Страница:
Каин закрыл глаза, а потом снова открыл. Было слишком холодно, для того, чтобы снова уснуть. Поэтому он продолжал лежать с открытыми глазами, покрываясь гусиной кожей под тонким шерстяным пледом. На его худое лицо падал блеклый голубоватый свет.
Потом Каин встал и стал натягивать поверх сшитой специально для него больничной одежды с казенным номером халат, просторный, как тога. Этот халат он некогда сам сшил себе из старой простыни. Но этого оказалось недостаточно. Каин обмотал шею шарфом из серой колючей шерсти и начал пробираться к узенькому, словно бойница, окну.
Добравшись до подоконника, юноша с удовольствием уперся в него острыми локтями, затем осторожно убрал кусок надколотого стекла, служивший заменой ставни, и высунул из окна руку. Словно желая потрогать сегодняшний воздух, вонзить тонкопалую смуглую кисть в молочный туман облаков. «Нет, сейчас вовсе не так рано, надо поторопиться». На ладони остался запах дождя. «Но у меня есть еще немного времени», – успокаивал себя Каин, ощупывая драп своего старого безобразного пальто, которое было на несколько размеров больше, чем нужно.
Денег у него оставалось ровно столько, сколько нужно, чтобы купить на улице пирожок, и что ему делать дальше, не знал никто.
Не знал этого и всеобъемлющий старый часовой механизм башни, как не знал бы этого и неумелый школьник из начальных классов, если он вообще мог представить себе подобное затруднительное положение.
Ведь Каин был единственным обитателем часовой башни, ее единственной живой деталью. Нельзя сказать, чтобы он очень любил это место. Иногда попросту ненавидел. Несколько лет уже прошло, а он все не мог отделаться от ощущения, что проглочен каким-то гигантским чудовищем. Особенно по вечерам. Умершие часы все еще скрежещут ржавыми зубами и скрипят от сквозняков, расправляя в темноте бесчисленные суставы.
В детстве Каин с удовольствием карабкался по зубьям заржавевших огромных шестеренок, представляя, что перед ним отвесные скалы, не думая при этом, насколько его часы могут показаться кому-то интереснее каких-то скал. Но он никогда не решался забираться к самому сердцу главного циферблата, откуда берет свое начало железная стрела, беспощадно рассекающая время. Даже теперь, когда это сердце остановилось, от него веяло упрямой силой, движущей континенты.
Между тем Каин накинул на себя пальто, подошел к черному холодному кругу, испещренному серебристыми заклепками, и навалился на него. Круг ответил приглушенным, долгим скрипом и погрузился в стену. Мгновенно его силуэт очертила щель, похожая на молодой месяц.
Каин шагнул в этот просвет неба и затворил за собой дверь в город.
Юноша нервно прошелся по карнизу, как будто нащупывая что-то, а потом шагнул вниз. Слившись с восходящим потоком воздуха, он скользнул мимо главного циферблата, похожего на витражные розы готических соборов, и понесся над крышами и трубами города.
Воздух был сладким, немного с привкусом гари, но ничего. Еще продолжал идти мелкий накрапывающий дождь. На шелковых улицах люди закрывали бутоны зонтиков, бугристые спины немногочисленных трамваев замирали или же приходили в движение.
Он так быстро опустился в каком-то переулке, что чуть было не потерял равновесие. Иногда бывает такое: задумаешься и.
Через некоторое время Каин вышел из переулка и побрел вдоль трамвайных путей по широкой и оживленной правильной улице. Был конец зимы, конец того самого благодатного времени, когда жители северных широт чувствуют себя арабами и кутаются так, что порой в прозябшем мутном воздухе совершенно невозможно понять, кто идет рядом. Тем не менее, Каин не любил зиму, даже не потому, что он выглядел в этом непомерно широком и длинном для него пальто с леопардовыми пятнами просто безобразно, и не потому, что, пусть и покрытая тканью, круглая сутулая спина казалась со стороны верблюжьим горбом. Каин с детства переносил холод тяжело. Доктор всё время говорил, что у него очень тонкая кожа.
Вот и поворот на улицу Шестнадцати обезглавленных пути. Каин, любивший ради развлечения придумывать предметам, людям и улицам другие имена и названия, называл ее улицей Старушек. Нигде больше нельзя было встретить столько видавших виды дам, как живых, так и каменных. Старушка была в каждом окне, на каждом крыльце, под каждым балконом. Они вырастали из стен, кое-где толпились у самой крыши, и, кто знает, может быть, еще и пылились на антресолях. Женщины и кариатиды с лицами, покрытыми сеткой морщин, казались сестрами.
Что касается пути, украшавших парадные входы, нужно сказать, что крылья у всех них были тщательно отбиты. Не все младенцы в ночь, которую вовек не забыть, лишились голов, но у тех, кто не лишился, были черные раны на шеях.
Улица старушек изгибалась полукругом. Вот-вот откроется зубастая пасть старинной площади, окруженной домами с покатыми крышами, на которых бесчисленные трубы и флюгер стояли точно строй солдат, вставших по стойке «смирно». Запляшут, как цирковые животные, куртки, плащи и шубы. Каин слышал, как невинно чистыми голосами радиоприемники пели нехитрые песенки. Первыми из-за поворота показались юродивые бездельники, толпившиеся вокруг пестрых газетных герольдов. Они были совсем как отступники, покупающие прощение грехов из глянца и папиросной бумаги. Герольды с удивительным достоинством стояли на фоне плакатов с лицами их господ-богов неизменно далеких, в жизни не слыхавших ни о каком Иерусалиме, но зато обильно поивших эти улицы вином. О да, Каин знал, что это очередь к агитаторам, раздававшим буклеты и талоны на выпивку. Дальше за ней кипел настоящий калейдоскоп.
Здесь прямо на себе выносили весь свой гардероб, здесь торговали позолоченными часами, павлиньими перьями и гипсовыми мадоннами, а новости из газет, как боевые стяги, полыхали чуть ли не в каждой мальчишеской руке.
Неумолимо приближался полдень, а площадь не унималась. Пахло дождем, звериными шкурами и чем-то еще… Хлебом?! Скорее всего. Но его было мало.
Город чего-то ждал. Его жители готовились: продавали, обменивали, избавлялись от всего, что пряталось в шкафах и на чердаках. И главное, как можно скорее. Этот рынок рождался множество раз, он появился на том месте, где его не было в помине.
