет то, что останется после. Люди ведь помнят не чертежи, а соборы, крепости, дворцы.
- Вы не просто жестоки, вы…
- Катя, Баженов - великий мастер. Но скажи, что он довел до конца? Мать была его злым гением, но ведь дала она время и деньги, которые он просил для дворца, а что вышло? Не хватило ни того, ни другого, у нее лопнуло терпение, дворец заброшен. А Кремль? Его проекты невиданны, Москва стала бы большим чудом, чем Рим. Но ведь те, кто строил Рим, не сносили холмов, а Василию Ивановичу, чтобы осуществить задуманное, пришлось бы пол-России нарядить в землекопы. Нужно ли всякий раз двигать горы? У меня есть теперь чертеж, это - как приказ для полка довольно хороших унтер-офицеров, чтобы его выполнить.
- Но что будет с Баженовым?
Павел уверенно взял снова ее руку, не отнятую теперь, поднес к губам:
- Я люблю его. Как многое, связывающее меня с теми днями страха и надежды. Наши судьбы коснулись друг друга слишком тесно. Допросные листы Новикова - перед глазами у меня, не знаю, когда сумею забыть. Шешковский спрашивал, зачем ко мне посылали Баженова; Николай Иванович ответил, что тот ездил своей волей, книги отвозил. Бог мой, да разве не мог Шешковский из него выбить любые иные слова? Взяли бы Баженова в Петропавловскую, вздели на дыбу…
- Государь!
- Да, Катя. Прости.
- Средь благостных перемен, вами намеченных, есть одна, могущая принести не только добро. Отменить орден Святого Георгия…
- Введенный в прошлое царствование, чтобы отмечать заслуги бряцающих оружием! Двух недель не прошло, как я говорил с Костюшко и Потоцким, видел их раны. Или вы тоже полагаете, что с поляками поступлено справедливо? Может быть, я искупил вину своего государства, дав свободу тем, у кого она была неправедно отнята? Костюшко, Немцевич, Потоцкий в том лишь виновны были, что любили Родину и не хотели ее видеть разорванной на части. А скоро ли сыщутся соратники их по Сибири? А что мы скажем семьям погибших - о раскаянии? Но кто поверит в раскаяние, покуда гордятся нагрудными крестами те, кто предал огню Варшаву?!
- Государь, но ведь это - солдатская награда. Не генералы, не советчики, толкнувшие Россию на несправедливость, носят Георгиевский знак. Орден - единственное утешение проливавших кровь, увечных. Для них это- слава. Научите их думать иначе, а потом лишайте того, что теперь - вся их гордость!
Павел хмуро, набычась, посмотрел мимо нее, прикрыл глаза:
- Пусть будет по-вашему, Екатерина Ивановна. Я знаю, сейчас вы повторяете слова Плещеева; но вы не можете лгать, и я верю.
…4 декабря император принял попавшего в опалу по делу Новикова Ивана Владимировича Лопухина, и здесь же, во время аудиенции, подписал назначение его действительным статским советником, секретарем. На следующий день должны были состояться похороны Петра III, гроб которого третий день стоял в Зимнем, рядом с гробом той, которая отняла у него все, даже место среди праха государей России. Но в этот день, утром, к Павлу в кабинет провели мастера Коловиона.
Николай Иванович дома провел только три дня: остальное заняла дорога. Из Петербурга в Москву - и обратная. Он знал, что издан указ о возвращении из Илимска Радищева, что уехал уже за границу Костюшко. Плещеев показывал черновики актов о возвращении прав самоуправления польским губерниям, Курляндии и Лифляндии. Как великий секрет, показывал и проект манифеста об ограничении барщины. Решено было - впервые, сколь стоит Русь - что крестьяне будут присягать государю как граждане, чего ранее, наравне с рабочим скотом, были лишены. И это было более чем помыслить возможно в предшествующее царствование, но мастер Коловион оставался настороженным. Речи не заходило о том, с чего начинался екатерининский век: созыве представительного собрания.
