Она улыбнулась.
— Не грусти, — сказала мадам. — Помогай людям, они несчастны. Я должна тебе открыть… я не любила твоего отца. Он взял меня из низкой выгоды. На ложе своей болезни, — медленно продолжала умирающая, — я поняла одну простую вещь. Мало не причинять зла — надо ему противостоять. Но как? Не смиренным терпением, нет! Кому освещает путь бессильная, презираемая и попираемая доброта? Надо, чтобы она наконец обнажила меч. — Она вздохнула и добавила с трудом: — Как тяжелы эти четки!
Из последних сил она потянула за нить — четки распались и покатились по одеялу.
Похоронив мать, Бернар собрался в путь и вышел из замка. Его ожидали в дубовой аллее. Рене держал за поводья двух коней: он отпросился, чтобы похоронить мадам и проводить воспитанника.
Рядом с ним стояла его жена. Марго плакала. Но лицо Рене не отражало никаких чувств.
— Это честно добыто мечом, — сказал он, передавая Бернару поводья и тяжелый кошелек. — Конь сыт и отдохнул. Дорога будет легка.
— Я верну вам это, Рене, — сказал Бернар. — Что говорил отец?
— Он засмеялся и сказал: «Всему свое время. Есть время гневных порывов и скитаний, время любви и время зрелого раздумья. Двери дома Одиго для мальчика всегда открыты. Но если он не вернется через пять лет, я сам введу Туанетту в дом своей женой».
— А твой совет мне, Рене?
— Что скажу я, простой солдат? Охотник идет в леса, рыбак ждет доброго ветра, дворянину — конь, меч и дорога. Служи честно тому, кто за это платит. Я любил тебя, мальчик, хотя ты и чудной. Прощай!
Бернар хотел сесть на коня. Но толстая Марго кинулась к нему и обняла.
— Милый сыночек мой! Сиротка! — причитала она по-крестьянски. — Такой славный, такой добрый и простой — о, как тебе тяжело!
И Бернар выпустил поводья и горько, не стыдясь, плакал в ее клетчатый передник.
7
8
— Не грусти, — сказала мадам. — Помогай людям, они несчастны. Я должна тебе открыть… я не любила твоего отца. Он взял меня из низкой выгоды. На ложе своей болезни, — медленно продолжала умирающая, — я поняла одну простую вещь. Мало не причинять зла — надо ему противостоять. Но как? Не смиренным терпением, нет! Кому освещает путь бессильная, презираемая и попираемая доброта? Надо, чтобы она наконец обнажила меч. — Она вздохнула и добавила с трудом: — Как тяжелы эти четки!
Из последних сил она потянула за нить — четки распались и покатились по одеялу.
Похоронив мать, Бернар собрался в путь и вышел из замка. Его ожидали в дубовой аллее. Рене держал за поводья двух коней: он отпросился, чтобы похоронить мадам и проводить воспитанника.
Рядом с ним стояла его жена. Марго плакала. Но лицо Рене не отражало никаких чувств.
— Это честно добыто мечом, — сказал он, передавая Бернару поводья и тяжелый кошелек. — Конь сыт и отдохнул. Дорога будет легка.
— Я верну вам это, Рене, — сказал Бернар. — Что говорил отец?
— Он засмеялся и сказал: «Всему свое время. Есть время гневных порывов и скитаний, время любви и время зрелого раздумья. Двери дома Одиго для мальчика всегда открыты. Но если он не вернется через пять лет, я сам введу Туанетту в дом своей женой».
— А твой совет мне, Рене?
— Что скажу я, простой солдат? Охотник идет в леса, рыбак ждет доброго ветра, дворянину — конь, меч и дорога. Служи честно тому, кто за это платит. Я любил тебя, мальчик, хотя ты и чудной. Прощай!
Бернар хотел сесть на коня. Но толстая Марго кинулась к нему и обняла.
— Милый сыночек мой! Сиротка! — причитала она по-крестьянски. — Такой славный, такой добрый и простой — о, как тебе тяжело!
И Бернар выпустил поводья и горько, не стыдясь, плакал в ее клетчатый передник.
7
Прошло ровно десять лет. Ибо как раз столько проходит во всех полезных, поучительных и достойных внимания сказаниях.
К пристани причалила потрепанная ураганами Атлантики бригантина с грузом сахара, корицы и табака. Загрохотала якорная цепь. Капитан-голландец объяснял пассажиру из Лондона, как важно ему набрать здоровых матросов, а в городе, он слышал, свирепствуют оспа и голодные бунты.
На берегу появилась портовая стража и таможенники. Сержант выкрикивал:
— Именем христианнейшего короля! Кто ступит на землю Франции, тому надлежит предъявить багаж и бумаги! Есть ли на корабле испанцы и прочие враги нашего короля?
— Нет, — отвечали ему. — Все верные слуги его величества.
— Есть ли больные болезнью, именуемой черной порчей?
— Все на корабле здоровы, слава Иисусу.
— Тогда приготовьте, благородные дамы и щедрые кавалеры, багаж к осмотру!
По сходням спустились немногие пассажиры: толстая португалка, офицер его величества, траппер из Америки и деловой человек из Лондона. Последними сошли иезуит и два монаха. Монахи, крестясь, прошествовали мимо стражи, офицер лишь закрутил ус, развязали кошельки только дама, траппер и лондонец. Сержанты и таможенные бегло проверили багаж, благодаря за щедрость.
Когда прибывшие стали подниматься от пристани вверх, они услышали ропот многих голосов и жесткие выкрики команд. Наверху, выплясывая задом, появилась черная кобыла, на которой восседал офицер. Он закричал:
— Кому дорога жизнь, не спеши в квартал Сен-Филибер!
Португалка испуганно залопотала, монахи забормотали молитвы, а лондонец встревоженно спросил траппера по-английски, что это значит. Похожий на индейца траппер, улыбаясь, ответил на том же языке:
— Вероятно, бунт, сэр. Частое явление во Франции.
— Имя ваше я запамятовал, мистер?
— Роберт Одэй, сэр, к вашим услугам.
— Вы бывали во Франции?
— Приходилось. Я вел дела с пушниной, сэр.
При общем замешательстве и тревоге все почему-то обратились к трапперу.
«Сын мой, что же вы нам посоветуете?» — по-французски спросил иезуит. Траппер понял и ответил тоже по-французски, что лучше всего пересидеть где-нибудь в таверне.
«Берег надежды» принял путешественников. Это была заурядная портовая харчевня, притон моряков и тех, кто промышляет в прибрежной полосе лодочным перевозом, ловлей рыбы, корабельным делом и контрабандой. Полутемное прокуренное помещение было совершенно пусто. Четверть его занимал камин из прокопченных валунов, в котором пылали смолистые плахи, на решетке жарилась рыба и ворчали в горшочках пахучие супы. Хозяин, низенький крепыш, весь рассиялся улыбками: заполучить в такое время партию гостей — не пустяк! Казалось, у него не пара рук, а десять: гости еще устраивались за длинным столом, а уже перед каждым выросли бутылка и миска с куском камбалы.
