Конечно, были расследования всего этого, но очень поверхностные… К декабрю (1975 г.), когда подкомитет Вэника проводил слушания об операции «Лепрехаун», он взял под свое крыло и защитил как систему сыска (ИРС), так и Гаррисона» [353].
   Вэник со своими единодумцами наверняка гордился тем, что занял позицию, мягко говоря, невмешательства в грязные делишки одного из органов политического сыска в США. Только куда ушло его разрекламированное рвение отстаивать «демократию»? Конгрессмен Вэник, добрейший покровитель сыщиков из ИРС, как известно, соавтор поправки «Джексона – Вэника», которая узаконивала вмешательство во внутренние дела СССР и сорвала введение в дело советско-американского соглашения о торговле. Поправка эта аргументировалась с позиций высшей морали, звучной риторики о правах человека и прочем.
   Изменения в налоговую систему при администрации р. Рейгана дают новые льготы богачам и сверхбогачам. Одновременно ИРС бьет тревогу – казна недобирает в год по крайней мере 87 миллиардов долларов налогов. В интервью журналу «Ю. С. Ньюс энд уорлд рипорт» в апреле 1983 года глава ИРС Р. Эггер разбушевался: «мошенничество при уплате налогов растет», «утаиваются громадные суммы». От обложения, по его словам, укрывается ежегодно доходов на 300 миллиардов долларов. Журнал задал ему вопрос: «По каким же причинам все больше людей прибегают к жульничеству?» Ответ Эггера бесподобен, он, нисколько не таясь, указал, на кого опустится в случае необходимости карающий меч ИРС – «есть сотни причин: отношение к обществу, сложность законов, мнения, что другие не платят справедливую долю, протест по поводу, куда идут деньги налогоплательщиков. Некоторые отказываются платить налоги, ибо часть из них идет на ядерное вооружение, на оборонные нужды и т. д.» [354].
   Итак, из «сотен причин» умудренный в делах фискального сыска глава ИРС назвал, в сущности, одну – пригрозив вполне реальными санкциями тем, кто осмеливается протестовать против безумной гонки вооружений, развязанной администрацией Р. Рейгана. ИРС, как мы видим, была и остается карательным оружием в первую очередь по политическим мотивам.

4

   28 февраля 1973 года. Овальный кабинет Белого дома. Президент Никсон с доверенным советником Дином обсуждают, как погасить разгорающийся скандал вокруг Уотергейта. Они определенно чувствуют себя сиротами: скоро уже год, как скончался 77-летний директор ФБР Э. Гувер. На ленту бесстрастного магнитофона ложатся взволнованные речи:
   «Президент: Эдгара Гувера я видел много больше сотни раз. Мы были близкими друзьями.
   Дин: А вот печать теперь…
   Президент: …(нецензурная брань) Гувер был моим закадычным другом. Он был ближе ко мне, чем к Джонсону, хотя Джонсон использовал его чаще… (нецензурная брань).
   Дин: Хотя о покойном директоре и ходили нехорошие слухи, нам было бы куда легче с Уотергейтом, если бы он был жив. Он знал, как управляться с ФБР.
   Президент: Да, Гувер умел работать. Он бы дрался. В этом все дело. Он бы многим задал жару… Он бы напугал их до смерти. У него на каждого было заведено досье».
   Но Гувера, служившего семи предшествовавшим президентам, больше не было на свете, свои секреты он унес в могилу. Сразу после смерти Гувера около 35 ящиков с его пресловутыми личными досье перевезли из здания ФБР в дом покойного. Там глубокая старуха Хелен Ганди, секретарь Гувера, служившая ему свыше полустолетия, уничтожила, по ее словам, без остатка всю гору документов. Было проведено служебное расследование силами ФБР, Ганди отрезала: «У меня нет оснований лгать». Пусть некоторые досье представляли исторический интерес, «однако у меня были твердые инструкции».