Медленно поднимаясь неширокой лестницей, Николай Иванович ничего о предстоящем разговоре с государем не думал. Надо было отстраивать дом в Тихвинском., собирать, где удастся, книги. Денег, как они с братом Алексеем прикинули, хватит, да в деревне и не пропадешь. Надо было теперь поблагодарить Павла Петровича - мог ведь и оставить в нумере девятом, а выпустил. Впрочем, мастер Коловион на самом деле с удовольствием сказал бы добрые слова государю - слово на то и дано, чтобы служить добру.
Видно, что Новиков опоздать может, здесь никому в голову не приходило. Кутайсов встретил его в прихожей, указал подождать, а сам встал у двери в кабинет Павла, не докладывая. Несколькими минутами спустя донесся колокольчик, и дверь перед мастером Коловионом открылась.
Поднимаясь из неглубокого, но долгого поклона, Николай Иванович выговорил негромко:
- Прошу простить, государь.
- Бог мой, за что же?
- Благодарность свою я оставил в сердце, не думая, что пристойно ее высказать перед вами.
- Николай Иванович, благодарности в самом деле не нужно было. Я лишь исполнил долг. Но обратиться ко мне имели право не вы только, человек, которого я глубоко уважаю, но и любой из живущих в государстве Российском.
- Тем более, доступность государя налагает обязанность на каждого, обращающегося к нему, подумать, на что займет время, принадлежащее и другим тоже.
- Полно! Но я хотел советоваться с вами о деле. Вчера Лопухин отсоветовал поручать вам должность чиновную, полагая, что таковая вас стеснит, и не на этом поприще вы можете достойно служить государству. Так думает он; я же хочу слышать вас.
- Иван Владимирович справедлив, как всегда, вряд ли из меня получится чиновник, исправно в присутствии сидящий. Сожалею, что должен ваше величество беспокоить делами, до меня касающимися - но здоровье, увы, требует покоя, да и имение мое подзапущено.
- Хорошо. Думаю и сам, что вам пристало более иметь должность по университету или академии.
- Могу ли возразить, государь? Кресло - все кресло, где бы ни стояло. Должности научные исполняются людьми, способность к тому имеющими, я же…
- Каковы же способности хоть Дашковой? Не у нее ли три года не могли словарь напечатать, что вы за неделю выпустили? Но довольно о том. Дело не в должности, хоть и вакантных довольно; будет нужда, придумаем новую. Я хочу, чтобы вы занялись тем, что умеете лучше иных: изданием книг.
- Ваше величество, право, не по плечу честь. Недостойным оказаться - стыдно.
- Кто же достоин тогда? Отпуск, довольный для поправления здоровья, предоставлен будет, едва испросите, со всем новым жалованьем. Я знаю об убытках ваших. Все будет исправлено!
- Но сам я, государь?…
- На то есть врачи.
- Не телесная немощь, иная беспокоит. Простите за откровенность мою - не вижу в себе сил довольно начинать все сначала.
- Николай Иванович, ужели вы измените разуму? Измените всему, ради чего жили? Не понимаю вас!
- Так поймите, государь! Там, в стенах, вечно известкой сочащихся, сажени свои от окна до стены отмеряя, понял многое. Для кого книги? Десять лет почти минуло с тех пор, как голод прошел; в Москве четверть ржи семь рублей стоила, а найди ее! Я видел тогда крестьян вповалку у завалинок изб - ни один подняться не мог, чтобы еды попросить. А дети, на жучков лесных тонкими ручонками похожие! Счастлив был тот, у кого изба невдалеке от леса стояла, мог нащипать древесной коры да сварить, а за черствую корку хлеба любой дочь бы отдал на поругание. Я видел все это собственными глазами и не забуду никогда!
- Николай Иванович, почему вы думаете, что все это чуждо моему сердцу? Нужен порядок в государстве, правильное управление; тогда и народ станет жить в довольстве. Нужно исправлять правы.
- Много было перемен, государь, и после каждой люди жили хуже.
Павел вскинул раздраженно голову. На мгновение, как бывало в минуты гнева, охватила глухота. Он отвернулся резко и в зеркальной дверце против света стоящего книжного шкафа увидел взгляд Новикова.
- Хорошо. Вы можете ехать домой.
