Страница:
---------------------------------------------------------------
Изд: "Вагриус" www.vagrius.com
WWW: http://www.vagrius.ru/books/2/yampo_01.shtml
OCR: Шауль Резник
---------------------------------------------------------------
В очень давние времена мы с ним учились в Единой трудовой школе по
Дальтон-плану. Тогда сочинения писались коллективом, и пока все по очереди,
брызгая пером, пыхтели над тетрадью, он на улице гонял мяч, или стрелял из
рогатки, или дразнил сумасшедшую старуху, но на уроке он первый подымал руку
и вслух, с выражением читал коллективное сочинение, и учительница говорила:
"Молодец! Прекрасная дикция".
Это был толстый, белобрысый, вздорный мальчик в спортивных гольфах и
заграничном берете с пушистым алым помпоном, единственный сын модного
дантиста с Крещатика, и уже в те тощие годы он имел фотоаппарат "зеркалку" и
ружье "монте-кристо", по каждому поводу говорил: "Люкс! Экстра!", и его
звали "Мара-француз". При опытах качественного анализа ему подливали серную
кислоту, часто давали под микитки, а он терпел и не жаловался, только,
вставая с земли и отряхивая пыль, говорил: "Эх вы, эмпирики". Ему добавляли
и за это. А он, вторично отряхиваясь, бубнил:
"Ну и что, нумизматики". Любое редкое или непонятное слово в его устах
превращалось в ругательное. Так как он имел обыкновение сидеть в каждом
классе по два года, я скоро потерял его из вида.
Мельком я встретил его уже только во время войны. Еще у костелов Львова
стояли в засаде камуфлированные танки, по улицам брели зеленые колонны
пленных немцев, то здесь, то там рвались , мины замедленного действия, когда
в сумбуре только что освобожденного города из роскошного подъезда гостиницы
"Жорж" меня окликнули:
- Эй ты, эклектик!
Навстречу шла румяная, плотная, счастливая физиономия с пышными
бронзовыми бровями. Мера-француз был в новенькой стальной, с сиреневым
генеральским отливом габардиновой гимнастерке, без погон, в новых синих
диагоналевых галифе и сапогах-бутылочках, не военных, но имеющих прямое
отношение к войне на высшем интендантском уровне. Он тоскливо скользнул по
моей выгоревшей пилотке, кирзовым сапогам и кобуре из кожзаменителя и
спросил:
- Ну, как тонус? На уровне или не на уровне?
- А ты что тут делаешь?
- Я по тылу, - сказал он загадочно.
- Что это значит, по тылу? Он рассмеялся и потом серьезным шепотом
спросил:
- Слущай, я только на "У-2" прилетел из Киева, не знаешь, где тут можно
копнуть сахарин?
- Какой сахарин, зачем сахарин? Он с жалостью на меня посмотрел.
- Марат! Марат! - закричали из длинной, черной машины "Форд-8".
- Алла верды, спаси нас господи, - он помахал мне ручкой, сел рядом с
шофером в кожаном картузе и укатил. И вот однажды, уже в глубоко мирную
пору, горящая путевка загнала меня на минеральные воды. - Симтоматичный
молодой человек! - услышал я на санаторской террасе знакомый голос. Передо
мной стоял толстощекий мужчина с широко открытыми, жадными ноздрями.
- Неужели, Марат, ты болен!
- Модус вивенди! Жру канцелярские кнопки в майонезе! - И он так
громогласно захохотал, что воробьи, клевавшие крошки, прыснули во все
стороны.
- А что это у тебя?, -вдруг спросил он.
- Копирка. У него засверкали глаза.
- А зачем тебе копирка?
- Сочиняю.
- Схвачено!- сказал он. - Из головы или из фантазии?
- По-разному.
- И сколько за это платят?
- Тысячу рублей за страницу, - вдруг сказал я.
- Не свисти, - и взглянул искоса: "А может, правда?" Марат оказался в
санатории знаменитостью и наполнил его размеренный скучный распорядок
веселой паникой. Еще издали слышно было, как он приближается, в те времена
он, согласно моде, носил грандиозные башмаки толстой подошве чуть ли не из
автомобильных шин, и казалось, что для них нужен был специальный гараж.
Приходил он в столовую настежь раскрыв двери, помпезнный, с трубкой в зубах
и в ситцевом с цветочками картузе "Олег Попов", отчего его круглое, веселое,
выбеленное природой лицо шалуна было еще декоративнее, и, расставив ноги,
провозглашал:
- С категорическим приветом! Оглядев шведский стол с морковкой и
сельдереем, он каждый раз говорил:
- Надеюсь, сегодня не викторианский день, а колориткая пища. Вслед за
этим, стуча башмаками, он проходил к своему месту у мраморной колонны и,
расставив локти и уже не обращая ни на кого внимания, накидывался на еду,
будто подбрасывал лопатами уголь в топку, и за столом раздавалось чавканье,
урчанье и хруст костей, как в львиной клетке. Он жрал купленную им на рынке
копчушку, закусывая, как яблоками, цельными помидорами, потом запивал
стаканом казенной сметаны, съедал сковородку с жареной картошкой и луком и
затем кричал официантке:
- Оля, восемьсот восемьдесят восемь стаканов чая! После завтрака Марат
звонил куда-то. "Беспокоит -Христофоров. Скажите, пожалуйста, в ваших
палестинах нет Люминарского?", или: "Там Швачкин не просматривается?" И еще
он обязательно у какой-то Мариэтты Омаровны, как о погоде, осведомлялся: "У
шефа сегодня глаз прищурен или не прищурен?" Согласно диплома, Марат был
инженер-экономист, но никогда еще не работал по специальности, а служил
секретарем у лауреатов ("После войны я был заместителем академика Иоффе и
певицы Барсовой"}, потом носил мореходную фуражку ("У меня вестибулярный
аппарат в порядке"), теперь он числился по рекламе в Министерстве торговли.
- Жизнь человека - есть игра, - объяснял он. Так как он часто уезжал по
каким-то делам и в эти дни не обедал, а иногда и не завтракал и все это ему
сохраняли, то на столе выстраивалась целая батарея кушаний, прикрытых
тарелками, и он по приезде, не сортируя, уничтожал все подряд.
- Приятного аппетита, - говорили ему.
- Адекватно, - отвечал Марат, не поднимая головы и не отвлекаясь от
еды. Наконец он насыщался, запивал вперемежку многочисленными стаканами
кефира, киселя и компота из сухофруктов и, расставив локти, принимался
спичкой тыкать в зубы.
- Перекинемся? - предлагал он, встряхивая шахматную доску. Расставляли
фигуры.
- А Годунов меж тем приемлет меры, - урчал Марат, хищно, как
продуктовый склад, оглядывая шахматную доску. Он жал ручной эспандер,
перебрасывая его из руки в руку и тренируя ладонь.
