Яна Половинкина. Утраченное чудо

   Каин нехотя обернулся и посмотрел на прямоугольник двери.
   Он слез с кровати и, не касаясь ступнями пола, приблизился к подносу. Его глаза оказались на уровне самого края кружки, откуда поднимался тонкий прозрачный пар. Каин торопливо обхватил кружку руками, но, так как она была очень горячая, тут же отдернул ладони, с беспокойством уставившись на покрасневшие пальцы. Немного подумав, он взял два ломтика белого хлеба и покрошил в молоко. Потом Каин обернул кружку передником своей рубашки и приподнял ее до уровня губ. Слегка подул. Теперь он мог спокойно пить молоко.
   Он пил большими глотками, как не следует делать, когда в кружке нечто горячее и жирное. Но вообще-то, он даже не обжег языка, что в таких случаях обычно бывает с нетерпеливыми детьми. Он не отрывался от кружки, пока там не осталась треть содержимого. После этого он прищурил глаза и, сидя на корточках, прислонился к стене. Немного посидев так, лениво оглядывая комнату, мальчик снова уткнулся в поднос и замер: на нем была миска с неизвестным студенистым содержимым, от которого тоже шел пар.
   Он осторожно наклонился над ней. Странная масса наполняла миску. «До краев? Плохо видно…» – мальчик растерялся. Сначала он хотел опустить туда палец, но не решился. Тогда он поднял с пола один из детских кубиков, подаренных вахтершей, и опустил его на белую поверхность неподвижной массы. Кубик начал медленно в нее погружаться, как в топкое болото, теряя очертания.
   В этот самый момент резко открывшаяся дверь опрокинула миску, и масса с неожиданной скоростью растеклась равномерным слоем, выплюнув кубик. Доктор застал Каина прижавшимся лицом к стене. Мальчик закрылся крыльями, а пальцы его ног уперлись в стену.
   – Как ты будешь есть эту кашу с пола?
   – Кашу?
   – Да, и согласись уж повернуться ко мне лицом, раз мы говорим… И что это там?!
   Каин вытянул шею и взглянул на доктора. Тот обошел лужу каши и остановился возле шкафа.
   – Что это? – доктор недоуменно рассматривал скелет, которому между костей ребер на спине Каин воткнул две швабры и завесил их тряпками, так чтобы они были похожи на…
   – Каин, что это? – настойчиво повторил доктор.
   – Это я! – тихо ответил голос, доносившийся уже с кровати из-под одеяла.
   – Вообщем-то ты немного сложнее. Зачем ты это сделал?
   – Мне было скучно…
   – Понятно… А медсестра, та самая… Не приходила сюда?
   – Приходила, – тихо с неохотой ответил Каин.
   – Что ее так пугает?
   – Понимаешь, у нее фобия. Она безумно чего-то боится. Боится странностей, перемен, боится, что Земля может уйти из под ног… Ты чего-нибудь боишься?
   – Не знаю. А вы?
   – Большинство людей на свете чего-то боятся…
   – А я что странный? Да?
   – Это врачебная тайна!
   – Тайна? – мальчик удивленно поднял брови.
   – Но скелет ее, медсестры, или ваш, доктор, – это же тоже тайна! Под кожей!
   Когда доктор выходил из кабинета, мысли у него уже были заняты другим. Он думал о том, что если ребенок (пусть даже такой) играет с казенным скелетом, то это не совсем нормально, и скелет хорошо бы унести и спрятать.