- Благодарю, государь.
Часом спустя траурные колесницы тронулись от Зимнего к Петропавловской крепости. Выглянуло солнце, и в отблесках свежевыпавшего снега черный креп расплывался полосами мрака, перечеркивая сияние обильной позолоты. Перед второй траурной колесницей, скалясь в не трогающей глаз усмешке, вышагивал деревянно высокий седой старик - Алексей Орлов-Чесменский, неся на вытянутых руках подушечку с регалиями убитого им в Ронше тридцать четыре года назад императора Петра III.
* * *
Учащенным шагом колонна новобранцев, посверкивая глянцевыми широкими поясами на коротких кафтанах, обогнула опушку рощицы, с ходу рванулась па холм. По смерзшейся, обледенелой снежной корке сапоги скользили, ряды сбились нестройно. Иные солдаты помогали себе руками, опирались на приклад. Трое или четверо упали. Подскакавший к подножию холма сухонький, тонкий офицер, мундира не разобрать под серым потрепанным плащиком, осадив каракового жеребца, глянул усмешливо на белобрысого, в кружок стриженного рекрута, заправлявшего, сидя на снегу, в сапог широкую шароварину.
- Чем сбили с горы тебя, молодец? Не иначе шрапнель угодила?
- Никак нет, - обернулся, отыскивая шапку, солдат, потянулся на четвереньках и договорил через плечо,- ваше благородие.
Офицерик прищурился, качнулся в седле -и закричал зычно:
- Отставить! Снова все!
Передовые, у самого гребня холма, оборачивались недоумевающе, из глуби, где мало кто разобрал команду, напирали наверх. Офицерик, крутанув на месте жеребца, сбросил резким рывком с плеч плащ, и надевший наконец шапку солдат, только что с ним разговаривавший, вытянулся, сколь умел, в струнку. А из колонны, приметив всадника, кричали «отбой!» офицеры; сбившись на первых тактах, протрубил сигнальщик.
- Никак фельдмаршал… - вслух протянул солдат, не в силах оторвать взгляд от роскошно расшитого мундира.
- Смотри, ходить не научился еще, а чины выучил, чудо-богатырь, - усмехнулся всадник и, не дожидаясь, пока спустятся к нему офицеры, прокричал:
- Стыдно, господа! Коли солдат на ногах нетвердо стоит, откуда смелости в бою взяться? Мните, неприятель вас на плацу поджидать будет? Вы его с горки сбить умейте, из болота выковырять! Повторить то же, солдатам отдых давая, покуда не будет быстроты, натиска. Вам скоро новобранцев этих в бой весть!
Жеребец скакнул, с места беря рысью, плеснул плащ. Не шелохнувшийся, как застыл, увидев мундир фельдмаршала, солдат, опомнившись, стряхнул с живота снег, запорошивший его из-под копыт, и кинулся к своим.
Миновав рощу, пролетев звонко по мосту, над заметенным, с берегом вровень, ручьем, на самой околице Тульчина Суворов осадил коня, приподнялся в седле. Сколь хватало глаза, определенные, всякая к своему месту, воинские команды, яркими на снегу пятнами, окружали северную и западную заставы. Здесь шли учения пехоты, и следовало помедлить чуть взглядом, чтобы издали распознать маневр. Рекрутов нового набора было покуда немного, собранные из них три команды Александр Васильевич только что сам посмотрел в деле, прикидывая, сколь станет сил обучить набранное волею матушки-государыни войско. А меж тем вел фельдмаршал усиленные маневры со старыми солдатами, разумея и офицеров подтянуть, чтоб потом с новобранцами на раскачку время не тратили; главное же - походу быть вскоре, каждый день учебы дорог.
У заставы звякнул ружьями, честь отдавая, караул. Перед распахнутыми дверьми громадного сарая, выстроенного спешно под арсенал, сгружали с возов кули пороха, увязанные в рогожи пушечные стволы. Наклонясь с седла к одетому по-дорожному поручику, командовавшему двумя десятками бегавших проворно от сарая к возам солдат, Суворов спросил:
:- Что пушки?
