Ярмолинец Вадим. Правдивые истории о Нью-Йоркских оборотнях

эскорт-сервиса наверняка стоял в этом же доме. Оператор мог сидеть в
подвале, на чердаке, да где угодно. Дом был огромным.
      - Вот тебе и чеховский интеллигент! - подумал я.
      А на следующее утро все повторилось. Проснулся поздно и в той же
сладкой истоме. Вставать не хотелось. Моника уже была в комнате. Разлив кофе
по чашкам и закурив сигаретку, уселась поближе ко мне. Я вдруг вспомнил о
своем ночном открытии и теперь, глядя на нее, старался угадать, какова ее
роль в бизнесе, процветавшем под этой крышей. Ответа я не находил. Она была
свежа, как человек, который спал глубоким и здоровым сном. Значит, не могла
быть оператором, равно как и не могла ездить по вызову к клиентам. Она,
между тем, отпивая небольшими глотками кофе, завела разговор о том, чем
славяне отличаются от англосаксов, а те - от латиноамериканцев, а те - от
негров. Послушать ее, то выходило, что самыми красивыми на свете людьми были
островитяне. Во всяком случае, островитянки. Недаром европейцы так долго не
могли добраться до Америки. Останавливаясь на каком-то острове, они помнили
только о том, что позади их ждут постылые жены в пудре и румянах, а впереди
- штормы, ураганы и морская пучина.
      Она так просто и весело объясняла отсрочку с открытием Америки, что не
смеяться было невозможно. Мне казалось тогда, что она болтает со мной не
потому, что хочет трахнуть случайного гостя, это-то можно было уже давно
сделать и без долгих разговоров, а просто потому, что она такая вот
жизнерадостная душа, у которой вся жизнь в болтовне и шутках.
      - Посмотри на это плечико! - она приспускала халат.
      - Посмотри на эту ножку! - она задирала стройную ногу в шлепанце. -
Кто, скажи мне, кто может устоять перед этими сокровищами?!
      - Ой, не знаю, - я отодвигался от греха подальше.
      - Ах, ты не знаешь! - вдруг воскликнула она и с ошарашившей
непосредственностью взобралась на меня. Устроившись поудобней, она
наклонилась и поцеловала меня. И, клянусь вам, не просто чмокнула, а именно
поцеловала, на полминуты, может быть, задержав свои губы на моих. Это было
одно из самых сладких мгновений моей жизни. Именно с таких начинается
любовь, потому что за этой любовью - болезненное стремление длить эти
короткие мгновения бесконечно.
      Оторвавшись от меня, она выпрямилась, и ее халат распахнулся, открыв
великолепные живот и грудь. Стоило мне протянуть руки...
      - Не бойся, - сказала она, читая мои чувства, как в раскрытой книге. -
Потом ты никогда не простишь себе своей нерешительности.
      Уж не знаю, какая сила меня держала, но я только покачал головой.
      - Что я скажу Биллу? - выдавил я.
      - Ты думаешь, его действительно интересует, что ты найдешь в его доме?
      Я не двигался, видя, как уходит радость с ее лица. Однако слезать с
меня она не торопилась. Легко касаясь тыльной стороной ладони моего лица,
она заговорила неторопливо, как если бы рассказывала ребенку сказку:
      - Когда моряки сходили на остров, девушка сразу должна была выбрать
себе своего суженого. Матери учили девушек слушать свое сердце, чтобы в
нужный момент те могли без промедления сделать свой выбор. Иногда они ждали
этого момента всю жизнь, но он так и не наступал.
      - Почему этот выбор надо было делать в такой спешке? - я взял ее за
руку.
      - В те времена на островах жили дикари. Если моряк не был нужен никакой
из девушек, его могли просто съесть, - она снова наклонилась и поцеловала
меня.
      - Мне кажется, ты уже выбрала один раз Билла.
      - Я не выбирала его, - она покачала головой. - Я хочу попросить тебя о
чем-то, а ты должен обещать, что выполнишь мою просьбу.
      - Если ты сейчас сойдешь с меня и никогда, пока я в этом доме, не
будешь подходить, я сделаю все, о чем ты попросишь.
      Она завела руки за голову и развязала зеленый шнурок с ракушкой,
которая висела у нее на шее.
      - Сегодня у тебя кто-то есть и ты счастлив, - она вздохнула и добавила,
- или несчастлив. А завтра у тебя нет никого. Если когда-нибудь ты
останешься один, я хочу, чтобы эта ракушка напомнила тебе обо мне.
      Наклонившись, она повязала шнурок у меня на шее и снова поцеловала меня
в губы. А я, вдруг испытав неожиданное чувство предстоящей потери, обнял ее
и привлек к себе. Черт побери, ведь это был последний поцелуй - она
пообещала больше не подходить ко мне!