- А вот мы хлопнем ладью, - сообщал он, берясь за фигуру, - нет, не
торопитесь, многоуважаемый шкаф, она вот куда хочет Каково теперь вашему
ферзю? Непроходимец! ~ Иногда шли в биллиардную, брали с собой пиво, ставили
бутылки у стены. Марат долго ходил вдоль бортов, намеливая кий и
прицеливаясь, и наконец заказывал:' "Бью в Марью Ивановну" или "Бью в Тулуз
Ла-трек!" и ударял с такой силой, что шары искрились или перелетали через
борт и, стукаясь об стену, отбивали штукатурку.
- Вот в таком ключе! - говорил Марат. Он как никто другой подходил к
санаторной жизни своей полнокровной корпуленцией, бессмысленной
жизнерадостностью, высокопарной бездеятельностью своей натуры. Кварц он
называл "Под солнцем Мексики", стоя под горячим душем, распевал: "Хороша
страна Болгария, а Россия лучше всех" - и ранним утром ходил по коридору,
стучал во все комнаты: "Аврора! Вставайте на поток взвешивания". Переимчив
он был, как скворец, и любознателен удивительно. В санаторий приехала
интеллигентная седая дама - доктор биологических наук. Через час Марат отвел
меня в сторону и шепотом, давясь от смеха, рассказал, что черепахи сходятся
на трое суток.
- Вот это да! Сизифов труд. - Он никак не мог успокоиться. Вечером он
сообщил мне, что предельный возраст льва 35 лет.
- Лев не идиот, знает, когда скинуть копытца. А одноклеточные организмы
- кошмар! - практически бессмертны, разделились на две клетки, и уже новый
паспорт. Прохиндеи! Он рассуждал о животном царстве, как о публичном доме.
- Побаловалась день, и хватит, - сказал он про бабочку. - Безнадежна! В
санатории обитал в то время крохотный, допотопный старичок эллинист, с
седыми, до плеч, волосами и жадно постными глазами, устремленными в
неведомую дал". Марат пытался выжать из него сведения, какие отношения были
у Венеры с Марсом: они жили или не жили? Утром после зарядки с гантелями он
кричал с балкона на балкон:
- По сравнению с вами, профессор, я варвар.
- Молодой человек, вам до варварства тысяча лет.
- Десять с фунтиком! - отвечал Марат. - Снимаю перед вами шляпу,
профессор, вы виртуоз. А скажите, какие отношения был" у Фаэтона с Юноной,
они жили или не жили? К концу срока Марат получил телеграмму: "Множество лет
счастья тебе желаем Эдем земной и море наслаждений". Внизу от телеграфистки
стояло: "Эдем, верно?" Так узнали, что у Марата день рождения. Вечером на
санаторском микроавтобусе поехали в знаменитый кавказский ресторан, тем
более что в столовой висело объявление: "Сегодня ужина не будет, будет
лекция о долголетии". По дороге наскочили на автомобильную аварию - в кювете
лежал "Москвичок", хозяин растерянно стоял на шоссе. Шофер хотел
остановиться, но Марат авторитетно сказал:
--Меня не интересуют неудачники, я подсчитываю людей, которые
преуспевают. И автобус легко покатил дальше. Мест, как обычно, в ресотране
не было, но Марат куда-то исчез, и вскоре официанты стали под его
руководством приносить соломенные стулья и устанавливать в саду под
китайскими фонариками. Кто-то из пришедших ранее запротестовал. Марат сказал
ему:
- Тише, тише, вы измеряли давление? В это время прибежал метр, стал
раскланиваться. Марат равнодушно протянул ему руку.
- Сделайте там шампанское и "табака". Скоро целая делегация белых
официантов во главе с черным метром стали приносить вулканические блюда
"табака" в кратерах из зелени. Поднялся пиршественный гам. Все потянулись
чокаться с Маратом. И, гладя на эту сияющую во главе стола роскошную, словно
обесцвеченную в растворе физиономию, странно было слышать, что все его, как
мальчика, окликали - Марат, и как-то даже забывалось, что это фамилия
великого французского революционера. Марат поднял бокал.
- За тех, кто в море, на вахте и гауптвахте! Интеллектуальная девица,
за которой он в последнее время красиво ухаживая и которой было немного
стыдно за него, игриво сказала:
- Ах, боюсь, с меня будут снимать оттиски пальцев. Шепотом ей
разъяснили:
- С вас будут снимать оттиски е г о пальцев. Много лет после этого я не
видел Марата, и вдруг в метро кто-то рядом громко произнес:
- С категорическим приветом! Из суетливой городской толпы отделился
Марат. Был он в шубе с бобровым воротником, боярской шапке с бархатным
лиловым верхом, какую носили академики, архиереи, лауреаты живописи и
разбогатевшие молодые пробойныее поэты, с толстой самшитовой палкой с
серебряным набалдашником, придававшей ему особую вальяжность.
- В вашем лице я приветствую ваши щеки, - сказал он придурковатым
голосом.
- Как здоровье, Марат?
- Вскрытие покажет, - и он громко захохотал, рот его был избит золотом,
как ломбард. Ни о чем не спрашивая, Марат бесцеремонно вынул; у меня изо рта
трубку и прочитал на ней: "Главтабак".
- Как пишут в газетах - комментарии излишни, - сказал он. И показал
свою массивную, благородно-коричневую, обугленную:
- Бритиш! Дали боцману прокурить в кругосветке, слышишь, пахнет
Сингапуром. Он внимательно оглядел меня, пальто, шляпу, шарф, особенно
мокасины.
- Суоми? - осведомился он.
- Нет, в ГУМе.
- В переходный период надо иметь своего портного, своего цирюльника,
своего дантиста, - сказал Марат. - Между прочим, закройщик-еврей из Варшавы,
Гидеон Михайлович,- Могу презентовать. У меня двенадцать костюмов. А что? Я
открываю шкаф и спрашиваю: "Костюмы, вы просите кушать? Нет? Висите!" Марат
поиграл ключиком зажигания.
- У тебя кара все нет?
- Такси.
- Я вот выпил, оставил машину в гостях, - сообщил он. Потом завистливо
взглянул:
- Не женился?. А я вот уже третьей парашют привязываю,
- Что так?
- В каждой семье бывают опусы; - отвлеченно сказал Марат. - Правда,
парторг говорит: "Девку имеешь - имей! А семью цементируй. Философ... - Он
засмеялся,- Живу пока на орбите, бокс оборудовал, зеркало, античное кресло,
открыточки-люкс, принимаю свою солистку в авто, - Марат хохотнул. -
Калорийная фигура. Мужу семьдесят пять лет, семьдесят пять, повторяю. И он
умирает по ней. Умирает - не то слово, посылает хризантемы, шоколадные
наборы. Моя любовь! Она красивая - это не то слово. Корифейка! Это явление!
Моя болевая точка.- Лицо его затуманилось. - О, рассказать мою жизнь, это
роман "тысяча и одна ночь" и "тайны парижских трущоб" Эжена Сю. Я прошел
огонь и воду и медные трубы, медные трубы, между прочим, фигурально
- А где ты сейчас работаешь?
- По музыкальной части, - небрежно ответил он.- Мельпомена. Слыхал? Но
есть идея перейти в юридическую практику. С точки зрения мирового
пульверизатора. Холодильник, между орочим, могу устроить - "Ока". Справку
врачебную можешь сделать, что нужен холодильник для лекарства?