   Дин, весь светившийся желанием выпутаться из тяжкого положения, предложил Никсону план, показавшийся обоим необычайно ловким. Продемонстрировать стране, что в США десятилетия процветал политический сыск и, следовательно, взломщики штаб-квартиры демократической партии в 1972 году (Уотергейт) шли по хорошо проторенной дороге. Собеседники припомнили, что политические соперники – демократы – в президентства Кеннеди и Джонсона не брезговали ничем, включая подслушивание телефонных разговоров, чтобы выведать секреты республиканцев. Никсон и Дин радостно успокоили друг друга – те тоже совершили немало деяний типа Уотергейта. Коль скоро досье Гувера исчезли, Дин предложил использовать У. Салливана, чтобы истина воссияла перед всей страной.
   Салливан в 1971 году, до того как Гувер выгнал его из ФБР, был его заместителем, третьим по положению человеком в ведомстве, более десяти лет он возглавлял управление разведки ФБР. Теперь Салливан выразил желание поддержать администрацию Никсона своими воспоминаниями о ФБР на службе Белого дома вплоть до времен Франклина Д. Рузвельта. «Ты думаешь, Салливан надежен?» – осведомился президент. Дин: «Его выгнали (из ФБР). Он не озлобился, а спокойно ждет, когда представится возможность вернуться назад. Он не пытается шантажировать имеющимися у него сведениями, чтобы сделать это. Он производит впечатление надежного человека, который хорошо думает об администрации и Вас».
   Получив «добро» от президента, 13 марта Дин вновь появился в Овальном кабинете.
   «Президент: Ну как? Так и не смог ничего сделать, чтобы по моему плану перейти в наступление?
   Дин: Напротив, сэр!
   Президент: Опираясь на данные Салливана, уже надавал по заднице некоторым?»
   Президент торопился, а нужно было еще подумать, как подать информацию.
   «Дин: Давайте сделаем так… во время слушаний, а там все поставлено на карту, скажем – Гувер вовсе не был безупречен, он был совершенный… (нецензурная брань). Уничтожит репутацию Гувера этот самый человек – Билл Салливан. Он также вываляет в грязи…
   Президент: Некоторых в ФБР!
   Дин: Некоторых в ФБР. Заодно бывшего президента. Он выложит все, и тут разразится невероятный скандал… в результате изменится вся атмосфера вокруг Уотергейта.
   Президент: Это еще почему?
   Дин: Потому что отныне все будут в контексте – в прошлом органы правительства использовались в явных политических целях…
   Президент: Зачем Салливан идет на это?
   Дин: По принципу – ты мне, я тебе. Он очень хочет вернуться в ФБР.
   Президент: Это просто.
   Дин: Да.
   Президент: Но после его выступления ФБР не захочет взять его назад.
   Дин: Наверное, нет. Цель жизни Салливана – создать систему внутреннего сыска в интересах национальной безопасности при Белом доме. Он говорит, что нам ее не хватает. Он говорит, что мы никогда не работали эффективно, потому что Гувер впал в маразм несколько лет назад… Мы можем в конце концов назначить его в ЦРУ или куда-нибудь еще.
   Президент: Сделаем!…
   Дин: Он скажет все. Он знает!… Он бомба!»
   Перед столь радужными перспективами собеседники мигом забыли о том, что совсем недавно боготворили Гувера. А сейчас представился удобнейший случай свалить все грехи на покойника. Вдруг Никсон спохватился:
   «Но, Джон, ведь пустить по ветру репутацию ФБР – значит повредить стране.
   Дин: Да, ФБР потерпит урон, но все равно пришло время перетрясти и перестроить ФБР. Я не думаю, что ФБР то, за кого оно себя выдает. Убежден – ФБР совсем не то, что о нем думают в стране.
   Президент: Нет, конечно.
   Дин: Я-то точно знаю: совсем не то».
   Наверное, не менее часа они обсуждали наилучший способ, как именно «подать» разоблачения Салливана. От внезапного появления в комиссии конгресса отказались – лучше создать предварительную рекламу на пресс-конференции. Снова трудности – Салливан работает в министерстве юстиции. Может быть, отнести разоблачения министру?
