Емельян Ярмагаев
Возвращающий надежду
Меч в руках правых и добрых -
Вот самый приятный признак отрицания зла.
Водсворт
1
Когда у сьера Одиго родился сын, отец сказал:
— Еще одно копье, направленное против врагов моего дома.
Истинно, в этом мире копье стояло против копья и клинок против клинка, так что врагов у дома Одиго было предостаточно. Но росли и долги. Англичане ввели моду частично расплачиваться за вино взамен звонкой монеты товарами: виноделам Гаскони теперь не хватало наличных денег для уплаты налоговым откупщикам, и сьер Одиго при всем старании не мог выжать из арендаторов суммы, приличествующей дворянину хорошей фамилии. Ему оставалось уехать в Париж служить королю.
Новый член семьи, Бернар Одиго, знать не знал обо всех этих неприятностях. Он жил себе в своем родовом замке Шамбор, в порядочной глуши. Когда Бернару исполнилось шесть лет, дворянин Рене Норманн посадил его на коня.
Мальчуган, восседая на спине Ракэна, вдруг повернулся к Рене и озабоченно спросил:
— А ему не тяжело меня нести?
Усмехнувшись, тот ответил, что ни один всадник не задается подобным вопросом. После этого коня завели в конюшню, а мужчина и мальчик направились отдохнуть к замковой стене.
Ее возвели еще римляне. Она была сложена из таких валунов, что шестеро нынешних воинов не подняли бы и одного из них. Каждый валун сидел в гнезде из белой извести и отличался от соседнего цветом. Солнце всегда под углом падало на древнюю стену, и там, где оно расстилало свое сверкающее полотно, валуны блестели всей гаммой цветов — от жемчужного до красного, как лист клена осенью. Тень медленно стекала с выветренной поверхности камней, и новые искры зажигались в глубине их изломов и впадин. С наружной стороны стена хранила следы ударов осадных машин, и в трещинах ее, заросших травой, можно было нащупать обломки наконечников стрел.
У подножия стены густо разросся лопух. Своими широкими зонтиками он образовал плотную кровлю, на которой осела пыль времени. Рене разлегся под лопухами: инстинктом воина он не терпел, чтобы его видели спящим. В доме Одиго Норманн отсыпался за многие годы, освобождаясь от застарелой усталости, накопленной в бесконечных походах. И только Бернар знал, что спящий Рене в любую минуту может ответить на какой угодно вопрос.
Рене тоже кое-что знал о своем воспитаннике. Он с тоской подумал: «Ну, теперь жди всяких „почему“…»
Бернар поиграл у стены. По виду это был настоящий флегматик — толстенький, с пухлыми щеками. Глаза его очень напоминали две изюминки в румяной пышке, но в них светилось коварное любопытство.
Свое шестилетие он решил отметить восхождением на стену. После напряженных трудов, мученического пыхтенья и царапанья восхождение свершилось. Короткий победный клич, и Бернар разлегся наверху в своей излюбленной позе — на брюхе.
Перед ним развернулся широкий мир. Вниз уходила крутая волна листвы, насквозь просвеченная солнцем. За ней, далеко внизу, между красной черепицей крыш вились затененные переулки предместья, белели камни оград, пестрело тряпье на веревках. На горизонте дымчато-голубой тенью выступала прерывистая линия башен и шпилей Старого Города.
Иногда там, за башнями и шпилями, скользило странное видение: шел высоченный человек в белом плаще, с богатырскими плечами. Плавно двигалось видение, клонясь от ветра.
— Что там далеко за башнями, Рене?
Из-под лопухов донесся ленивый ответ:
— Океан, бог и король.
— Это далеко-далеко?
— Шесть дней качки. Ветры со всего божьего света и голубая смерть под ногами.
В солнечно-ясном сознании мальчика каждое слово Рене откладывалось прочно, как камни фундамента.
— А Старый Город — там кто живет?
— Мальчик, дашь ты мне покой? Рыбаки. Виноделы. Ткачи. И прочий городской люд.
— Я хочу еще знать, что они делают и как их зовут.
— Это люди, утратившие надежду.
— А надежда — она из чего?
Молчание. Вздох. Могучая рука поднялась из лопухов, описала полукруг и снова ушла под листья.
— Ты видел когда-нибудь якорь? Такая железная штука, она держит корабль. Ее бросают на дно. Ну вот…
Бернар вскочил, повернулся и сел лицом к лопухам Настойчиво забарабанил пятками о камни.
— Рене! Ты совсем уже уснул?
— Я напрасно мечтаю об этом, — обреченно ответили из лопухов.
— Что такое надежда? Только это скажи!
— Надежда — это как якорь. Последнее, что держит человека. Когда ему совсем плохо, то..
— И что? — Бернар привстал. Но из лопухов донесся лишь храп.
Бернару исполнилось двенадцать лет, а сьер Одиго все еще служил королю — так говорили в доме. За это время отец навестил семью всего два раза: то воевал, то лечился от ран, то сопровождал французское посольство в Швецию.
Мадам Констанция в шумящем на ветру платье, в высоком чепце спустилась с сыном по отлогому въезду к каналу. Рене нес за ними весла.
— Ты будешь слушаться Рене, мой мальчик?
Бернар задыхался от нетерпения. Рене буркнул:
— Ветер на море слабый, мадам.
Белокурая, с болезненным лицом, мать стала у воды. Рене и Бернар сели в лодку, она качнулась и раздавила свое темное отражение; от ее носа неспешно потянулись косые линии, захватывая и ломая дрожащие перевернутые силуэты деревьев. Линии дошли до стены и там с тихим плеском пропали. Вода в канале была зеленая и сквозила до дна. Взявшись за весла, Рене повел плечами — весла бесшумно опустились и как бы изломились в ее стеклянной среде. Тотчас же двинулись назад стены канала, деревья, свесившие над ним ветви. Голос матери, удаляясь, молил:
— Осторожнее, Рене…
Они плыли по каналу, и Бернар открывал новое в знакомых предметах: внизу стена оказалась покрытой сложными рисунками зеленой плесени; башня, которую он видел только сверху, стояла закоптелым подножием в воде. Они обогнули замковую стену, двигаясь в море, и бесстрастное лицо Рене светлело с каждым взмахом весел.
Вдруг берега разомкнулись, в лицо мягко нажал ветер, глаза ослепил простор Бернар услышал шум. То был непрерывный скользящий шорох, как если бы неисчислимые ряды воинов одновременно вытягивали из ножен шпаги. Он посмотрел вперед.
