Страница:
Будучи глубоко религиозным, Рачинский пытался образовать из части крестьянских мальчиков, «которых тянет к церкви и духовным подвигам», — священнослужителей нового типа.
Рачинский говорил следующее: «С в я щ е н н и к и н а ш и п л о х и. Н а ш е д у х о в е н с т в о ч а х н е т и м е д л е н н о г и б н е тп о з о р н о йс м е р т ь ю, п о х о ж е й н а с а м о у б и й с т в о. Долго замкнутое в строгую касту, оно постепенно выделяло и продолжает выделять из себя живые силы, сохраняя в своих недрах лишь элементы слабые и косные, да те немногие сильные личности, у кого случайно призвание совпало с рождением».
«Дивиться нужно скорее тому, что у нас встречаются сельские священники, в тишине и смирении совершающие свое святое дело, за которое никто и никогда не скажет им» спасибо!«
» В наше время и сельский учитель, и священник, и даже гимназический учитель не привлекают к себе ни симпатий, ни уважения публики. Даже сравнивать нельзя отношения нашего общества к этим благородным и высоким профессиям — с тем почетным положением, каким пользуется народный учитель и пастор в Германии, Швеции, Дании, даже в нашем Прибалтийском Крае*.
Причина такого полупрезрительного отношения, которое позволяет себе принимать всякий российский обыватель, мнящий и называющий себя «интеллигентом», лежит именно в рецидиве необразованности этого интеллигента, а не в учащем персонале. Русский крестьянин в своем почтительном отношении к учителю и священнику стоит гораздо выше и нередко оказывается культурнее так называемого интеллигента…«
» У ч и т е л ь с т в о в р у с с к о й ш к о л е — п р и з в а н и е, н о н е р е м е с л о «.
Философ В. В. Розанов писал в то время, что» невидный труд Рачинского увлек и увлекает многих. Татево стало рассадником школ, так сказать, материнской школою, от которой все новые и новые пчелки отлетают в сторону, но на новом месте творят дело и ширят веру старого Татева.
Образовался район школ, где трудятся люди одного духовного происхождения, частью родные старого профессора, а большей частью бывшие ученики его школы. Из других губерний, незнакомых местностей, обращаются к Рачинскому с просьбой дать для сельской школы учителя его выучки и направления. И, без регламентации, «штатов и жалованья», вырос некий и притом общерусский «учительский институт»…
Татевская школа находится возле церкви, за оградой парка, окружающего старинный дом Рачинских. В школе — несколько комнат; классная очень просторная, с высоким потолком. Училось в ней тогда более 60 детей, из них около 30 из дальних деревень, живущих в самой школе.
Меня поразило особенное настроение учеников школы — это было тихое счастье детей, любовное, братское и почтительное отношение друг к другу.
Была заметна торжественность настроения, точно это была не школа, а церковь. К С. А. Рачинскому ребятишки относились как к любимому и доброму «дедушке», доверчиво обступали его, совершенно не так, как обыкновенно дичатся деревенские ребята перед «барином».
Я видел нескольких учительствующих, бывших учеников Рачинского, смотрел в задушевные глаза этих людей, поднявшихся из народной массы, но не порвавших нитей, связывающих их с коренной народной силой, с Землей-матушкой, и мне было отрадно и тепло возле них, от кого веяло чем-то искренним и честным. Какими нелепыми становились модные в некоторых кругах интеллигенции толки и «теории»о вырождении великорусской народности. Э т и л ю д и — н е с о б ь ю т с я с д о р о г и, н е п р о п а д у т,сн и м ир у с с к а яз е м л ян е о с к у д е е т!..
С. А. Рачинский был уже стар и слаб, вследствие нездоровья недавно оставил школьные занятия и переселился в свой дом. В школе у него делались головокружения и обмороки. Волей-неволей пришлось ему передать любимую школу своим молодым помощникам. Но, несмотря на слабость здоровья, от его личности веяло неугасимой бодростью и энергией. Глаза его горели юношеским огнем.
Бывают редкие люди, удивительной чистоты и возвышенности души, которые облагораживают всякого, кто говорит с ними; их душевный мир — это священный храм, входя в который вы забываете мелочность и пустоту жизни и становитесь перед высокими целями, святыми помыслами и глубочайшими запросами духа.
К таким людям нужно причислить и С. А. Рачинского.
СТРАННИКИ
Ветер нес по сухой степи тучи пыли, стремительно налетал, трепал одежду и едва не сбивал с ног. С запада ползли темные облака, надвигая грозу, а наверху небо еще было светло-бирюзовое и солнце жгло яркими весенними лучами. Холмистая степь, на которой едва начинала пробиваться трава, пустынно растянулась кругом, серая, мертвая, с потрескавшейся землей и высохшими кустами колючего бурьяна.
Впереди недалеко роща с прозрачными сквозистыми березами, на которых только начинают лопаться клейкие почки. Сквозь деревья виден какой-то сарай, — в нем можно укрыться. В роще ветер со свистом проносится по обнаженным вершинам берез, качающихся с жалобным скрипом.
Сарай сложен из неровных жердей, оставляющих широкие щели, и покрыт хворостом и дерном. Внутри сарая навалено сухое сено. В стене раньше была дверь, но она оторвана и лежит рядом с входом на земле.
Когда первые капли дождя забарабанили по сухой земле, я лег на сено и заснул под монотонный шум дождя, прерываемый раскатами грома.
В сарае было темно, должно быть уже вечерело, когда я очнулся от звуков человеческих голосов. Говорили двое, дрожащий старческий голос и молодой:
— Ты хочешь счастья? Его ты не найдешь. Знаешь, сделай что — отвернись от всего и забудь о счастье, и тогда оно побежит за тобой, и станет здесь, рядом, и в тебе самом.
— Амвросий, мне тяжело. Тоска меня мучит такая, и не знаю, что бы с собой сделать?
— Тоска? А что такое тоска? Она есть у всякого. На донышке у всякого тоска лежит. Тоска — это ядовитые капли. Ты ее не взбалтывай, береги, сверху заваливай, не давай всходить на верх. Если тоску не тушить, она одолеет, жить нельзя будет. Когда тоска всплывает, все тело загорается, мысли горят и что-то жжет душу. А ты сдержи себя, железные вериги наложи на плечи, сдави все свои помыслы и мечтания, стань степенный, сдержанный, холодный.