У самого окна, возле двери, приткнулся столик, этот уголок заняли траппер и лондонец. Подлетев к ним с бутылками, хозяин доверительно шепнул:
— Я — тоже мятежник, сеньоры. Пять су с каждого ливра выручки… Пресвятая дева, этот налог меня разорил!
— Вы так спокойны, — заметил, обращаясь к трапперу, офицер, — а я готов богохульствовать. Человека с моим именем, представьте, запихнуть в эту глушь из-за дуэли…
Ропот на улице продолжался. Прогремел залп. Мимо окон во весь опор проскакал кавалерийский отряд. Донесся одинокий крик. Путешественники озабоченно переглядывались. Деловой человек из Англии о чем-то думал, поглядывая на бродягу, — тот с величайшим хладнокровием тянул вино. Наконец коммерсант вполголоса обратился к соседу
— Тревожное время… Могу ли быть с вами откровенным?
— Прошу вас, — учтиво сказал траппер, ставя стакан.
— Вы не англичанин.
— Может быть, — улыбнулся тот.
— И не американец: для этого вы слишком воспитанны.
Разговор шел по-английски Остальные уныло молчали, следя за игрой огня.
— Я провел в Америке три года, — объяснил траппер.
— Воевали с французами?
— Нет, торговал. И с белыми, и с индейцами.
— Выгодно?
На смуглом лице лесного бродяги опять блеснула улыбка.
— Увы, сэр, не очень…
— И видно, что вы не коммерсант. Пожалуй, скорее военный.
— До этого я действительно семь лет носил офицерскую портупею. Был в Голландии, в Испании…
— И тоже без особого барыша?
— Как видите. Война — это занятие не по мне. За семь лет она мне осточертела до крайности, ну, я и сбежал от нее в Новый Свет.
— Вот как. Значит, вы дезертир. А вы не боитесь, что я…
— Нет, потому что и вы не тот, за кого себя выдаете, — мягко сказал собеседник. — Вы не англичанин. Вы француз: это заметно по вашему выговору. Скажу больше: вы…
— Тссс! — перебил купец, оглянувшись.
— …для чего-то рискуете. Что привело вас сюда?
Вместо ответа лондонец пристально всмотрелся в собеседника. На корабле трапперу уделяли не больше внимания, чем резной фигуре под бушпритом; составляя ей компанию, этот чудак одиноко стоял на носу судна с лицом, постоянно обращенным в сторону Франции. Его одежда смешила каждого, кто не бывал на американском континенте: охотничья куртка с вышивкой из крашеных игл дикобраза, брюки оленьей кожи, бобровая шапка, мокасины… Но купец теперь видел не наряд, а человека.
Перед ним в безмятежной и вольной позе сидел рослый молодец лет двадцати шести. Как у всех морских и лесных бродяг, его загорелое лицо было иссушено почти до кости лишениями и всеми ветрами Нового Света, энергичные черты имели общую для людей этого типа складку волевой решимости. Но глаза… в них купец увидел нечто необычное. Полуприкрытые тяжелыми веками, они были полны раздумья. Мягкий свет иронической и грустной мысли ложился от них на все лицо, снимая с облика бродяги отпугивающую суровость. «Ему можно довериться, — вдруг решил лондонец. — Во всем… кроме дел коммерческих».
— Что меня привело сюда? — повторил купец. — Дела. И… о, конечно, вам знакомы тоска по родине! Я богат, имею дом в Норфолькском графстве. А здесь моих предков когда-то убили за то, что они гугеноты и не пожелали сменить веру.
— Но и гугеноты в долгу не оставались, — заметил его собеседник.
— Какова же тогда ваша собственная вера, друг?
Авантюрист опустил глаза и задумался.
— Индейцы прозвали меня Смотрящий на Солнце Сокол. Это потому, что, по их мнению, сокол всегда летит в сторону солнца. Моя вера, как солнце, светит всем и никого не теснит. Она как тенистое дерево, как вода в Онтарио — для всех.
— О, вы язычник! И дворянин. Бывали ли вы при дворе?
— Недолго. На большом приеме у короля, при утреннем туалете, я побывал еще провинциалом, и меня поразило, что король сидит раздетый, а два знатнейших дворянина благоговейно подают ему нижнюю рубашку: один за правый рукав, другой за левый.
— Да, это странности великой эпохи, — заметил коммерсант.
— Великой? А народ гол. Какое ему дело до величия, если у него нет рубашки?
Гугенот вежливо помолчал. Потом сказал:
— Простите, но если б, положим, его осенил дух истинного божества…
— Ничего истиннее голода я пока не знаю, — возразил бывший траппер. — В наше время, сэр, бог ополчился на человека: голод, эпидемии, войны… Есть, правда, крепкие люди, они могли бы все преодолеть. Но они стоят лишь за себя. В этом несчастье.
— Увы! — вздохнул лондонец. — Если бы сильные захотели…
— Без скромности, я один из них, — продолжал рассказчик. — Сложение у меня, как видите, не хрупкое, зрение и нервы как у рыси. Но создан я так, что для себя и пальцем не пошевелю.
— А честь? — изумился его собеседник. — А достаток под старость? Наконец, слава воителя господня…
— Меня вдохновляет лишь противоборство чужой беде, — был холодный ответ. Ленивым и точным движением говоривший подлил вина коммерсанту и себе. — Мне с детства хотелось заставить неотвратимые силы зла считаться с собой как с равной силой, только обратно направленной. Схватить руку, занесенную убийцей. Поворотом весла направить лодку к утопающему, бросить к ногам голодного дичь… разве такая игра не увлекательней скороспелой карьеры или мирной кончины на мешке с деньгами?
— Но вы так и не объяснили… — напомнил купец.
— Так вот, скитаясь по американскому континенту, я убедился, что сквоттеры Новой Англии живут куда лучше моих соотечественников, здешних крестьян. Меня и потянуло на родину — помочь землякам. Вот и все.
— Мы еще вернемся к этому разговору, — помолчав, значительно сказал гугенот. — Я имею вам предложить нечто более достойное. Скажите, где вас можно разыскать и как…
Разговор был прерван — не шумом, а тишиной, необычной для портовой улицы, полной угрозы, как последние мгновенья перед залпом. Монахи забормотали молитвы. Все услышали отдаленный рокот барабанов.
— Канальи, они идут сюда, — пробормотал офицер.
Мимо постоялого двора и таверны шествовала толпа. Сквозь грохот барабанов донеслись стук сотен башмаков, говор — все разноголосые шумы человеческого прибоя. Толпа теперь шла мимо окон таверны, уверенная в своей силе и грозная.