По бескрайней равнине безостановочно бежали к берегу горные цепи невообразимой длины. Они нагоняли одна другую так, что казалось, вот-вот столкнутся; вершины их на каком-то незримом рубеже вдруг разом вспыхивали белым огнем. Достигнув побережья, каждая волна разворачивала на нем белоснежное кружево; сверкнув, оно с шипением исчезало.
— Видите залив? — сказал Рене. — От океана он отделен отмелью, но мы проскочим.
Он искусно провел лодку через мелкое место, чтобы войти в залив; воды его резко отделялись от океана цветом свежего меда. Со стороны города вдоль залива тянулась дамба: здесь уровень суши был ниже моря.
— Вот я исполнил вашу просьбу, — сказал Рене. — Он тут.
Бернар перегнулся через борт и всмотрелся вниз.
— Не увидите, — усмехнулся Рене. — Лежит глубоко. Как раз под днищем.
Вытирая мокрое от брызг лицо, мальчик упрямо вглядывался в зеленую пропасть.
— И давно он тут лежит, этот якорь?
— Давно. Я нанес свой первый удар шпагой, когда о нем помнили уже только старики.
— Какой же он с виду?
— Большой, как лапа дракона. Тут раньше была пристань. Нынче она далеко — на северо-западе.
— Но теперь мне еще больше хочется узнать о том, как он сюда попал. О Рене, пожалуйста!
— Не говорил ли я вам, что мужчине не подобает повторять просьбу после отказа? Незачем забивать голову пустяками. И не напирайте так на борт, не то не пришлось бы рассматривать этот якорь лежа на дне морском!
Время шло, Бернар рос. Понемногу выравнивался он в статного парнишку, однако прослыл лентяем и лежебокой. Арендаторы и держатели, посмеиваясь, называли его Очарованным Котом в сапогах.
Действительно, круглое лицо его в рамке плоско прилегавших к щекам волос имело сонливое выражение, а веки были такими тяжелыми, что глаза мальчика казались полуприкрытыми. Как полоска света, что сквозит из-под ставен, светился благодушный и спокойный взгляд.
Часами Бернар мог стоять, как аист, у колодца, ощущая на лице передвижение теней и жгучих пятен солнца, и наблюдать, как мечется в колодезной глубине осколок солнца. Любил заглядывать в маленькие дворы, пересеченные висящим бельем, в окна, за которыми, как застойная вода, держалось темное молчание. Любил отмечать неизменное положение метлы, прислоненной к яблоне, багра, ветхих рыбачьих сетей, дождевой бочки, кадок с цветами, точила на деревянном станке, разбитых башмаков у крыльца.
И мерещилось ему, будто он, Одиго, в незапамятные времена прожил целую жизнь в одном из таких крестьянских домиков с выступающим из стен темным перекрестием балок.
А где была жизнь на самом деле?
В ясную погоду сквозь даль ослепительного пространства можно было разглядеть стены Старого Города. Бернар знал немецкую пословицу о том, что городской воздух делает человека свободным, и подозревал скрытые в ней тайны грозных превращений, зловещих секретов и открытий. Но он не имел ни малейшего желания испытать все это самому. Зачем? И дома хорошо.
Тишина дремала в предместье Старого Города. Приедет со своим фургоном бродячий торговец из Байонны, забредет в местный кабачок испанец — погонщик мулов, навестит отец Ляшене — и все. То была жизнь, затаившаяся в тени вековых вязов, платанов и олив, из-под густой листвы которых выглядывали белые камни оград; жизнь среди дряхлых калиток с тяжелыми засовами, среди низко опущенных мшистых крыш. Дремали в гнездах на крышах аисты, ворчали сквозь сон бадьи, опускаемые в каменные шахты колодцев; древние бабки в чепцах времен Екатерины Медичи клевали носами над вязаньем. Даже громадные стенные часы в замке шли, казалось, во сне. И была неповторима светлая прелесть фиолетовой дымки, растворявшей вдали крыши, закоулки, часовни.
Рене приводило в отчаяние неистребимое благодушие младшего Одиго. Порывшись в генеалогических документах, он узнал, что пылкая южная кровь рода Одиго, оказывается, была разбавлена примесью северной. Один из предков Одиго был просто-напросто купцом из славного города Брюгге. Но это открытие Рене удержал при себе. И не таков он был, чтобы позволить воспитаннику предаваться мечтаньям.
С десяти лет воспитатель приучал мальчика спать на земле, бросать на скаку копье, гонял его без передышки по холмам и лесам, требовал быстроты и точности в ответах и движениях.
Бернар неохотно, но послушно исполнял все. Он бегал, как молодая гончая, удачно совершал отчаянные прыжки; подыгрывая на лютне, он громко и фальшиво пел испанские романсы. Светлые волосы его, ровно подрезанные над бровями, теперь постоянно трепал ветер бега, скачки и приключений. Но чуть ослабнет бдительность Рене, глядишь, мальчишка уже угнездился где-нибудь в укромном уголке в своем любимом положении — на животе…
Что он там делает? Глазеет на облака. А то просто слушает шепот листвы над головой и чему-то улыбается.
Благодаря отцу Ляшене, Бернар выучился довольно бойко читать по-латыни и сносно болтал по-испански, научившись этому от торговцев и погонщиков скота. Он даже приобщился к тайнам геометрии и с удовольствием проникал в стратегию шахматной игры. Рене поражали быстрота и дальновидность его решений — качества будущего военачальника.
Главное, чему его учили, была наука войны, а без нее он, поверьте, прекрасно мог обойтись… На тенистом дворе замка гулко, как выстрелы, гремели возгласы:
— Батман! Контрбатман! Фруассе! Демисеркль! Купэ! Реприз! Ремизье! Клинок на себя, сударь, или он упорхнет из вашей руки!
Мальчик с невозмутимым хладнокровием выдерживал натиск Рене, причем с лица его не сходило мечтательное выражение.
— Черт побери! — бесился Рене. — Вечно вы ухмыляетесь, сьер, словно пасхальный поросенок на блюде. Улыбка — не для боя!
И, мастерски орудуя своей эпе д'арм — тяжелой боевой шпагой работы Иоганнеса Вундеса, загонял питомца в угол двора. Тот страдальчески пыхтел и пятился до самой стены, пока уже больше некуда было пятиться. Тогда, наконец, Рене с удовольствием наблюдал перемену. В глазах загнанного мальчугана зарождался колючий, как острие ножа, блеск, ноги врастали в землю, рука обретала крепость и упорство. Так продолжалось, пока от Бернара не требовали «удара шевалье». Это был завершающий удар сверху по гребню каски, им Бернару надлежало «поразить» наставника.
— Бейте же! — требовал Рене.