— И у тебя, Амвросий, тоска бывает?
— У меня-то? У меня явиться она не смеет. Свою душу я в руках держу.
— Хожу я с тобой по святым местам, молюсь, на себя тяжести накладываю, изнуряюсь постом, обеты исполняю, а все гложет, сердце перевернется и кровью обливается.
Голоса замолкли, и я опять забылся во сне.
«…Мой отец в своем кабинете сидит за большим столом, окруженный книгами. Как всегда, он в золотых очках, четыре свечи горят под зеленым абажуром. Я бы хотел теперь тихо, тихо войти в кабинет, чтобы ему не мешать. По стенам кругом стоят полки и шкафы с книгами, в темных переплетах. Я бы тихонько подошел, выбрал интересную книгу и затем сел в кожаное большое кресло рядом со столом и стал бы читать. А отец бы заметил, что я здесь, и спросил бы строго, глядя поверх очков:» Где же ты был эти три года?..«
— Странствовал… — отвечаю я.
— Что же ты делал?
— Ходил по Руси, ее дорогам, деревням, городам, монастырям и святым городищам…
— А что ты хорошего за это время сделал?
— Хорошего? Еще не знаю. Хочу пользу народу принести, добро делать…
» душу свою положить на други своя «…
— Подожди, — говорит отец. — Потерпи, и твой черед придет.
…В зале сумерки, мебель чехлами одета, сквозь окно синеватый свет льется, рояль открыт, за ним сидит и играет сестра… Как давно я не слышал хорошую музыку. Соната Бетховена. Кто-то иной красивыми звуками рассказывает тебе самые сокровенные твои мечты, показывает их такими живыми, близкими. Как самоцветные камни, они переливаются разноцветными огнями. Счастье кажется возможным: музыка плачет и улыбается, и ты знаешь, что это только музыка, красивые звуки, и, как мыльные пузыри, они переливаются радугой и лопаются…»
Очнувшись, я осторожно придвинулся к стене и стал смотреть в щель между жердями. Ветер утих. Редко стояли обнаженные стволы берез с нависшими дождевыми каплями на черных ветвях, невысокие сосенки с длинными иглами, полными воды, и корявая ель с вылезшими из земли кривыми корнями.
Под густыми ветвями ели на коленях стоял маленький горбатенький старичок, неподвижно, как ель, обрызганная дождем, и его грубый армяк, разодранный и в заплатах, был такого же бурого цвета, как и еловые корни.
На сучке ели перед ним висела иконка в медном окладе.
Отодвинувшись от стены, я опять лег на сено. Капли дождя изредка стучали, падая на землю. Хотелось заговорить со странниками, но я не смел нарушать молитвы старика и прислушивался, стараясь уловить какое-либо движение. Послышались приближающиеся новые голоса:
— Здесь можно укрыться, обсушиться. Чего по грязи и дождю далее идти?
— Да тут люди какие-то!
— Ну и хорошо. С ними и дальше пойдем. Скопом к вечеру лучше идти.
— Да тут человек есть, — заметил старик. — Здравствуй, молодец хороший! Огоньку бы развести, малость обсушиться…
Старик снял котомку, стал вытаскивать сучья из груды хвороста и жердей, наваленных в углу сарая, быстро сложил костер возле входа, подсунул клок сухого сена и развел огонь. Тогда девушка скинула с плеч свою котомку и подсела к костру, глядя на огонь задумчивыми глазами.
Старик, присев на землю у костра, скинул свой армяк и стал раскуривать большую трубку. Промокнув под дождем, греясь возле огня, старик, видимо, почувствовал себя хорошо и стал словоохотлив. Он сообщил, что зовут его Фомой Пинчуком, был он солдатом, участвовал в Восточной войне , теперь идет на богомолье к Троице-Сергию , а оттуда в Киев, а дальше в Одессу на пароход, какой повезет в Иерусалим; жить ему, вероятно, осталось уже недолго, так перед смертью хочет помолиться…
— А это, — указал он на девушку, — Настя Плотникова, — идет отца своего искать в Казань. Она из соседней деревни, отца ее Трифона хорошо знаю. Степенный мужик, да запропастился куда-то.
Я слушал Фому и ждал, когда же появятся те два странника, молодой и старик, говорившие за стеной. Вскоре они показались перед сараем, но оба с котомками за плечами, как видно, собираясь уходить. Старику Амвросию приглянулся огонек, захотелось погреться, молодой его спутник уговаривал пойти дальше, но потом уступил, и оба подошли к костру.
Сложив у стены свои котомки, Амвросий подсел к старику солдату, а молодой спутник, оглядев всех рассеянным взглядом, вышел из сарая.
Некоторое время он стоял в дверях, глядя в даль, степь, видневшуюся за березовыми стволами, и пошел на опушку рощи. Был он высок и тонок, узкоплечий, бурая сермяга, широко висевшая на нем, не закрывала тонкой и длинной шеи. Смуглый, с темными глазами, глядевшими рассеянно. Но несмотря на бедную сермягу, онучи и лапти, гордость и независимость замечались в его движениях и манере говорить.
Выйдя из сарая, я подошел к нему, и мы разговорились.
Я ему рассказал, как сам начал «ходить по Святой Руси», записывая ее песни и предания. «Пошел к мужикам, потому что меня тянуло к ним, хотелось бродить среди других странников и богомольцев, быть в толпе, в народе, великом и загадочном, таящем в себе неведомые силы, которому мы все, интеллигенты, должны служить».
Николай ходил уже несколько лет. «Сперва я ходил один, а потом мне встретился старичок Амвросий, который уже много лет переходит по Руси от одной обители к другой. Теперь ходим с ним вдвоем. Амвросий дивный человек; душа его кроткая, как у ребенка, он много видел, инстинктом может чувствовать людей, и у него есть способность предвидения. Во многих местах его принимали за юродивого. Ходя с ним, я точно имею рядом с собою свою совесть, и этот горбатенький старичок меня охраняет своей чистой душой лучше, чем какая бы то ни было сила».
Николай говорил, что он все-таки еще не чувствует себя «своим», будучи в крестьянской массе: «Представьте себе, что впереди незнакомая деревня, куда нужно войти. Много я уже ходил, и все-таки перед каждой новой деревней, где хотел остановиться, знакомое чувство охватывает и на мгновение сжимается сердце. Больших усилий стоит выработать в себе умение производить впечатление прохожего и» своего» человека; тому, кто говорит смело и весело, толпа больше доверяет, забывая свою обычную подозрительность.