- Какого лекарства?
- Матка боска, ну ты вроде хворый.
- Кстати, это бывает.
- Тогда две справки. Схватываешь? Прощаясь, он вдруг печально сказал:
- Это, между прочим, правильная наука - диалектика, все течет, все
изменяется. Салют! Соединимся по бильдаппарату. После этого Марат нанес мне
визит. Звонок был, словно горит дом. Только я открыл двери:
- А какие у вас потолки - два семьдесят? Паркет югославский? И, еще не
сняв па^то, в шапке прошел по комнатам, заглянул на кухню, открыл дверь в
ванную:
- А плитку надо бы розовую или голубую, унитаз же изысканно черный.
Сориентировался? Главное, друг, декорум. Через десять минут он уже принимал
ванну, и слышно было, как он под шум воды мурлыкал: "На пыльных тропинках
далеких планет останутся наши следы"... Я пошел в гастроном, а когда
вернулся, Марат, завернутый в мохнатую простыню, стоял на кухне у открытого
холодильника и жадно пил молоко прямо из бутылки. У меня было ощущение, что
это я пришел к нему в гости. Закурив кубинскую сигару и пуская фигурно дым
кольцами, Марат в моем халате и шлепанцах отправился осматривать книжные
полки.
- Толстой, Гоголь, Салтыков-Щедрин, все классики. Наивно. Мельком он
взглянул на фотографию Чехова в 1900 году и заметил, что тот в новом хорошем
костюме в полоску и сидит в плюшевом кресле.
- Жили, не жаловались. Увидев альбом Ренуара, Марат возликовал.
- А, Ренуарчик? Крутые бабец, правда? Фламандская полнотелость, а?
Потом подршел к столу:
- Что на станке? И, взглянув прялло мне в глаза, медленно произнес:
- Каждый врет на своем участке? Потом, выпив и закусив, развалившись в
кресле, он меня учил:
- Есть три ставки - хватай высшую! Есть три девки - валяй лучшую!
Теперь он меня мучил каждое утро, ровно в восемь трезвонил телефон.
- Ну как, стимулы есть? - бодро спрашивали из утренних пространств,
-Ну, не буду мешать тебе работать, рубай! Иногда он предлагал; -
- Кооперируемся. Хрюкну в девятнадцать ноль-ноль по среднеевропейскому,
устроим небольшой фестивальчик. А может, варфоломеевскую ночку? В ответ на
бормотанье он говорил:
- Хочешь быть моральнее других? Но понемногу и Марат стал линять,
появилась одышка, косолапость. Недавно при встрече еще издали за- кричал:
- Как пуяьс? Голова свинцовая? Вот тут, в затылке, давит, да? -
допытывался он.
- Да вроде нет.
- А где же, в висках? Так это мигрень. - Он был разочарован, будто я
его обманул. - Я больше не верю врачам. Я плюнуд на врачей. Я дошел до
Анохина, академика, он мне сказал: "Живите, как хотите, входите в свой
стереотип жизни, уговорите себя, что у вас нет давления, и его не будет.
Запрограммируйте себе давление сами!" Теперь, я волнуюсь по квадратам, -
разъяснил Марат.- Вот надо менять права- я волнуюсь по этому квадрату, оптом
надо делать путевку в Карловы Вары - я перехожу на этот квадрат, а если
одновременно волноваться по всем площадям - инфаркт миокарда!
Марат оценочно звглнул на меня.
- Бегаешь от инфаркта?
- Ну, минут десять, - лениво сказал я.
- Десять? Бонжур с приветом! - Он захохотал. Я только десять минут стою
на голове по системе йогов. Чудесно. Амброзия!
А потом открытый бассейн "Москва". Пощупай, - , он согнул руку, надувая
бицепсы, - пловецкие мускулы! Вот только не сплю, - грустно заметил он. -
Жизнь уже сделана игра сделана, ставок нет. Марат неожиданно вытащил из
кармана флакончик фиолетовой жидкости.
- Цюрих, Швейцария. Смазываешь волосы, седина нежно уходит и
серебрится, все цесарочки сходят с ума. В последний раз я встретил Марата на
похоронах. Он опоздал на гражданскую панихиду и пришел, когда под музыку
выносили гроб. Толстый, облезлый, в замшевой дубленке и "иван-царевиче" из
нерпы, которая, казалось, фосфоресцировала, с бутылками шампанского,
рассованного по карманам, он сказал бурно и радостно:
- Старуха бьет по нашему квадрату. Подошел потом к другой группе, и так
же радостно:
- Идет бомбардировка, бомбы ложатся все ближе к нашему сектору.
И потом еще радостнее:
- Идем к финишу!
-- Разрешите присесть за столик человеку, у которого не удалась жизнь.
У него красивое миниатюрное личико змеи, бледное и напудренное, тонкая,
лукавая талия, рысистые ноги жуира,
-- Подснежников! -- извещает он, садясь и томно кладя ногу на ногу.
Некогда он кончил прославленное хореографическое училище, танцевал в
академическом оперном театре, и, когда выбегал на сцену, перезрелые
театралки наводили на него перламутровые бинокли, и мучнистые руки их, как у
пьяниц, подрагивали.
Потом он оказался вдруг в заштатной областной оперетте, где играл
венских графов и баронов, а в современных пьесах летчиков-испытателей и
капитанов 1-го ранга, затем долго кочевал с дикой эстрадной камарильей по
районным городкам и номерным совхозам, выбивал чечетку, а теперь на этой
захудалой, забытой богом и ЦК профсоюзов узловой станции ведет уроки
мастерства по системе Станиславского в балетной студии при Доме культуры
железнодорожников.
-- И все через труляля! -- говорит он.
Мы сидим за зеленым пластмассовым столиком в буфете бывшего 1-го
класса, я в ожидании поезда, а он зашел на огонек, как делал уже, наверное,
не раз, и изливает проезжему душу.
При своих двадцати шести годах он уже пять раз женат, и это -- только
законно.
Про жен своих, жуируя ногой, рассказывает:
-- Первая была совершенно шедевральная девица, на высшем уровне Венеры,
дочь полного адмирала. Выйдет из ванны, вся пахнет ореховым маслом. Наяда!
Поклонение волхвов! Звали ее Зюля, Зюлейка, черная, как цыганка, уникальные
ресницы, а фигура! А формы! Кариатида! Сколько у нее кавалероз-женихов было!
Один сын министра ухлестывал, фирменный кар, дача на Ни-колиной горе.
Апломб! Адмирал и адмиральша во сне видели, чтобы они поженились -- одного
ранга, одной номенклатуры! А я на себе обкрутил -- смог же! Я еще тогда
учился, бедный был, на стипендии, они меня в дом не пускали, они меня не
признавали и третировали, как могли, а я терпел -- моя возьмет! Она со мной
по коммунальным комнатушкам таскалась, совмещенный санузел терпела, а
почему? -- ноги мои обожала. Мы поехали на юг. Я ее целовал на девятой
волне. Это был единственный поцелуй в мире. И вдруг в один день сломалась,
как кукла, увели, урвали ее у меня. Ну зачем ей золотая клетка! Она мои па
любила, она мою глупость ценила, мою дурашливость, легкое понимание жизни,..