Но, сколько ни потрясал он клинком перед носом воспитанника, тот так и стоял, растерянно опустив руки; на лице опять смущенная улыбка, на щеках — две девических ямочки. Казалось, мальчик снова видит не копье, нацеленное на копье, а только своего друга и учителя.
Плюнув с негодованием, Рене отворачивался.
— Ему надо побольше читать о военном деле, — размышлял он. — Может, это его увлечет?
И вот Бернар каждый вечер на сон грядущий должен был проглатывать десяток страниц из увесистых томов, что с давних пор покрывались пылью в замковой библиотеке. То были «Действия аркебузой, мушкетом и пикой» с превосходными гравюрами де Гейна; «О фехтовании или науке владеть оружием», произведение славного Сальватора Фабриса, главы ордена «Семи Сердец»; «Воинская книга» Лонарда Фронспергера — отличное пособие, выдержавшее четыре издания.
Рене терпеливо ждал, когда его воспитанник вскарабкается на вершину знаний. И вот как-то вечером, когда Бернар слюнил пальцы, листая чей-то капитальный труд, Рене осведомился, много ли почерпнул Бернар из книг.
— Здесь сказано, что сеньор инженер выстроил тридцать три крепости, исправил триста старых и участвовал в пятидесяти походах, — вздохнул тот. — Это много. Наверное, он устал от этого. Не легче ли было бы построить один хороший дом и посадить вокруг оливковые деревья?
— Вы рассуждаете как мужик, — только и нашелся ответить удрученный Рене.
Не больше интереса проявлял Бернар к рассказам отца Ляшене. Сельский кюре в своей поношенной сутане живописал по заданию Рене картины великих битв и опустошительных завоеваний. Лицо мальчика все так же хранило спокойствие, веки опускались. Казалось, он ничего не слышит. Но вот кюре с должным красноречием нарисовал кровавую битву горстки франков с полчищами мавров в Ронсевальском ущелье.
— Мятежная гордость вождя франков, — сказал он, — не позволила ему вызвать помощь, и франки…
— Из-за этого их всех перебили? — прервал его спокойный голос с другого конца стола. — Мне не нравится такой конец. Придумайте другой!
Рассказчик сбился и умолк. Показалось ему, что из-под опущенных век мальчика на миг проглянула молния… Подождав немного, Бернар встал и удалился с независимым видом. И долго потом его не могли найти.
Рене сурово выговаривал ему за такие поступки. Виновный почтительно слушал, переминаясь на длинных ногах. Но при этом в глазах его пряталось упрямство, и Рене в эти минуты дразнило ощущение, что он сталкивается с силой, которая, пожалуй, ему не уступит. Отвернувшись, он облегчал душу ругательством.
— Что в нем сидит? — мучился старый солдат. — Неужели все мои труды не стоят ни су и дело окончится монашеской рясой?
— Еще одно копье, направленное против врагов моего дома.
Истинно, в этом мире копье стояло против копья и клинок против клинка, так что врагов у дома Одиго было предостаточно. Но росли и долги. Англичане ввели моду частично расплачиваться за вино взамен звонкой монеты товарами: виноделам Гаскони теперь не хватало наличных денег для уплаты налоговым откупщикам, и сьер Одиго при всем старании не мог выжать из арендаторов суммы, приличествующей дворянину хорошей фамилии. Ему оставалось уехать в Париж служить королю.
Новый член семьи, Бернар Одиго, знать не знал обо всех этих неприятностях. Он жил себе в своем родовом замке Шамбор, в порядочной глуши. Когда Бернару исполнилось шесть лет, дворянин Рене Норманн посадил его на коня.
Мальчуган, восседая на спине Ракэна, вдруг повернулся к Рене и озабоченно спросил:
— А ему не тяжело меня нести?
Усмехнувшись, тот ответил, что ни один всадник не задается подобным вопросом. После этого коня завели в конюшню, а мужчина и мальчик направились отдохнуть к замковой стене.
Ее возвели еще римляне. Она была сложена из таких валунов, что шестеро нынешних воинов не подняли бы и одного из них. Каждый валун сидел в гнезде из белой извести и отличался от соседнего цветом. Солнце всегда под углом падало на древнюю стену, и там, где оно расстилало свое сверкающее полотно, валуны блестели всей гаммой цветов — от жемчужного до красного, как лист клена осенью. Тень медленно стекала с выветренной поверхности камней, и новые искры зажигались в глубине их изломов и впадин. С наружной стороны стена хранила следы ударов осадных машин, и в трещинах ее, заросших травой, можно было нащупать обломки наконечников стрел.
У подножия стены густо разросся лопух. Своими широкими зонтиками он образовал плотную кровлю, на которой осела пыль времени. Рене разлегся под лопухами: инстинктом воина он не терпел, чтобы его видели спящим. В доме Одиго Норманн отсыпался за многие годы, освобождаясь от застарелой усталости, накопленной в бесконечных походах. И только Бернар знал, что спящий Рене в любую минуту может ответить на какой угодно вопрос.
Рене тоже кое-что знал о своем воспитаннике. Он с тоской подумал: «Ну, теперь жди всяких „почему“…»
Бернар поиграл у стены. По виду это был настоящий флегматик — толстенький, с пухлыми щеками. Глаза его очень напоминали две изюминки в румяной пышке, но в них светилось коварное любопытство.
Свое шестилетие он решил отметить восхождением на стену. После напряженных трудов, мученического пыхтенья и царапанья восхождение свершилось. Короткий победный клич, и Бернар разлегся наверху в своей излюбленной позе — на брюхе.
Перед ним развернулся широкий мир. Вниз уходила крутая волна листвы, насквозь просвеченная солнцем. За ней, далеко внизу, между красной черепицей крыш вились затененные переулки предместья, белели камни оград, пестрело тряпье на веревках. На горизонте дымчато-голубой тенью выступала прерывистая линия башен и шпилей Старого Города.
Иногда там, за башнями и шпилями, скользило странное видение: шел высоченный человек в белом плаще, с богатырскими плечами. Плавно двигалось видение, клонясь от ветра.
— Что там далеко за башнями, Рене?
Из-под лопухов донесся ленивый ответ:
— Океан, бог и король.
— Это далеко-далеко?
— Шесть дней качки. Ветры со всего божьего света и голубая смерть под ногами.
В солнечно-ясном сознании мальчика каждое слово Рене откладывалось прочно, как камни фундамента.
— А Старый Город — там кто живет?
— Мальчик, дашь ты мне покой? Рыбаки. Виноделы. Ткачи. И прочий городской люд.
— Я хочу еще знать, что они делают и как их зовут.
— Это люди, утратившие надежду.
— А надежда — она из чего?