— Прошли, — сказали оба монаха и благодарственно сложили ладони. В ту же секунду дверь широко распахнулась, и следом за длинным ружейным стволом явились трое — дикого вида, с головами, обвязанными цветными платками. Двое держали мушкет и аркебузу. Третий был вооружен только палашом. Этот был высок, бледен, держался как вожак, меж бровей его застыла глубокая складка гнева. Он медленно обвел всех взглядом.
— Попы! — сказал он со смехом. — А, вот и офицер!
Тот медленно приподнялся. Повстанцы подошли к нему вплотную.
— А ну, протяни белые ручки, сеньор лейтенант, — сказал вожак. — Веревку, Шарль!
— Я не лейтенант, — с достоинством сказал офицер. — Я капитан королевских войск с патентом на…
— Плевать нам на твои патенты. Ты — сторожевой пес этих проклятых интендантов, и ты сейчас у меня получишь. Эй, целься!
Вздох ужаса пронесся по таверне.
— Они не выстрелят, Клод, — раздался спокойный голос от окна. — Из курка мушкета выпал кремень — вот он. А фитиль аркебузы чадил у моего носа, и я его затушил. Зачем же целиться понапрасну?
— Кой там черт!.. — прорычал вожак, которого назвали по имени, и бросил руку на рукоять палаша.
— Оставь его в ножнах, — дружески посоветовал тот же голос, — не то на вас опрокинется этот стол и придется подбирать черепки от посуды.
Тяжелый дубовый стол и в самом деле качнулся. Повстанцы оторопело опустили оружие. Человек, говоривший с вожаком, встал и, неспешно обойдя стол, подошел к нему вплотную. Тот попятился:
— Дьявол тебя побери, ты воскрес?
— Я даже еще не похоронен, — был серьезный ответ. — Эй, Хозяин, вина на всех! Положите оружие, ребята: здесь мирные путешественники, все только что с корабля.
— Это надо еще посмотреть, — нахмурился Клод. — Далека ли нынче твоя дорога, сеньор Огородное Чучело?
— До замка, ты знаешь, три лье.
— Слушай, а ты не ходи в замок, — сказал Клод, выпив вина.
— Почему?
— Сказано — не ходи! А впрочем, твое дело. Передай в Шамборе привет Жаку Бернье. Скажи ему так: «Длинное весло, красная куртка и плеть — это все позади. Ткач ждет вестей от дядюшки». Запомнишь?
— Постараюсь. Ты ничего не слышал о моем отце?
Ткач потемнел и сплюнул.
— Нашел кого спрашивать! — гаркнул он. — Его светлости нет в замке: он изволит где-то судить нашего брата. Будь виллан из стали, а рыцарь из соломы, все равно присудят дворянину — вот как говорили в старину! Уноси ноги, сеньор, пока тебя не повесили вместо батюшки!
Повстанцы вышли. Офицер почтительно обратился к тому, кто его спас:
— Я обязан вам жизнью, мсье. Позвольте узнать ваше имя и планы на будущее. Вы, конечно, военный?
Усмехнувшись, неизвестный пожал широкими плечами и встал. Куда делись ленивое безучастие, вялость?
— Военный? О нет, мсье, я заключил со всеми нациями мир на все времена! Мои планы? Сеять хлеб и растить виноград. Никаких войн, никакого оружия! А зовут меня по-здешнему Бернар Одиго де Шамбор, к вашим услугам. Счастливого пути, мсье и мадам!
Его проводили глубокими поклонами.
К пристани причалила потрепанная ураганами Атлантики бригантина с грузом сахара, корицы и табака. Загрохотала якорная цепь. Капитан-голландец объяснял пассажиру из Лондона, как важно ему набрать здоровых матросов, а в городе, он слышал, свирепствуют оспа и голодные бунты.
На берегу появилась портовая стража и таможенники. Сержант выкрикивал:
— Именем христианнейшего короля! Кто ступит на землю Франции, тому надлежит предъявить багаж и бумаги! Есть ли на корабле испанцы и прочие враги нашего короля?
— Нет, — отвечали ему. — Все верные слуги его величества.
— Есть ли больные болезнью, именуемой черной порчей?
— Все на корабле здоровы, слава Иисусу.
— Тогда приготовьте, благородные дамы и щедрые кавалеры, багаж к осмотру!
По сходням спустились немногие пассажиры: толстая португалка, офицер его величества, траппер из Америки и деловой человек из Лондона. Последними сошли иезуит и два монаха. Монахи, крестясь, прошествовали мимо стражи, офицер лишь закрутил ус, развязали кошельки только дама, траппер и лондонец. Сержанты и таможенные бегло проверили багаж, благодаря за щедрость.
Когда прибывшие стали подниматься от пристани вверх, они услышали ропот многих голосов и жесткие выкрики команд. Наверху, выплясывая задом, появилась черная кобыла, на которой восседал офицер. Он закричал:
— Кому дорога жизнь, не спеши в квартал Сен-Филибер!
Португалка испуганно залопотала, монахи забормотали молитвы, а лондонец встревоженно спросил траппера по-английски, что это значит. Похожий на индейца траппер, улыбаясь, ответил на том же языке:
— Вероятно, бунт, сэр. Частое явление во Франции.
— Имя ваше я запамятовал, мистер?
— Роберт Одэй, сэр, к вашим услугам.
— Вы бывали во Франции?
— Приходилось. Я вел дела с пушниной, сэр.
При общем замешательстве и тревоге все почему-то обратились к трапперу.
«Сын мой, что же вы нам посоветуете?» — по-французски спросил иезуит. Траппер понял и ответил тоже по-французски, что лучше всего пересидеть где-нибудь в таверне.
«Берег надежды» принял путешественников. Это была заурядная портовая харчевня, притон моряков и тех, кто промышляет в прибрежной полосе лодочным перевозом, ловлей рыбы, корабельным делом и контрабандой. Полутемное прокуренное помещение было совершенно пусто. Четверть его занимал камин из прокопченных валунов, в котором пылали смолистые плахи, на решетке жарилась рыба и ворчали в горшочках пахучие супы. Хозяин, низенький крепыш, весь рассиялся улыбками: заполучить в такое время партию гостей — не пустяк! Казалось, у него не пара рук, а десять: гости еще устраивались за длинным столом, а уже перед каждым выросли бутылка и миска с куском камбалы.
У самого окна, возле двери, приткнулся столик, этот уголок заняли траппер и лондонец. Подлетев к ним с бутылками, хозяин доверительно шепнул:
— Я — тоже мятежник, сеньоры. Пять су с каждого ливра выручки… Пресвятая дева, этот налог меня разорил!
— Вы так спокойны, — заметил, обращаясь к трапперу, офицер, — а я готов богохульствовать. Человека с моим именем, представьте, запихнуть в эту глушь из-за дуэли…
Ропот на улице продолжался. Прогремел залп. Мимо окон во весь опор проскакал кавалерийский отряд. Донесся одинокий крик. Путешественники озабоченно переглядывались. Деловой человек из Англии о чем-то думал, поглядывая на бродягу, — тот с величайшим хладнокровием тянул вино. Наконец коммерсант вполголоса обратился к соседу
— Тревожное время… Могу ли быть с вами откровенным?