Не надо плакать! Кто знает фактическую суть своей судьбы! -- Подснежников
вытирает платочком слезу.-- Жизнь подобна неоновой вывеске, постепенно
гаснет то одна, то другая буква. Абсент? -- он глазами показывает на
бутылку, и я наливаю ему стакан крутого портвейна. -- Марочный? --
Подснежников смотрит вино на свет.-- Черта с два в этой собачьей дыре
марочный. Сироп! Бурда! Бальзам пенсионера.
Он удрученно прихлебывает сино и продолжает:
-- Вторая -- зубной техник, какая-то без лица, без физии, даже
неинтересно повествовать. Да я и ничего не помню, только шум бормашины и
звук ломаемых зубов. Хряск! Я с ней прожил только один квартал.
Ну, а третья была экономист-бухгалтер, сальдо-буль-до, в искусстве ни
бельмеса! Корпуленция коровы и белая, не блондинка, а ну совершенно белая,
кругом. Тесто, и все. Я как с тестом и жил, спокойно.
А она вдруг ни с того ни с сего врезалась, стала ревновать, не оторвешь
ни днем ни ночью. Роман страстей!
Подснежников нежными глотками пьет вино и деликатно утирается бумажной
салфеткой.
-- Я ведь только переночевать хотел, передохнуть,
станция Северный полюс -- среди холода и льдов и непогоды семейной
жизни, штормов и шквалов, которые меня обступили, лечь в дрейф,
продрейфовать зиму, а потом перебазироваться на Большую землю, к новым
горизонтам и зовам. А она нет, вцепилась как вирус.
"Я тебя на весь Союз ославлю, я Рубикон перейду".
Ох, и пережил я миги, творческий застой. Одна голая постель в фокусе
всей жизни, У меня от нее дрожь в ногах появилась. Стою на пальцах и
качаюсь, как маятник. Ну, думаю, Жоржик, фиаско! Биологическая смерть!
Я как понимаю семейное счастье: обоим прелестно. А если любовь в одни
ворота? Один на Олимпе удовольствия, а другой в душегубке, -- что, терпеть?
Христианское смирение? Мы, между прочим, отвергаем толстовство. Так я
понимаю диалектику или нет? Материализм, теорию отражения? Я, конечно,
может, в провинции застрял, оброс шерстью, но только с новейшей точки зрения
все равноправны, все на свой лимит счастья имеют право по конституции.
Подснежников залпом, жадно выпил стакан до дна и всхлипнул:
-- Аморалка, говорят, а какая же это аморалка? Не утрируйте факт, когда
дышать нечем, -- семейный Освенцим. Еще один вздох -- и шок! И вот побег,
побег чрез проволоку, через прожекторы общественного мнения, побег в
пространство, в неизвестность, на свободу, к чертовой матери. Как заяц
петлял по всей стране, чтобы не нашла, не стравила.
А она всесоюзный розыск объявила, якобы я у нее десять тысяч увел
старыми деньгами. А я ведь, если хотите знать, без шапки, в тапочках, с
молочной бутылкой из дома ушел, как бы за кефиром, ацидофилином, и на
станцию, и в первый Проходящий тамбур.
И ведь дурехи, сколько баб было -- до ужаса любят, смотрят на мои па и
плачут: "Уйдешь ты от меня".
Он победно усмехается и машет рукой.
-- Сколько их было -- из "сыров", из тех безумных девчонок,
постриженных "модерн сквозь слезы", что шумной толиой дежурят у
артистического выхода, под снегом, под дождем, в полночь, в ожидании своего
кумира. Ведь и я был кумир. Идол! Иисус Христос! Не верите? О-ля-ля! -- Он
привстал и крутанул ножкой, словно
сделал па. -- Одну я смутно помню до сих пор. У нее были прекрасные
очертания. Соус пикан! Цвет волос -- леггорн. Будь здорова, курочка! На
минуту он пригорюнился.
-- А четвертая была своя -- "мундштук", не солистка, не корифейка, даже
не кордебалетка, а из миманса: день работала итальянской мадонной, день --
невестой-индианкой-- лицо, руки и ноги в чернилах. Эта любила яркие платья,
яркие зеленые и красные чулки, экстравагантно расфрантится, при виде ее даже
междугородные автобусы тормозили.
И я жил как на ярмарке уцененных товаров. Устал, скучно, тошно. На
уважаю, в смысле презираю.
И все деньги, деньги... А я что--ногами деньги печатаю, я ногами
чечетку выбиваю, и не по первой, и не по второй, а по десятой тарифной
ставке: не народный, не заслуженный, не деятель искусств, левак, дикарь,
частник -- чечеточник под шатром.
Господи, на каких только сценах не скоморошил! Положат доски на
самосвал, и давай чечетку выбивать -- под испанца, под мексиканца, а потом и
под кубинца,-- это сейчас модно; в широкополой шляпе, с шарфом, в наших
родных туфельках "Мособувь" на микропоре, под гитару с голубым бантом -- Дон
Диего, Дон Педро, Дон Поддонок... Разрешите, еще ляпну, не обесточу вас?
Подснежников решительно берет бутылку и, булькая, до краев наливает
стакан.
-- Была еще одна незаконная, так, между прочим, проходная, мимолетная,
остановка по требованию на жизненном пути для отдыха и приведения
финансового и морального уровня в порядок.
Эта была деляга, завларьком, хищница, наша советская хищница. Эта
деньгами прельщала, удобствами, уютом, всякими темными перспективами.
"Я тебя в холе буду держать, в цельном молоке купать, одними
дефицитными продуктами кормить, как только дефицит -- ты их получишь". Дура,
как будто от этого они слаще или горше. А если у меня характер купца
Калашникова, если я больше всего люблю горох и фасоль. Да иди ты к черту со
своей краденой сгущенкой и колбасой салями. Уйди, ларьковая крыса, не выношу
запаха мешковины и дешевой карамели!
1 Рывком он подымает стакан и алчно глотает портвейн.
-- Бальзачок как сказал: "Лучше жить в клетке со львом и тигром, чем со
злой женщиной". Умнейший мужик! Жизнь, говорил, есть Человеческая Комедия.
Он с ненавистью отстраняет от себя бутылку, приободряется.
-- А теперь -- заре навстречу -- жена .инженер-химик, кончила
Менделеевку, научный работник, диссертантка. Вот это положительный человек,
вот это наш советский челбвек, законный, по штатному расписанию, со своей
материальной базой, своей финансовой дисциплиной, со своим, не чужим умом.
Море интеллигентности. Газеты читает, книги, журналы, во всем понятие имеет,
а политически подкована -- ужас! Она еще лауреаткой будет, вот увидите!