Молчание. Вздох. Могучая рука поднялась из лопухов, описала полукруг и снова ушла под листья.
— Ты видел когда-нибудь якорь? Такая железная штука, она держит корабль. Ее бросают на дно. Ну вот…
Бернар вскочил, повернулся и сел лицом к лопухам Настойчиво забарабанил пятками о камни.
— Рене! Ты совсем уже уснул?
— Я напрасно мечтаю об этом, — обреченно ответили из лопухов.
— Что такое надежда? Только это скажи!
— Надежда — это как якорь. Последнее, что держит человека. Когда ему совсем плохо, то..
— И что? — Бернар привстал. Но из лопухов донесся лишь храп.
Бернару исполнилось двенадцать лет, а сьер Одиго все еще служил королю — так говорили в доме. За это время отец навестил семью всего два раза: то воевал, то лечился от ран, то сопровождал французское посольство в Швецию.
Мадам Констанция в шумящем на ветру платье, в высоком чепце спустилась с сыном по отлогому въезду к каналу. Рене нес за ними весла.
— Ты будешь слушаться Рене, мой мальчик?
Бернар задыхался от нетерпения. Рене буркнул:
— Ветер на море слабый, мадам.
Белокурая, с болезненным лицом, мать стала у воды. Рене и Бернар сели в лодку, она качнулась и раздавила свое темное отражение; от ее носа неспешно потянулись косые линии, захватывая и ломая дрожащие перевернутые силуэты деревьев. Линии дошли до стены и там с тихим плеском пропали. Вода в канале была зеленая и сквозила до дна. Взявшись за весла, Рене повел плечами — весла бесшумно опустились и как бы изломились в ее стеклянной среде. Тотчас же двинулись назад стены канала, деревья, свесившие над ним ветви. Голос матери, удаляясь, молил:
— Осторожнее, Рене…
Они плыли по каналу, и Бернар открывал новое в знакомых предметах: внизу стена оказалась покрытой сложными рисунками зеленой плесени; башня, которую он видел только сверху, стояла закоптелым подножием в воде. Они обогнули замковую стену, двигаясь в море, и бесстрастное лицо Рене светлело с каждым взмахом весел.
Вдруг берега разомкнулись, в лицо мягко нажал ветер, глаза ослепил простор Бернар услышал шум. То был непрерывный скользящий шорох, как если бы неисчислимые ряды воинов одновременно вытягивали из ножен шпаги. Он посмотрел вперед.
По бескрайней равнине безостановочно бежали к берегу горные цепи невообразимой длины. Они нагоняли одна другую так, что казалось, вот-вот столкнутся; вершины их на каком-то незримом рубеже вдруг разом вспыхивали белым огнем. Достигнув побережья, каждая волна разворачивала на нем белоснежное кружево; сверкнув, оно с шипением исчезало.
— Видите залив? — сказал Рене. — От океана он отделен отмелью, но мы проскочим.
Он искусно провел лодку через мелкое место, чтобы войти в залив; воды его резко отделялись от океана цветом свежего меда. Со стороны города вдоль залива тянулась дамба: здесь уровень суши был ниже моря.
— Вот я исполнил вашу просьбу, — сказал Рене. — Он тут.
Бернар перегнулся через борт и всмотрелся вниз.
— Не увидите, — усмехнулся Рене. — Лежит глубоко. Как раз под днищем.
Вытирая мокрое от брызг лицо, мальчик упрямо вглядывался в зеленую пропасть.
— И давно он тут лежит, этот якорь?
— Давно. Я нанес свой первый удар шпагой, когда о нем помнили уже только старики.
— Какой же он с виду?
— Большой, как лапа дракона. Тут раньше была пристань. Нынче она далеко — на северо-западе.
— Но теперь мне еще больше хочется узнать о том, как он сюда попал. О Рене, пожалуйста!
— Не говорил ли я вам, что мужчине не подобает повторять просьбу после отказа? Незачем забивать голову пустяками. И не напирайте так на борт, не то не пришлось бы рассматривать этот якорь лежа на дне морском!
Время шло, Бернар рос. Понемногу выравнивался он в статного парнишку, однако прослыл лентяем и лежебокой. Арендаторы и держатели, посмеиваясь, называли его Очарованным Котом в сапогах.
Действительно, круглое лицо его в рамке плоско прилегавших к щекам волос имело сонливое выражение, а веки были такими тяжелыми, что глаза мальчика казались полуприкрытыми. Как полоска света, что сквозит из-под ставен, светился благодушный и спокойный взгляд.
Часами Бернар мог стоять, как аист, у колодца, ощущая на лице передвижение теней и жгучих пятен солнца, и наблюдать, как мечется в колодезной глубине осколок солнца. Любил заглядывать в маленькие дворы, пересеченные висящим бельем, в окна, за которыми, как застойная вода, держалось темное молчание. Любил отмечать неизменное положение метлы, прислоненной к яблоне, багра, ветхих рыбачьих сетей, дождевой бочки, кадок с цветами, точила на деревянном станке, разбитых башмаков у крыльца.
И мерещилось ему, будто он, Одиго, в незапамятные времена прожил целую жизнь в одном из таких крестьянских домиков с выступающим из стен темным перекрестием балок.
А где была жизнь на самом деле?
В ясную погоду сквозь даль ослепительного пространства можно было разглядеть стены Старого Города. Бернар знал немецкую пословицу о том, что городской воздух делает человека свободным, и подозревал скрытые в ней тайны грозных превращений, зловещих секретов и открытий. Но он не имел ни малейшего желания испытать все это самому. Зачем? И дома хорошо.
Тишина дремала в предместье Старого Города. Приедет со своим фургоном бродячий торговец из Байонны, забредет в местный кабачок испанец — погонщик мулов, навестит отец Ляшене — и все. То была жизнь, затаившаяся в тени вековых вязов, платанов и олив, из-под густой листвы которых выглядывали белые камни оград; жизнь среди дряхлых калиток с тяжелыми засовами, среди низко опущенных мшистых крыш. Дремали в гнездах на крышах аисты, ворчали сквозь сон бадьи, опускаемые в каменные шахты колодцев; древние бабки в чепцах времен Екатерины Медичи клевали носами над вязаньем. Даже громадные стенные часы в замке шли, казалось, во сне. И была неповторима светлая прелесть фиолетовой дымки, растворявшей вдали крыши, закоулки, часовни.
Рене приводило в отчаяние неистребимое благодушие младшего Одиго. Порывшись в генеалогических документах, он узнал, что пылкая южная кровь рода Одиго, оказывается, была разбавлена примесью северной. Один из предков Одиго был просто-напросто купцом из славного города Брюгге. Но это открытие Рене удержал при себе. И не таков он был, чтобы позволить воспитаннику предаваться мечтаньям.