- Сестрорецкие; Александр Васильевич. Половина- с раковинами, не годны никуда.
- Что же брал?
- Не хотел. Повздорил с тыловыми, едва на гауптвахту не упекли. А к генералу Хорвату не допустили вовсе.
- Как так? Моего порученца - не пустили?
- Я бы вошел, хоть у него двое гайдуков в сенях, да проку мало. Все знают, Платон Александрович жалоб на него не берет, а к кому еще жалоба та попасть может? Государь-то и новый к нему благоволит.
- Ладно! Отставить это. Сгружай, не на снегу же им быть, - отрывисто бросил Суворов, давая шпоры жеребцу.
К отведенному под штаб каменному двухэтажному дому подлетел он в полный мах, отер слезу, выбитую холодным ветром. Знал он, что отменен рекрутский набор, не подтверждены государем обязательства России по выступлению в поход против Франции - и все же ждал, что, пусть хоть с теми войсками, что готовы, дозволят ему сняться, а там…
Два дня спустя, в три часа пополудни, завидев в окно фельдъегеря, вскочит он из-за стола, метнувшись по комнате, на пороге встретит гонца - и едва не выронит пакет, поняв, что держит в руках не приказ о наступлении, а холодный, от государева имени, выговор за упущения по службе.
* * *
Зима выдалась морозной, голодной. В конце декабря стало известно в столице о бунтах в Олонецкой губернии. Император, прочитав бумаги, ощутил прилив ярости: он только начал избавление России от пороков предшествующего царствования, двух месяцев не прошло, а остановлен рекрутский набор, освобождены невинные из тюрем - чего же еще? Первой мыслью было - поставить Суворова во главе десятка-другого полков, повелеть утвердить порядок. Но вспомнились слова Новикова в день похорон, взгляд. Суворова посылали уже против бунтовщиков, но то было в прежнее царствование, ныне бунты невозможны! И он приказал Алексею Куракину, месяц назад назначенному генерал-прокурором, принять меры к увещеванию олонецких крестьян.
Новогодние праздники - Петрово наследие - император любил. Пасмурным утром последнего дня года, хрустко протаптывая дорожку нападавшим в ночь снежком, он напряженно додумывал ночную не то мысль, не то грезу. В голове гудело слегка, слова не складывались, пересыпаясь беспорядочно. Но Павел улыбался счастливо, со смешком дергая щекой от колючего, стоящего морозно воротника, зная твердо: еще до начала развода успеет вспомнить то, от чего так радостно ночью забирало сердце. Но прозвучали трубы, брызнула снежная пыль, и он забыл за суетой вахт-парада все.
Утром 2 января, на докладе генерал-прокурора, Павел спросил его об олонецких делах. Куракин, не отошедший еще с новогоднего веселья, беззаботно ответил было, что все устроилось наилучшим образом, но император, дернув щекой, потребовал бумаги. Их у прокурора быть не могло, потому как в Олонецкую губернию он еще не отписывал, и ответа оттуда, само собой, не получал. Разом переменившись лицом, он заговорил, косясь в сторону, о том, что бунт еще не притушили, однако государя тревожить повода не было, через день-другой все успокоится. Посерьезнев разом, Павел спросил резко, какими войсками располагает губернское начальство. Обеспокоившись невнятными ответами Куракина, оборвал его на полуслове:
- Довольно! Дело серьезным становится. Десятью днями ранее хотел я уже Суворова ставить во главе войск. Заготовить указ!
Куракина прошиб холодный пот. Если государь приблизит Суворова, да еще так, едва ли не генерал-прокурору в опалу, один Бог знает, что выйти может. Фельдмаршал к дворцовой жизни непривычен, а может, просто хитер сверх меры, дурачка из себя строит - так или иначе, договориться с ним дело непростое. У Павла же только попади в милость, верит всякому слову. Конечно, все быстро может наоборот обернуться, да ведь Суворов и за неделю фавора такого натворит…
- Государь, опасаюсь, как бы лекарство не опаснее болезни оказалось. Полководцу Велизарию император Юстиниан повелел бунт усмирить, а потом принужден был триумфатора сего от себя удалить, потому как доверием монаршим Велизарий возгордился сверх меры…
- О чем это?