Да! По уму мужчина, по телу -- женщина, а я наоборот, и вот закон
тяготения противоположностей -- эту, представляете, люблю, и уважаю, и жизнь
отдам. У этой наш порядок. Дисциплинка, будь спок! На стене в квартире у нас
Изд: "Вагриус" www.vagrius.com
WWW: http://www.vagrius.ru/books/2/yampo_01.shtml
OCR: Шауль Резник
---------------------------------------------------------------
В очень давние времена мы с ним учились в Единой трудовой школе по
Дальтон-плану. Тогда сочинения писались коллективом, и пока все по очереди,
брызгая пером, пыхтели над тетрадью, он на улице гонял мяч, или стрелял из
рогатки, или дразнил сумасшедшую старуху, но на уроке он первый подымал руку
и вслух, с выражением читал коллективное сочинение, и учительница говорила:
"Молодец! Прекрасная дикция".
Это был толстый, белобрысый, вздорный мальчик в спортивных гольфах и
заграничном берете с пушистым алым помпоном, единственный сын модного
дантиста с Крещатика, и уже в те тощие годы он имел фотоаппарат "зеркалку" и
ружье "монте-кристо", по каждому поводу говорил: "Люкс! Экстра!", и его
звали "Мара-француз". При опытах качественного анализа ему подливали серную
кислоту, часто давали под микитки, а он терпел и не жаловался, только,
вставая с земли и отряхивая пыль, говорил: "Эх вы, эмпирики". Ему добавляли
и за это. А он, вторично отряхиваясь, бубнил:
"Ну и что, нумизматики". Любое редкое или непонятное слово в его устах
превращалось в ругательное. Так как он имел обыкновение сидеть в каждом
классе по два года, я скоро потерял его из вида.
Мельком я встретил его уже только во время войны. Еще у костелов Львова
стояли в засаде камуфлированные танки, по улицам брели зеленые колонны
пленных немцев, то здесь, то там рвались , мины замедленного действия, когда
в сумбуре только что освобожденного города из роскошного подъезда гостиницы
"Жорж" меня окликнули:
- Эй ты, эклектик!
Навстречу шла румяная, плотная, счастливая физиономия с пышными
бронзовыми бровями. Мера-француз был в новенькой стальной, с сиреневым
генеральским отливом габардиновой гимнастерке, без погон, в новых синих
диагоналевых галифе и сапогах-бутылочках, не военных, но имеющих прямое
отношение к войне на высшем интендантском уровне. Он тоскливо скользнул по
моей выгоревшей пилотке, кирзовым сапогам и кобуре из кожзаменителя и
спросил:
- Ну, как тонус? На уровне или не на уровне?
- А ты что тут делаешь?
- Я по тылу, - сказал он загадочно.
- Что это значит, по тылу? Он рассмеялся и потом серьезным шепотом
спросил:
- Слущай, я только на "У-2" прилетел из Киева, не знаешь, где тут можно
копнуть сахарин?
- Какой сахарин, зачем сахарин? Он с жалостью на меня посмотрел.
- Марат! Марат! - закричали из длинной, черной машины "Форд-8".
- Алла верды, спаси нас господи, - он помахал мне ручкой, сел рядом с
шофером в кожаном картузе и укатил. И вот однажды, уже в глубоко мирную
пору, горящая путевка загнала меня на минеральные воды. - Симтоматичный
молодой человек! - услышал я на санаторской террасе знакомый голос. Передо
мной стоял толстощекий мужчина с широко открытыми, жадными ноздрями.
- Неужели, Марат, ты болен!
- Модус вивенди! Жру канцелярские кнопки в майонезе! - И он так
громогласно захохотал, что воробьи, клевавшие крошки, прыснули во все
стороны.
- А что это у тебя?, -вдруг спросил он.
- Копирка. У него засверкали глаза.
- А зачем тебе копирка?
- Сочиняю.
- Схвачено!- сказал он. - Из головы или из фантазии?
- По-разному.
- И сколько за это платят?
- Тысячу рублей за страницу, - вдруг сказал я.
- Не свисти, - и взглянул искоса: "А может, правда?" Марат оказался в
санатории знаменитостью и наполнил его размеренный скучный распорядок
веселой паникой. Еще издали слышно было, как он приближается, в те времена
он, согласно моде, носил грандиозные башмаки толстой подошве чуть ли не из
автомобильных шин, и казалось, что для них нужен был специальный гараж.
Приходил он в столовую настежь раскрыв двери, помпезнный, с трубкой в зубах
и в ситцевом с цветочками картузе "Олег Попов", отчего его круглое, веселое,
выбеленное природой лицо шалуна было еще декоративнее, и, расставив ноги,
провозглашал:
- С категорическим приветом! Оглядев шведский стол с морковкой и
сельдереем, он каждый раз говорил:
- Надеюсь, сегодня не викторианский день, а колориткая пища. Вслед за
этим, стуча башмаками, он проходил к своему месту у мраморной колонны и,
расставив локти и уже не обращая ни на кого внимания, накидывался на еду,
будто подбрасывал лопатами уголь в топку, и за столом раздавалось чавканье,
урчанье и хруст костей, как в львиной клетке. Он жрал купленную им на рынке
копчушку, закусывая, как яблоками, цельными помидорами, потом запивал
стаканом казенной сметаны, съедал сковородку с жареной картошкой и луком и
затем кричал официантке:
- Оля, восемьсот восемьдесят восемь стаканов чая! После завтрака Марат
звонил куда-то. "Беспокоит -Христофоров. Скажите, пожалуйста, в ваших
палестинах нет Люминарского?", или: "Там Швачкин не просматривается?" И еще
он обязательно у какой-то Мариэтты Омаровны, как о погоде, осведомлялся: "У
шефа сегодня глаз прищурен или не прищурен?" Согласно диплома, Марат был
инженер-экономист, но никогда еще не работал по специальности, а служил
секретарем у лауреатов ("После войны я был заместителем академика Иоффе и
певицы Барсовой"}, потом носил мореходную фуражку ("У меня вестибулярный
аппарат в порядке"), теперь он числился по рекламе в Министерстве торговли.
- Жизнь человека - есть игра, - объяснял он. Так как он часто уезжал по
каким-то делам и в эти дни не обедал, а иногда и не завтракал и все это ему
сохраняли, то на столе выстраивалась целая батарея кушаний, прикрытых
тарелками, и он по приезде, не сортируя, уничтожал все подряд.
- Приятного аппетита, - говорили ему.
- Адекватно, - отвечал Марат, не поднимая головы и не отвлекаясь от
еды. Наконец он насыщался, запивал вперемежку многочисленными стаканами
кефира, киселя и компота из сухофруктов и, расставив локти, принимался
спичкой тыкать в зубы.
- Перекинемся? - предлагал он, встряхивая шахматную доску. Расставляли
фигуры.
- А Годунов меж тем приемлет меры, - урчал Марат, хищно, как
продуктовый склад, оглядывая шахматную доску. Он жал ручной эспандер,
перебрасывая его из руки в руку и тренируя ладонь.