   «Дин: Министр скажет: «Билл, не делай этого, ибо ты погубишь реноме Делоча (предшественник Салливана на посту заместителя директора ФБР. – Н. Я.), а Делоч наш друг».
   Президент: Дерьмо собачье.
   Дин: Я так и думал.
   Президент: У нас нет друзей. Помни! Выкинь это из головы» [355].
   В конечном итоге Салливан написал два меморандума для Дина, которые тот передал в комитет сената, расследовавший Уотергейт. Комитет, естественно, не опубликовал эти документы (об их содержании дальше). Однако способ спасения, избранный Никсоном и Дином, дал толчок цепи событий, приведших впервые в XX веке к тому, что о ФБР заговорили в США как о темной силе и вскрылись, пусть очень неполно, некоторые из дел тайной полиции.
   «Разоблачитель» Салливан оказался в дураках, ничего не получив. Оставалось только, как ему представлялось, в духе времени твердить: ФБР – «потенциальная угроза нашим гражданским свободам», и нужно запретить ФБР заниматься политическим сыском. Но если он так думает, спросил Салливана в 1976 году публицист Д. Уайз, то как же он мог десятилетиями принимать участие в ставших известными омерзительных деяниях ФБР?
   «Объяснять нужно часами, – потупился Салливан, – я так привык к мерзости, что послушно выполнял все и помалкивал. Я женат, хотел купить дом с большим участком и растить детей. Да, да. Знаете, Маркс был прав. Экономика определяет очень многое в нашей жизни» [356].
   Итак, что же такое ФБР?
   В 1908 году в рамках министерства юстиции было учреждено Бюро расследований, слово «Федеральное» было добавлено в 1935 году. Юридический статус бюро, определенный конгрессом, был строго ограничен – помогать министерству юстиции в раскрытии уголовных преступлений, направленных против США. В разделе 18 статьи 553-й свода законов США, определяющем функции ФБР как органа дознания, не предусмотрено никаких функций политического сыска. Они были узурпированы руководителями бюро, естественно, при поощрении исполнительной власти.
   Уже в годы первой мировой войны на основе информации, собранной бюро, было арестовано 6300 человек, 2 тысячи из которых содержались в заключении без судебных решений. В 1918 году бюро выступило как орган внесудебной расправы, арестовав 50 тысяч человек без ордеров по подозрению в уклонении от военной службы. Данные, собранные им, привели к осуждению 2 тысяч человек за «нелояльные высказывания» по закону о шпионаже, принятому тогда конгрессом [357].
   Острие репрессий было направлено в первую очередь против «радикалов», а с возникновением в 1919 году Компартии США – против коммунистического движения. В борьбе с ним сразу «отличился» специальный помощник министра юстиции Э. Гувер. Выпуская в 1958 году свой главный трактат «Как бороться с коммунизмом», Э. Гувер открыл его извлечением из доклада о Компартии США, подготовленного им в 1919 году для министра юстиции: «Эти доктрины угрожают благополучию людей, безопасности всех и вся. Они уничтожат мир в стране, ввергнут ее в анархию и беззаконие, повлекут за собой неслыханную аморальность». Так думал 24-летний Гувер. В 1958 году в возрасте 62 лет он продолжил: «Ныне, когда я пишу эти строки, мои убеждения 1919 года не поколебались. Коммунизм – главная угроза нашего времени. Сегодня он угрожает самому существованию западной цивилизации» [358].
   Тогда, во время «великого красного страха», охватившего США, под руководством Гувера были организованы облавы на людей прогрессивных убеждений. В январе 1920 года было арестовано сразу свыше 10 тысяч человек, считавшихся членами компартии. Эти противозаконные репрессии вызвали громадное возмущение в стране, а тем временем революционный подъем в США пошел на убыль. В области политического сыска деятельность бюро стала менее заметной. Но соответствующие досье велись. В 1924 году Э. Гувер был назначен директором Бюро расследований.