Каин путался в этой толпе. Засмотревшись на что-то ярко-оранжевое, он чуть было не столкнулся с торговцем, поднявшим руки подобно первосвященнику. Какая-то женщина прошла мимо с выражением презрения, но ничего не сказала. Все было бы замечательно, если бы не голод. Левая рука юноши, скрытая под пальто, сжимала на груди тонкий газетный сверток.
Внезапно кто-то стиснул свободную каинову руку и силой вытащил его из толпы торгашей, предлагавших старые журналы. Каин глухо охнул. Чтобы в этой толпе его кто-то за руку схватил – такого не бывало! Каин удивленно посмотрел на этого человека и с трудом узнал его. Старикашка взволнованно сопел, но все-таки с удовольствием оценил испуганный непонимающий взгляд.
– Так вот где тебя носит, змееныш! А ну, говори, что ты тут искал?!
Каин попытался высвободить руку, но старик, хоть и был ниже его, держал ее мертвой хваткой.
– Шалишь, – прошипел старик и сжал руку еще сильнее. От неожиданности и боли Каин выронил сверток, который прятал под пальто, что-то упало на землю со звонким деревянным звуком, заглушенным, правда, шорохом газеты. Старик побледнел; оторвав свой взгляд от земли, он увидел, что пятеро зевак наблюдают за ними. Он нагнулся с достоинством циркового артиста, схватил сверток и потащил Каина туда, где поток людей был гуще всего – к выходу с площади. Очутившись на улице Марата, они миновали первые четыре дома, а потом скрылись в первом же подъезде пятого.
– Господин Платон…
– Заткнись, – сухо оборвал его старик, поднимаясь по лестнице. На третьем этаже Платон вставил ключ в замочную скважину и толкнул юношу в коридор прихожей. Каин, сослепу натыкаясь в темноте на самые разные предметы, кое-как выбрался в гостиную, но, споткнувшись обо что-то, больно растянулся на трухлявом паркете.
– Куриные мозги, – пробормотал Платон, разворачивая поднятый на площади сверток. Пальто на Каине было измято. Из-под слоя тридцатилетней драповой ткани виднелись, как два клинка из обсидиана, распластанные крылья. Старик перешагнул через кончик острого махового пера и встал возле двери на балкон, чтобы лучше видеть. Шуршанье оглушило комнату. Через мгновенье старик завопил и отшвырнул от себя что-то с таким видом, будто это была ядовитая змея. Предмет покатился по полу, и Каин случайно смог ухватить его и спрятать среди складок одежды, так что Платон и не заметил, куда делся инструмент. Но он и не мог заметить, настолько глубоко был поражен.
– Это флейта… настоящая!
– Да это она, – тихо откликнулся Каин.
– Ты что, совсем ничего не соображаешь? – приглушив голос, проскрипел старик, – То, что твою куриную голову за это не погладят, еще куда не шло, но я старый человек, мне многого просто не пережить.
Платон был невысокий, гладко выбритый, с курчавой шевелюрой из седых волос и круглыми влажными серыми глазами.
– Господин Платон, но ведь о красотке Сапфир именно вы рассказывали…
На мгновенье Платон словно окаменел, а потом мягко, но холодно произнес:
– Как хочешь, конечно, мне нет дела до актрисок, тем более до тех, кто становятся мамашами таких, как ты. Да, я рискую, ведь господин О…, я хотел сказать, господин отец против. Но раз ты не хочешь знать… Это все. Больше ничего не последует.
Каин поднялся на ноги, не веря своему счастью, уткнулся рукой в подоконник и, мутным усталым взглядом посмотрев на Платона, произнес:
– Я очень хочу есть.
Старик даже вздрогнул от неожиданности и лишь через минуты три протянул:
– Ладно, не хватало мне еще твоей птичьей тушки на полу!
Нет, никогда еще звезды не были так благосклонны. Старый хрыч и одну-то пустячную просьбу мог исполнить раз в полгода.
Через некоторое время тощий мальчишка сидел на полу и, макая куски зачерствевшего хлеба в кастрюлю, доедал то, что осталось от вечерней готовки Платона.
– Смотри не подавись, – меланхолично предупредил старик, делая глоток из невесть откуда взявшейся фляжки, – Теперь будешь знать, как устраивать голодовки.
Каин оторвался от кастрюли, он вдруг почувствовал себя таким жалким, что захотелось плакать. А ведь в том, что он ранними влажными рассветами покидал башню часов, не было его вины. Винить нужно было только Платона и больше никого. Так же, как все стены этой комнаты, включая потолок, вместо обоев были закрыты наклеенными в несколько слоев газетами, журнальными вырезками и афишами, голова невзрачного старичка представляла собой хранилище городских сплетен и страшных тайн. Ничего удивительного, что в его умишке всякий раз, как он видел Каина, всплывало одно и то же газетное предание, извлеченное из груды номеров «Вестника» десятилетней давности. Каждое утро, согласно своим обязанностям, Платон поднимался по лестнице с лаковым подносом в руках, ставил его перед Каином и начинал осыпать бранью попеременно то свой радикулит, то белесую жидкость из миски, слащавую, как патока, расплескавшуюся по всему подносу, пока он поднимался. Кстати, с утра был еще стакан с абсолютно бесцветным чаем и хлеб. Обед и ужин бывали не всегда, но к чести Платона надо сказать, не то чтобы и очень редко. Но сплетни. Старик извлекал из своей памяти огромное количество подробностей, касавшихся загадочного исчезновения известной актрисы Цецилии Сапфир. А ведь стоило только сказать господину Ор…, то есть отцу, и Платон сразу бы умолк. Но не хотелось…
– Хорошо, что я оказался рядом, – с удовольствием произнес Платон и тут же спохватился, – А что ты там делал?
– Гулял, – сказал Каин, отодвигая от себя кастрюлю.
– Гулял, значит, среди торговцев… Я не подозревал до сегодняшнего дня, что у тебя есть деньги.
– Какие деньги?
– Мелочь, которая прозвенела у тебя в кармане, когда ты упал.
Каин вытащил из кармана все, что у него было, и безропотно протянул Платону. Тот криво усмехнулся.
– Похвальный жест. И все-таки, откуда?
– Кое-что я случайно подобрал на улице Певчих у входа в сквер, кое-что в чаще «Тритона»…
Платон нахмурился. Ему не нравилась улица, названная в честь безызвестных, безымянных певчих и еще больше не нравился фонтан с позеленевшей фигурой Тритона, утратившей остатки позолоты.