- А вот мы хлопнем ладью, - сообщал он, берясь за фигуру, - нет, не
торопитесь, многоуважаемый шкаф, она вот куда хочет Каково теперь вашему
ферзю? Непроходимец! ~ Иногда шли в биллиардную, брали с собой пиво, ставили
бутылки у стены. Марат долго ходил вдоль бортов, намеливая кий и
прицеливаясь, и наконец заказывал:' "Бью в Марью Ивановну" или "Бью в Тулуз
Ла-трек!" и ударял с такой силой, что шары искрились или перелетали через
борт и, стукаясь об стену, отбивали штукатурку.
- Вот в таком ключе! - говорил Марат. Он как никто другой подходил к
санаторной жизни своей полнокровной корпуленцией, бессмысленной
жизнерадостностью, высокопарной бездеятельностью своей натуры. Кварц он
называл "Под солнцем Мексики", стоя под горячим душем, распевал: "Хороша
страна Болгария, а Россия лучше всех" - и ранним утром ходил по коридору,
стучал во все комнаты: "Аврора! Вставайте на поток взвешивания". Переимчив
он был, как скворец, и любознателен удивительно. В санаторий приехала
интеллигентная седая дама - доктор биологических наук. Через час Марат отвел
меня в сторону и шепотом, давясь от смеха, рассказал, что черепахи сходятся
на трое суток.
- Вот это да! Сизифов труд. - Он никак не мог успокоиться. Вечером он
сообщил мне, что предельный возраст льва 35 лет.
- Лев не идиот, знает, когда скинуть копытца. А одноклеточные организмы
- кошмар! - практически бессмертны, разделились на две клетки, и уже новый
паспорт. Прохиндеи! Он рассуждал о животном царстве, как о публичном доме.
- Побаловалась день, и хватит, - сказал он про бабочку. - Безнадежна! В
санатории обитал в то время крохотный, допотопный старичок эллинист, с
седыми, до плеч, волосами и жадно постными глазами, устремленными в
неведомую дал". Марат пытался выжать из него сведения, какие отношения были
у Венеры с Марсом: они жили или не жили? Утром после зарядки с гантелями он
кричал с балкона на балкон:
- По сравнению с вами, профессор, я варвар.
- Молодой человек, вам до варварства тысяча лет.
- Десять с фунтиком! - отвечал Марат. - Снимаю перед вами шляпу,
профессор, вы виртуоз. А скажите, какие отношения был" у Фаэтона с Юноной,
они жили или не жили? К концу срока Марат получил телеграмму: "Множество лет
счастья тебе желаем Эдем земной и море наслаждений". Внизу от телеграфистки
стояло: "Эдем, верно?" Так узнали, что у Марата день рождения. Вечером на
санаторском микроавтобусе поехали в знаменитый кавказский ресторан, тем
более что в столовой висело объявление: "Сегодня ужина не будет, будет
лекция о долголетии". По дороге наскочили на автомобильную аварию - в кювете
лежал "Москвичок", хозяин растерянно стоял на шоссе. Шофер хотел
остановиться, но Марат авторитетно сказал:
--Меня не интересуют неудачники, я подсчитываю людей, которые
преуспевают. И автобус легко покатил дальше. Мест, как обычно, в ресотране
не было, но Марат куда-то исчез, и вскоре официанты стали под его
руководством приносить соломенные стулья и устанавливать в саду под
китайскими фонариками. Кто-то из пришедших ранее запротестовал. Марат сказал
ему:
- Тише, тише, вы измеряли давление? В это время прибежал метр, стал
раскланиваться. Марат равнодушно протянул ему руку.
- Сделайте там шампанское и "табака". Скоро целая делегация белых
официантов во главе с черным метром стали приносить вулканические блюда
"табака" в кратерах из зелени. Поднялся пиршественный гам. Все потянулись
чокаться с Маратом. И, гладя на эту сияющую во главе стола роскошную, словно
обесцвеченную в растворе физиономию, странно было слышать, что все его, как
мальчика, окликали - Марат, и как-то даже забывалось, что это фамилия
великого французского революционера. Марат поднял бокал.
- За тех, кто в море, на вахте и гауптвахте! Интеллектуальная девица,
за которой он в последнее время красиво ухаживая и которой было немного
стыдно за него, игриво сказала:
- Ах, боюсь, с меня будут снимать оттиски пальцев. Шепотом ей
разъяснили:
- С вас будут снимать оттиски е г о пальцев. Много лет после этого я не
видел Марата, и вдруг в метро кто-то рядом громко произнес:
- С категорическим приветом! Из суетливой городской толпы отделился
Марат. Был он в шубе с бобровым воротником, боярской шапке с бархатным
лиловым верхом, какую носили академики, архиереи, лауреаты живописи и
разбогатевшие молодые пробойныее поэты, с толстой самшитовой палкой с
серебряным набалдашником, придававшей ему особую вальяжность.
- В вашем лице я приветствую ваши щеки, - сказал он придурковатым
голосом.
- Как здоровье, Марат?
- Вскрытие покажет, - и он громко захохотал, рот его был избит золотом,
как ломбард. Ни о чем не спрашивая, Марат бесцеремонно вынул; у меня изо рта
трубку и прочитал на ней: "Главтабак".
- Как пишут в газетах - комментарии излишни, - сказал он. И показал
свою массивную, благородно-коричневую, обугленную:
- Бритиш! Дали боцману прокурить в кругосветке, слышишь, пахнет
Сингапуром. Он внимательно оглядел меня, пальто, шляпу, шарф, особенно
мокасины.
- Суоми? - осведомился он.
- Нет, в ГУМе.
- В переходный период надо иметь своего портного, своего цирюльника,
своего дантиста, - сказал Марат. - Между прочим, закройщик-еврей из Варшавы,
Гидеон Михайлович,- Могу презентовать. У меня двенадцать костюмов. А что? Я
открываю шкаф и спрашиваю: "Костюмы, вы просите кушать? Нет? Висите!" Марат
поиграл ключиком зажигания.
- У тебя кара все нет?
- Такси.
- Я вот выпил, оставил машину в гостях, - сообщил он. Потом завистливо
взглянул:
- Не женился?. А я вот уже третьей парашют привязываю,
- Что так?
- В каждой семье бывают опусы; - отвлеченно сказал Марат. - Правда,
парторг говорит: "Девку имеешь - имей! А семью цементируй. Философ... - Он
засмеялся,- Живу пока на орбите, бокс оборудовал, зеркало, античное кресло,
открыточки-люкс, принимаю свою солистку в авто, - Марат хохотнул. -
Калорийная фигура. Мужу семьдесят пять лет, семьдесят пять, повторяю. И он
умирает по ней. Умирает - не то слово, посылает хризантемы, шоколадные
наборы. Моя любовь! Она красивая - это не то слово. Корифейка! Это явление!
Моя болевая точка.- Лицо его затуманилось. - О, рассказать мою жизнь, это
роман "тысяча и одна ночь" и "тайны парижских трущоб" Эжена Сю. Я прошел
огонь и воду и медные трубы, медные трубы, между прочим, фигурально
- А где ты сейчас работаешь?
- По музыкальной части, - небрежно ответил он.- Мельпомена. Слыхал? Но
есть идея перейти в юридическую практику. С точки зрения мирового
пульверизатора. Холодильник, между орочим, могу устроить - "Ока". Справку
врачебную можешь сделать, что нужен холодильник для лекарства?