- Ваше величество, вопреки воле вашей, приказом выраженной ясно, без поводов для сомнений, Александром Васильевичем штаб его, по штату военного времени, до сих пор не распущен. Ныне же им по приватным делам прислан в Санкт-Петербург адъютант, капитан Уткин, в чем служебной надобности не было. Если так он ныне поступает, что будет, когда незаменимость свою увидит?
- Довольно.
Павел сжал зубы. Едва две недели минуло, писал Суворову, поздравляя с Новым годом, звал в Москву на коронацию. Нигде нет верности… Он отпустил Куракина, стал у окна, глядя задумчиво на медленно падающий снег. Стояло безветрие, сквозь редкий снег видны были далеко четко дымящиеся над крышами трубы, экипажи, сворачивающие на Миллионную. А перед дворцом замело следы полозьев, мостовая лежала гладкой и ровной.
На разводе, раздраженный бестолковостью офицера, Павел вырвал у него эспантон и, скомандовав хрипло, прошагал через плац перед строем, прислушиваясь к хрустально-четкому шагу за спиной, обернулся, подозвал побледневшего офицера:
- За неспособность вы достойны разжалования в рядовые и шпицрутенов. Солдаты ваши хороши. Передайте цесаревичу и Лямбу: из службы вы выключены.
* * *
На стягивание войск к центру бунта, селу Брасово, ушло три недели. Фельдмаршал Репнин направил несколько команд широким загоном, чтобы охватить чумной округ со всех сторон, и принужден оказался ждать, пока они не вычешут бунтовщиков из окрестных лесов. Только вечером 12 февраля последний из начальников колонн, Линденер, доложил о выходе на позицию. Ему пришлось дать два едва ли не настоящих сражения, потеряв несколько десятков драгун. Репнин, получив донесение, фыркнул, едва не сбив пламя свечи, негромко выругался по-немецки. Из допросов, захваченных в последние дни мужиков он знал, что в Брасово не наберется и пяти сотен бунтарей, у которых и оружия-то толком нет. Стереть в порошок это осиное гнездо можно было одним ударом, но Репнин ждал, когда замкнется кольцо облавы. Искать потом по лесам беглых ему хотелось меньше всего; надлежало решить все одним днем. Мелкими глоточками отпивая приготовленный ему на ночь теплый бишоф, фельдмаршал, сощурив левый глаз, следил, как синеет снег за маленьким окошком избы. От печки пахло кислой овчиной, вертелась на языке нелепая фамилия главаря бутовщиков - Чернодыров, именем, правда, Емельян. Репнин, сморщившись, допил разом бокал, вышел на крыльцо. Стояла морозная тишь, несло гарью от печных труб. Брасо-во лежало в восьми верстах к югу, за леском, отсюда совсем не видное.
Ранним утром 13 февраля 1797 года, увязая в глубоком снегу, сбиваясь то и дело с занесенного ночным снегопадом шляха, под прикрытием четырех эскадронов драгун выдвинулись на околицу мятежного села две батареи. Репнин выехал к месту баталии позже, плохо чувствуя себя после бессонной ночи. В санях уже прочел полученное вчера письмо от владельца деревни, генерал-лейтенанта Апраксина, с просьбой, мужичков поучив, по возможности имущество поберечь. Порвал, усмехнувшись зло. Из донесения Линденера запомнилось, как тот усмирял село Тепловку. Не найдя бежавших в леса мужиков, Федор Иванович велел сначала собрать на майдан и перепороть их жен и ребятишек; когда же на вопли секомых никто из злодеев не явился, по приказу генерала гренадеры подожгли овины. Пламя перекинулось на амбары, загорелись крайние избы, но, лишь выждав час и убедившись, что бунтовщики либо не устрашились, либо далеко бежали, Линденер дозволил тушить. Апраксин, похоже, мыслит, будто на его деревни не имперские войска двинуты, а толпа бурмистров с батожьем. Что же, имущество будет пощажено - то, что останется после усмирения бунта.