С десяти лет воспитатель приучал мальчика спать на земле, бросать на скаку копье, гонял его без передышки по холмам и лесам, требовал быстроты и точности в ответах и движениях.
Бернар неохотно, но послушно исполнял все. Он бегал, как молодая гончая, удачно совершал отчаянные прыжки; подыгрывая на лютне, он громко и фальшиво пел испанские романсы. Светлые волосы его, ровно подрезанные над бровями, теперь постоянно трепал ветер бега, скачки и приключений. Но чуть ослабнет бдительность Рене, глядишь, мальчишка уже угнездился где-нибудь в укромном уголке в своем любимом положении — на животе…
Что он там делает? Глазеет на облака. А то просто слушает шепот листвы над головой и чему-то улыбается.
Благодаря отцу Ляшене, Бернар выучился довольно бойко читать по-латыни и сносно болтал по-испански, научившись этому от торговцев и погонщиков скота. Он даже приобщился к тайнам геометрии и с удовольствием проникал в стратегию шахматной игры. Рене поражали быстрота и дальновидность его решений — качества будущего военачальника.
Главное, чему его учили, была наука войны, а без нее он, поверьте, прекрасно мог обойтись… На тенистом дворе замка гулко, как выстрелы, гремели возгласы:
— Батман! Контрбатман! Фруассе! Демисеркль! Купэ! Реприз! Ремизье! Клинок на себя, сударь, или он упорхнет из вашей руки!
Мальчик с невозмутимым хладнокровием выдерживал натиск Рене, причем с лица его не сходило мечтательное выражение.
— Черт побери! — бесился Рене. — Вечно вы ухмыляетесь, сьер, словно пасхальный поросенок на блюде. Улыбка — не для боя!
И, мастерски орудуя своей эпе д'арм — тяжелой боевой шпагой работы Иоганнеса Вундеса, загонял питомца в угол двора. Тот страдальчески пыхтел и пятился до самой стены, пока уже больше некуда было пятиться. Тогда, наконец, Рене с удовольствием наблюдал перемену. В глазах загнанного мальчугана зарождался колючий, как острие ножа, блеск, ноги врастали в землю, рука обретала крепость и упорство. Так продолжалось, пока от Бернара не требовали «удара шевалье». Это был завершающий удар сверху по гребню каски, им Бернару надлежало «поразить» наставника.
— Бейте же! — требовал Рене.
Но, сколько ни потрясал он клинком перед носом воспитанника, тот так и стоял, растерянно опустив руки; на лице опять смущенная улыбка, на щеках — две девических ямочки. Казалось, мальчик снова видит не копье, нацеленное на копье, а только своего друга и учителя.
Плюнув с негодованием, Рене отворачивался.
— Ему надо побольше читать о военном деле, — размышлял он. — Может, это его увлечет?
И вот Бернар каждый вечер на сон грядущий должен был проглатывать десяток страниц из увесистых томов, что с давних пор покрывались пылью в замковой библиотеке. То были «Действия аркебузой, мушкетом и пикой» с превосходными гравюрами де Гейна; «О фехтовании или науке владеть оружием», произведение славного Сальватора Фабриса, главы ордена «Семи Сердец»; «Воинская книга» Лонарда Фронспергера — отличное пособие, выдержавшее четыре издания.
Рене терпеливо ждал, когда его воспитанник вскарабкается на вершину знаний. И вот как-то вечером, когда Бернар слюнил пальцы, листая чей-то капитальный труд, Рене осведомился, много ли почерпнул Бернар из книг.
— Здесь сказано, что сеньор инженер выстроил тридцать три крепости, исправил триста старых и участвовал в пятидесяти походах, — вздохнул тот. — Это много. Наверное, он устал от этого. Не легче ли было бы построить один хороший дом и посадить вокруг оливковые деревья?
— Вы рассуждаете как мужик, — только и нашелся ответить удрученный Рене.
Не больше интереса проявлял Бернар к рассказам отца Ляшене. Сельский кюре в своей поношенной сутане живописал по заданию Рене картины великих битв и опустошительных завоеваний. Лицо мальчика все так же хранило спокойствие, веки опускались. Казалось, он ничего не слышит. Но вот кюре с должным красноречием нарисовал кровавую битву горстки франков с полчищами мавров в Ронсевальском ущелье.
— Мятежная гордость вождя франков, — сказал он, — не позволила ему вызвать помощь, и франки…
— Из-за этого их всех перебили? — прервал его спокойный голос с другого конца стола. — Мне не нравится такой конец. Придумайте другой!
Рассказчик сбился и умолк. Показалось ему, что из-под опущенных век мальчика на миг проглянула молния… Подождав немного, Бернар встал и удалился с независимым видом. И долго потом его не могли найти.
Рене сурово выговаривал ему за такие поступки. Виновный почтительно слушал, переминаясь на длинных ногах. Но при этом в глазах его пряталось упрямство, и Рене в эти минуты дразнило ощущение, что он сталкивается с силой, которая, пожалуй, ему не уступит. Отвернувшись, он облегчал душу ругательством.
— Что в нем сидит? — мучился старый солдат. — Неужели все мои труды не стоят ни су и дело окончится монашеской рясой?
2
Нет, ничего монашеского не было в Бернаре. Мать, мадам Констанция, смотрела гораздо глубже. Редко ей приходилось видеть сына, она лишь издали кивала ему с печальной и слабой улыбкой: ее все утомляло, она боялась движения и шума. Мальчик привык видеть в матери существо хрупкое, незащищенное; беспечный любитель покоя, он служил мадам как рыцарь — неутомимо и бдительно. Ей, угнетенной болезнью, было душно в мире, где копье на копье и клинок против клинка. Должно быть, оттого ее чувства стремились туда, где нужда и боль.
Раз в месяц она, преодолевая недомогание, обходила своих крестьян, сопутствовали ей Рене и Бернар. Мадам шествовала впереди, приподняв кончиками пальцев тяжелое платье, высокая и величественная. И каждый раз повторялся один и тот же спектакль. Перед ней распахивались двери хижин; сделав усталый жест рукой, она говорила:
«Благодарю, не нужно, Жак», или: «Не нужно, Марианна. Вынесите мне стул на воздух, потому что я еще слаба».
Ей приносили стул во двор. И так было заведено, что Рене при этом докладывал:
— Эти бездельники, мадам, еще с рождества должны нам три ливра. И одного поросенка в счет домашних поставок.
— Да, помню, — меланхолично отзывалась мадам.