– Ох, уж мне эти расточительные обычаи! Как просто и дешево: бросьте монетку на счастье, всего монетку. Но ведь не для твоего же счастья, куриные мозги! Ладно, можешь идти, вернее убирайся.
Каин потянул на себя ручку балконной двери. Дверь всхлипнула, и вместе с ней всхлипнула комната. Платон нахмурился, заметив про себя, что мальчишка даже поблагодарил его. За стеклом на балконе произошло нечто удивительное, гораздо более удивительное, чем если бы загорелись сотни волшебных фонарей, чем если бы ладони мальчишки, где прячется майский жук, стали прозрачными. Мгновенно старое пальто словно превратилось в колдовскую мантию, выцветшая ткань всколыхнулась, и показались, точно два обсидиановых лезвия, блестящие черные крылья. Еще минута – и тот, кто казался со спины просто гигантским стрижем, тот, кто по-птичьи сидел на кованой решетке балкона, как пловец нырнул вниз.
В небе, связанном транспарантами и проводами, разнесся непривычный для грязной, текущей с обуви весны свист.
И мальчику пришлось бы сказать ей: «Добрый вечер!». И как-то оправдаться перед ней, ведь он ехал без билета. Ему очень хотелось немного согреться в трамвае. Да, конечно, ему достанется, если кондукторша проснется. Нельзя показывать кому бы то ни было, что несешь флейту, прижимая ее к груди, как цветок. Не говоря уже о том, чтобы у всех на виду стоять с крыльями в очереди за хлебом.
Трамвай объехал руины Собора святой Марты и тающий в пространстве небольшой сквер, который Каин любил за то, что там редко бывали горожане, и за то, что там росли корявые тонкие яблони. Как и многие мальчишки, он любил грызть завязь.
Собор святой Марты напоминал флагман, затонувший на дне воздушного океана. Вереницы фонарей оставляли отсветы на сыром тротуаре. Окна домов были черны и пусты; во многих домах не было электричества, но при этом нигде не горели свечи.
Каин вертел в руках флейту. «Нет, здесь нельзя, только на руинах святой Марты, там никто не услышит».
За стеклом проплыл призраком памятник взрывникам, разнесшим всю алтарную часть главного городского собора. Через две минуты трамвай остановился.
Каин неуверенно вышел, кое-как накинув пальто и, дрожа от холода, подошел к отвесной башенной стене. Какая же она холодная. Каин встал возле двери. Старый изогнутый сук был приколочен вместо обычной дверной ручки. Мальчик потянул его на себя, и кусок доски, простреленный в нескольких местах, легко поддался. Обрадованный мальчик нырнул в проем. По узкой металлической лестнице подниматься было скучно и потому утомительно. Но что делать, зодиакальный циферблат снаружи не откроешь…
Лестница кончилась. Каин толкнул деревянную дверь; сделав шаг, замер от страха…
Вы когда-нибудь видели льва? А, представьте себе, принявшего человеческий облик и надевшего лоснящуюся темно-синюю шинель с золотыми погонами? Этот лев сейчас самодовольно и хищно смотрел на стоящую в дверном проеме фигурку.
Каин от неожиданности вздрогнул, словно желая скинуть с себя что-то неприятное, липкое, и тут же почувствовал, что не касается пола.
– Садись, – бархатным голосом промурлыкал лев и, ткнув в полумраке ногой табурет, добавил, – нам предстоит разговор. Вот сюда.
– Я лучше постою, а вы с-с-с-садитесь, у вас могут затечь ноги.
– Садись, – повторил гость, еще сильнее растягивая речь.
Каин, не касаясь пола, как канатоходец приблизился к табурету, заставил себя ровно сесть и не двигаться, точно прилежный школьник. И тут, как ему показалось, он увидел позади льва еще тень… Тень человека – спокойного, торжествующего, знающего, что за все его волнения ему воздастся сторицей.
– Господин Орис, если вы хотите спросить, почему я так поздно…
– Уже не хочу, – резко, но звучно оборвал его одетый в шинель гость и нахмурился. Это был моложавый человек с крупными чертами лица и черными с проседью волосами, аккуратно зачесанными назад. Львом Каин стал называть его про себя с тех пор, как господин Орис сводил его в зоопарк, поскольку именно там мальчик неожиданно для себя открыл, что сидящий на пригорке лев смотрит на людей с точно таким же выражением, как и господин Орис.
– Я знаю, что ты шатаешься в пропитанных сыростью стенах святой Марты.
Каин закашлял.
– Хотя доктор запретил тебе это, – невозмутимо продолжал гость, сунув руки в блестящих черных перчатках из дорогой кожи в карманы шинели. – Даже говорить с тобой об этом бесполезно. Ты, вероятно ждешь, когда какой-нибудь обломок пробьет тебе голову. Но что ты делал на молодом рынке в окрестностях парка Марата? Это другой вопрос. Что ты там искал?
– Ничего.
Господин Орис стал расхаживать перед табуретом.
– Прекрасно, вот вся благодарность за то, что мы сжалились над тем, кто даже на человека-то не похож.
– Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты держался подальше от тех мест, где ошивается самый гнусный человеческий сброд! В таких местах нередко обменивают запрещенные законом рукописи и книги на законный хлеб ничего не ведающих граждан. А между тем мысли, заключенные в тех книгах, признаны опасными, совсем как те, что заставляли людей во времена чумы и голода возводить собор.
Каин поник.
– Возводить, не обращая внимания, на слезы собственных детей и голод. И что же мы видим: небывальщина, химеры, странные чудовища порталов и ниш. То, чего никогда не было на земле и быть не могло, но мастера-богомазы заставляли людей поверить в небывальщину, рассказывая о терзавших их страхах и несчастьях, виной которым были их собственные домыслы и неспособность прокормить свои семьи, не обманывая людей. И чего теперь стоит так называемая красота, которую создавали мастера прошлого, что не может ни утолить голода, ни защитить саму себя?
Каин молчал, стараясь не смотреть в лицо господину Орису.
– И ты смеешь бродить там, где собирается отрепье, лишенное паспортов, замышляющее, быть может, новые революции? Над тобой, мальчишка, сжалились, иного слова я не нахожу, тебя, найденыша, хотят научить жить среди порядочных людей.
Каин закрыл лицо рукой.
– Но порой мне кажется, что это бесполезно. Мы позаботились о тебе, хотя совершенно не знали, кто ты. И все труды наши прахом. Возможно, правы были те, кто утверждал, что чудовища вроде тебя совершенно безнадежны.