— Прошу вас, — учтиво сказал траппер, ставя стакан.
— Вы не англичанин.
— Может быть, — улыбнулся тот.
— И не американец: для этого вы слишком воспитанны.
Разговор шел по-английски Остальные уныло молчали, следя за игрой огня.
— Я провел в Америке три года, — объяснил траппер.
— Воевали с французами?
— Нет, торговал. И с белыми, и с индейцами.
— Выгодно?
На смуглом лице лесного бродяги опять блеснула улыбка.
— Увы, сэр, не очень…
— И видно, что вы не коммерсант. Пожалуй, скорее военный.
— До этого я действительно семь лет носил офицерскую портупею. Был в Голландии, в Испании…
— И тоже без особого барыша?
— Как видите. Война — это занятие не по мне. За семь лет она мне осточертела до крайности, ну, я и сбежал от нее в Новый Свет.
— Вот как. Значит, вы дезертир. А вы не боитесь, что я…
— Нет, потому что и вы не тот, за кого себя выдаете, — мягко сказал собеседник. — Вы не англичанин. Вы француз: это заметно по вашему выговору. Скажу больше: вы…
— Тссс! — перебил купец, оглянувшись.
— …для чего-то рискуете. Что привело вас сюда?
Вместо ответа лондонец пристально всмотрелся в собеседника. На корабле трапперу уделяли не больше внимания, чем резной фигуре под бушпритом; составляя ей компанию, этот чудак одиноко стоял на носу судна с лицом, постоянно обращенным в сторону Франции. Его одежда смешила каждого, кто не бывал на американском континенте: охотничья куртка с вышивкой из крашеных игл дикобраза, брюки оленьей кожи, бобровая шапка, мокасины… Но купец теперь видел не наряд, а человека.
Перед ним в безмятежной и вольной позе сидел рослый молодец лет двадцати шести. Как у всех морских и лесных бродяг, его загорелое лицо было иссушено почти до кости лишениями и всеми ветрами Нового Света, энергичные черты имели общую для людей этого типа складку волевой решимости. Но глаза… в них купец увидел нечто необычное. Полуприкрытые тяжелыми веками, они были полны раздумья. Мягкий свет иронической и грустной мысли ложился от них на все лицо, снимая с облика бродяги отпугивающую суровость. «Ему можно довериться, — вдруг решил лондонец. — Во всем… кроме дел коммерческих».
— Что меня привело сюда? — повторил купец. — Дела. И… о, конечно, вам знакомы тоска по родине! Я богат, имею дом в Норфолькском графстве. А здесь моих предков когда-то убили за то, что они гугеноты и не пожелали сменить веру.
— Но и гугеноты в долгу не оставались, — заметил его собеседник.
— Какова же тогда ваша собственная вера, друг?
Авантюрист опустил глаза и задумался.
— Индейцы прозвали меня Смотрящий на Солнце Сокол. Это потому, что, по их мнению, сокол всегда летит в сторону солнца. Моя вера, как солнце, светит всем и никого не теснит. Она как тенистое дерево, как вода в Онтарио — для всех.
— О, вы язычник! И дворянин. Бывали ли вы при дворе?
— Недолго. На большом приеме у короля, при утреннем туалете, я побывал еще провинциалом, и меня поразило, что король сидит раздетый, а два знатнейших дворянина благоговейно подают ему нижнюю рубашку: один за правый рукав, другой за левый.
— Да, это странности великой эпохи, — заметил коммерсант.
— Великой? А народ гол. Какое ему дело до величия, если у него нет рубашки?
Гугенот вежливо помолчал. Потом сказал:
— Простите, но если б, положим, его осенил дух истинного божества…
— Ничего истиннее голода я пока не знаю, — возразил бывший траппер. — В наше время, сэр, бог ополчился на человека: голод, эпидемии, войны… Есть, правда, крепкие люди, они могли бы все преодолеть. Но они стоят лишь за себя. В этом несчастье.
— Увы! — вздохнул лондонец. — Если бы сильные захотели…
— Без скромности, я один из них, — продолжал рассказчик. — Сложение у меня, как видите, не хрупкое, зрение и нервы как у рыси. Но создан я так, что для себя и пальцем не пошевелю.
— А честь? — изумился его собеседник. — А достаток под старость? Наконец, слава воителя господня…
— Меня вдохновляет лишь противоборство чужой беде, — был холодный ответ. Ленивым и точным движением говоривший подлил вина коммерсанту и себе. — Мне с детства хотелось заставить неотвратимые силы зла считаться с собой как с равной силой, только обратно направленной. Схватить руку, занесенную убийцей. Поворотом весла направить лодку к утопающему, бросить к ногам голодного дичь… разве такая игра не увлекательней скороспелой карьеры или мирной кончины на мешке с деньгами?
— Но вы так и не объяснили… — напомнил купец.
— Так вот, скитаясь по американскому континенту, я убедился, что сквоттеры Новой Англии живут куда лучше моих соотечественников, здешних крестьян. Меня и потянуло на родину — помочь землякам. Вот и все.
— Мы еще вернемся к этому разговору, — помолчав, значительно сказал гугенот. — Я имею вам предложить нечто более достойное. Скажите, где вас можно разыскать и как…
Разговор был прерван — не шумом, а тишиной, необычной для портовой улицы, полной угрозы, как последние мгновенья перед залпом. Монахи забормотали молитвы. Все услышали отдаленный рокот барабанов.
— Канальи, они идут сюда, — пробормотал офицер.
Мимо постоялого двора и таверны шествовала толпа. Сквозь грохот барабанов донеслись стук сотен башмаков, говор — все разноголосые шумы человеческого прибоя. Толпа теперь шла мимо окон таверны, уверенная в своей силе и грозная.
— Прошли, — сказали оба монаха и благодарственно сложили ладони. В ту же секунду дверь широко распахнулась, и следом за длинным ружейным стволом явились трое — дикого вида, с головами, обвязанными цветными платками. Двое держали мушкет и аркебузу. Третий был вооружен только палашом. Этот был высок, бледен, держался как вожак, меж бровей его застыла глубокая складка гнева. Он медленно обвел всех взглядом.
— Попы! — сказал он со смехом. — А, вот и офицер!
Тот медленно приподнялся. Повстанцы подошли к нему вплотную.
— А ну, протяни белые ручки, сеньор лейтенант, — сказал вожак. — Веревку, Шарль!
— Я не лейтенант, — с достоинством сказал офицер. — Я капитан королевских войск с патентом на…
— Плевать нам на твои патенты. Ты — сторожевой пес этих проклятых интендантов, и ты сейчас у меня получишь. Эй, целься!