Высунувшись из саней, фельдмаршал заорал бешено на копошащихся под бугром пушкарей. Подбежал, споткнувшись, вывалявшись в снегу, капитанчик, вытянулся перед санями:
- Позиции заняты, ваше превосходительство!
- Какие, dег ludеп, позиции?! Штурм Измаила готовите или усмирение взбунтовавшейся деревни? Где пушки ставите? Где?
- Согласно диспозиции, также тактического разумия…
Офицерик, возгордясь вдруг, вытянулся еще немилосерднее, выпятив грудь колесом:
- Позиция сия удобна тем, что если противник атаковать со стороны оврага вздумает…
- Какой противник?! - Репнин сорвал голос выкриком, сипло прокашлялся, глотнул - и закончил мертвенным шепотом: - Батареи - на околицу. У крайних домов поставить. Огонь - по моей команде.
А на майдане села Брасово опустились на колени четыреста душ, полученных от отца в наследство, также прикупленных генерал-лейтенантом Апраксиным. Вечером еще, решив отслужить молебен, Емельян Чернодыров велел сыскать в войске своем каких ни на есть священников и призадумался в растерянности, когда явилось их семеро. Двоих, знакомых, отозвал в сторону на совет - служить ли каждому особо или можно как вместе'? Указали на отца Савву, вернувшегося недавно лишь и I пустоши, человека, неприметного ростом и голосом. Тот, обратив к Емельяну сухое лицо, гладкое, как добро! пая обложка старой книги из хорошо выделанного пергамента, сронил негромко:
- По старому чину отслужу. Яко при всесожжении.
Чернодыров вскинулся было, но, встретив глубокий, как ночная чаща, взгляд из-под выгоревших бровей, смолчал. Наутро, слушая непривычное, будящее беспокойство пение, жаркие, шелестящие над майданом слова, он подумал вдруг, что и сам ждет от отца Саввы объяснения той силы, что привела их всех сюда.
- …отпустится, но не алчущим только вящего блага, а молящим Бога о прощении, не в суете погрязшим, а взыскующим правды. Ибо Бог сотворил не едиными нас, но и не означил в долю одним благо, иным - страдание; одним довольство, иным ничто. Потому прихожу и спрашиваю: где право мое, яко живущего? Не могу сетовать, что лишен яств и одежд пышных, ибо нагими, плачущими от глада мы в мир являемся. Но то, что дано зверю всякому, на воле пропитания искать; что дано птице всякой, своей песней Господа славить, ибо не поет зяблик соловьем; что дано рыбе речной, менять пристанище свое в пору охоты любовной и в пору взросления,- того пусть человек у человека не отнимет, ибо не им дадено! И потому зову вас: не на врагов восстать, не за суетное желание свое, но во имя Господа, против попирающих имя и дело его! Не амбаров сыроядцев-помещиков алчем, а крови их; не пения птиц заморских в клетках по домам их запертых, а вопля, барской глоткой исторгнутого; не невинности дочерей их, а мести на лоне, вынашивающем нелюдей. Потому что переполнилась чаша и оборвалась цепочка, настал день гнева. Господь с нами, никто же на ны!
Емельян, вставая в воздымающейся с истоптанного снега толпе, покрасневшими глазами видел багрово полыхающий край неба, чернь зипунов и шапок, устремленные к нему лица - но не слышал ничего, обручем свело виски. Он мотнул резко головой, замычал и, не слыша своего голоса, под мах руки с топором, завопил:
- На супостатов! А-а-а!
Толпа хлынула к околице, где разворачивались уже колонны гренадер. Но, прежде чем добежали, бухнуло глухо, гулко, дробно; облачка дыма вспухли возле поставленных поперек дороги рогаток. Выкосило передних; толпа разом распалась, растеклась. Второй залп пропал попусту. Звонко пропела труба, и пошли в штыковую гренадеры.