– Господин Орис, простите! – взмолился Каин. Он нередко думал, что когда-нибудь господин Орис запросто заставит его признать белое черным. В том, что гость в синей шинели способен так повлиять на кого угодно, мальчик не сомневался.
– Я слышу это не в первый раз. Но я надеюсь, что ты помаленьку начинаешь понимать, что благодаря нам у тебя есть крыша над головой, пища для ума и тела. Разве не я водил тебя на праздники в зоопарк?
– Да, да я хорошо помню, как вы водили меня в зоопарк – быстро откликнулся мальчик, – Хоть и был тогда неумелым птенцом, не знающим как дойти от Правильной до Марты. Мне было интересно, почему все дети так смотрят на меня, а звери приблизились к прутьям.
Господин Орис что-то пробормотал себе под нос. Он не любил, когда его подопечный начинал говорить о себе.
Тень ухмылялась.
«Я снова окажусь в зоопарке» – с горечью подумал Каин.
– Две недели домашнего ареста! – гордо и громко подытожил гость.
– Но, господин Орис, я всего лишь шел к святой Марте, это же кратчайший путь! – встрепенулся Каин, испугавшись приговора.
– Ничего, в следующий раз сделаешь крюк, от тех мест надо держаться на расстоянии морской мили. Сколько можно повторять! И еще: ты должен, обращаясь ко мне, говорить отец, а не старомодное «господин», ибо я – наказывающий безнаказанных отец всех беспризорных, начальник полиции и почетный гражданин города, – отчеканил некто, стоявший в тени. При этом господин Орис сделал вид, что изучает полосы матраса.
– Моя матушка была актрисой. Я хорошо помню эт, и только. Запомнить ваш титул у меня не хватает усердия. Может быть, он у вас слишком длинный?
Господин Орис побагровел и холодно посмотрел на Каина.
– Это все, что от тебя требуется, мальчик. Кстати, Платон помог мне повесить замок на твою воздушную дверь, – тут господин Орис зевну. – А насчет остальных дверей, если что, ключи от них будут у Платона.
Гость в синей шинели взял в руки свечу и, шагнув на гулкую металлическую лестницу, пробормотал еще что-то о невероятной худобе своего подопечного и о том, что неплохо бы внести сюда настоящую койку, в чем не было ничего удивительного: он всегда затрагивал перед уходом именно эти две темы. По лестнице спускались в темноту двое: господин Орис и тень господина Ориса, ничем не отличавшиеся друг от друга…
Дверь захлопнулась.
Глава 2
Потом Каин встал и стал натягивать поверх сшитой специально для него больничной одежды с казенным номером халат, просторный, как тога. Этот халат он некогда сам сшил себе из старой простыни. Но этого оказалось недостаточно. Каин обмотал шею шарфом из серой колючей шерсти и начал пробираться к узенькому, словно бойница, окну.
Добравшись до подоконника, юноша с удовольствием уперся в него острыми локтями, затем осторожно убрал кусок надколотого стекла, служивший заменой ставни, и высунул из окна руку. Словно желая потрогать сегодняшний воздух, вонзить тонкопалую смуглую кисть в молочный туман облаков. «Нет, сейчас вовсе не так рано, надо поторопиться». На ладони остался запах дождя. «Но у меня есть еще немного времени», – успокаивал себя Каин, ощупывая драп своего старого безобразного пальто, которое было на несколько размеров больше, чем нужно.
Денег у него оставалось ровно столько, сколько нужно, чтобы купить на улице пирожок, и что ему делать дальше, не знал никто.
Не знал этого и всеобъемлющий старый часовой механизм башни, как не знал бы этого и неумелый школьник из начальных классов, если он вообще мог представить себе подобное затруднительное положение.
Ведь Каин был единственным обитателем часовой башни, ее единственной живой деталью. Нельзя сказать, чтобы он очень любил это место. Иногда попросту ненавидел. Несколько лет уже прошло, а он все не мог отделаться от ощущения, что проглочен каким-то гигантским чудовищем. Особенно по вечерам. Умершие часы все еще скрежещут ржавыми зубами и скрипят от сквозняков, расправляя в темноте бесчисленные суставы.
В детстве Каин с удовольствием карабкался по зубьям заржавевших огромных шестеренок, представляя, что перед ним отвесные скалы, не думая при этом, насколько его часы могут показаться кому-то интереснее каких-то скал. Но он никогда не решался забираться к самому сердцу главного циферблата, откуда берет свое начало железная стрела, беспощадно рассекающая время. Даже теперь, когда это сердце остановилось, от него веяло упрямой силой, движущей континенты.
Между тем Каин накинул на себя пальто, подошел к черному холодному кругу, испещренному серебристыми заклепками, и навалился на него. Круг ответил приглушенным, долгим скрипом и погрузился в стену. Мгновенно его силуэт очертила щель, похожая на молодой месяц.
Каин шагнул в этот просвет неба и затворил за собой дверь в город.
Юноша нервно прошелся по карнизу, как будто нащупывая что-то, а потом шагнул вниз. Слившись с восходящим потоком воздуха, он скользнул мимо главного циферблата, похожего на витражные розы готических соборов, и понесся над крышами и трубами города.
Воздух был сладким, немного с привкусом гари, но ничего. Еще продолжал идти мелкий накрапывающий дождь. На шелковых улицах люди закрывали бутоны зонтиков, бугристые спины немногочисленных трамваев замирали или же приходили в движение.
Он так быстро опустился в каком-то переулке, что чуть было не потерял равновесие. Иногда бывает такое: задумаешься и.
Через некоторое время Каин вышел из переулка и побрел вдоль трамвайных путей по широкой и оживленной правильной улице. Был конец зимы, конец того самого благодатного времени, когда жители северных широт чувствуют себя арабами и кутаются так, что порой в прозябшем мутном воздухе совершенно невозможно понять, кто идет рядом. Тем не менее, Каин не любил зиму, даже не потому, что он выглядел в этом непомерно широком и длинном для него пальто с леопардовыми пятнами просто безобразно, и не потому, что, пусть и покрытая тканью, круглая сутулая спина казалась со стороны верблюжьим горбом. Каин с детства переносил холод тяжело. Доктор всё время говорил, что у него очень тонкая кожа.
Вот и поворот на улицу Шестнадцати обезглавленных пути. Каин, любивший ради развлечения придумывать предметам, людям и улицам другие имена и названия, называл ее улицей Старушек. Нигде больше нельзя было встретить столько видавших виды дам, как живых, так и каменных. Старушка была в каждом окне, на каждом крыльце, под каждым балконом. Они вырастали из стен, кое-где толпились у самой крыши, и, кто знает, может быть, еще и пылились на антресолях. Женщины и кариатиды с лицами, покрытыми сеткой морщин, казались сестрами.