Вздох ужаса пронесся по таверне.
— Они не выстрелят, Клод, — раздался спокойный голос от окна. — Из курка мушкета выпал кремень — вот он. А фитиль аркебузы чадил у моего носа, и я его затушил. Зачем же целиться понапрасну?
— Кой там черт!.. — прорычал вожак, которого назвали по имени, и бросил руку на рукоять палаша.
— Оставь его в ножнах, — дружески посоветовал тот же голос, — не то на вас опрокинется этот стол и придется подбирать черепки от посуды.
Тяжелый дубовый стол и в самом деле качнулся. Повстанцы оторопело опустили оружие. Человек, говоривший с вожаком, встал и, неспешно обойдя стол, подошел к нему вплотную. Тот попятился:
— Дьявол тебя побери, ты воскрес?
— Я даже еще не похоронен, — был серьезный ответ. — Эй, Хозяин, вина на всех! Положите оружие, ребята: здесь мирные путешественники, все только что с корабля.
— Это надо еще посмотреть, — нахмурился Клод. — Далека ли нынче твоя дорога, сеньор Огородное Чучело?
— До замка, ты знаешь, три лье.
— Слушай, а ты не ходи в замок, — сказал Клод, выпив вина.
— Почему?
— Сказано — не ходи! А впрочем, твое дело. Передай в Шамборе привет Жаку Бернье. Скажи ему так: «Длинное весло, красная куртка и плеть — это все позади. Ткач ждет вестей от дядюшки». Запомнишь?
— Постараюсь. Ты ничего не слышал о моем отце?
Ткач потемнел и сплюнул.
— Нашел кого спрашивать! — гаркнул он. — Его светлости нет в замке: он изволит где-то судить нашего брата. Будь виллан из стали, а рыцарь из соломы, все равно присудят дворянину — вот как говорили в старину! Уноси ноги, сеньор, пока тебя не повесили вместо батюшки!
Повстанцы вышли. Офицер почтительно обратился к тому, кто его спас:
— Я обязан вам жизнью, мсье. Позвольте узнать ваше имя и планы на будущее. Вы, конечно, военный?
Усмехнувшись, неизвестный пожал широкими плечами и встал. Куда делись ленивое безучастие, вялость?
— Военный? О нет, мсье, я заключил со всеми нациями мир на все времена! Мои планы? Сеять хлеб и растить виноград. Никаких войн, никакого оружия! А зовут меня по-здешнему Бернар Одиго де Шамбор, к вашим услугам. Счастливого пути, мсье и мадам!
Его проводили глубокими поклонами.
8
Широким и легким шагом двигался путник по дороге, и глаза его сияли. Дорога была чудесна! Чудесен был воздух Франции, напоенный запахами свежей травы, нагретой земли, дымами из труб. Белые паруса на горизонте — это не вечно: они уплывают; юность же остается там, где твердая земля, где старый двор, поросший травой, где неподвижная тень ветвей над замшелым колодцем, где древнее молчание в зарослях лопуха. Корабли приходят и уходят — родина остается.
А за спиной идущего по дороге, за дамбой, у старой пристани, под тяжелым слоем морской воды покоится старый якорь. Медленно колышутся вокруг него гибкие водоросли, молчание зеленого полумрака хранит тайну Надежды. И чудится, будто соленое дыхание океанских глубин доносится сюда, на белую дорогу, и вместе с каплями влаги на губах остается чуть слышный привкус железа.
…Что это? Одиго не верил своим глазам. Ферма была пуста. У крыльца выросла такая трава, что закрыла вход. «Странно, — подумал путник. — А, вот и обжитое хозяйство».
Из гущи зелени возникла бесформенная груда, нечто вроде стога сена с нависшим низко над землей козырьком крыши. Где-то хрюкнула свинья. Бернар потянул на себя дверь, нижняя половина ее была заперта, как заведено в сельских местностях Франции, а верхняя со скрипом отошла. Сперва ему показалось, что он вошел в хлев — таким кислым ароматом повеяло изнутри. Кто-то пошевелился в углу хижины, шурша соломой, встал и отпер дверь. Бернар отступил в ужасе: перед ним стояла косматая ведьма в рубище, с красными язвами на изможденном лице.
— Добрая женщина, что с вами?
— Оспа, — хрипло сказала ведьма. — Заразитесь, ступайте прочь…
Она вернулась на свое ложе. Бернар побрел дальше. «Должен же я оказать ей помощь, — думал он. — И сам напиться».
Следующая ферма была опять пуста. Зато на соседней откликнулась собака, она вяло тявкнула, и Бернар с изумлением увидел на шее пса веревку с привязанным чурбаном.
— Да что это творится! — сердито сказал он. — Кто это мучит бедное животное? Эй, хозяева!
Дверь дома открылась. Оттуда вышла женщина с прялкой в руке. Испуганно присев, она сказала:
— Прощенья просим, мсье, хозяин в поле…
— Кто привязал чурбан?
— Ах, милый господин, мы и сами не рады, да что делать. Сеньоры, значит, не велят, чтобы пес за дичью бегал, вот и привязали, извините…
— Отвяжи!
— Не смею: господа не велят, ваша милость.
— Я сам здесь господин. Отвяжи сейчас же, при мне, и напои ее, не то взбесится. Мне тоже принеси попить.
Бернар вошел за хозяйкой в дом, уселся на скамью и осмотрелся. «Индейцы — и те живут лучше», — подумал он. Пол в доме был земляной, краснели угли в жаровне; в углу, за какой-то подстилкой для спанья, он увидел коровью морду и стойло, а к ножке стола был привязан тощий петух. Но у хозяйки был чистый передник, приятное лицо и бойкие черные глаза смышленой простолюдинки.
— Не бойся меня, — сказал Бернар, напившись, — можешь сесть. Так объясни же хорошенько, что за дичь и кто твои господа.
— Дичь известно какая: кролики, да козы, да голуби, а есть еще и пушной зверь. Расплодилась видимо-невидимо для господской потехи, и не тронь ее — боже упаси! Всей деревней посевы караулим, ночей не спим, в барабаны дубасим, тем и живы еще…
Бернар не мог сдержаться.
— А вы постреляли бы дичь, — сказал он с гневом. — Взяли бы и истребили ее всю!
Женщина в изумлении уставилась на него.
— Господскую-то дичь?
— И господ с ней заодно, — вырвалось у Бернара. — Или во Франции разучились стрелять?
Женщина в страхе перекрестилась.
— Владычица дева пресвятая! Господа наши Оливье меня за такие речи… Да вы кто сами-то будете?
Но Бернар в бешенстве выскочил из хижины и зашагал по дороге. Господа — Оливье! А что же отец его, благородный граф? Что творится в его, Бернара, родовом поместье?