* * *

   – И что же вы думаете, доктор? – спросил капитан, закинув ногу на ногу.
   – Знаете, я сначала предполагал, что это атавизм. Такой, знаете ли, отголосок древней эпохи, потом понял. Скорее всего, это лишь очередная кривая усмешка природы!
   – Чем строить туманные предположения, – одновременно вальяжно и назидательно протянул капитан, сделав глоток чая, – лучше бы попросту спросить у Левитиуса, откуда он родом. Ведь нам нужна конкретика, просто-напросто нужно найти его маму и папу. Отловить…
   – Скажет он вам! Как же! – ответил доктор. – Если бы он сам знал!
   – Кстати, раз уж поневоле вы занялись его воспитанием, скажите, как вы его называете?
   – Он помнит собственное имя. Его зовут Каин.
   – Каин… – задумчиво повторил капитан, – довольно редкое библейское имя, – и тут же рассмеялся, – Вот ведь наградила его маменька! Скорей всего она читала ему на ночь легенду о земледельце и скотоводе!
   – Наверное, она сбежала прочь, как только его увидела. Если, конечно, она вообще была, – прервал его доктор.
   – Тоже верно. Но зато как удобно: постоянно при каждом проступке напоминать ему о высшей морали древней легенды, заключенной в его имени. Интересно, а фамилию он свою помнит? Это значительно упростило бы нам задачу.
   – Он ничего не знает о себе, кроме того, что его нет в зоологическом справочнике.

* * *

   Постепенно детский мирок, созданный в больничной палате, стал превращаться обратно в заброшенную всеми нелюдимую комнату. Несмотря на то, что маленький обитатель жил в ней, она стала терять свое обаяние. Связано это было с тем, что в коридорах по вечерам стал зажигаться свет, омерзительный, тусклый, превращающий стены и потолок в однообразную массу.
   Потом в больничной столовой наконец-то появился сахар, и это было долгожданным отголоском того, что происходило в городе.
   И странное существо ощупью стало выбираться из своей палаты. Его часто видели в коридоре на том этаже, где находилась его палата, то сидящим по-птичьи на подоконнике, то смотрящим на лестничную клетку куда-то вниз, то смотрящим в окно.
   В нем не чувствовалось силы, которая присуща его сверстникам в его возрасте, которые быстро растут и развиваются не по дням, а по часам. Его фигурка была неказиста. Выступающие ребра были видны из-под одежды, и странным образом его тело походило на силуэты каменных угодников, очертанья которых сохранились в старинном городском соборе. Доктор объяснял это следствием тяжелой пневмонии.

* * *

   Нашлось несколько пациентов, которые были против того, чтобы видеть его в коридоре. Они писали жалобы доктору: «Мешается под ногами! Путается в коридорах! Мечется – где попало и как попало!». Но тот отвечал, что Каину необходимо прогуливаться и даже начинать летать, чтобы не заболеть рахитом.
   Осмелев, Каин стал пробираться на этаж выше. Бродил там по потолку, чем пугал и радовал престарелых пациентов и медсестер. Если кто-то случайно забывал свои карандаши или ручки, то они пропадали. Вскоре на чердаке, а потом местами на стенах стали появляться ни на что непохожие рисунки и бесконечные орнаменты из смыкающихся и размыкающихся линий.

* * *

   – Ему обязательно нужно страдать ерундой, – как-то раз сказала Лёля одной своей коллеге, – нормальные мальчишки разбивают стекла футбольными мячами, бегают, прыгают, визжат, а он?
   – Он или молчит или что-то выдумывает.
   – Может, на самом деле он – птица, как попугай. Чего вы от него хотите?
   – Ага! Только, наоборот, попугай подражает речи, а он молчит и притворяется, что думает.
   – Какова бы ни было его матушка, хоть бы и актриса Сапфир, я ее не виню. Я бы тоже испугалась появления на свет такого отпрыска! – не замечая присутствия Каина, тарахтела Лёля.