…За околицей, на истоптанном пятачке, где разворачивалась во время боя для атаки кавалерия, Репнин приказал вырыть яму две сажени на пять, чтобы хватило свалить подобранные тела бунтовщиков. Полковой писарь выводил уже на широкой, лощеной доске тщательно надпись: «Для всегдашнего омерзительного презрения верноподданных лежат изверги и злодеи, преданные огню и мечу за преступления против Бога, государя и помещика». Подъехал понурый Линденер, опоздавший прикрыть западню, отчего десятка три-четыре бунтовщиков бежало, спросил негромко:
- Что с духовными делать?
- Какими? - думая о своем, переспросил фельдмаршал.
- Среди убитых - трое лиц духовного звания.
- Духовного?! - Репнин обернулся резко, дернул щекой. - Меж этой сволочи? В общую яму. И пусть никто о сем и думать не смеет!
* * *
Дверь отворилась так стремительно, что император, завороженный порывом ворвавшейся к нему женщины, невольно шагнул навстречу ей из-за стола и замер, уронив руки вдоль бедер. Голова закружилась слегка от аромата духов, острого, вызывающего.
- Ваше величество, могу ли я спросить, отчего дана отставка Баженову?
Павел потянулся к ее руке, коснулся округлого, теплого запястья; Нелидова отдернулась.
- Государь, почему Михайловский замок отдан Бренне? Вы обещали, что это будет…
- Катя, я не давал Баженову отставки.
- Но он в Москве!
- Василий Иванович город готовит к коронации.
- Бог мой, можно ли его талант тратить на арки, которые простоят две недели! Чем это лучше сухопутных морей с павильонами, которые он строил после войны с Крымом?
- Тем, что это - моя коронация.
Нелидова отшатнулась, приоткрыв губы, вскинув голову, и была так хороша в тот миг, что Павел только смотрел молча, в восхищении.
- Бог мой, почему я поверила вам?
Лицо его посуровело.
- Вы упрекаете меня, не зная всего. Право, думал, что могу ждать от вас чуть больше справедливости. Смотрите!
Он, жестом подзывая Нелидову к столу, развернул рулон чертежа, придавил чернильницей угол, ладонью придерживая противоположный.
- Смотрите, разве это - Бренна?
- Бог мой…
- Это - Михайловский замок. Вы видите? Чертежи Баженова живее гравюр, они полны воздуха. Этот восьмиугольник, внутренний двор… Кто-нибудь может еще такое? Тронный зал будет круглым, вы видите его? Купол, золото, пурпур… Анфиладе не будет конца, но нет двух похожих залов, комнат. А вот, смотрите, на выносе - хоры.
- Чудо.
- Пока нет. Чудо будет в камне. На чертеже это мог сделать только Баженов. Построит Бренна. Построит быстрее.
- Но ведь это страшно, когда у тебя отнимают начатое!
- Вы не знаете всего. Чертеж сделан за неделю, я сказал ему: это будет его дом, будет то, что останется после. Люди ведь помнят не чертежи, а соборы, крепости, дворцы.
- Вы не просто жестоки, вы…
- Катя, Баженов - великий мастер. Но скажи, что он довел до конца? Мать была его злым гением, но ведь дала она время и деньги, которые он просил для дворца, а что вышло? Не хватило ни того, ни другого, у нее лопнуло терпение, дворец заброшен. А Кремль? Его проекты невиданны, Москва стала бы большим чудом, чем Рим. Но ведь те, кто строил Рим, не сносили холмов, а Василию Ивановичу, чтобы осуществить задуманное, пришлось бы пол-России нарядить в землекопы. Нужно ли всякий раз двигать горы? У меня есть теперь чертеж, это - как приказ для полка довольно хороших унтер-офицеров, чтобы его выполнить.
- Но что будет с Баженовым?
Павел уверенно взял снова ее руку, не отнятую теперь, поднес к губам:
- Я люблю его. Как многое, связывающее меня с теми днями страха и надежды. Наши судьбы коснулись друг друга слишком тесно. Допросные листы Новикова - перед глазами у меня, не знаю, когда сумею забыть. Шешковский спрашивал, зачем ко мне посылали Баженова; Николай Иванович ответил, что тот ездил своей волей, книги отвозил. Бог мой, да разве не мог Шешковский из него выбить любые иные слова? Взяли бы Баженова в Петропавловскую, вздели на дыбу…