Гневу его не суждено было утихнуть. Он шел полями пшеницы — она была высока, подходило время жатвы, — и думал, что урожай в этом году будет хорош, а с арендаторов и испольщиков надо взять поменьше, чтобы оправились, отъелись, отстроились после такого разорения. Тут до слуха его донесся конский топот, и из леса вылетела веселая кавалькада охотников с охотницей во главе. Солнце ослепительно сверкало на их оружии и закинутых за спину медных рожках.
«Новые господа», — с яростью подумал Одиго. Кавалькада сперва неслась по проселочной дороге, потом, свернув, взяла напрямик — по спелым хлебам. Лошадиные головы, всадники и крупы замелькали в пшенице, и за ними оставался широкий след: бледной полосой под копытами ложились примятые, растоптанные колосья.
— Ну, погодите же, — бормотал одинокий путник на дороге, сжимая кулаки. — Есть еще добрая французская кровь, которую вы не успели выпустить из жил, осквернители несчастной Франции!
Как все трусы, Оливье были глубоко убеждены в своей отваге. Они любили сыпать вызовами и угрозами, их хватало и на то, чтобы из засады кучей кинуться на проезжих. Но тут перед ними стоял подлинный мужчина — это они почувствовали сразу. Он стоял посреди их двора, в их замке, стоял в свободной хозяйской позе, слегка подбоченясь, и громовым голосом осыпал их бранью и угрозами. Он требовал, чтобы они немедля убирались вон из замка. Ветер чуть шевелил бахрому на его широченных плечах, брюках и мокасинах, вся его фигура, мускулистая и подтянутая, выражала в движениях ту естественную свободу, в которой таится легкость звериного прыжка. И они не знали, что им делать.
— Я вижу, во Франции развелась особая порода грызунов, — гремел он четырем всадникам прямо в лицо, — титулованных! Что ж, придется придумать новые капканы!
Наконец Антуанетта, жена его отца, все еще сидя в седле, сказала братьям:
— Мужчины, вас оскорбляют. Разве вы не слышите?
Братья переглянулись с таким видом, точно не были в этом уверены.
— Трусы, — сказала Антуанетта сквозь стиснутые зубы. — Он же один. При вас оружие.
Только тогда братья обратили внимание на ту странность, что незнакомец-то безоружен. Младший оказался решительней: с седла метнул в Одиго охотничий дротик. Тот слегка отклонился, не сходя с места, как будто в него запустили камешком. Дротик вонзился в землю.
— Убейте его, — сказала Антуанетта, стараясь освободиться от неопределенного страха. — Пронзите его, ну! Нет, пусть его свяжут слуги. Эй, слуги!
И, спрыгнув с коня, она подтолкнула слуг. Лишь теперь неизвестный убедился: среди обступающей его челяди ни одного знакомого лица! На всех куртках — герб Оливье! Правая рука Одиго потянулась к бедру и вытащила из-за пояса маленький, странной формы молоточек с обушком и острым лезвием. Все тотчас же шарахнулись. Будь у врага пистолет — но страшное оружие неизвестного назначения, наверное, отравленное…
Нет, ничего не произошло. Мужчина с печальной полуулыбкой поглядел на топорик и убрал его. Потом спять заговорил, странно произнося французские слова.
— Гостеприимно встретила меня Франция! Брошенные фермы, оспа, собаки с чурбаками… Бездельники топчут хлеб, а мужики прячутся, как кролики. Нет, кроликам, я вижу, живется куда привольней. Отчего это издали все кажется таким прекрасным?
Никто ничего не понял. «Он сумасшедший», — пробормотала Антуанетта.
Мужчина быстро к ней обернулся и сделал учтивый поклон.
— Вы правы, сударыня, — сказал он с грустной улыбкой, — разумным меня не назовешь. Да, годы, проведенные в лесах… Лучше было оставаться там! Извините. Представлюсь: Одиго. Бернар Одиго.
Лицо Антуанетты выразило безмолвное «ах!». Но ее голова работала куда быстрей, чем мозги ее братьев.
— Отлично, — сказала она, — это очень кстати. — Она повернулась к братьям, и голос ее звякнул сталью. — Сеньоры, вы слышите? Перед вами дезертир из королевской армии, тот, кого три года разыскивают как преступника и о ком плачет веревка, — презренный сын славного отца, преступник Одиго!
…Он не сопротивлялся, когда слуги с недобрыми лакейскими усмешками стягивали веревками его плечи. Лицо его приняло по-индейски невозмутимое выражение, с головы упала мохнатая шапка, светлые волосы рассыпались; кто-то подкинул старую шапку ногой, кто-то, мстя за страх, пнул его коленом. Он обернулся и тихо попросил:
— Прошу вас, оставьте мне топорик. Это дар вождя племени оджибвеев — Сидящего Оленя.
Просьба эта была встречена дружным смехом и как бы сорвала с Одиго ореол таинственности. Топорик передавали из рук в руки. Конюх поднес его старшему Оливье, пояснив тоном знатока:
— Опасная штука в руках дикаря, сьер.
Сеньор Якоб повертел в руках странную вещь и почему-то решил:
— Свалите этого дикаря на землю.
Выполнить это оказалось трудно. Опутанный по всему телу веревками, концы которых держали и дергали слуги, Бернар, как дикая кошка, упорно вставал на ноги. Забава понравилась. Слуги, хохоча, поочередно тянули каждый в свою сторону, и пленник падал, но тотчас же вскакивал, пока кто-то не догадался захлестнуть его ноги петлей. Тогда к лежавшему подошел старший брат. С глупой важностью он поставил на грудь пленному ногу:
— Я привел Сидящего Оленя в лежачее положение.
Это вызвало новый взрыв хохота. Младший брат, завидуя такому успеху, долго ходил вокруг пленного и, не придумав ничего, плюнул ему в лицо. Все бросились врассыпную, потому что Одиго вскочил. Измазанный грязью, растрепанный, связанный, он был страшен: лицо его исказилось. Он сказал, глядя в лицо младшему:
— Ты еще молод. Но скоро умрешь.
С такой силой уверенности это было сказано, что у всех пресеклось дыхание. Но конюх свалил пленного ударом кулака, проворчав сквозь зубы:
— И без тебя слишком много господ…
Его поволокли в Черную башню. Антуанетта напутствовала:
— День и ночь охраняйте!
Но, ступив на порог гостиной, она сказала старшему брату:
— Ты знаешь, мне страшно. Что скажет муж?
Туповатое лицо Якоба помрачнело. В ответ он сделал решительный жест рукой, и она его поняла.
А Одиго, как пойманного волка, тащили по земле. Его меховая куртка изодралась, обнажились смуглые плечи, волосы сбились бесформенными комьями. Сперва он что-то выкрикивал, потом умолк. Его швырнули в лодку и через канал перевезли к Черной башне.
Вода в канале омывала ее подножие, был прилив, и дверь оказалась на треть под водой. Когда ее открыли, вода неторопливо двинулась внутрь; Бернара внесли в башню и положили на широкий выступ фундамента. Потом заперли дверь. Конюх остался снаружи в лодке.