Было время, когда мужики были робкие, забитые, когда они и пню молились и каждой бляхе кланялись. Прошло сорок лет. Мужики оправились.
Люди, видевшие барщину, доживают свой век. Выросло новое поколение, не пробовавшее крепостной узды, у которого выросло чувство самоуважения и гордости.
Каждый мужик из нового поколения уже сам себя называет барином:
«о д и н б а р и н н а д д р у г и м б а р и н, а я с а м н а д с о б о й б а р и н». Каждый крестьянин обратился в маленького помещика: он хозяин над своим куском земли и своим домом; ко всему остальному миру относится с полной самостоятельностью и большим самоуважением. Русские крестьяне вступили в новый фазис истории, который, несомненно, чреват большими результатами, и весь этот хаотический мир представляет сплошную массу новых русских граждан «…
Над степью угасала багровая заря, и кое-где замерцали огоньки дальних костров и деревень. Мы вернулись к сараю. Старики, солдат Фома и Амвросий, лежали возле костра, подложив котомки под головы. Настя сидела поодаль, смотря на костер большими темными глазами.
— «голодяющие по улице не гуляют, в бабки не играют, они по избам прячутся»; пошел этот молодой человек в первую избу, там мужик с печки слез. «Ты что ж, — спрашивает он, — голодаешь?» Мужик отвечает: «Так точно, все терпим».
«Покажи избу!» Другой мужик полез в подполье и нашел там мешок луку. «Ну, какой же ты голодяющий? Поезжай на базар, лук продай, а хлеба купишь!»— «Так точно, — отвечает мужик, — это и мы знаем, что лук продать можно и хлеба купить. А вот когда этот купленный хлеб съедим, а дальше что?»…
Старик у нас есть, такой навязчивый, пристает он к приезжему, говорит ему:
«Вам в баню непременно сходить надыть». — «А на что?»— «Икру мужицкую посмотреть. Голодяющий отощал очень. В лаптях да онучах оно не видно, а как в баню пойдешь, так в и д а т ь, ч т о м у ж и к б е з и к р ы, ну просто ни одного сурьезного мужика с икрой не найдешь, окромя разве только у одного вашего приезжего степенства…»
Фома накрылся сермягой и закрыл глаза. Амвросий тоже дремал. Настя спала. Костер, догорая, вспыхивал красными огоньками, и по углам сарая шевелились большие тени.
— Мне приходилось много бывать в тех местах, где теперь голод, и я дивлюсь тому смирению, в то же время сильной воле, какую проявили голодающие мужики, — говорил Николай. — У нас много этого лживого смирения, особенно в интеллигенции, отказывающейся от своей родины, убивающей свои убеждения и заискивающей перед всем, что ей выгоднее и полезнее. Но есть у нас и другое смирение, великое и терпеливое — оно в народе. Э т о с м и р е н и е о д е р ж и в а е т с у в о р о в с к и е п о б е д ы, с т р о и т В е л и к у ю С в я т у ю Р у с ь, д а е т с и л у п е р е н о с и т ь р у с с к и е б е д ы…
Слушая Николая, я вспоминал то, что видел, и думал:
«Что такое русский голод? — Это великое смирение, самоотречение и умеренность. Главный трагизм русского голода в том, что голод незаметен.
Нет ни криков, ни стонов, ни шума. Жизнь идет, как всегда, обыкновенно, естественно, спокойно.
Крестьяне, молчаливые, сумрачные, безропотно проводят свою однообразную жизнь. Но сегодня умрет один ребенок в одной избе, завтра две бабы в других избах, затем опять двое-трое мужиков, — но так спокойно, незаметно.
Все делается как-то естественно, само собой; люди сперва долго лежали, или даже вставали, имели болезненный вид, а затем померли, тихо, без стона и жалобы!
Но если сосчитать число этих больных и умерших от голода, то вдруг поражает их громадная цифра. Эта серая тихая жизнь и серая смерть, уединенная, незаметная. Если бы валялись трупы на улицах, если бы умирающие семьи ходили группами по улицам и кричали, то в голоде не было бы уже сомнения, так как голод бил бы на чувства, эти картины имели бы театральный и трогательный вид.
Но он тих, незаметен, замкнут, безмолвен, терпеливый русский голод.
Станут ходить по улицам и попрошайничать и плакаться немногие, люди без самолюбия и чести — таким скорее помогут благотворители. Н о н а ш и к р е с т ь я н е,н о в ы е с в о б о д н ы е р у с с к и е г р а ж д а н е — г о р д ы и с а м о л ю б и в ы.
Всякий крестьянин добивается того, чтобы его считали» самостоятельным «, то есть независимым, содержащим сам себя и свою семью; таким он себя считает, когда не имеет долгов, а владеет известным достатком, который дает ему право ни у кого ничего не просить, обходиться своими средствами.
Крестьяне даже скрывают друг от друга свое положение, показывают, что живут безбедно, в полном достатке. Поэтому в период голода гордость, самолюбие да и все душевные качества и чувства страдают особенно сильно и больно. Страдает сознание крестьянина от того, что он не может, не в силах охранять и поддерживать семью так, как это нужно.
Незаметный, безмолвный, терпеливый русский голод, когда распродается все, что можно продать, когда уходят все небольшие сбережения прошлых лет, когда урезаются куски и рассчитывается каждая копейка, когда медленно, постепенно нищает целый район, высасываются и истощаются жизни тысячей спокойных, трудолюбивых, терпеливых и безропотных людей. Это вовсе иное, чем бунт толпы, неруководимой и неспособной самой выйти из беды, переносить страдания, кричащей и требующей» хлеба!«…
Видел я, как недалеко отсюда, на реке у берега стояла барка, на которой земство доставило хлеб для голодающих. Съехались мужики с подводами со всего уезда, сотни телег запрудили весь спуск к реке.
Крестьяне шутили, смеялись, бодро и весело таскали кули с барки на берег.
Всякий старался похвалиться своей силой, таская кули, и все высмеивали тех мужиков, у кого, истощенных и слабых, подгибались ноги под пятипудовыми кулями, и они падали. И сами падавшие шутили и смеялись. Не было ни одного печального взгляда, ни одного жалобного стона.