- Какого лекарства?
- Матка боска, ну ты вроде хворый.
- Кстати, это бывает.
- Тогда две справки. Схватываешь? Прощаясь, он вдруг печально сказал:
- Это, между прочим, правильная наука - диалектика, все течет, все
изменяется. Салют! Соединимся по бильдаппарату. После этого Марат нанес мне
визит. Звонок был, словно горит дом. Только я открыл двери:
- А какие у вас потолки - два семьдесят? Паркет югославский? И, еще не
сняв па^то, в шапке прошел по комнатам, заглянул на кухню, открыл дверь в
ванную:
- А плитку надо бы розовую или голубую, унитаз же изысканно черный.
Сориентировался? Главное, друг, декорум. Через десять минут он уже принимал
ванну, и слышно было, как он под шум воды мурлыкал: "На пыльных тропинках
далеких планет останутся наши следы"... Я пошел в гастроном, а когда
вернулся, Марат, завернутый в мохнатую простыню, стоял на кухне у открытого
холодильника и жадно пил молоко прямо из бутылки. У меня было ощущение, что
это я пришел к нему в гости. Закурив кубинскую сигару и пуская фигурно дым
кольцами, Марат в моем халате и шлепанцах отправился осматривать книжные
полки.
- Толстой, Гоголь, Салтыков-Щедрин, все классики. Наивно. Мельком он
взглянул на фотографию Чехова в 1900 году и заметил, что тот в новом хорошем
костюме в полоску и сидит в плюшевом кресле.
- Жили, не жаловались. Увидев альбом Ренуара, Марат возликовал.
- А, Ренуарчик? Крутые бабец, правда? Фламандская полнотелость, а?
Потом подршел к столу:
- Что на станке? И, взглянув прялло мне в глаза, медленно произнес:
- Каждый врет на своем участке? Потом, выпив и закусив, развалившись в
кресле, он меня учил:
- Есть три ставки - хватай высшую! Есть три девки - валяй лучшую!
Теперь он меня мучил каждое утро, ровно в восемь трезвонил телефон.
- Ну как, стимулы есть? - бодро спрашивали из утренних пространств,
-Ну, не буду мешать тебе работать, рубай! Иногда он предлагал; -
- Кооперируемся. Хрюкну в девятнадцать ноль-ноль по среднеевропейскому,
устроим небольшой фестивальчик. А может, варфоломеевскую ночку? В ответ на
бормотанье он говорил:
- Хочешь быть моральнее других? Но понемногу и Марат стал линять,
появилась одышка, косолапость. Недавно при встрече еще издали за- кричал:
- Как пуяьс? Голова свинцовая? Вот тут, в затылке, давит, да? -
допытывался он.
- Да вроде нет.
- А где же, в висках? Так это мигрень. - Он был разочарован, будто я
его обманул. - Я больше не верю врачам. Я плюнуд на врачей. Я дошел до
Анохина, академика, он мне сказал: "Живите, как хотите, входите в свой
стереотип жизни, уговорите себя, что у вас нет давления, и его не будет.
Запрограммируйте себе давление сами!" Теперь, я волнуюсь по квадратам, -
разъяснил Марат.- Вот надо менять права- я волнуюсь по этому квадрату, оптом
надо делать путевку в Карловы Вары - я перехожу на этот квадрат, а если
одновременно волноваться по всем площадям - инфаркт миокарда!
Марат оценочно звглнул на меня.
- Бегаешь от инфаркта?
- Ну, минут десять, - лениво сказал я.
- Десять? Бонжур с приветом! - Он захохотал. Я только десять минут стою
на голове по системе йогов. Чудесно. Амброзия!
А потом открытый бассейн "Москва". Пощупай, - , он согнул руку, надувая
бицепсы, - пловецкие мускулы! Вот только не сплю, - грустно заметил он. -
Жизнь уже сделана игра сделана, ставок нет. Марат неожиданно вытащил из
кармана флакончик фиолетовой жидкости.
- Цюрих, Швейцария. Смазываешь волосы, седина нежно уходит и
серебрится, все цесарочки сходят с ума. В последний раз я встретил Марата на
похоронах. Он опоздал на гражданскую панихиду и пришел, когда под музыку
выносили гроб. Толстый, облезлый, в замшевой дубленке и "иван-царевиче" из
нерпы, которая, казалось, фосфоресцировала, с бутылками шампанского,
рассованного по карманам, он сказал бурно и радостно:
- Старуха бьет по нашему квадрату. Подошел потом к другой группе, и так
же радостно:
- Идет бомбардировка, бомбы ложатся все ближе к нашему сектору.
И потом еще радостнее:
- Идем к финишу!
-- Разрешите присесть за столик человеку, у которого не удалась жизнь.
У него красивое миниатюрное личико змеи, бледное и напудренное, тонкая,
лукавая талия, рысистые ноги жуира,
-- Подснежников! -- извещает он, садясь и томно кладя ногу на ногу.
Некогда он кончил прославленное хореографическое училище, танцевал в
академическом оперном театре, и, когда выбегал на сцену, перезрелые
театралки наводили на него перламутровые бинокли, и мучнистые руки их, как у
пьяниц, подрагивали.
Потом он оказался вдруг в заштатной областной оперетте, где играл
венских графов и баронов, а в современных пьесах летчиков-испытателей и
капитанов 1-го ранга, затем долго кочевал с дикой эстрадной камарильей по
районным городкам и номерным совхозам, выбивал чечетку, а теперь на этой
захудалой, забытой богом и ЦК профсоюзов узловой станции ведет уроки
мастерства по системе Станиславского в балетной студии при Доме культуры
железнодорожников.
-- И все через труляля! -- говорит он.
Мы сидим за зеленым пластмассовым столиком в буфете бывшего 1-го
класса, я в ожидании поезда, а он зашел на огонек, как делал уже, наверное,
не раз, и изливает проезжему душу.
При своих двадцати шести годах он уже пять раз женат, и это -- только
законно.
Про жен своих, жуируя ногой, рассказывает:
-- Первая была совершенно шедевральная девица, на высшем уровне Венеры,
дочь полного адмирала. Выйдет из ванны, вся пахнет ореховым маслом. Наяда!
Поклонение волхвов! Звали ее Зюля, Зюлейка, черная, как цыганка, уникальные
ресницы, а фигура! А формы! Кариатида! Сколько у нее кавалероз-женихов было!
Один сын министра ухлестывал, фирменный кар, дача на Ни-колиной горе.
Апломб! Адмирал и адмиральша во сне видели, чтобы они поженились -- одного
ранга, одной номенклатуры! А я на себе обкрутил -- смог же! Я еще тогда
учился, бедный был, на стипендии, они меня в дом не пускали, они меня не
признавали и третировали, как могли, а я терпел -- моя возьмет! Она со мной
по коммунальным комнатушкам таскалась, совмещенный санузел терпела, а
почему? -- ноги мои обожала. Мы поехали на юг. Я ее целовал на девятой
волне. Это был единственный поцелуй в мире. И вдруг в один день сломалась,
как кукла, увели, урвали ее у меня. Ну зачем ей золотая клетка! Она мои па
любила, она мою глупость ценила, мою дурашливость, легкое понимание жизни,..