 
   На следующий день Каина искали по всей больнице. Когда нашли, измученные нервы доктора не выдержали. Он решил, во что бы то ни стало загладить общую вину. Ребенком никто не занимался. «Будем учиться читать! Это неплохо для самого Леветиуса и в целях эксперимента».
   Доктор разыскал Букварь.
   – Придумано здорово! – обрадовался Каин, когда ему доктор принес раритетную книгу 1950 года выпуска.
   Каин стал внимательно слушать все, что рассказывал ему доктор, в буквальном смысле не сводя с него глаз. Даже тогда, когда, взлетая, он изображал лишь видимость усердия, он смотрел на своего учителя таким взглядом, что тот нисколько не сомневался – его усилия дадут плоды.
   – Смотри… Читай…
   Взгляд Каина лишь скользил по учебнику, потом устремлялся вдаль.

* * *

   – Попытайся хоть раз в жизни правильно назвать букву! Не торопись, подумай!
   Каин ненадолго опускал глаза в пеструю страницу, испещренную рисунками и буквами.
   – Должно быть это «Л».
   – Это «А». Можно было давно запомнить.
   – Ну да, какая-то из них имеет черточку поперек.
   В голосе мальчика звучало отчаяние…

* * *

   Сделав несколько мучительных для обоих попыток, доктор со временем убедился, что это никчемная трата времени. Каин запоминал буквы, их внешний вид. Только вот они ассоциировались у него чем-то абсолютно бредовым. Букву «Д», он без зазрения совести называл «Б», так как ее вид напоминал ему башенку из кубиков.
   Когда же доктор предложил ему написать свое имя, мальчик почти справился с заданием.
   Но неожиданно мальчик скомкал листок бумаги.
   – Нет, не могу, слишком сложно.
   – Четыре буквы – это сложно?
   – Какие четыре буквы? Ах… А я думал нужно написать другое. Меня же называют Левитиус… Доктор, куда вы? Доктор забрал букварь и ушел.

* * *

   – Представляете, капитан, этот несчастный птенец, по-видимому, совершенно ни на что не годен!
   Капитан усмехнулся:
   – По правде сказать, я это предполагал. Как вы думаете, он сильно отстает в развитии?
   – Не знаю, кто его сверстники? С обычными детьми вряд ли можно сравнивать. Он просто другой. На мой взгляд, дело в совершенно никчемной манере рассуждать. Однако по-своему я горд: человек остался венцом творения!
   – Я в этом никогда не сомневался! Куда им пернатым – до НАС!
   – Да он, как слепой котенок, тычется везде! Пернатым не назовешь!
   – Не летун, стало быть?
   – Не ходок и не летун. Ни то, ни другое… Вслепую, капитан, не летают и не бегают по коридорам. Он не видит толком или видит как-то по-своему: через решето. Беспомощный монстр! Никчемыш!
   – А в городе его боятся. Он порождает страх.
   – Жалеть нужно, а не бояться.
   – В том-то и дело. Не жалость он вызывает, а страх, – удивился капитан, сделав открытие, – панику!

* * *

   Вы когда-нибудь ощущали пустоту? Чувствую себя выпотрошенной куриной тушкой? Хотя многое стало понятней. Теперь я ничего не буду спрашивать. Я знаю только одно: скоро над землей появятся звезды, мелкие как сахарная пудра, или крупные как миндаль.

* * *

   Неоновые вывески горели слабо: то и дело гасли. От этого света весь подоконник был тускло оранжевый. За окном непонятно было, где кончается больница и начинается город, увитый лентами транспарантов, пронзенный стрелами проводов. Крыши были похожи на спины чудовищ. Межсезонье оставило в городе свой мучительный след на веки вечные.
   Где-то внизу промелькнул силуэт девушки в клетчатой рубашке не по сезону. Она подошла к плакату с изображением улыбающегося красавца с автоматом. Сегодня ее явно кто-то ждал.
   Всего бетона, железа и неона, который только был в этом городе, не хватило бы, чтобы спрятать под землей одну женщину, как бы она того не желала. Она – поверженный воин, раненный в спину. И теперь она больше не смотрит на небо, она смотрит вглубь.
   Потом пошел снег.