Н е и м е т ь» д у х а у н ы н и я»и б ы т ь н а с т о л ь к о т е р п е л и в ы м и и в ы н о с л и в ы м и — м о г у т т о л ь к о в е л и к и е д у ш о й л ю д и…«
Всю эту белую весеннюю ночь мы проговорили с Николаем.
Когда стало всходить солнце, каждый ночевавший в сарае пошел дальше своим путем…
1898 — 1901
ИЗ ВТОРОЙ КНИГИ
ДОРОЖНАЯ ПАНОРАМА
ПОСЛЕДНИЕ МОГИКАНЕ
Рачинский говорил следующее: «С в я щ е н н и к и н а ш и п л о х и. Н а ш е д у х о в е н с т в о ч а х н е т и м е д л е н н о г и б н е тп о з о р н о йс м е р т ь ю, п о х о ж е й н а с а м о у б и й с т в о. Долго замкнутое в строгую касту, оно постепенно выделяло и продолжает выделять из себя живые силы, сохраняя в своих недрах лишь элементы слабые и косные, да те немногие сильные личности, у кого случайно призвание совпало с рождением».
«Дивиться нужно скорее тому, что у нас встречаются сельские священники, в тишине и смирении совершающие свое святое дело, за которое никто и никогда не скажет им» спасибо!«
» В наше время и сельский учитель, и священник, и даже гимназический учитель не привлекают к себе ни симпатий, ни уважения публики. Даже сравнивать нельзя отношения нашего общества к этим благородным и высоким профессиям — с тем почетным положением, каким пользуется народный учитель и пастор в Германии, Швеции, Дании, даже в нашем Прибалтийском Крае*.
Причина такого полупрезрительного отношения, которое позволяет себе принимать всякий российский обыватель, мнящий и называющий себя «интеллигентом», лежит именно в рецидиве необразованности этого интеллигента, а не в учащем персонале. Русский крестьянин в своем почтительном отношении к учителю и священнику стоит гораздо выше и нередко оказывается культурнее так называемого интеллигента…«
» У ч и т е л ь с т в о в р у с с к о й ш к о л е — п р и з в а н и е, н о н е р е м е с л о «.
Философ В. В. Розанов писал в то время, что» невидный труд Рачинского увлек и увлекает многих. Татево стало рассадником школ, так сказать, материнской школою, от которой все новые и новые пчелки отлетают в сторону, но на новом месте творят дело и ширят веру старого Татева.
Образовался район школ, где трудятся люди одного духовного происхождения, частью родные старого профессора, а большей частью бывшие ученики его школы. Из других губерний, незнакомых местностей, обращаются к Рачинскому с просьбой дать для сельской школы учителя его выучки и направления. И, без регламентации, «штатов и жалованья», вырос некий и притом общерусский «учительский институт»…
Татевская школа находится возле церкви, за оградой парка, окружающего старинный дом Рачинских. В школе — несколько комнат; классная очень просторная, с высоким потолком. Училось в ней тогда более 60 детей, из них около 30 из дальних деревень, живущих в самой школе.
Меня поразило особенное настроение учеников школы — это было тихое счастье детей, любовное, братское и почтительное отношение друг к другу.
Была заметна торжественность настроения, точно это была не школа, а церковь. К С. А. Рачинскому ребятишки относились как к любимому и доброму «дедушке», доверчиво обступали его, совершенно не так, как обыкновенно дичатся деревенские ребята перед «барином».
Я видел нескольких учительствующих, бывших учеников Рачинского, смотрел в задушевные глаза этих людей, поднявшихся из народной массы, но не порвавших нитей, связывающих их с коренной народной силой, с Землей-матушкой, и мне было отрадно и тепло возле них, от кого веяло чем-то искренним и честным. Какими нелепыми становились модные в некоторых кругах интеллигенции толки и «теории»о вырождении великорусской народности. Э т и л ю д и — н е с о б ь ю т с я с д о р о г и, н е п р о п а д у т,сн и м ир у с с к а яз е м л ян е о с к у д е е т!..
С. А. Рачинский был уже стар и слаб, вследствие нездоровья недавно оставил школьные занятия и переселился в свой дом. В школе у него делались головокружения и обмороки. Волей-неволей пришлось ему передать любимую школу своим молодым помощникам. Но, несмотря на слабость здоровья, от его личности веяло неугасимой бодростью и энергией. Глаза его горели юношеским огнем.
Бывают редкие люди, удивительной чистоты и возвышенности души, которые облагораживают всякого, кто говорит с ними; их душевный мир — это священный храм, входя в который вы забываете мелочность и пустоту жизни и становитесь перед высокими целями, святыми помыслами и глубочайшими запросами духа.
К таким людям нужно причислить и С. А. Рачинского.
СТРАННИКИ
1. ТОСКА
Лермонтов
Бывают тягостные ночи:
Без сна, горят и плачут очи,
На сердце жадная тоска.
Ветер нес по сухой степи тучи пыли, стремительно налетал, трепал одежду и едва не сбивал с ног. С запада ползли темные облака, надвигая грозу, а наверху небо еще было светло-бирюзовое и солнце жгло яркими весенними лучами. Холмистая степь, на которой едва начинала пробиваться трава, пустынно растянулась кругом, серая, мертвая, с потрескавшейся землей и высохшими кустами колючего бурьяна.
Впереди недалеко роща с прозрачными сквозистыми березами, на которых только начинают лопаться клейкие почки. Сквозь деревья виден какой-то сарай, — в нем можно укрыться. В роще ветер со свистом проносится по обнаженным вершинам берез, качающихся с жалобным скрипом.
Сарай сложен из неровных жердей, оставляющих широкие щели, и покрыт хворостом и дерном. Внутри сарая навалено сухое сено. В стене раньше была дверь, но она оторвана и лежит рядом с входом на земле.
Когда первые капли дождя забарабанили по сухой земле, я лег на сено и заснул под монотонный шум дождя, прерываемый раскатами грома.
В сарае было темно, должно быть уже вечерело, когда я очнулся от звуков человеческих голосов. Говорили двое, дрожащий старческий голос и молодой:
— Ты хочешь счастья? Его ты не найдешь. Знаешь, сделай что — отвернись от всего и забудь о счастье, и тогда оно побежит за тобой, и станет здесь, рядом, и в тебе самом.
— Амвросий, мне тяжело. Тоска меня мучит такая, и не знаю, что бы с собой сделать?