   В последующие 10 лет с небольшим он, собственно, и создал оглушительную рекламу бюро и его агентам как рыцарям без страха и упрека, ведущим борьбу с организованной преступностью. Любая перестрелка с бандитами широко освещалась, в массовое сознание американцев крепко-накрепко вбили образ сотрудника ФБР – милого и очень опрятного малого с пистолетом, защитника слабых, грозу преступников. Вокруг ФБР возник ореол непогрешимости и даже святости. Иные молодые люди при выборе профессии стояли на распутье, серьезно подумывая, не стать ли агентом ФБР. В начале тридцатых годов подал заявление о приеме на службу в ФБР Р. Никсон, но не подошел. О карьере ФБР мечтал и Д. Форд, о чем президент Форд поведал на торжественном собрании сотрудникам ФБР в 1975 году.
   За фасадом войны с уголовной преступностью шла кропотливая работа – ФБР разворачивалось как орган преимущественно политического сыска под благовидным предлогом борьбы с иностранным «шпионажем» в апостольской общине, каковой изображают США с прекрасно оплаченным рвением американские пропагандисты. В этой общине телефон и подслушивание телефонных разговоров были изобретены почти одновременно. Это неоднократно вызывало скандалы, особенно когда записи разговоров представлялись обвинением в суды в качестве доказательств. Юридические споры доходили до Верховного суда. Наконец в 1934 году закон о федеральной связи (§ 605) категорически запретил подслушивание. Верховный суд в 1937 и 1938 годах безоговорочно поддержал закон. Казалось, ясно, вопрос исчерпан.
   Но, указывалось в 1974 году в одном из документов юридического комитета палаты представителей, «несмотря на запрещение законом, министерство юстиции продолжало прибегать к подслушиванию… Это оправдывалось тем, что з 605 не запрещает подслушивание как таковое, а запрещает лишь разглашение подслушанного, а разглашение органам исполнительной власти не является разглашением» в смысле, предусмотренном законом [359]. Изощренная казуистика противоречила здравому смыслу и, конечно, не подлежала преданию гласности.
   В конечном итоге она только рационализировала в терминах юридической софистики происходившее. Тот же самый Салливан в 1974 году в письме ежегодной конференции американских юристов по адвокатуре, взявшейся за проблему гражданских свобод, изъяснил дело много проще: «Если говорить откровенно, «право на неприкосновенность» личности никогда не учитывалось при расследованиях. Было совершенно безразлично, какие технические средства используются. Подход был прагматичен – сработает, получим ли нужные результаты? Права человека иногда отбрасывались в практических интересах. Президент Франклин Д. Рузвельт никогда не ставил препятствий в использовании этих методов» [360].
   По веским соображениям, все это прекрасно сохранялось в глубокой тайне. Памятуя об острой критике в двадцатые годы – период беззастенчивых действий тайной полиции, – Э. Гувер особо настаивал: подлинная деятельность ФБР должна сохраняться в тайне. Он объяснял в докладной президенту Ф. Рузвельту: «Представляется совершенно обязательным, чтобы система политической разведки ФБР создавалась сугубо секретно, дабы избежать критики или возражений против такого расширения функций (ФБР) со стороны либо плохо информированных, либо лиц, руководствующихся иными мотивами… Посему нецелесообразно принятие специального законодательства, которое привлечет внимание к созданию широкой специальной службы контршпионажа» [361].
   Президент думал в том же направлении. В августе 1936 года он отдал совершенно секретную директиву ФБР следить «за подрывной деятельностью в США, особенно фашистской и коммунистической» с тем, чтобы «получить широкую картину движений и их деятельности, затрагивающей экономическую и политическую жизнь страны». Хотя надвигалась война с державами фашистской «оси», в поле зрения политического сыска ФБР оказались главным образом компартия и прогрессивные организации. Гувер предостерегал Рузвельта, что коммунисты могут «парализовать страну», если за ними пойдут крупные профсоюзы, а в них росло влияние компартии. Президент попытался было убедить Гувера, что правительство отнюдь не бессильно. Секретная служба, сказал Рузвельт, «заверила его, что она имеет информаторов во всех коммунистических группах». Директор ФБР продолжал, однако, запугивать президента, вырвав согласие на привлечение к антикоммунистическому сыску и всех органов разведки вооруженных сил [362].