 
   Девушка в клетчатой рубашке брела по пустынной улице. Снег засыпал черные безмолвные танки на площади перед собором. Фигуры солдат в брезентовых плащах напоминали камни. В уставшем мозгу молодой медсестры проносились бесчисленные ночные смены, перемежавшиеся с лицами ее домашних. Но что делать с одним единственным воспоминанием? Это воспоминание о крылатом мальчике. Оно выпадало из общего для будней и праздников круговорота мыслей. Неужели есть что-то, к чему нельзя привыкнуть?
   «Нелегко будет в дальнейшем летать, пережив в таком возрасте воспаление легких. Да и мне, – со страхом думала девушка, – чего стоит подхватить пневмонию. И, как на зло, забыла пальто».
   – Дальше нельзя! – крикнул ей один из солдат, и его голос увяз в сыром остывшем воздухе. Потом, разглядев в темноте ее лицо, он разочарованно хмыкнул.
   – А это ты? На свидание, значит. Так твоего дружка тут нет. Он на допросе. Иди лучше, погрейся у костра, а то совсем замерзнешь…
   По темному стволу танка пробегали алые сполохи. Девушка обошла машину и увидела черные силуэты, похожие на воронов. Оранжевый свет пропитал кусок мостовой между двумя танками. Летящий по воздуху снег стал золотым песком. Тот же свет лежал на лицах святых и мордах чудовищ, украшавших главный портал.
   То ли от одиночества, то ли просто, изголодавшись по незнакомой компании, солдаты позвали ее к огню. И медсестра села среди них.
   В костре догорал, возможно, последний в городе номер журнала «Наука и жизнь». Один из солдат ткнул в золу штыком и скормил огню старую-старую картинку. Очень быстро лицо златокудрой мадонны из «Юного художника» почернело и исчезло.
   Бойцы смотрели на гостью с любопытством, кое-кто дал ей даже хлебнуть горячего питья из фляжки. Постепенно завязался разговор: говорили про обветшавший храм, западная галерея которого была полуразрушена после уличных боев, про задержки с поставкой хлеба, про новые и старые запреты, про предков, ковавших оружие в тюрьмах и кузницах минувшего века для будущих бессчетных войн.
   – Долой доктрины, стоившие стольких жизней! Долой фарфоровых мадонн и восковых святых! Все это сахар… – говорил один из солдат, почесывая подбородок, заросший щетиной, – а жизнь не подсластишь. Зато на сладкое люди готовы лететь куда угодно и за кем угодно, как мухи.
   – Скорее осы – рассмеялся кто-то, – мухи безобидны…
   – Вот ты, девушка, вижу, что лицо у тебя умное, – обратился к медсестре, сидящий рядом парень, – этот собор строили много лет, может и не одно поколение, не помню в каких веках. И ведь им, этим строителям не лучше, чем нам сейчас жилось. А они строили эту громаду. Ну да, кто-то скажет красиво, а я скажу, что чудовище над городом выросло. И это когда дети их голодали! Они думали, что вечность творят на земле, а тут… фура динамита…