— Тоска? А что такое тоска? Она есть у всякого. На донышке у всякого тоска лежит. Тоска — это ядовитые капли. Ты ее не взбалтывай, береги, сверху заваливай, не давай всходить на верх. Если тоску не тушить, она одолеет, жить нельзя будет. Когда тоска всплывает, все тело загорается, мысли горят и что-то жжет душу. А ты сдержи себя, железные вериги наложи на плечи, сдави все свои помыслы и мечтания, стань степенный, сдержанный, холодный.
— И у тебя, Амвросий, тоска бывает?
— У меня-то? У меня явиться она не смеет. Свою душу я в руках держу.
— Хожу я с тобой по святым местам, молюсь, на себя тяжести накладываю, изнуряюсь постом, обеты исполняю, а все гложет, сердце перевернется и кровью обливается.
Голоса замолкли, и я опять забылся во сне.
«…Мой отец в своем кабинете сидит за большим столом, окруженный книгами. Как всегда, он в золотых очках, четыре свечи горят под зеленым абажуром. Я бы хотел теперь тихо, тихо войти в кабинет, чтобы ему не мешать. По стенам кругом стоят полки и шкафы с книгами, в темных переплетах. Я бы тихонько подошел, выбрал интересную книгу и затем сел в кожаное большое кресло рядом со столом и стал бы читать. А отец бы заметил, что я здесь, и спросил бы строго, глядя поверх очков:» Где же ты был эти три года?..«
— Странствовал… — отвечаю я.
— Что же ты делал?
— Ходил по Руси, ее дорогам, деревням, городам, монастырям и святым городищам…
— А что ты хорошего за это время сделал?
— Хорошего? Еще не знаю. Хочу пользу народу принести, добро делать…
» душу свою положить на други своя «…
— Подожди, — говорит отец. — Потерпи, и твой черед придет.
…В зале сумерки, мебель чехлами одета, сквозь окно синеватый свет льется, рояль открыт, за ним сидит и играет сестра… Как давно я не слышал хорошую музыку. Соната Бетховена. Кто-то иной красивыми звуками рассказывает тебе самые сокровенные твои мечты, показывает их такими живыми, близкими. Как самоцветные камни, они переливаются разноцветными огнями. Счастье кажется возможным: музыка плачет и улыбается, и ты знаешь, что это только музыка, красивые звуки, и, как мыльные пузыри, они переливаются радугой и лопаются…»
Очнувшись, я осторожно придвинулся к стене и стал смотреть в щель между жердями. Ветер утих. Редко стояли обнаженные стволы берез с нависшими дождевыми каплями на черных ветвях, невысокие сосенки с длинными иглами, полными воды, и корявая ель с вылезшими из земли кривыми корнями.
Под густыми ветвями ели на коленях стоял маленький горбатенький старичок, неподвижно, как ель, обрызганная дождем, и его грубый армяк, разодранный и в заплатах, был такого же бурого цвета, как и еловые корни.
На сучке ели перед ним висела иконка в медном окладе.
Отодвинувшись от стены, я опять лег на сено. Капли дождя изредка стучали, падая на землю. Хотелось заговорить со странниками, но я не смел нарушать молитвы старика и прислушивался, стараясь уловить какое-либо движение. Послышались приближающиеся новые голоса:
— Здесь можно укрыться, обсушиться. Чего по грязи и дождю далее идти?
— Да тут люди какие-то!
— Ну и хорошо. С ними и дальше пойдем. Скопом к вечеру лучше идти.
2. СКИТАЛЬЦЫ
В сарай вошла высокая смуглая девушка в бурой сермяге. Темные расширенные глаза смотрели робко и в то же время сосредоточенно, словно вглядываясь в свою, внутреннюю, скрытую от людей мысль. Девушка опиралась на посох, за спиной ее висела котомка. Не снимая котомку, она присела на пороге. Следом за ней вошел высокий сгорбленный старик, босой, тоже с котомкой, сверх нее были подвязаны сапоги.— Да тут человек есть, — заметил старик. — Здравствуй, молодец хороший! Огоньку бы развести, малость обсушиться…
Старик снял котомку, стал вытаскивать сучья из груды хвороста и жердей, наваленных в углу сарая, быстро сложил костер возле входа, подсунул клок сухого сена и развел огонь. Тогда девушка скинула с плеч свою котомку и подсела к костру, глядя на огонь задумчивыми глазами.
Старик, присев на землю у костра, скинул свой армяк и стал раскуривать большую трубку. Промокнув под дождем, греясь возле огня, старик, видимо, почувствовал себя хорошо и стал словоохотлив. Он сообщил, что зовут его Фомой Пинчуком, был он солдатом, участвовал в Восточной войне , теперь идет на богомолье к Троице-Сергию , а оттуда в Киев, а дальше в Одессу на пароход, какой повезет в Иерусалим; жить ему, вероятно, осталось уже недолго, так перед смертью хочет помолиться…
— А это, — указал он на девушку, — Настя Плотникова, — идет отца своего искать в Казань. Она из соседней деревни, отца ее Трифона хорошо знаю. Степенный мужик, да запропастился куда-то.
Я слушал Фому и ждал, когда же появятся те два странника, молодой и старик, говорившие за стеной. Вскоре они показались перед сараем, но оба с котомками за плечами, как видно, собираясь уходить. Старику Амвросию приглянулся огонек, захотелось погреться, молодой его спутник уговаривал пойти дальше, но потом уступил, и оба подошли к костру.
Сложив у стены свои котомки, Амвросий подсел к старику солдату, а молодой спутник, оглядев всех рассеянным взглядом, вышел из сарая.
Некоторое время он стоял в дверях, глядя в даль, степь, видневшуюся за березовыми стволами, и пошел на опушку рощи. Был он высок и тонок, узкоплечий, бурая сермяга, широко висевшая на нем, не закрывала тонкой и длинной шеи. Смуглый, с темными глазами, глядевшими рассеянно. Но несмотря на бедную сермягу, онучи и лапти, гордость и независимость замечались в его движениях и манере говорить.
Выйдя из сарая, я подошел к нему, и мы разговорились.
Я ему рассказал, как сам начал «ходить по Святой Руси», записывая ее песни и предания. «Пошел к мужикам, потому что меня тянуло к ним, хотелось бродить среди других странников и богомольцев, быть в толпе, в народе, великом и загадочном, таящем в себе неведомые силы, которому мы все, интеллигенты, должны служить».