Пленный обезумел от ярости, боли и удивления: как могли так обойтись с ним, хозяином этого замка, сыном сьера Одиго? Эта мысль была нестерпима. Оставшись один, он напряженно думал, что бы это значило, пока не восстановил в памяти прошлое и предупреждение ткача.
— Да, они ненавидели меня всегда, — бормотал он. — Еще со времени осады замка. А теперь, когда отец женился на одной из Оливье, я и вовсе стал в их семействе лишним: наследник…
И постепенно до него дошло, что его убьют. Особенно после того, что произошло сегодня. Они его прикончат из одного только страха мести. У них просто нет иного выхода.
Но как только Одиго понял это, он тут же отрекся от мысли, что прибыл к себе на родину, что он у себя дома, и стал тем, чем был, — хладнокровным бродягой, мало отличавшимся от индейцев, с которыми провел три года.
Он обвел глазами круглую поверхность стен — они были сложены из тяжелого местного валуна и внизу, у воды, позеленели от плесени, а вверху закоптели от пожаров. По нижним камням скользили зайчики солнечного света, отражаясь от черной воды, потому что через узкие бойницы проникал свет. Там и сям на разной высоте торчали крюки, служившие когда-то для блоков. От сгоревших второго и третьего этажей уцелела только одна прокопченная балка на самом верху, а над ней синело небо: крыши не было. Пахло сыростью, гарью и тленом. Бернар не раз в детстве бывал в этой башне.
А за спиной идущего по дороге, за дамбой, у старой пристани, под тяжелым слоем морской воды покоится старый якорь. Медленно колышутся вокруг него гибкие водоросли, молчание зеленого полумрака хранит тайну Надежды. И чудится, будто соленое дыхание океанских глубин доносится сюда, на белую дорогу, и вместе с каплями влаги на губах остается чуть слышный привкус железа.
…Что это? Одиго не верил своим глазам. Ферма была пуста. У крыльца выросла такая трава, что закрыла вход. «Странно, — подумал путник. — А, вот и обжитое хозяйство».
Из гущи зелени возникла бесформенная груда, нечто вроде стога сена с нависшим низко над землей козырьком крыши. Где-то хрюкнула свинья. Бернар потянул на себя дверь, нижняя половина ее была заперта, как заведено в сельских местностях Франции, а верхняя со скрипом отошла. Сперва ему показалось, что он вошел в хлев — таким кислым ароматом повеяло изнутри. Кто-то пошевелился в углу хижины, шурша соломой, встал и отпер дверь. Бернар отступил в ужасе: перед ним стояла косматая ведьма в рубище, с красными язвами на изможденном лице.
— Добрая женщина, что с вами?
— Оспа, — хрипло сказала ведьма. — Заразитесь, ступайте прочь…
Она вернулась на свое ложе. Бернар побрел дальше. «Должен же я оказать ей помощь, — думал он. — И сам напиться».
Следующая ферма была опять пуста. Зато на соседней откликнулась собака, она вяло тявкнула, и Бернар с изумлением увидел на шее пса веревку с привязанным чурбаном.
— Да что это творится! — сердито сказал он. — Кто это мучит бедное животное? Эй, хозяева!
Дверь дома открылась. Оттуда вышла женщина с прялкой в руке. Испуганно присев, она сказала:
— Прощенья просим, мсье, хозяин в поле…
— Кто привязал чурбан?
— Ах, милый господин, мы и сами не рады, да что делать. Сеньоры, значит, не велят, чтобы пес за дичью бегал, вот и привязали, извините…
— Отвяжи!
— Не смею: господа не велят, ваша милость.
— Я сам здесь господин. Отвяжи сейчас же, при мне, и напои ее, не то взбесится. Мне тоже принеси попить.
Бернар вошел за хозяйкой в дом, уселся на скамью и осмотрелся. «Индейцы — и те живут лучше», — подумал он. Пол в доме был земляной, краснели угли в жаровне; в углу, за какой-то подстилкой для спанья, он увидел коровью морду и стойло, а к ножке стола был привязан тощий петух. Но у хозяйки был чистый передник, приятное лицо и бойкие черные глаза смышленой простолюдинки.
— Не бойся меня, — сказал Бернар, напившись, — можешь сесть. Так объясни же хорошенько, что за дичь и кто твои господа.
— Дичь известно какая: кролики, да козы, да голуби, а есть еще и пушной зверь. Расплодилась видимо-невидимо для господской потехи, и не тронь ее — боже упаси! Всей деревней посевы караулим, ночей не спим, в барабаны дубасим, тем и живы еще…
Бернар не мог сдержаться.
— А вы постреляли бы дичь, — сказал он с гневом. — Взяли бы и истребили ее всю!
Женщина в изумлении уставилась на него.
— Господскую-то дичь?
— И господ с ней заодно, — вырвалось у Бернара. — Или во Франции разучились стрелять?
Женщина в страхе перекрестилась.
— Владычица дева пресвятая! Господа наши Оливье меня за такие речи… Да вы кто сами-то будете?
Но Бернар в бешенстве выскочил из хижины и зашагал по дороге. Господа — Оливье! А что же отец его, благородный граф? Что творится в его, Бернара, родовом поместье?
Гневу его не суждено было утихнуть. Он шел полями пшеницы — она была высока, подходило время жатвы, — и думал, что урожай в этом году будет хорош, а с арендаторов и испольщиков надо взять поменьше, чтобы оправились, отъелись, отстроились после такого разорения. Тут до слуха его донесся конский топот, и из леса вылетела веселая кавалькада охотников с охотницей во главе. Солнце ослепительно сверкало на их оружии и закинутых за спину медных рожках.
«Новые господа», — с яростью подумал Одиго. Кавалькада сперва неслась по проселочной дороге, потом, свернув, взяла напрямик — по спелым хлебам. Лошадиные головы, всадники и крупы замелькали в пшенице, и за ними оставался широкий след: бледной полосой под копытами ложились примятые, растоптанные колосья.
— Ну, погодите же, — бормотал одинокий путник на дороге, сжимая кулаки. — Есть еще добрая французская кровь, которую вы не успели выпустить из жил, осквернители несчастной Франции!
Как все трусы, Оливье были глубоко убеждены в своей отваге. Они любили сыпать вызовами и угрозами, их хватало и на то, чтобы из засады кучей кинуться на проезжих. Но тут перед ними стоял подлинный мужчина — это они почувствовали сразу. Он стоял посреди их двора, в их замке, стоял в свободной хозяйской позе, слегка подбоченясь, и громовым голосом осыпал их бранью и угрозами. Он требовал, чтобы они немедля убирались вон из замка. Ветер чуть шевелил бахрому на его широченных плечах, брюках и мокасинах, вся его фигура, мускулистая и подтянутая, выражала в движениях ту естественную свободу, в которой таится легкость звериного прыжка. И они не знали, что им делать.