 
   Девушке казалось, что ее голова вот-вот расколется от жара костра, холода ветра и проносящихся в памяти ночных смен. Она смутно сообразила, что сейчас разговор повернется в ту сторону, куда обращались в последнее время все разговоры в городе. А обращались они в сторону больницы, где поселилось маленькое чудовище. Но почему так? Из-за чего эти двое солдат, наткнувшиеся случайно в переулке на эту еле живую получеловеческую – полуптичью тушку, теперь под подозрением, и каждого допрашивают отдельно? По чьей вине она не может вот уже очень давно встретиться с тем, кого даже соседи дразнили женихом? Он бы, может быть, и порадовался гостю, упавшему с небес или сошедшему с вековых стен собора. Но только не она. Ее жизнь, вообщем, не очень богатая, полная упреков и страхов, прежде была гладкой, и это главное.
   – И зачем появилось это существо, – думала она, – Зачем сейчас? Напомнить, что они, значит, хорошие, а мы…
   – Нет, ты признайся, тебе хотелось бы его увидеть – заявил небритый одному из своих товарищей, – Каждому хотелось бы верить, все-таки мечта есть мечта, древняя, сокровенная, вроде тайны. Неизвестно даже, могут ли годы воспитательной работы вытравить ее.
   Тот товарищ показал рукой в сторону собора.
   Нет, не хочу даже находиться рядом с этой тварью! Если только быть камнем, как те святые, стоять там и смотреть на вас сверху вниз!
   – Так ты что же в них веришь? – спросил небритый, кинув взгляд на собор.
   – Отстань, вечно ты заведешь какую-нибудь тему, а потом красней. Тоже мне, распускаешь слухи: птенец из яйца вылупился, птенец с неба упал! А вот маменьку его я не виню, упокой, Господи, ее душу!

* * *

   – Товарищ командир, я же вам все уже рассказал! Это я первый его увидел. Нитвиш и я… мы просто отстали от остальных. Заночевать решили у разрушенной баррикады, и тут… он появился. На нем были какие-то лохмотья, по-моему, просто старые тряпки, обмотанные вокруг тела. Мы развели в воде порошок сухого молока, нагрели это в металлической кружке, покрошили туда хлеб и дали ему. После этого он уснул. Хм. Нитвиш назвал его беспризорником, говорил, что пережив такое странническое детство, он скорее всего умрет…Редкий случай. Нитвиш оказался неправ!
   – Все это очень мило, рядовой Мильц, но как бы нам того не хотелось, а главного ответа пока никто нам не дал и вы нам не дали. Откуда он появился?
   Молодой человек рассеянно огляделся. Боец по привычке потянулся к лямке, на которой висело ружье, но сейчас ни ружья, ни лямки не было:
   – А вам не все равно?
   Ненадолго капитан полиции замолчал. Затем весьма благодушно, словно забыв о прозвучавшей дерзости, он сказал:
   – Одевай свою форму и следуй за мной.
   – Разрешите обратиться, – тихо произнес солдат, – зачем сегодня форма?
   Капитан остановился посреди квадрата камеры, стены которой напоминали стены колодца.
   – Вы знаете, что такое очная ставка? – с издевкой произнес капитан. – Увидишь ты своего беспризорника. Спросишь, откуда он.
   Мильц был потрясен так, словно увидел засаду там, где ее в помине быть не могло. Наконец, справившись с собой, он сказал:
   – Знаете, я увидел то, что не мечтали увидеть даже те, кто строили собор. Теперь все увидят, что его строили не зря. Не сказки им рассказывали проповедники. А мы взяли, да отреклись от святого. Теперь мне просто страшно.
   – Значит, боишься, – сказал капитан, спрятав руки в карман пальто, и уточнил, – Не жалеешь беспризорника, а боишься как чудовища? Так?
   – Мне просто страшно! – повторил Мильц. – Разве можно объяснить страх?
   – Если это страх, – продолжал капитан, – то должно быть очень старый и неискоренимый. Ну конечно, раз капище разрушено, то место, где оно было обходят стороной. А ведь это любопытно, это очень интересная мысль, рядовой Мильц.
   Мильц ничего не ответил. Он слышал, как сухо щелкнул замок и как в соседней комнате, где жил его товарищ, пробили часы. У них единственных в казарме были «отдельные жилые аппортаменты». Рядовой Мильц ждал утра, как ждут его приговоренные к смертной казни. Сейчас он не думал ни о своем старом доме в окрестностях столицы, ни о своих стихах, ни даже о той, кому их посвящал. Он превратился в совершенно другого человека. Мильц помнил, как на чистой, как заснеженная площадь постели в соседней комнате, лежали аккуратно сложенные больничные вещи и армейская куртка Нитвиша. Неужели с ним все уже случилось! Значит и он, этот вечный зануда, высмеивавший всех и вся, счел за благо не вмешиваться, ничего не выведывать о том, что человеку не следует знать, не трогать до поры до времени ни о чем не подозревающего ребенка.
   Рядовой Мильц тихо произнес:
   – Вот и хорошо. Значит я – не один такой.