Николай ходил уже несколько лет. «Сперва я ходил один, а потом мне встретился старичок Амвросий, который уже много лет переходит по Руси от одной обители к другой. Теперь ходим с ним вдвоем. Амвросий дивный человек; душа его кроткая, как у ребенка, он много видел, инстинктом может чувствовать людей, и у него есть способность предвидения. Во многих местах его принимали за юродивого. Ходя с ним, я точно имею рядом с собою свою совесть, и этот горбатенький старичок меня охраняет своей чистой душой лучше, чем какая бы то ни было сила».
Николай говорил, что он все-таки еще не чувствует себя «своим», будучи в крестьянской массе: «Представьте себе, что впереди незнакомая деревня, куда нужно войти. Много я уже ходил, и все-таки перед каждой новой деревней, где хотел остановиться, знакомое чувство охватывает и на мгновение сжимается сердце. Больших усилий стоит выработать в себе умение производить впечатление прохожего и» своего» человека; тому, кто говорит смело и весело, толпа больше доверяет, забывая свою обычную подозрительность.
Было время, когда мужики были робкие, забитые, когда они и пню молились и каждой бляхе кланялись. Прошло сорок лет. Мужики оправились.
Люди, видевшие барщину, доживают свой век. Выросло новое поколение, не пробовавшее крепостной узды, у которого выросло чувство самоуважения и гордости.
Каждый мужик из нового поколения уже сам себя называет барином:
«о д и н б а р и н н а д д р у г и м б а р и н, а я с а м н а д с о б о й б а р и н». Каждый крестьянин обратился в маленького помещика: он хозяин над своим куском земли и своим домом; ко всему остальному миру относится с полной самостоятельностью и большим самоуважением. Русские крестьяне вступили в новый фазис истории, который, несомненно, чреват большими результатами, и весь этот хаотический мир представляет сплошную массу новых русских граждан «…
Над степью угасала багровая заря, и кое-где замерцали огоньки дальних костров и деревень. Мы вернулись к сараю. Старики, солдат Фома и Амвросий, лежали возле костра, подложив котомки под головы. Настя сидела поодаль, смотря на костер большими темными глазами.
3. ГОЛОДАЮЩИЕ
» Приехал к нам в село, — рассказывал солдат Фома, — из города молодой человек голод исследовать. Чего нужно еще исследовать? Г о л о д я ю щ и й — т а к г о л о д я ю щ и й, э к а н е в и д а л ь, ч т о л и? Говорит он нам: «Где же у вас голод? У вас деревня еще ничего, мальчишки в бабки играют, все как быть следует…» Один мужик ему отвечает:— «голодяющие по улице не гуляют, в бабки не играют, они по избам прячутся»; пошел этот молодой человек в первую избу, там мужик с печки слез. «Ты что ж, — спрашивает он, — голодаешь?» Мужик отвечает: «Так точно, все терпим».
«Покажи избу!» Другой мужик полез в подполье и нашел там мешок луку. «Ну, какой же ты голодяющий? Поезжай на базар, лук продай, а хлеба купишь!»— «Так точно, — отвечает мужик, — это и мы знаем, что лук продать можно и хлеба купить. А вот когда этот купленный хлеб съедим, а дальше что?»…
Старик у нас есть, такой навязчивый, пристает он к приезжему, говорит ему:
«Вам в баню непременно сходить надыть». — «А на что?»— «Икру мужицкую посмотреть. Голодяющий отощал очень. В лаптях да онучах оно не видно, а как в баню пойдешь, так в и д а т ь, ч т о м у ж и к б е з и к р ы, ну просто ни одного сурьезного мужика с икрой не найдешь, окромя разве только у одного вашего приезжего степенства…»
Фома накрылся сермягой и закрыл глаза. Амвросий тоже дремал. Настя спала. Костер, догорая, вспыхивал красными огоньками, и по углам сарая шевелились большие тени.
— Мне приходилось много бывать в тех местах, где теперь голод, и я дивлюсь тому смирению, в то же время сильной воле, какую проявили голодающие мужики, — говорил Николай. — У нас много этого лживого смирения, особенно в интеллигенции, отказывающейся от своей родины, убивающей свои убеждения и заискивающей перед всем, что ей выгоднее и полезнее. Но есть у нас и другое смирение, великое и терпеливое — оно в народе. Э т о с м и р е н и е о д е р ж и в а е т с у в о р о в с к и е п о б е д ы, с т р о и т В е л и к у ю С в я т у ю Р у с ь, д а е т с и л у п е р е н о с и т ь р у с с к и е б е д ы…
Слушая Николая, я вспоминал то, что видел, и думал:
«Что такое русский голод? — Это великое смирение, самоотречение и умеренность. Главный трагизм русского голода в том, что голод незаметен.
Нет ни криков, ни стонов, ни шума. Жизнь идет, как всегда, обыкновенно, естественно, спокойно.
Крестьяне, молчаливые, сумрачные, безропотно проводят свою однообразную жизнь. Но сегодня умрет один ребенок в одной избе, завтра две бабы в других избах, затем опять двое-трое мужиков, — но так спокойно, незаметно.
Все делается как-то естественно, само собой; люди сперва долго лежали, или даже вставали, имели болезненный вид, а затем померли, тихо, без стона и жалобы!
Но если сосчитать число этих больных и умерших от голода, то вдруг поражает их громадная цифра. Эта серая тихая жизнь и серая смерть, уединенная, незаметная. Если бы валялись трупы на улицах, если бы умирающие семьи ходили группами по улицам и кричали, то в голоде не было бы уже сомнения, так как голод бил бы на чувства, эти картины имели бы театральный и трогательный вид.
Но он тих, незаметен, замкнут, безмолвен, терпеливый русский голод.
Станут ходить по улицам и попрошайничать и плакаться немногие, люди без самолюбия и чести — таким скорее помогут благотворители. Н о н а ш и к р е с т ь я н е,н о в ы е с в о б о д н ы е р у с с к и е г р а ж д а н е — г о р д ы и с а м о л ю б и в ы.
Всякий крестьянин добивается того, чтобы его считали» самостоятельным «, то есть независимым, содержащим сам себя и свою семью; таким он себя считает, когда не имеет долгов, а владеет известным достатком, который дает ему право ни у кого ничего не просить, обходиться своими средствами.