   В начале второй мировой войны, 6 сентября 1939 года, Рузвельт публично указал, что отныне все органы поддержания закона и порядка в США обязаны передавать ФБР любую информацию, касающуюся «шпионажа, контршпионажа, саботажа, подрывной деятельности». Эта директива президента, вероятно, единственное публичное признание функций ФБР как политической полиции. Американские исследователи вопроса подчеркивают: «Исторически она является самым важным приказом президента бюро. То было единственное публичное признание в военные годы, что ФБР уполномочено вести сыскную работу. Приказ основывался только на прерогативах исполнительной власти, и до 1973 года ФБР ссылалось на него, оправдывая свой широкий политический сыск» [363].
   Развернулась смертельная борьба между фашизмом и силами демократии, что неизбежно вело и к усилению прогрессивных элементов в странах – противницах держав «оси». Уже в 1939 – 1940 годах было нетрудно предвидеть, что такова будет логика войны, носившей антифашистский, освободительный характер. Правящие круги США, однако, с самого начала стремились предотвратить создание в огне борьбы мощной коалиции сил демократии в стране. Отсюда жесточайшие меры по «упорядочению» политической обстановки в государстве.
   Министр юстиции Мэрфи на пресс-конференции по поводу приказа Рузвельта от 6 сентября 1939 года разъяснял: «Мы не допустим смятения, распущенности и безразличия, которые были в стране двадцать лет назад. Мы открыли много новых отделений. ФБР по всей стране. Наши сотрудники хорошо подготовлены… Ваше правительство просит сотрудничать с ним. Передавайте информацию ближайшему местному представителю ФБР» [364]. Отпор проискам фашистов в США законопослушный американец должен был полностью передоверить ФБР! То был эффективный путь канализации антифашистских настроений в рамках американской государственности. Тайная полиция тем самым признавалась единоличным держателем антифашистского потенциала в стране.
   В 1940 году без большой шумихи принимается закон Смита, а в 1941 году также без громких комментариев закон Вуриса. Оба закона были направлены против «подрывной деятельности», имевшей в виду «свержение силой» системы правления в США. Как отмечал виднейший американский юрист З. Чафи, закон Смита – «самое крутое ограничение свободы слова в США в мирное время» [365]. Законодательство открывало широкий простор для произвола в чисто классовых целях, маскируя его ссылками на необходимость защиты демократии.
   Летом 1940 года министр юстиции Джэксон в специальном юридическом журнале указал на опасность введения понятия «подрывная деятельность», ибо, по его словам, «не существует точных критериев для определения состава преступления «подрывная деятельность», как, например, для убийства или поджога. Деятельность в интересах рабочих или нуждающихся в помощи может рассматриваться как «подрывная» лицами, чьи имущественные интересы при этом страдают. Стоящие у власти могут считать «подрывной» деятельность, направленную на смену администрации» [366]. Послевоенная история США, когда руководителей Компартии США осуждали и бросали в тюрьму по закону Смита, полностью подтвердила справедливость этого анализа.
   В том же 1940 году министерство юстиции получило категорическое указание президента: «Собирать информацию всеми способами подслушивания (телефонных) разговоров или других средств связи лиц, подозреваемых в подрывной деятельности» [367]. Приказы Франклина Д. Рузвельта имели в своем основании чрезвычайные обстоятельства войны, однако они раз и навсегда были приняты к исполнению ФБР не как персонально исходящие от Рузвельта, а как указание Белого дома независимо оттого, кто занимал его. В то же время ссылки на Рузвельта, крупнейшего государственного деятеля США, освящали отвратительную практику ФБР после войны.
   Тенденция эта, уже намеченная в официальной истории ведомства Э. Гувера в самом начале пятидесятых годов [368], во всевозрастающей степени пронизывает даже академические сочинения. Профессор Д. Варне, автор одной из лучших биографий Рузвельта, напоминает: президент был инициатором заключения в концентрационные лагеря на время войны всех американцев японского происхождения – 112 тысяч человек. Все они, включая женщин и детей, содержались в нечеловеческих условиях, подвергаясь издевательствам и унижениям со стороны охраны. В начале 1945 года 5766 американцев японского происхождения, находившихся в одном из лагерей, демонстративно отказались от гражданства США.