Что касается пути, украшавших парадные входы, нужно сказать, что крылья у всех них были тщательно отбиты. Не все младенцы в ночь, которую вовек не забыть, лишились голов, но у тех, кто не лишился, были черные раны на шеях.
Улица старушек изгибалась полукругом. Вот-вот откроется зубастая пасть старинной площади, окруженной домами с покатыми крышами, на которых бесчисленные трубы и флюгер стояли точно строй солдат, вставших по стойке «смирно». Запляшут, как цирковые животные, куртки, плащи и шубы. Каин слышал, как невинно чистыми голосами радиоприемники пели нехитрые песенки. Первыми из-за поворота показались юродивые бездельники, толпившиеся вокруг пестрых газетных герольдов. Они были совсем как отступники, покупающие прощение грехов из глянца и папиросной бумаги. Герольды с удивительным достоинством стояли на фоне плакатов с лицами их господ-богов неизменно далеких, в жизни не слыхавших ни о каком Иерусалиме, но зато обильно поивших эти улицы вином. О да, Каин знал, что это очередь к агитаторам, раздававшим буклеты и талоны на выпивку. Дальше за ней кипел настоящий калейдоскоп.
Здесь прямо на себе выносили весь свой гардероб, здесь торговали позолоченными часами, павлиньими перьями и гипсовыми мадоннами, а новости из газет, как боевые стяги, полыхали чуть ли не в каждой мальчишеской руке.
Неумолимо приближался полдень, а площадь не унималась. Пахло дождем, звериными шкурами и чем-то еще… Хлебом?! Скорее всего. Но его было мало.
Город чего-то ждал. Его жители готовились: продавали, обменивали, избавлялись от всего, что пряталось в шкафах и на чердаках. И главное, как можно скорее. Этот рынок рождался множество раз, он появился на том месте, где его не было в помине.
Каин путался в этой толпе. Засмотревшись на что-то ярко-оранжевое, он чуть было не столкнулся с торговцем, поднявшим руки подобно первосвященнику. Какая-то женщина прошла мимо с выражением презрения, но ничего не сказала. Все было бы замечательно, если бы не голод. Левая рука юноши, скрытая под пальто, сжимала на груди тонкий газетный сверток.
Внезапно кто-то стиснул свободную каинову руку и силой вытащил его из толпы торгашей, предлагавших старые журналы. Каин глухо охнул. Чтобы в этой толпе его кто-то за руку схватил – такого не бывало! Каин удивленно посмотрел на этого человека и с трудом узнал его. Старикашка взволнованно сопел, но все-таки с удовольствием оценил испуганный непонимающий взгляд.
– Так вот где тебя носит, змееныш! А ну, говори, что ты тут искал?!
Каин попытался высвободить руку, но старик, хоть и был ниже его, держал ее мертвой хваткой.
– Шалишь, – прошипел старик и сжал руку еще сильнее. От неожиданности и боли Каин выронил сверток, который прятал под пальто, что-то упало на землю со звонким деревянным звуком, заглушенным, правда, шорохом газеты. Старик побледнел; оторвав свой взгляд от земли, он увидел, что пятеро зевак наблюдают за ними. Он нагнулся с достоинством циркового артиста, схватил сверток и потащил Каина туда, где поток людей был гуще всего – к выходу с площади. Очутившись на улице Марата, они миновали первые четыре дома, а потом скрылись в первом же подъезде пятого.
– Господин Платон…
– Заткнись, – сухо оборвал его старик, поднимаясь по лестнице. На третьем этаже Платон вставил ключ в замочную скважину и толкнул юношу в коридор прихожей. Каин, сослепу натыкаясь в темноте на самые разные предметы, кое-как выбрался в гостиную, но, споткнувшись обо что-то, больно растянулся на трухлявом паркете.
– Куриные мозги, – пробормотал Платон, разворачивая поднятый на площади сверток. Пальто на Каине было измято. Из-под слоя тридцатилетней драповой ткани виднелись, как два клинка из обсидиана, распластанные крылья. Старик перешагнул через кончик острого махового пера и встал возле двери на балкон, чтобы лучше видеть. Шуршанье оглушило комнату. Через мгновенье старик завопил и отшвырнул от себя что-то с таким видом, будто это была ядовитая змея. Предмет покатился по полу, и Каин случайно смог ухватить его и спрятать среди складок одежды, так что Платон и не заметил, куда делся инструмент. Но он и не мог заметить, настолько глубоко был поражен.
– Это флейта… настоящая!
– Да это она, – тихо откликнулся Каин.
– Ты что, совсем ничего не соображаешь? – приглушив голос, проскрипел старик, – То, что твою куриную голову за это не погладят, еще куда не шло, но я старый человек, мне многого просто не пережить.
Платон был невысокий, гладко выбритый, с курчавой шевелюрой из седых волос и круглыми влажными серыми глазами.
– Господин Платон, но ведь о красотке Сапфир именно вы рассказывали…
На мгновенье Платон словно окаменел, а потом мягко, но холодно произнес:
– Как хочешь, конечно, мне нет дела до актрисок, тем более до тех, кто становятся мамашами таких, как ты. Да, я рискую, ведь господин О…, я хотел сказать, господин отец против. Но раз ты не хочешь знать… Это все. Больше ничего не последует.
Каин поднялся на ноги, не веря своему счастью, уткнулся рукой в подоконник и, мутным усталым взглядом посмотрев на Платона, произнес:
– Я очень хочу есть.
Старик даже вздрогнул от неожиданности и лишь через минуты три протянул:
– Ладно, не хватало мне еще твоей птичьей тушки на полу!
Нет, никогда еще звезды не были так благосклонны. Старый хрыч и одну-то пустячную просьбу мог исполнить раз в полгода.
Через некоторое время тощий мальчишка сидел на полу и, макая куски зачерствевшего хлеба в кастрюлю, доедал то, что осталось от вечерней готовки Платона.
– Смотри не подавись, – меланхолично предупредил старик, делая глоток из невесть откуда взявшейся фляжки, – Теперь будешь знать, как устраивать голодовки.