* * *

   «Ее следов будет не найти, – думал мальчик, – И как я узнаю ее, будет ли она похожа на меня? Но так уж повелось, никто не знает, как из ничего появляются плоть и кости, и почему руки всего две и на каждой из них всего пять пальцев. Те, кто говорят, что знают – лгут. Неизвестно, кто или что может появиться на свет. Интересно, стоит ей говорить, что я могу повисать под потолком? Может, не стоит?»
   Где-то в отдалении послышались женские шаги.
   «Я совершенно не помню ее лицо, цвет волос, имя… Нет, имя у нее было… Мама…»
   Каблуки умолкли, не отсчитав до конца длину коридора.
   – Кто здесь? – в тусклом свете, падающем из окна, была едва различима фигура обомлевшей Лёли. Каин понял, что разговаривал сам с собой вслух.
   Лёля развернулась и быстро пошла назад по коридору, и цокот ее каблуков несся за ней, как гирлянда из консервных банок, привязанная к хвосту затравленной кошки.
   Когда она остановилась, в дверь кабинета доктора ударила барабанная дробь костяшек.
   – Войдите!
   И Лёля влетела в кабинет.
   – Доктор, оно разумное, оно человек!
   – Оно?! – передразнил ее насмешливый голос капитана, – О чем вы?
   – О Леви… О Каине в общем. Он, он знает, что у него есть Мать!
   – Ну и что? – сердито произнес доктор, – Вы думаете, один только Homo sapiens проявляет заботу о потомстве? Без этого же просто не выжить!
   Лёля поняла, что капитан и доктор смотрят на нее глазами василисков, что они сейчас приговорили ее, вернее причислили к безнадежно больным, которым уже не дожить до исцеления… – к сумасшедшим.
   – Позвольте, доктор, – заметил капитан, – но его же бросили. Он, по-видимому, долго скитался по городу, пока мои парни его не нашли.
   – Такое тоже бывает в природе, – сухо сказал доктор.

* * *

   Это была не первая ночь, проведенная вот так на подоконнике. Такое случалось с ним в последнее время все чаще. Как и всякий маленький ребенок, Каин мог уснуть где угодно, в любом уголке пустеющей по вечерам больницы. Утром он просыпался от нарастающего гула нижних этажей больницы, который полз вверх по лестницам и обветшавшим трубам. Но, если кому-то из больных доводилось встать в такую рань, когда ничего кроме собственных шагов ничего не слышно, и Каин еще спал, то обитатель больницы шарахался от спящего мальчика, так словно наткнувшись на чудовище.
   Всю ночь за желтым прямоугольником стекла, вставленным в дверь, шел разговор на сложные философские темы.
   – Вы достаточно наблюдали за Левитиусом. Он несмышленыш, и это для меня очень неплохая новость, утешительная можно сказать.
   – Почему? – с недоверием спросил доктор.
   – Помните, я говорил, что для божьей твари шесть конечностей – это много. А для наглядной агитации – самое то! Это так мудро, не правда ли, доктор, взять и до поры до времени позабыть про ваш скальпель! Ведь ясно: всю эту дурь, с начала времен въевшуюся людям в головы не вытравить за одну жизнь. Но почему бы не сыграть на этом: вот оно ваше чудо, колченогое, не способное что-либо разумное сказать. И стоит ли теперь писать о других мирах красивые сказки, ломать само устройство вселенной теперь, когда все складывается на редкость удачно. Ради чего? Пусть сначала посмотрят на эту тварь, похожую на статуи собора. Ну как, помогли они его создателям, которые верили в них слепо? Уберегли собор? И только так мягко без нажима убеждая людей, мы сможем отвратить новые потрясения. Нет, птенец определенно еще пригодиться. Только бы выздоровел, но это уже ваша забота.
   Доктор кивнул. Его собеседник был увлечен, и доктор рядом с ним чувствовал сырой давний страх. Что же это была за сила, заставлявшая людей век за веком возводить собор? Быть может, тоска по чему-то невозвратно утраченному в процессе эволюции, тоска, которая куда древнее всех революций и всех идей. Столько, сколько стоял собор, и его башни тянулись вверх, люди грезили о небе. Может ли быть, что за все пролитые слезы, за все муки и труды, одному единственному созданию было даровано то, о чем втайне тосковали все, кто когда-либо жил на земле… Благодаря собору они прикоснулись к тайне, которая не может быть объяснена до конца. И если так, кто поручится за неведомые и неслыханные доселе последствия? Но ведь приручают же медведей и львов, просто так ради потехи, а ведь у них ужасающая сила мышц, острые зубы и когти, и хищная, неутолимая страсть к охоте. А что есть у этого существа?
   Что оно может им сделать, полуслепое и беспомощное, затерявшееся в пространстве и во времени? Это же ребенок, вернее он был ребенком, до того, как капитан полиции принял это решение. Теперь из года в год под присмотром доктора будет подрастать послушное маленькое чудовище.