— Я вижу, во Франции развелась особая порода грызунов, — гремел он четырем всадникам прямо в лицо, — титулованных! Что ж, придется придумать новые капканы!
Наконец Антуанетта, жена его отца, все еще сидя в седле, сказала братьям:
— Мужчины, вас оскорбляют. Разве вы не слышите?
Братья переглянулись с таким видом, точно не были в этом уверены.
— Трусы, — сказала Антуанетта сквозь стиснутые зубы. — Он же один. При вас оружие.
Только тогда братья обратили внимание на ту странность, что незнакомец-то безоружен. Младший оказался решительней: с седла метнул в Одиго охотничий дротик. Тот слегка отклонился, не сходя с места, как будто в него запустили камешком. Дротик вонзился в землю.
— Убейте его, — сказала Антуанетта, стараясь освободиться от неопределенного страха. — Пронзите его, ну! Нет, пусть его свяжут слуги. Эй, слуги!
И, спрыгнув с коня, она подтолкнула слуг. Лишь теперь неизвестный убедился: среди обступающей его челяди ни одного знакомого лица! На всех куртках — герб Оливье! Правая рука Одиго потянулась к бедру и вытащила из-за пояса маленький, странной формы молоточек с обушком и острым лезвием. Все тотчас же шарахнулись. Будь у врага пистолет — но страшное оружие неизвестного назначения, наверное, отравленное…
Нет, ничего не произошло. Мужчина с печальной полуулыбкой поглядел на топорик и убрал его. Потом спять заговорил, странно произнося французские слова.
— Гостеприимно встретила меня Франция! Брошенные фермы, оспа, собаки с чурбаками… Бездельники топчут хлеб, а мужики прячутся, как кролики. Нет, кроликам, я вижу, живется куда привольней. Отчего это издали все кажется таким прекрасным?
Никто ничего не понял. «Он сумасшедший», — пробормотала Антуанетта.
Мужчина быстро к ней обернулся и сделал учтивый поклон.
— Вы правы, сударыня, — сказал он с грустной улыбкой, — разумным меня не назовешь. Да, годы, проведенные в лесах… Лучше было оставаться там! Извините. Представлюсь: Одиго. Бернар Одиго.
Лицо Антуанетты выразило безмолвное «ах!». Но ее голова работала куда быстрей, чем мозги ее братьев.
— Отлично, — сказала она, — это очень кстати. — Она повернулась к братьям, и голос ее звякнул сталью. — Сеньоры, вы слышите? Перед вами дезертир из королевской армии, тот, кого три года разыскивают как преступника и о ком плачет веревка, — презренный сын славного отца, преступник Одиго!
…Он не сопротивлялся, когда слуги с недобрыми лакейскими усмешками стягивали веревками его плечи. Лицо его приняло по-индейски невозмутимое выражение, с головы упала мохнатая шапка, светлые волосы рассыпались; кто-то подкинул старую шапку ногой, кто-то, мстя за страх, пнул его коленом. Он обернулся и тихо попросил:
— Прошу вас, оставьте мне топорик. Это дар вождя племени оджибвеев — Сидящего Оленя.
Просьба эта была встречена дружным смехом и как бы сорвала с Одиго ореол таинственности. Топорик передавали из рук в руки. Конюх поднес его старшему Оливье, пояснив тоном знатока:
— Опасная штука в руках дикаря, сьер.
Сеньор Якоб повертел в руках странную вещь и почему-то решил:
— Свалите этого дикаря на землю.
Выполнить это оказалось трудно. Опутанный по всему телу веревками, концы которых держали и дергали слуги, Бернар, как дикая кошка, упорно вставал на ноги. Забава понравилась. Слуги, хохоча, поочередно тянули каждый в свою сторону, и пленник падал, но тотчас же вскакивал, пока кто-то не догадался захлестнуть его ноги петлей. Тогда к лежавшему подошел старший брат. С глупой важностью он поставил на грудь пленному ногу:
— Я привел Сидящего Оленя в лежачее положение.
Это вызвало новый взрыв хохота. Младший брат, завидуя такому успеху, долго ходил вокруг пленного и, не придумав ничего, плюнул ему в лицо. Все бросились врассыпную, потому что Одиго вскочил. Измазанный грязью, растрепанный, связанный, он был страшен: лицо его исказилось. Он сказал, глядя в лицо младшему:
— Ты еще молод. Но скоро умрешь.
С такой силой уверенности это было сказано, что у всех пресеклось дыхание. Но конюх свалил пленного ударом кулака, проворчав сквозь зубы:
— И без тебя слишком много господ…
Его поволокли в Черную башню. Антуанетта напутствовала:
— День и ночь охраняйте!
Но, ступив на порог гостиной, она сказала старшему брату:
— Ты знаешь, мне страшно. Что скажет муж?
Туповатое лицо Якоба помрачнело. В ответ он сделал решительный жест рукой, и она его поняла.
А Одиго, как пойманного волка, тащили по земле. Его меховая куртка изодралась, обнажились смуглые плечи, волосы сбились бесформенными комьями. Сперва он что-то выкрикивал, потом умолк. Его швырнули в лодку и через канал перевезли к Черной башне.
Вода в канале омывала ее подножие, был прилив, и дверь оказалась на треть под водой. Когда ее открыли, вода неторопливо двинулась внутрь; Бернара внесли в башню и положили на широкий выступ фундамента. Потом заперли дверь. Конюх остался снаружи в лодке.
Пленный обезумел от ярости, боли и удивления: как могли так обойтись с ним, хозяином этого замка, сыном сьера Одиго? Эта мысль была нестерпима. Оставшись один, он напряженно думал, что бы это значило, пока не восстановил в памяти прошлое и предупреждение ткача.
— Да, они ненавидели меня всегда, — бормотал он. — Еще со времени осады замка. А теперь, когда отец женился на одной из Оливье, я и вовсе стал в их семействе лишним: наследник…
И постепенно до него дошло, что его убьют. Особенно после того, что произошло сегодня. Они его прикончат из одного только страха мести. У них просто нет иного выхода.
Но как только Одиго понял это, он тут же отрекся от мысли, что прибыл к себе на родину, что он у себя дома, и стал тем, чем был, — хладнокровным бродягой, мало отличавшимся от индейцев, с которыми провел три года.
Он обвел глазами круглую поверхность стен — они были сложены из тяжелого местного валуна и внизу, у воды, позеленели от плесени, а вверху закоптели от пожаров. По нижним камням скользили зайчики солнечного света, отражаясь от черной воды, потому что через узкие бойницы проникал свет. Там и сям на разной высоте торчали крюки, служившие когда-то для блоков. От сгоревших второго и третьего этажей уцелела только одна прокопченная балка на самом верху, а над ней синело небо: крыши не было. Пахло сыростью, гарью и тленом. Бернар не раз в детстве бывал в этой башне.