   Причем, как это выяснилось спустя примерно 40 лет, американская военно-морская разведка тогда отлично знала – эти японцы не представляли никакой угрозы «безопасности» США. Командор К. Рингл, отвечавший за безопасность тихоокеанского побережья, докладывал об этом прямо Рузвельту. Докладывал не с потолка, а на основании многих данных, в том числе взлома и проникновения в японское консульство в Лос-Анджелесе еще до начала войны. Когда после Пирл-Харбора развернулась истерическая кампания против лиц этого происхождения, военно-морская разведка обратилась к президенту с просьбой выступить с заявлением от себя или кого-либо из членов правительства о том, что США верят в лояльность этих людей. Среди обоснований в одном из документов от 19 декабря 1941 года указывалось: «Уже пять американцев японского происхождения покончили с собой в Лос-Анджелесе, так как не могли вынести подозрений в своей нелояльности».
   Белый дом остался глухим к сообщениям даже тех, кто по долгу службы знал истинное положение. Не тронули правительство и указания на то, что эта политика омрачит представление о США в мире как о «великой демократии». В другом служебном документе было сказано: «Мы обращаемся с японцами так, как Гитлер обращается с евреями». Сын покойного командора Ригла в 1981 году в большой статье об этом эпизоде сухо откомментировал: «Подлежал высылке как враг общества любой имевший 1/16 японской крови. В нацистской Германии нужно было иметь в два, раза больше еврейской крови, чтобы подпасть под эту категорию» [369].
   Рузвельт носился с планом заключения в концентрационные лагеря и американцев немецкого происхождения, но их оказалось слишком много – 600 тысяч. Пришлось оставить идею. «Рузвельт, – замечает Варне, – не очень заботился о гражданских правах. Как Джефферсон, в молодые годы он стоял за гражданские свободы вообще, но легко делал исключение… Однажды Эдгар Гувер признался в присутствии министра юстиции, что агент ФБР был пойман в момент установки подслушивающего устройства к телефону левого лидера профсоюза Гарри Бриджеса. Рузвельт покатился со смеху, похлопал Гувера по спине и весело воскликнул: «Ей-богу, Эдгар, тебя впервые поймали со спущенными штанами» [370].
   Рецензируя академический труд Д. Леша «Рузвельт и Черчилль. 1939 – 1941 гг.», увидевший свет в 1976 году, «Нью-Йорк таймс бук ревью» подчеркнул: «Мистера Леша, несмотря на его обоснованное восхищение Рузвельтом, тревожат некоторые аспекты его руководства. Использование президентской власти определенным образом, изворотливость, на которую он был способен… несомненно, служили добрым целям, но эти же методы могут послужить и злу. Леш цитирует высказывание сенатора Фулбрайта, относящееся к 1971 году: «Цели уступали место методам, закон подчинялся политике в напряженной действительной или мнимой обстановке… Изворотливость Ф. Рузвельта ради хорошего дела облегчила Л. Джонсону прибегать к той же изворотливости ради дурного дела» [371].
   Когда Трумэну по вступлении на пост президента ФБР передало, как было принято, записи телефонных разговоров, в том числе близкого советника Рузвельта Т. Коркорана, Трумэн изумился – был записан разговор супруги Коркорана с парикмахером. «Мне плевать, сделает г-жа Коркоран прическу или нет. Что это за дрянь?» «Подслушано, – ответил сотрудник ФБР. «Прекратить! – рявкнул Трумэн. – Скажите там, в ФБР, что у меня нет времени на такое дерьмо» [372]. Но при Трумэне подслушивание отнюдь не было прекращено, «напротив, министр юстиции Т. Кларк в 1946 году получил „добро“ от Трумэна на проведение новой, расширенной программы в этом отношении» [373]. Споры эти несущественны, важно главное – система современного политического сыска ФБР была заложена в США в годы второй мировой войны и с тех пор никогда не демонтировалась.