Каин оторвался от кастрюли, он вдруг почувствовал себя таким жалким, что захотелось плакать. А ведь в том, что он ранними влажными рассветами покидал башню часов, не было его вины. Винить нужно было только Платона и больше никого. Так же, как все стены этой комнаты, включая потолок, вместо обоев были закрыты наклеенными в несколько слоев газетами, журнальными вырезками и афишами, голова невзрачного старичка представляла собой хранилище городских сплетен и страшных тайн. Ничего удивительного, что в его умишке всякий раз, как он видел Каина, всплывало одно и то же газетное предание, извлеченное из груды номеров «Вестника» десятилетней давности. Каждое утро, согласно своим обязанностям, Платон поднимался по лестнице с лаковым подносом в руках, ставил его перед Каином и начинал осыпать бранью попеременно то свой радикулит, то белесую жидкость из миски, слащавую, как патока, расплескавшуюся по всему подносу, пока он поднимался. Кстати, с утра был еще стакан с абсолютно бесцветным чаем и хлеб. Обед и ужин бывали не всегда, но к чести Платона надо сказать, не то чтобы и очень редко. Но сплетни. Старик извлекал из своей памяти огромное количество подробностей, касавшихся загадочного исчезновения известной актрисы Цецилии Сапфир. А ведь стоило только сказать господину Ор…, то есть отцу, и Платон сразу бы умолк. Но не хотелось…
– Хорошо, что я оказался рядом, – с удовольствием произнес Платон и тут же спохватился, – А что ты там делал?
– Гулял, – сказал Каин, отодвигая от себя кастрюлю.
– Гулял, значит, среди торговцев… Я не подозревал до сегодняшнего дня, что у тебя есть деньги.
– Какие деньги?
– Мелочь, которая прозвенела у тебя в кармане, когда ты упал.
Каин вытащил из кармана все, что у него было, и безропотно протянул Платону. Тот криво усмехнулся.
– Похвальный жест. И все-таки, откуда?
– Кое-что я случайно подобрал на улице Певчих у входа в сквер, кое-что в чаще «Тритона»…
Платон нахмурился. Ему не нравилась улица, названная в честь безызвестных, безымянных певчих и еще больше не нравился фонтан с позеленевшей фигурой Тритона, утратившей остатки позолоты.
– Ох, уж мне эти расточительные обычаи! Как просто и дешево: бросьте монетку на счастье, всего монетку. Но ведь не для твоего же счастья, куриные мозги! Ладно, можешь идти, вернее убирайся.
Каин потянул на себя ручку балконной двери. Дверь всхлипнула, и вместе с ней всхлипнула комната. Платон нахмурился, заметив про себя, что мальчишка даже поблагодарил его. За стеклом на балконе произошло нечто удивительное, гораздо более удивительное, чем если бы загорелись сотни волшебных фонарей, чем если бы ладони мальчишки, где прячется майский жук, стали прозрачными. Мгновенно старое пальто словно превратилось в колдовскую мантию, выцветшая ткань всколыхнулась, и показались, точно два обсидиановых лезвия, блестящие черные крылья. Еще минута – и тот, кто казался со спины просто гигантским стрижем, тот, кто по-птичьи сидел на кованой решетке балкона, как пловец нырнул вниз.
В небе, связанном транспарантами и проводами, разнесся непривычный для грязной, текущей с обуви весны свист.
* * *
Вагон трамвая был пуст, кондукторша, казалось, крепко спала, накрывшись пледом, так что Каин вытащил руки из рукавов и скинул пальто. Если бы она сейчас проснулась, то непременно бы увидела мальчика в смешном халате с большим вырезом на спине, непременно увидела бы его крылья.И мальчику пришлось бы сказать ей: «Добрый вечер!». И как-то оправдаться перед ней, ведь он ехал без билета. Ему очень хотелось немного согреться в трамвае. Да, конечно, ему достанется, если кондукторша проснется. Нельзя показывать кому бы то ни было, что несешь флейту, прижимая ее к груди, как цветок. Не говоря уже о том, чтобы у всех на виду стоять с крыльями в очереди за хлебом.
Трамвай объехал руины Собора святой Марты и тающий в пространстве небольшой сквер, который Каин любил за то, что там редко бывали горожане, и за то, что там росли корявые тонкие яблони. Как и многие мальчишки, он любил грызть завязь.
Собор святой Марты напоминал флагман, затонувший на дне воздушного океана. Вереницы фонарей оставляли отсветы на сыром тротуаре. Окна домов были черны и пусты; во многих домах не было электричества, но при этом нигде не горели свечи.
Каин вертел в руках флейту. «Нет, здесь нельзя, только на руинах святой Марты, там никто не услышит».
За стеклом проплыл призраком памятник взрывникам, разнесшим всю алтарную часть главного городского собора. Через две минуты трамвай остановился.
Каин неуверенно вышел, кое-как накинув пальто и, дрожа от холода, подошел к отвесной башенной стене. Какая же она холодная. Каин встал возле двери. Старый изогнутый сук был приколочен вместо обычной дверной ручки. Мальчик потянул его на себя, и кусок доски, простреленный в нескольких местах, легко поддался. Обрадованный мальчик нырнул в проем. По узкой металлической лестнице подниматься было скучно и потому утомительно. Но что делать, зодиакальный циферблат снаружи не откроешь…
Лестница кончилась. Каин толкнул деревянную дверь; сделав шаг, замер от страха…
Вы когда-нибудь видели льва? А, представьте себе, принявшего человеческий облик и надевшего лоснящуюся темно-синюю шинель с золотыми погонами? Этот лев сейчас самодовольно и хищно смотрел на стоящую в дверном проеме фигурку.
Каин от неожиданности вздрогнул, словно желая скинуть с себя что-то неприятное, липкое, и тут же почувствовал, что не касается пола.
– Садись, – бархатным голосом промурлыкал лев и, ткнув в полумраке ногой табурет, добавил, – нам предстоит разговор. Вот сюда.
– Я лучше постою, а вы с-с-с-садитесь, у вас могут затечь ноги.
– Садись, – повторил гость, еще сильнее растягивая речь.
Каин, не касаясь пола, как канатоходец приблизился к табурету, заставил себя ровно сесть и не двигаться, точно прилежный школьник. И тут, как ему показалось, он увидел позади льва еще тень… Тень человека – спокойного, торжествующего, знающего, что за все его волнения ему воздастся сторицей.
– Господин Орис, если вы хотите спросить, почему я так поздно…
– Уже не хочу, – резко, но звучно оборвал его одетый в шинель гость и нахмурился. Это был моложавый человек с крупными чертами лица и черными с проседью волосами, аккуратно зачесанными назад. Львом Каин стал называть его про себя с тех пор, как господин Орис сводил его в зоопарк, поскольку именно там мальчик неожиданно для себя открыл, что сидящий на пригорке лев смотрит на людей с точно таким же выражением, как и господин Орис.