Крестьяне даже скрывают друг от друга свое положение, показывают, что живут безбедно, в полном достатке. Поэтому в период голода гордость, самолюбие да и все душевные качества и чувства страдают особенно сильно и больно. Страдает сознание крестьянина от того, что он не может, не в силах охранять и поддерживать семью так, как это нужно.
Незаметный, безмолвный, терпеливый русский голод, когда распродается все, что можно продать, когда уходят все небольшие сбережения прошлых лет, когда урезаются куски и рассчитывается каждая копейка, когда медленно, постепенно нищает целый район, высасываются и истощаются жизни тысячей спокойных, трудолюбивых, терпеливых и безропотных людей. Это вовсе иное, чем бунт толпы, неруководимой и неспособной самой выйти из беды, переносить страдания, кричащей и требующей» хлеба!«…
Видел я, как недалеко отсюда, на реке у берега стояла барка, на которой земство доставило хлеб для голодающих. Съехались мужики с подводами со всего уезда, сотни телег запрудили весь спуск к реке.
Крестьяне шутили, смеялись, бодро и весело таскали кули с барки на берег.
Всякий старался похвалиться своей силой, таская кули, и все высмеивали тех мужиков, у кого, истощенных и слабых, подгибались ноги под пятипудовыми кулями, и они падали. И сами падавшие шутили и смеялись. Не было ни одного печального взгляда, ни одного жалобного стона.
Н е и м е т ь» д у х а у н ы н и я»и б ы т ь н а с т о л ь к о т е р п е л и в ы м и и в ы н о с л и в ы м и — м о г у т т о л ь к о в е л и к и е д у ш о й л ю д и…«
Всю эту белую весеннюю ночь мы проговорили с Николаем.
Когда стало всходить солнце, каждый ночевавший в сарае пошел дальше своим путем…
1898 — 1901
ИЗ ВТОРОЙ КНИГИ
ДОРОЖНАЯ ПАНОРАМА
Этим летом мне пришлось проехать с севера на юг, от Балтийского моря к Черному, и передо мной четыре дня развертывалась интересная панорама с живыми действующими лицами. Точно в кресле театра сидел я у окна вагона и видел, как постепенно меняются картины русской природы, разнообразные ее пейзажи, и мелькает бесконечное число лиц и типов на этой длинной железнодорожной линии.
Я выехал из старинного городка, чистого и аккуратного, с веселыми каменными домами под красными островерхими черепичными крышами, с шахматной гранитной мостовой, быстрыми извозчиками и пестрой деловитой толпой на узких улицах.
Прохожие, прилично одетые в» немецкое платье «, как говорят у нас мужики; рабочие, толпой возвращающиеся с фабрики, в пиджаках, жилетах, крахмальных рубашках. Женщины, в темных скромных платьях, в башмаках на толстых подошвах и в нитяных перчатках, шли скромно, почти сурово, глядя вперед, не встречаясь взором со встречными.
Улицы мирные, без выкрикиванья разносчиков, суеты и особенного движения. Везде чувствовалась привычка и любовь к порядку, к сдержанности и даже в мальчишках-подростках заметна солидность, напускная важность, видно было, что они стараются показать себя» большими «, взрослыми, говорить внушительно и деловито.
Проехав Петербург и» неумытую» Москву, ехал я далее мимо великорусских городов и деревень. На каждой станции к поезду сбегалось множество баб и детей, большей частью девочек. Босоногие, в красных ситцевых юбках и платках, быстро появлялись они из-за кустов и заборов.
Одни веселые, хитроглазые, бойко предлагали «молочко»и «яички», задорно отсмеивались от пассажиров, начинавших зубоскалить, отпускать шуточки на их счет. Другие грустные и хилые, с застывшим выражением испуга на лице, робко протягивали тонкие руки и просящим взором предлагали что-либо купить.
Суетливо перебегала эта ярко-красная толпа от одного вагона к другому, кричала, ссорилась и, как только поезд трогался, быстро скрывалась опять за кусты и заборы, подальше от глаза станционного начальства. Очень жаль, если преследуют этих милых голубоглазых детей. В тяжелом, почти нищенском крестьянском быту, где, несмотря на имеющиеся рабочие руки, некуда приложить эти свободные силы, там пролетающие железнодорожные поезда — маленькое подспорье, где можно получить пятачок за бутылку молока, или даже сердобольная дама бросит «копеечку» девочке, ей понравившейся за грустные синие глазки.
С полдороги начинают показываться в изобилии нищие и калеки, каких на севере почти не видно. К приходу поезда на станцию они вырастают точно из-под земли и бредут возле вагонов, открывая свои лохмотья и воющим голосом выпрашивая подаяние. И слепые, которых ведут мальчишки, бросающиеся в разные стороны за собиранием брошенных монеток, и разные уроды тащутся на костылях, или их несут на спине здоровенные поводыри, обступают вышедших пассажиров, торопливо выкрикивают свои стереотипные «жалостливые» фразы.
Иные калеки, нищие и монахи, если их не заметят кондукторы, влезают в вагоны и начинают идти вдоль поезда. Едучи во II классе, как-то утром проснувшись, я увидел у себя в ногах громадную, как бочонок, кудлатую голову без шапки, с выпученными глазами — карлика на кривых ножках, молча протянувшего свою руку. В другой раз нищий — безногий старик, весь в язвах и струпьях, ловко, как паук, вскарабкался в вагон и пошел по проходу.
Сидевшие в этом отделении дамы, полные брезгливости и ужаса, подняли крик, и старик калека с непостижимой быстротой и ловкостью выбежал и выскочил уже на ходу поезда из вагона.
На южных дорогах встречаются часто грабежи и кражи. Просматривая местные провинциальные газеты, продававшиеся на станциях, заметно, что железнодорожным преступлениям уделено в них много места. В моем поезде два мужика отыскивали свое пропавшее ведро, да у одного старого почтенного господина во время сна стащили шляпу; долгое время он выходил на станциях с развевающимися седыми волосами, пока не получил откуда-то «московский» купеческий картуз с козырьком.