«Бездельники» — арендатор и его жена, повинуясь раз навсегда установленному ритуалу, опускались на колени, плачевно склонив головы. Вид их означал: «Что поделаешь, это правда, но мы так бедны!» Тогда мадам говорила своим слабым, но отчетливым голосом:
— Рене, эти люди, помнится мне, однажды подарили мне к празднику гуся. Вычтите, будьте добры, стоимость этого подарка из их долга.
Находились еще какие-нибудь серьезные причины: смерть ребенка или иное бедствие, по которым сумма долга скашивалась вновь и вновь. Наконец мадам заявляла:
— Рене, их дети выглядят ужасно. По-моему, им недостает молока. Подайте, пожалуйста, мой кошелек.
И тем все кончалось.
Обойдя всех своих арендаторов, мадам возвращалась в замок, высоко неся голову, надменная и неприступная, а сзади брел Рене, озабоченно потряхивая кошельком, словно еще надеясь услышать в нем звон.
Бернар видел, что глаза мадам из-под строгих бровей светились кротко и тепло. Он слышал, как арендаторы, с некоторым страхом глядя ей вслед, молились о здоровье сеньоры. Да, она была одна такая на всю провинцию…
Иногда она выходила с сыном на крытую галерею.
— Сын мой, вы лечите хромых собак и бережете старых кляч, — говорила она ему. — Это хорошо. Но посмотрите вокруг… — взмахом рукава мадам обводила горизонт. — Гам живут ваши бедные подданные. Кроме вас, в целом мире у них нет заступника! Ваше происхождение от дворян де Талязак Байюс из дома баронов Фуа Кандаль, баронов Меритен, Лягор и Гейрос, а также от виконтов де Пудан, де Пейре-Труавиль и де Мон-Реаль Монэн обязывает вас, как человека чести, быть их постоянным защитником и покровителем…
— А король? — спрашивал Бернар.
Легкая улыбка появлялась на лице матери. Осенив себя крестом, она говорила:
— Благослови его бог. Но король — всего лишь французский дворянин не более знатный, чем вы, мой сын. Не забывайте, что в свое время наша земля могла вообще предпочесть власть английской короны. Если в Париже об этом забывают, тем хуже для Парижа.
И Бернар рос в убеждении, что он равен королю, что он — отец своих подданных. Пожалуй, он и впрямь был очарован, точь-в-точь как герои незатейливых баллад, распеваемых в местечке. Песенное очарование родного края глубоко проникло в него вместе с наивными напевами и легендами, с прелестью пронизанных солнцем зеленых холмов, с ласковым шепотом угасающей матери.
Пленительная ясность заветов древней доблести: будь честен, учтив и храбр и всякому злу отвечай ударом шпаги! — казалась ему самоочевидной и вечно торжествующей, а жизнь — веселой и честной игрой. Пусть жарко и ты устал — наградой послужит глоток ключевой воды и постель из травы; будь удачлив и меток — услышишь краткую похвалу Рене, ну, а коли вовремя не пригнешься в седле, то хлестнет тебя веткой — и поделом!
Так и рос он, мальчик из старинного гасконского рода, не зная ни скуки, ни злобы, ни унынья.
Однажды сломленная приступом недуга мадам слегла. Рене, явившись к ней в спальню, сообщил:
— В деревне сборщики, мадам.
Бернар, стоявший у постели, заметил, как выпрямилась больная, как покрылось пятнами ее лицо. Она сказала:
— Жанетта, одень меня.
И, опираясь на плечо сына, вышла из замка. Возле дома Годаров собралось полдеревни, кричали домашние, галдели соседки, мычала корова, которую за веревку тащили из хлева солдаты. Сборщик налогов — кабатчик Тома из этого же прихода, размахивая какой-то бумагой, божился, что вытрясет из Годаров недоимку, не то сам должен сесть в кутузку. Старуха Годар поносила его бранью на наваррском наречии, ее старшая дочь выла как волчица, цепляясь за сундук со своим приданым, солдаты, хохоча и дурачась, выкидывали из него пестрые тряпки. В стороне, пощипывая усы, стоял офицер-швейцарец.
Сам хозяин дома, Симон Годар, выглядел филином, которого спугнули из кустов. Лохматый и пучеглазый, он лишь поворачивался во все стороны и смотрел всем в глаза так, словно допытывался: «Какого вы мнения об этом, добрые люди?» На губах его дрожала непонятная усмешка.
Мадам некоторое время критически обозревала эту сцену, затем, не повышая голоса, сказала:
— Разве ты не глава своего дома, Годар, что позволяешь бесчинствовать в нем посторонним?
Слова ее были услышаны. Все притихли, все повернулись в ее сторону, с голов полетели шапки. По лицу офицера пробежала гримаса, но он тоже сдернул с коротким поклоном шляпу. Солдаты-французы застыли в недоумении. Мадам подошла ближе и сказала им тоном, каким обращаются к приблудной собаке:
— Вон отсюда!
И таково было величие ее голоса, что солдаты повиновались. С глупым видом они отошли в сторону. Офицер, метнув взгляд направо и налево — некоторые из деревенских уже наклонялись за камнем, — опять отвесил поклон и сказал:
— Но… не так поспешно, мадам… это есть наш маленький плачевный долг…
— Мой кошелек сюда, Рене, — распорядилась мадам. — Сколько Годары должны?
И восхищенный Бернар увидел: все в почтительном молчании разошлись. Как, оказывается, легко лишить зло всякой силы!
…А дома мать без дыхания упала на постель. И верная Жанетта, ломая руки, побежала за кюре. Приступ был долгим и тяжелым.
Бернару потом все мерещилась блуждающая на губах Годара странная усмешка — усмешка крестьянского отчаяния. Как ни старался, он не мог ее изгнать.
«Хватит с него таких сцен! — решил Рене. — Мальчику надо побыть в обществе равных ему сверстников».
И он пригласил погостить соседей-дворян. Сеньоры Оливье привезли не только свиту слуг, конюхов и ловчих, но и молодых наследников: черноглазую девчушку и ее трех братьев. Издавна отношения между домами Одиго и Оливье были натянутыми, и Рене предупредил Бернара:
— Гости — хозяева в замке. Их желания — закон!
Бернар встретил гостей с величайшей учтивостью: подержал стремя у дам, развел всех по комнатам, потом показал мальчикам Оливье все свои аркебузы и седла, капканы и сети, всех голубей, собак и лошадей. Гильом, Маркэ и Робер, крикливые крепыши, стали с хохотом носиться, обстреливая камнями голубей, прачек, сонный канал; в тихое царство Бернара, казалось, вселилась свора бесенят. Якоб придумал выстрелить горохом из аркебузы в окно судомойки, потом все Оливье затеяли игру в «осаду»: один взбирался на погреб, другие яростно сталкивали его оттуда. Бернару, неизмеримо более ловкому и сильному, эта забава показалась нелепой, он только наблюдал. Когда Маркэ скатился к его ногам, он поднял и отряхнул мальчика.