* * *

   – Вы отлично знаете, что я – не светило науки. Мне просто выпала честь открытия…
   – Понимаю, – снисходительно откликнулся капитан, – и как видите, мы военные – не мясники, Я хотел бы лично в среду встретиться с мальчиком. Скажите ему обо мне что-нибудь хорошее, если не трудно.
   И капитан ушел. Заперев дверь на ключ, доктор пошел по коридору, расчерченному блекло-оранжевыми полосами лунного света.
   Он остановился рядом с тем подоконником, где спал, обняв колени, его маленький монстр. Доктор любил наблюдать за ним, когда он спит. Ночью, когда не было слышно ничьих шагов, и можно было услышать дыхание Левитиуса: то тихое и ровное, то сбивчивое с еле слышным стоном боли, скрытой где-то в глубине воспалившихся легких. Иногда он что-то произносил или улыбался во сне.

 
   Доктор рассматривал лицо Каина, словно изучая составляющие его кости. Теперь, когда яркие, как мозаичная смальта, глаза были прикрыты веками, оно казалось перламутровым. У мальчика лицо было худое, острое из-за пережитой дистрофии. И нечто старинное, иконописное было в нем, как отклик византийского благородства.

Часть 2
Обитатель часовой башни

   Как мне биться среди клеветы?
   Все, что свято, одето в ложь.
   Среди тех, что несут цветы
   На поклон, я сжимаю нож.
 
   В битве жизни краса и стать,
   Живы истины в мире чар.
   Среди тех, кто не может летать
   Лишь один несет этот дар.
 
   И в разгар колдовской ночи
   Я молю, снова дать ему срок.
   Среди тех, кто несёт мечи,
   Лишь один он держит цветок.

Анна Штернбург Лето неизвестного года.

Глава 1
Платон

   Где-то далеко звенела дождевая вода, капавшая с карнизов в трубы, и трубы становились флейтами. У него над головой ржаво, устало и бесконечно медленно покачивалась одна из шестеренок целого космоса деталей, навеки остановивших свою разумную тонкую работу.
   Огромный подвес застыл в неподвижности между полом и небом; многие тонны немого дряхлого металла выступали из густой темноты, поселившейся под кровлей. Совсем как белые кости доисторических животных.
   – Как не хочется вставать! Еще так рано. Ни один самый торопливый горожанин еще не сел в трамвай, искрящийся в огнях фонарей. Еще ни одна мать не кормила детей завтраком, о-о-о-ох!