– Я знаю, что ты шатаешься в пропитанных сыростью стенах святой Марты.
Каин закашлял.
– Хотя доктор запретил тебе это, – невозмутимо продолжал гость, сунув руки в блестящих черных перчатках из дорогой кожи в карманы шинели. – Даже говорить с тобой об этом бесполезно. Ты, вероятно ждешь, когда какой-нибудь обломок пробьет тебе голову. Но что ты делал на молодом рынке в окрестностях парка Марата? Это другой вопрос. Что ты там искал?
– Ничего.
Господин Орис стал расхаживать перед табуретом.
– Прекрасно, вот вся благодарность за то, что мы сжалились над тем, кто даже на человека-то не похож.
– Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты держался подальше от тех мест, где ошивается самый гнусный человеческий сброд! В таких местах нередко обменивают запрещенные законом рукописи и книги на законный хлеб ничего не ведающих граждан. А между тем мысли, заключенные в тех книгах, признаны опасными, совсем как те, что заставляли людей во времена чумы и голода возводить собор.
Каин поник.
– Возводить, не обращая внимания, на слезы собственных детей и голод. И что же мы видим: небывальщина, химеры, странные чудовища порталов и ниш. То, чего никогда не было на земле и быть не могло, но мастера-богомазы заставляли людей поверить в небывальщину, рассказывая о терзавших их страхах и несчастьях, виной которым были их собственные домыслы и неспособность прокормить свои семьи, не обманывая людей. И чего теперь стоит так называемая красота, которую создавали мастера прошлого, что не может ни утолить голода, ни защитить саму себя?
Каин молчал, стараясь не смотреть в лицо господину Орису.
– И ты смеешь бродить там, где собирается отрепье, лишенное паспортов, замышляющее, быть может, новые революции? Над тобой, мальчишка, сжалились, иного слова я не нахожу, тебя, найденыша, хотят научить жить среди порядочных людей.
Каин закрыл лицо рукой.
– Но порой мне кажется, что это бесполезно. Мы позаботились о тебе, хотя совершенно не знали, кто ты. И все труды наши прахом. Возможно, правы были те, кто утверждал, что чудовища вроде тебя совершенно безнадежны.
– Господин Орис, простите! – взмолился Каин. Он нередко думал, что когда-нибудь господин Орис запросто заставит его признать белое черным. В том, что гость в синей шинели способен так повлиять на кого угодно, мальчик не сомневался.
– Я слышу это не в первый раз. Но я надеюсь, что ты помаленьку начинаешь понимать, что благодаря нам у тебя есть крыша над головой, пища для ума и тела. Разве не я водил тебя на праздники в зоопарк?
– Да, да я хорошо помню, как вы водили меня в зоопарк – быстро откликнулся мальчик, – Хоть и был тогда неумелым птенцом, не знающим как дойти от Правильной до Марты. Мне было интересно, почему все дети так смотрят на меня, а звери приблизились к прутьям.
Господин Орис что-то пробормотал себе под нос. Он не любил, когда его подопечный начинал говорить о себе.
Тень ухмылялась.
«Я снова окажусь в зоопарке» – с горечью подумал Каин.
– Две недели домашнего ареста! – гордо и громко подытожил гость.
– Но, господин Орис, я всего лишь шел к святой Марте, это же кратчайший путь! – встрепенулся Каин, испугавшись приговора.
– Ничего, в следующий раз сделаешь крюк, от тех мест надо держаться на расстоянии морской мили. Сколько можно повторять! И еще: ты должен, обращаясь ко мне, говорить отец, а не старомодное «господин», ибо я – наказывающий безнаказанных отец всех беспризорных, начальник полиции и почетный гражданин города, – отчеканил некто, стоявший в тени. При этом господин Орис сделал вид, что изучает полосы матраса.
– Моя матушка была актрисой. Я хорошо помню эт, и только. Запомнить ваш титул у меня не хватает усердия. Может быть, он у вас слишком длинный?
Господин Орис побагровел и холодно посмотрел на Каина.
– Это все, что от тебя требуется, мальчик. Кстати, Платон помог мне повесить замок на твою воздушную дверь, – тут господин Орис зевну. – А насчет остальных дверей, если что, ключи от них будут у Платона.
Гость в синей шинели взял в руки свечу и, шагнув на гулкую металлическую лестницу, пробормотал еще что-то о невероятной худобе своего подопечного и о том, что неплохо бы внести сюда настоящую койку, в чем не было ничего удивительного: он всегда затрагивал перед уходом именно эти две темы. По лестнице спускались в темноту двое: господин Орис и тень господина Ориса, ничем не отличавшиеся друг от друга…
Дверь захлопнулась.
Глава 2
Ночной обход
– Платон, перестаньте, если вы думаете, что открыли Америку, вы ошибаетесь. Это просто одна из старых газетных басен. Цецилия Сапфир выступила в роли матери, а через какое-то время загадочно исчезла. Аплодисменты, занавес… Правда это или ложь, что это меняет? Пусть даже его маменька – королева Виктория, все равно никто на всем белом свете не обрадовался бы ему.
– Да что вы говорите! Он что-то напевает, когда один, у него есть флейта, и он играет на руинах святой Марты… Я знаю! Незаконно! Но ведь он даже человеком не признан.
– Ох, утомил, старый болтун…
Господин Орис остановился у трамвайного пути и стал ждать. Платон исчез где-то в темноте, когда в конце улицы появились огни. Нет, скорее это были желтые глаза пантеры, а она движется бесшумно.
Приближаясь быстро и плавно, машина вошла в освященную фонарями площадь. Казалось, это был обычный трамвайный вагон. Но стекол не было, и свет фонарей обозначил одежду и лица людей. Корпус был обшит листами рифленого металла и покрашен синей масляной краской. Желтым горел герб с изображением собачьей головы. Вагон вздрогнул и как-то удивительно быстро остановился возле господина Ориса.
Полицейские без формы, все с одинаковыми старыми ружьями, держались спокойно, почти нахально. Они были похожи на студентов, возвращающихся с занятий, но у каждого на груди в области сердца был пришит знак всех полицейских и служащих – человеческая ладонь с шестью пальцами. Нестройным разноголосым хором молодые люди приветствовали своего начальника. Господин Орис обхватил пальцами край не закрывающейся двери с криком: «Привет доблестному патрулю ночного обхода!». И вошел в трамвайный салон.