— Дурак! — крикнул Робер. — Не умеешь играть!
Братья потеряли к игре интерес и куда-то скрылись. Бернар постоял, тряхнул головой и поплелся в конюшню.
— Они назвали тебя дохлой клячей, — сказал он Ракэну. — Разве ты не обгонишь их жирных кобыл?
Выйдя во двор, Бернар услышал хохот и возню в кустарнике. Оттуда с ревом выскочила десятилетняя Анна, дочка скотницы. Братья гуськом вышли из кустов. Бернар медленно подошел к старшему — Якобу.
— Извинись перед ней! — потребовал он, царственным жестом указав на девочку.
В ответ сеньор Оливье скорчил мерзостную рожу — и полетел кувырком от молниеносной затрещины. Струсив, братья бросились врассыпную; Бернар опомнился и вспыхнул от стыда. Поднять руку на гостя! Но тут его позвали домой.
Знакомство с мадемуазель Антуанеттой также не привело ни к чему хорошему: девочке он показался простофилей, лишенным всякой галантности. Когда Оливье уехали, Рене иронически заметил:
— Так. Значит, хозяева бьют гостей?
Бернар прямо и грустно посмотрел воспитателю в лицо.
— Они причиняли всем боль… и друг другу тоже, — объяснил он. — Не понимаю: зачем?
Тяжелой рукой Рене взял его за подбородок.
— Вот что: мир таков, — сказал он сурово. — Слабых бьют и оскорбляют. Если есть сила, ответь ударом на удар.
— За всех? — оживился Бернар.
— За себя и своих, — веско поправил Рене. — Иначе слишком много будет хлопот.
Но мальчик не оценил мудрости, заключенной в этих словах.
Раз в месяц она, преодолевая недомогание, обходила своих крестьян, сопутствовали ей Рене и Бернар. Мадам шествовала впереди, приподняв кончиками пальцев тяжелое платье, высокая и величественная. И каждый раз повторялся один и тот же спектакль. Перед ней распахивались двери хижин; сделав усталый жест рукой, она говорила:
«Благодарю, не нужно, Жак», или: «Не нужно, Марианна. Вынесите мне стул на воздух, потому что я еще слаба».
Ей приносили стул во двор. И так было заведено, что Рене при этом докладывал:
— Эти бездельники, мадам, еще с рождества должны нам три ливра. И одного поросенка в счет домашних поставок.
— Да, помню, — меланхолично отзывалась мадам.
«Бездельники» — арендатор и его жена, повинуясь раз навсегда установленному ритуалу, опускались на колени, плачевно склонив головы. Вид их означал: «Что поделаешь, это правда, но мы так бедны!» Тогда мадам говорила своим слабым, но отчетливым голосом:
— Рене, эти люди, помнится мне, однажды подарили мне к празднику гуся. Вычтите, будьте добры, стоимость этого подарка из их долга.
Находились еще какие-нибудь серьезные причины: смерть ребенка или иное бедствие, по которым сумма долга скашивалась вновь и вновь. Наконец мадам заявляла:
— Рене, их дети выглядят ужасно. По-моему, им недостает молока. Подайте, пожалуйста, мой кошелек.
И тем все кончалось.
Обойдя всех своих арендаторов, мадам возвращалась в замок, высоко неся голову, надменная и неприступная, а сзади брел Рене, озабоченно потряхивая кошельком, словно еще надеясь услышать в нем звон.
Бернар видел, что глаза мадам из-под строгих бровей светились кротко и тепло. Он слышал, как арендаторы, с некоторым страхом глядя ей вслед, молились о здоровье сеньоры. Да, она была одна такая на всю провинцию…
Иногда она выходила с сыном на крытую галерею.
— Сын мой, вы лечите хромых собак и бережете старых кляч, — говорила она ему. — Это хорошо. Но посмотрите вокруг… — взмахом рукава мадам обводила горизонт. — Гам живут ваши бедные подданные. Кроме вас, в целом мире у них нет заступника! Ваше происхождение от дворян де Талязак Байюс из дома баронов Фуа Кандаль, баронов Меритен, Лягор и Гейрос, а также от виконтов де Пудан, де Пейре-Труавиль и де Мон-Реаль Монэн обязывает вас, как человека чести, быть их постоянным защитником и покровителем…
— А король? — спрашивал Бернар.
Легкая улыбка появлялась на лице матери. Осенив себя крестом, она говорила:
— Благослови его бог. Но король — всего лишь французский дворянин не более знатный, чем вы, мой сын. Не забывайте, что в свое время наша земля могла вообще предпочесть власть английской короны. Если в Париже об этом забывают, тем хуже для Парижа.
И Бернар рос в убеждении, что он равен королю, что он — отец своих подданных. Пожалуй, он и впрямь был очарован, точь-в-точь как герои незатейливых баллад, распеваемых в местечке. Песенное очарование родного края глубоко проникло в него вместе с наивными напевами и легендами, с прелестью пронизанных солнцем зеленых холмов, с ласковым шепотом угасающей матери.
Пленительная ясность заветов древней доблести: будь честен, учтив и храбр и всякому злу отвечай ударом шпаги! — казалась ему самоочевидной и вечно торжествующей, а жизнь — веселой и честной игрой. Пусть жарко и ты устал — наградой послужит глоток ключевой воды и постель из травы; будь удачлив и меток — услышишь краткую похвалу Рене, ну, а коли вовремя не пригнешься в седле, то хлестнет тебя веткой — и поделом!
Так и рос он, мальчик из старинного гасконского рода, не зная ни скуки, ни злобы, ни унынья.
Однажды сломленная приступом недуга мадам слегла. Рене, явившись к ней в спальню, сообщил:
— В деревне сборщики, мадам.
Бернар, стоявший у постели, заметил, как выпрямилась больная, как покрылось пятнами ее лицо. Она сказала:
— Жанетта, одень меня.
И, опираясь на плечо сына, вышла из замка. Возле дома Годаров собралось полдеревни, кричали домашние, галдели соседки, мычала корова, которую за веревку тащили из хлева солдаты. Сборщик налогов — кабатчик Тома из этого же прихода, размахивая какой-то бумагой, божился, что вытрясет из Годаров недоимку, не то сам должен сесть в кутузку. Старуха Годар поносила его бранью на наваррском наречии, ее старшая дочь выла как волчица, цепляясь за сундук со своим приданым, солдаты, хохоча и дурачась, выкидывали из него пестрые тряпки. В стороне, пощипывая усы, стоял офицер-швейцарец.