Когда мы подъезжали к одной большой станции, кондуктор рекомендовал присмотреть тут за своими вещами, объясняя, что на этой станции всегда много краж. Из газеты я узнал, что накануне нашего поезда поезд останавливали четыре раза между маленькими станциями посредством Вестингаузовского тормоза. Курская газета предполагала, что здесь дело злоумышленников, думавших таким образом нарушить железнодорожное движение и вызвать крушение поездов. Через несколько дней в другом поезде были убиты купец и поездной смазчик и сброшены на рельсы.
Еще дальше едучи на юг, все чаще начинают пассажиры говорить о железнодорожных происшествиях, кражах и грабежах. В горячей атмосфере раскаленного июльским солнцем вагона все кажется вероятным и возможным изнывающим от жары пассажирам. Северные пасмурные дни, отрадный прохладный ветер и бесконечные леса Николаевской дороги остались далеко позади.
Кругом одни распаханные поля или желтые созревшие нивы, нет ни тени, ни воды. Среди этой высушенной горячей равнины мчащийся поезд кажется единственным предметом, на каком солнце сосредоточило свои жгучие лучи.
1898
Я выехал из старинного городка, чистого и аккуратного, с веселыми каменными домами под красными островерхими черепичными крышами, с шахматной гранитной мостовой, быстрыми извозчиками и пестрой деловитой толпой на узких улицах.
Прохожие, прилично одетые в» немецкое платье «, как говорят у нас мужики; рабочие, толпой возвращающиеся с фабрики, в пиджаках, жилетах, крахмальных рубашках. Женщины, в темных скромных платьях, в башмаках на толстых подошвах и в нитяных перчатках, шли скромно, почти сурово, глядя вперед, не встречаясь взором со встречными.
Улицы мирные, без выкрикиванья разносчиков, суеты и особенного движения. Везде чувствовалась привычка и любовь к порядку, к сдержанности и даже в мальчишках-подростках заметна солидность, напускная важность, видно было, что они стараются показать себя» большими «, взрослыми, говорить внушительно и деловито.
Проехав Петербург и» неумытую» Москву, ехал я далее мимо великорусских городов и деревень. На каждой станции к поезду сбегалось множество баб и детей, большей частью девочек. Босоногие, в красных ситцевых юбках и платках, быстро появлялись они из-за кустов и заборов.
Одни веселые, хитроглазые, бойко предлагали «молочко»и «яички», задорно отсмеивались от пассажиров, начинавших зубоскалить, отпускать шуточки на их счет. Другие грустные и хилые, с застывшим выражением испуга на лице, робко протягивали тонкие руки и просящим взором предлагали что-либо купить.
Суетливо перебегала эта ярко-красная толпа от одного вагона к другому, кричала, ссорилась и, как только поезд трогался, быстро скрывалась опять за кусты и заборы, подальше от глаза станционного начальства. Очень жаль, если преследуют этих милых голубоглазых детей. В тяжелом, почти нищенском крестьянском быту, где, несмотря на имеющиеся рабочие руки, некуда приложить эти свободные силы, там пролетающие железнодорожные поезда — маленькое подспорье, где можно получить пятачок за бутылку молока, или даже сердобольная дама бросит «копеечку» девочке, ей понравившейся за грустные синие глазки.
С полдороги начинают показываться в изобилии нищие и калеки, каких на севере почти не видно. К приходу поезда на станцию они вырастают точно из-под земли и бредут возле вагонов, открывая свои лохмотья и воющим голосом выпрашивая подаяние. И слепые, которых ведут мальчишки, бросающиеся в разные стороны за собиранием брошенных монеток, и разные уроды тащутся на костылях, или их несут на спине здоровенные поводыри, обступают вышедших пассажиров, торопливо выкрикивают свои стереотипные «жалостливые» фразы.
Иные калеки, нищие и монахи, если их не заметят кондукторы, влезают в вагоны и начинают идти вдоль поезда. Едучи во II классе, как-то утром проснувшись, я увидел у себя в ногах громадную, как бочонок, кудлатую голову без шапки, с выпученными глазами — карлика на кривых ножках, молча протянувшего свою руку. В другой раз нищий — безногий старик, весь в язвах и струпьях, ловко, как паук, вскарабкался в вагон и пошел по проходу.
Сидевшие в этом отделении дамы, полные брезгливости и ужаса, подняли крик, и старик калека с непостижимой быстротой и ловкостью выбежал и выскочил уже на ходу поезда из вагона.
На южных дорогах встречаются часто грабежи и кражи. Просматривая местные провинциальные газеты, продававшиеся на станциях, заметно, что железнодорожным преступлениям уделено в них много места. В моем поезде два мужика отыскивали свое пропавшее ведро, да у одного старого почтенного господина во время сна стащили шляпу; долгое время он выходил на станциях с развевающимися седыми волосами, пока не получил откуда-то «московский» купеческий картуз с козырьком.
Когда мы подъезжали к одной большой станции, кондуктор рекомендовал присмотреть тут за своими вещами, объясняя, что на этой станции всегда много краж. Из газеты я узнал, что накануне нашего поезда поезд останавливали четыре раза между маленькими станциями посредством Вестингаузовского тормоза. Курская газета предполагала, что здесь дело злоумышленников, думавших таким образом нарушить железнодорожное движение и вызвать крушение поездов. Через несколько дней в другом поезде были убиты купец и поездной смазчик и сброшены на рельсы.
Еще дальше едучи на юг, все чаще начинают пассажиры говорить о железнодорожных происшествиях, кражах и грабежах. В горячей атмосфере раскаленного июльским солнцем вагона все кажется вероятным и возможным изнывающим от жары пассажирам. Северные пасмурные дни, отрадный прохладный ветер и бесконечные леса Николаевской дороги остались далеко позади.
Кругом одни распаханные поля или желтые созревшие нивы, нет ни тени, ни воды. Среди этой высушенной горячей равнины мчащийся поезд кажется единственным предметом, на каком солнце сосредоточило свои жгучие лучи.
1898
ПОСЛЕДНИЕ МОГИКАНЕ
Вопрос о центре, о его оскудении, заброшенности и даже вырождении уже много привлекал к себе внимания печати. Наш центр требует и достоин специального изучения и искренних исследователей. С одной стороны — бывшие крепостники-помещики, с другой — новый нарождающийся тип дворян-землевладельцев — прилагающих все усилия, чтобы удержать в своих руках фамильные усадьбы, но они с трудом выдерживают натиск и постепенный захват земли помещиками-купцами, разбогатевшими крестьянами, отставными интендантами, инженерами или консисторскими чиновниками.