Вагон тронулся. Отовсюду смотрели лица, чумазые, белозубые…
– А какова сегодня добыча? – спросил господин Орис так, словно разговаривал сам с собой, но ответил ему все тот же нестройный хор. Начальник полиции указал пальцем на кого-то в толпе, и тут же над приутихшим гулом раздался непринужденный ответ:
– Одного трутня поймали с двумя чемоданами старых тряпок. Говорил, сжечь хочет память о прежней жизни. Но мы их, конечно, отняли. Решили, что неспроста этот старичок, на колдуна похожий, вылез из своего подвала, правда, не было у него ничего…
– Вы бы хоть отыскали его каморку, обыск там устроили, – мягко, почти по-отечески сказал господин Орис, – А то взяли мы одного неприметного такого, а он богомазом оказался…
– Так мы залезли, – перебил молодой человек. Он жил в котельной, и мы ничего не нашли там, кроме чёрного, как сажа, угля.
Раздался хохот.
– Смотрите внимательнее, ребятки, внимательнее…
Люди напоминали живые тени, которые отбрасывают вещи, освещенные ярким пламенем. Ветер трепал их одежду, найденную на чердаках или собственноручно сшитую из старых штор. На каждом лице читалась радость от уверенности в собственной правоте. «Да пропади они пропадом, эти старые басни, иконы и вечные двигатели, что не кормят и не греют», – сидело в голове у каждого из них. Пульс их сердец вторил скороговорке колес. У каждого из них был кусок хлеба и кусок власти.
Начальник полиции в своей новой шинели, блестевшей мертвенным глянцем, был неподвижен, как статуя, навеки застывшая в своей форме.
– Так, а Дракона проведали? – значительней и строже спросил господин Орис с видом римского триумфатора, уверенного в том, что армия его боготворит.
– А как же! – ответил тот же бойкий юноша, что докладывал о старике. – Только его нет сейчас, видно, выслеживает или уже поймал кого-то в парке. В парке Марата.
Трамвай доблестного ночного обхода начал замедлять ход еще за два перекрестка до полицейского отделения и остановился, не доезжая до крыльца.
Господин Орис по-молодецки спрыгнул на землю и крикнул полицейским:
– Ребята, на углу Победы и Взрывников обнаружили новый подвал, осмотрите его завтра.
Затем господин Орис вошел в полицейское отделение, прошел по коридору, в котором царили тусклое освещение, пустота и беспорядок. Начальник полиции отпер обитую черной кожей дверь кабинета, вошел и уселся за стол, на который из окна лился уличный фонарный свет. Первым на доклад явился из соседней двери секретарь.
– Да что вы говорите! Он что-то напевает, когда один, у него есть флейта, и он играет на руинах святой Марты… Я знаю! Незаконно! Но ведь он даже человеком не признан.
– Ох, утомил, старый болтун…
Господин Орис остановился у трамвайного пути и стал ждать. Платон исчез где-то в темноте, когда в конце улицы появились огни. Нет, скорее это были желтые глаза пантеры, а она движется бесшумно.
Приближаясь быстро и плавно, машина вошла в освященную фонарями площадь. Казалось, это был обычный трамвайный вагон. Но стекол не было, и свет фонарей обозначил одежду и лица людей. Корпус был обшит листами рифленого металла и покрашен синей масляной краской. Желтым горел герб с изображением собачьей головы. Вагон вздрогнул и как-то удивительно быстро остановился возле господина Ориса.
Полицейские без формы, все с одинаковыми старыми ружьями, держались спокойно, почти нахально. Они были похожи на студентов, возвращающихся с занятий, но у каждого на груди в области сердца был пришит знак всех полицейских и служащих – человеческая ладонь с шестью пальцами. Нестройным разноголосым хором молодые люди приветствовали своего начальника. Господин Орис обхватил пальцами край не закрывающейся двери с криком: «Привет доблестному патрулю ночного обхода!». И вошел в трамвайный салон.
Вагон тронулся. Отовсюду смотрели лица, чумазые, белозубые…
– А какова сегодня добыча? – спросил господин Орис так, словно разговаривал сам с собой, но ответил ему все тот же нестройный хор. Начальник полиции указал пальцем на кого-то в толпе, и тут же над приутихшим гулом раздался непринужденный ответ:
– Одного трутня поймали с двумя чемоданами старых тряпок. Говорил, сжечь хочет память о прежней жизни. Но мы их, конечно, отняли. Решили, что неспроста этот старичок, на колдуна похожий, вылез из своего подвала, правда, не было у него ничего…
– Вы бы хоть отыскали его каморку, обыск там устроили, – мягко, почти по-отечески сказал господин Орис, – А то взяли мы одного неприметного такого, а он богомазом оказался…
– Так мы залезли, – перебил молодой человек. Он жил в котельной, и мы ничего не нашли там, кроме чёрного, как сажа, угля.
Раздался хохот.
– Смотрите внимательнее, ребятки, внимательнее…
Люди напоминали живые тени, которые отбрасывают вещи, освещенные ярким пламенем. Ветер трепал их одежду, найденную на чердаках или собственноручно сшитую из старых штор. На каждом лице читалась радость от уверенности в собственной правоте. «Да пропади они пропадом, эти старые басни, иконы и вечные двигатели, что не кормят и не греют», – сидело в голове у каждого из них. Пульс их сердец вторил скороговорке колес. У каждого из них был кусок хлеба и кусок власти.
Начальник полиции в своей новой шинели, блестевшей мертвенным глянцем, был неподвижен, как статуя, навеки застывшая в своей форме.
– Так, а Дракона проведали? – значительней и строже спросил господин Орис с видом римского триумфатора, уверенного в том, что армия его боготворит.
– А как же! – ответил тот же бойкий юноша, что докладывал о старике. – Только его нет сейчас, видно, выслеживает или уже поймал кого-то в парке. В парке Марата.
Трамвай доблестного ночного обхода начал замедлять ход еще за два перекрестка до полицейского отделения и остановился, не доезжая до крыльца.
Господин Орис по-молодецки спрыгнул на землю и крикнул полицейским:
– Ребята, на углу Победы и Взрывников обнаружили новый подвал, осмотрите его завтра.
Затем господин Орис вошел в полицейское отделение, прошел по коридору, в котором царили тусклое освещение, пустота и беспорядок. Начальник полиции отпер обитую черной кожей дверь кабинета, вошел и уселся за стол, на который из окна лился уличный фонарный свет. Первым на доклад явился из соседней двери секретарь.