Сам хозяин дома, Симон Годар, выглядел филином, которого спугнули из кустов. Лохматый и пучеглазый, он лишь поворачивался во все стороны и смотрел всем в глаза так, словно допытывался: «Какого вы мнения об этом, добрые люди?» На губах его дрожала непонятная усмешка.
Мадам некоторое время критически обозревала эту сцену, затем, не повышая голоса, сказала:
— Разве ты не глава своего дома, Годар, что позволяешь бесчинствовать в нем посторонним?
Слова ее были услышаны. Все притихли, все повернулись в ее сторону, с голов полетели шапки. По лицу офицера пробежала гримаса, но он тоже сдернул с коротким поклоном шляпу. Солдаты-французы застыли в недоумении. Мадам подошла ближе и сказала им тоном, каким обращаются к приблудной собаке:
— Вон отсюда!
И таково было величие ее голоса, что солдаты повиновались. С глупым видом они отошли в сторону. Офицер, метнув взгляд направо и налево — некоторые из деревенских уже наклонялись за камнем, — опять отвесил поклон и сказал:
— Но… не так поспешно, мадам… это есть наш маленький плачевный долг…
— Мой кошелек сюда, Рене, — распорядилась мадам. — Сколько Годары должны?
И восхищенный Бернар увидел: все в почтительном молчании разошлись. Как, оказывается, легко лишить зло всякой силы!
…А дома мать без дыхания упала на постель. И верная Жанетта, ломая руки, побежала за кюре. Приступ был долгим и тяжелым.
Бернару потом все мерещилась блуждающая на губах Годара странная усмешка — усмешка крестьянского отчаяния. Как ни старался, он не мог ее изгнать.
«Хватит с него таких сцен! — решил Рене. — Мальчику надо побыть в обществе равных ему сверстников».
И он пригласил погостить соседей-дворян. Сеньоры Оливье привезли не только свиту слуг, конюхов и ловчих, но и молодых наследников: черноглазую девчушку и ее трех братьев. Издавна отношения между домами Одиго и Оливье были натянутыми, и Рене предупредил Бернара:
— Гости — хозяева в замке. Их желания — закон!
Бернар встретил гостей с величайшей учтивостью: подержал стремя у дам, развел всех по комнатам, потом показал мальчикам Оливье все свои аркебузы и седла, капканы и сети, всех голубей, собак и лошадей. Гильом, Маркэ и Робер, крикливые крепыши, стали с хохотом носиться, обстреливая камнями голубей, прачек, сонный канал; в тихое царство Бернара, казалось, вселилась свора бесенят. Якоб придумал выстрелить горохом из аркебузы в окно судомойки, потом все Оливье затеяли игру в «осаду»: один взбирался на погреб, другие яростно сталкивали его оттуда. Бернару, неизмеримо более ловкому и сильному, эта забава показалась нелепой, он только наблюдал. Когда Маркэ скатился к его ногам, он поднял и отряхнул мальчика.
— Дурак! — крикнул Робер. — Не умеешь играть!
Братья потеряли к игре интерес и куда-то скрылись. Бернар постоял, тряхнул головой и поплелся в конюшню.
— Они назвали тебя дохлой клячей, — сказал он Ракэну. — Разве ты не обгонишь их жирных кобыл?
Выйдя во двор, Бернар услышал хохот и возню в кустарнике. Оттуда с ревом выскочила десятилетняя Анна, дочка скотницы. Братья гуськом вышли из кустов. Бернар медленно подошел к старшему — Якобу.
— Извинись перед ней! — потребовал он, царственным жестом указав на девочку.
В ответ сеньор Оливье скорчил мерзостную рожу — и полетел кувырком от молниеносной затрещины. Струсив, братья бросились врассыпную; Бернар опомнился и вспыхнул от стыда. Поднять руку на гостя! Но тут его позвали домой.
Знакомство с мадемуазель Антуанеттой также не привело ни к чему хорошему: девочке он показался простофилей, лишенным всякой галантности. Когда Оливье уехали, Рене иронически заметил:
— Так. Значит, хозяева бьют гостей?
Бернар прямо и грустно посмотрел воспитателю в лицо.
— Они причиняли всем боль… и друг другу тоже, — объяснил он. — Не понимаю: зачем?
Тяжелой рукой Рене взял его за подбородок.
— Вот что: мир таков, — сказал он сурово. — Слабых бьют и оскорбляют. Если есть сила, ответь ударом на удар.
— За всех? — оживился Бернар.
— За себя и своих, — веско поправил Рене. — Иначе слишком много будет хлопот.
Но мальчик не оценил мудрости, заключенной в этих словах.
3
Ночью раздался набат. Чудилось, что сама звездная тьма в тоске исходит протяжными чугунными стонами. Рене вышел с Бернаром на галерею. Из темной глубины ночи в глаза им взмахнул красный лоскут дальнего пожара.
— Это в городе, — пробормотал Рене. — Должно быть, прослышали, что король пришлет из Парижа интендантов. Да, началась катавасия!
Завеса мрака, казалось, колышется от взмахов пламени, от далекого гула, в котором ухо различало женские вопли и яростный лай собак. Рене ушел поднимать охрану, Бернар остался один. В его широко раскрытых глазах блестели две ярких точки — отсвет пожара. На конюшне били копытами кони, хрипло вскричал со сна петух, решив, что уже утро. В глухом океане ночи возникла странная скорбная нота. Откуда-то доносилось нечто вроде одинокого призыва, полного тоскливой мольбы…
Не раздумывая, мальчик кинулся вниз, вбежал в конюшню и вывел за поводья Ракэна Но перед ним выросла квадратная фигура Рене.
— Это в городе, — пробормотал Рене. — Должно быть, прослышали, что король пришлет из Парижа интендантов. Да, началась катавасия!
Завеса мрака, казалось, колышется от взмахов пламени, от далекого гула, в котором ухо различало женские вопли и яростный лай собак. Рене ушел поднимать охрану, Бернар остался один. В его широко раскрытых глазах блестели две ярких точки — отсвет пожара. На конюшне били копытами кони, хрипло вскричал со сна петух, решив, что уже утро. В глухом океане ночи возникла странная скорбная нота. Откуда-то доносилось нечто вроде одинокого призыва, полного тоскливой мольбы…
Не раздумывая, мальчик кинулся вниз, вбежал в конюшню и вывел за поводья Ракэна Но перед ним выросла квадратная фигура Рене.