Не надо плакать! Кто знает фактическую суть своей судьбы! -- Подснежников
вытирает платочком слезу.-- Жизнь подобна неоновой вывеске, постепенно
гаснет то одна, то другая буква. Абсент? -- он глазами показывает на
бутылку, и я наливаю ему стакан крутого портвейна. -- Марочный? --
Подснежников смотрит вино на свет.-- Черта с два в этой собачьей дыре
марочный. Сироп! Бурда! Бальзам пенсионера.
Он удрученно прихлебывает сино и продолжает:
-- Вторая -- зубной техник, какая-то без лица, без физии, даже
неинтересно повествовать. Да я и ничего не помню, только шум бормашины и
звук ломаемых зубов. Хряск! Я с ней прожил только один квартал.
Ну, а третья была экономист-бухгалтер, сальдо-буль-до, в искусстве ни
бельмеса! Корпуленция коровы и белая, не блондинка, а ну совершенно белая,
кругом. Тесто, и все. Я как с тестом и жил, спокойно.
А она вдруг ни с того ни с сего врезалась, стала ревновать, не оторвешь
ни днем ни ночью. Роман страстей!
Подснежников нежными глотками пьет вино и деликатно утирается бумажной
салфеткой.
-- Я ведь только переночевать хотел, передохнуть,
станция Северный полюс -- среди холода и льдов и непогоды семейной
жизни, штормов и шквалов, которые меня обступили, лечь в дрейф,
продрейфовать зиму, а потом перебазироваться на Большую землю, к новым
горизонтам и зовам. А она нет, вцепилась как вирус.
"Я тебя на весь Союз ославлю, я Рубикон перейду".
Ох, и пережил я миги, творческий застой. Одна голая постель в фокусе
всей жизни, У меня от нее дрожь в ногах появилась. Стою на пальцах и
качаюсь, как маятник. Ну, думаю, Жоржик, фиаско! Биологическая смерть!
Я как понимаю семейное счастье: обоим прелестно. А если любовь в одни
ворота? Один на Олимпе удовольствия, а другой в душегубке, -- что, терпеть?
Христианское смирение? Мы, между прочим, отвергаем толстовство. Так я
понимаю диалектику или нет? Материализм, теорию отражения? Я, конечно,
может, в провинции застрял, оброс шерстью, но только с новейшей точки зрения
все равноправны, все на свой лимит счастья имеют право по конституции.
Подснежников залпом, жадно выпил стакан до дна и всхлипнул:
-- Аморалка, говорят, а какая же это аморалка? Не утрируйте факт, когда
дышать нечем, -- семейный Освенцим. Еще один вздох -- и шок! И вот побег,
побег чрез проволоку, через прожекторы общественного мнения, побег в
пространство, в неизвестность, на свободу, к чертовой матери. Как заяц
петлял по всей стране, чтобы не нашла, не стравила.
А она всесоюзный розыск объявила, якобы я у нее десять тысяч увел
старыми деньгами. А я ведь, если хотите знать, без шапки, в тапочках, с
молочной бутылкой из дома ушел, как бы за кефиром, ацидофилином, и на
станцию, и в первый Проходящий тамбур.
И ведь дурехи, сколько баб было -- до ужаса любят, смотрят на мои па и
плачут: "Уйдешь ты от меня".
Он победно усмехается и машет рукой.
-- Сколько их было -- из "сыров", из тех безумных девчонок,
постриженных "модерн сквозь слезы", что шумной толиой дежурят у
артистического выхода, под снегом, под дождем, в полночь, в ожидании своего
кумира. Ведь и я был кумир. Идол! Иисус Христос! Не верите? О-ля-ля! -- Он
привстал и крутанул ножкой, словно
сделал па. -- Одну я смутно помню до сих пор. У нее были прекрасные
очертания. Соус пикан! Цвет волос -- леггорн. Будь здорова, курочка! На
минуту он пригорюнился.
-- А четвертая была своя -- "мундштук", не солистка, не корифейка, даже
не кордебалетка, а из миманса: день работала итальянской мадонной, день --
невестой-индианкой-- лицо, руки и ноги в чернилах. Эта любила яркие платья,
яркие зеленые и красные чулки, экстравагантно расфрантится, при виде ее даже
междугородные автобусы тормозили.
И я жил как на ярмарке уцененных товаров. Устал, скучно, тошно. На
уважаю, в смысле презираю.
И все деньги, деньги... А я что--ногами деньги печатаю, я ногами
чечетку выбиваю, и не по первой, и не по второй, а по десятой тарифной
ставке: не народный, не заслуженный, не деятель искусств, левак, дикарь,
частник -- чечеточник под шатром.
Господи, на каких только сценах не скоморошил! Положат доски на
самосвал, и давай чечетку выбивать -- под испанца, под мексиканца, а потом и
под кубинца,-- это сейчас модно; в широкополой шляпе, с шарфом, в наших
родных туфельках "Мособувь" на микропоре, под гитару с голубым бантом -- Дон
Диего, Дон Педро, Дон Поддонок... Разрешите, еще ляпну, не обесточу вас?
Подснежников решительно берет бутылку и, булькая, до краев наливает
стакан.
-- Была еще одна незаконная, так, между прочим, проходная, мимолетная,
остановка по требованию на жизненном пути для отдыха и приведения
финансового и морального уровня в порядок.
Эта была деляга, завларьком, хищница, наша советская хищница. Эта
деньгами прельщала, удобствами, уютом, всякими темными перспективами.
"Я тебя в холе буду держать, в цельном молоке купать, одними
дефицитными продуктами кормить, как только дефицит -- ты их получишь". Дура,
как будто от этого они слаще или горше. А если у меня характер купца
Калашникова, если я больше всего люблю горох и фасоль. Да иди ты к черту со
своей краденой сгущенкой и колбасой салями. Уйди, ларьковая крыса, не выношу
запаха мешковины и дешевой карамели!
1 Рывком он подымает стакан и алчно глотает портвейн.
-- Бальзачок как сказал: "Лучше жить в клетке со львом и тигром, чем со
злой женщиной". Умнейший мужик! Жизнь, говорил, есть Человеческая Комедия.
Он с ненавистью отстраняет от себя бутылку, приободряется.
-- А теперь -- заре навстречу -- жена .инженер-химик, кончила
Менделеевку, научный работник, диссертантка. Вот это положительный человек,
вот это наш советский челбвек, законный, по штатному расписанию, со своей
материальной базой, своей финансовой дисциплиной, со своим, не чужим умом.
Море интеллигентности. Газеты читает, книги, журналы, во всем понятие имеет,
а политически подкована -- ужас! Она еще лауреаткой будет, вот увидите!
Да! По уму мужчина, по телу -- женщина, а я наоборот, и вот закон
тяготения противоположностей -- эту, представляете, люблю, и уважаю, и жизнь
отдам. У этой наш порядок. Дисциплинка, будь спок! На стене в квартире у нас