      Голова моя шла кругом, и я сам не знаю, как смог, наконец, оторваться
от нее. Однако оторвался, и она оставила меня.
      На душе у меня было так скверно, что завтракать я не стал, а сразу
пошел на мостик. Время шло к двенадцати. Полдня было убито. Через несколько
часов работы я обнаружил, что один из брусьев, на которых лежал настил,
подгнил и его надо менять. Я спустился под мост. Под ногами с ревом несся
ледяной поток. Стоя над ним, я впервые подумал, что там, в тумане, может
быть кто-то наблюдает за мной.
      Перед тем как стемнело, я успел установить временную опору для настила
и извлек сгнивший брус. Мост слегка просел, но держался. Чтобы инструмент не
ржавел от ночной росы, я сложил его в ящик и, сев на него, закурил. Лес
черной стеной окружал меня. Верхушек деревьев не было видно, но о том, где
они кончались, можно было судить по появляющимся над ними звездам. Вдыхая
горьковатый табачный дым, я думал о предстоящем возвращении в пансион, где
неизбежно должен был столкнуться с Моникой. Надо ли говорить - я боялся этой
встречи.
      Потом я услышал, как кто-то поднимается по той самой каменной лестнице,
которая вела в ущелье. Идущий не таился, я слышал, как уверенно он ставит
ногу на ступени, словно ходил по ним каждый день, и темнота ему была не
помехой. Наконец, в лунном свете возник силуэт человека, в котором еще через
минуту я с облегчением узнал Билла. В правой руке он держал винтовку, в
левой - убитого зверя.
      - Привет, работник, - поздоровался он, бросая лису к моим ногам. - Ну,
что ты сегодня нашел в моих владениях?
      - Мать моя родная! - воскликнул я не без раздражения, так как был
предельно далек от его дурацкой игры. - Да все то же!
      И шагнув к нему, я поцеловал его в обе щеки!
      - И это все? - холодно спросил он меня, и я ощутил, как его пальцы
сжали мои плечи.
      - Да чего ж еще?!
      - Значит, говоришь, ничего? - он немного отстранил меня, заглядывая в
самые глаза.
      - Да нет же, - пробормотал я, понимая, что вру как сивый мерин, но не в
силах сказать ему правду. Какой муж поверил бы мне, что я держал его жену в
объятиях, лежа в теплой утренней постели, и дальше этого дело не пошло?!
      Мы молча смотрели друг на друга, и в неверном голубом свете луны мне
стало вдруг казаться, что это уже стоит и держит меня в руках не мой
чеховский интеллигент, а тот самый бородатый мужик, которому я отмахнул
голову. Сходство было таким поразительным, что я вскрикнул и, отпрянув,
упал. А он высился надо мной, огромный, со своим страшным топором и бородой
до пояса.
      Сложив ватные пальцы в горсть, я поднес их ко лбу, чтобы
перекреститься, но бородач рявкнул:
      - Не сметь!
      Рука моя безвольно упала.
      - Ну, что, - сказал мужик, нависая надо мной. - Девять дней прошло.
Ответный удар за мной.
      Тяжело ступая, он прошел на мост, пошатал перила, проверяя их
прочность.
      - Прошу.
      Я не мог пошевелиться, и мой палач, видя это, злорадно расхохотался.
      - А я тебе говорил: один на один - это совсем не то, что впятером
против одного!
      Протянув руку, он схватил зеленую тесьму с ракушкой на моей шее,
потянув за нее, подвел к перилам и наклонил так, что я уперся щекой в мокрую
от вечерней росы доску.
      - Ну что, друг, как полагается в такой ситуации, задам тебе последний
вопрос. Жизнь на исходе. Ни о чем не жалеешь?
      - Жалею, - признался я.
      - О чем же?
      - А то сам не знаешь!
      - Действительно! Ситуация совершенно дурацкая: обманул мужа, но при
этом не трахнул его красавицу-жену, - злорадно захохотал он.
      - Сволочь, - выдавил я из себя. - И ты все это устроил, чтобы только
вернуть мне тот удар?
      - Ну и что? Зато как развлеклись!
      - Сволочь, - снова сказал я.
      - Пусть так. А теперь стой и не двигайся. Хочешь, можешь закрыть глаза,
а хочешь, посмотри на это небо взглядом, блин, тверезым. Видишь это все в
последний раз.
      Я закрыл глаза, но потом, передумав, открыл.
      - Матерь Божья, - прошептал я. - Спаси и сохрани!
      Я увидел, как он расставил пошире ноги в остроносых ковбойских ботинках
и услышал, как скрипнул под ними настил от усилия, предпринятого, чтобы
занести топор. Всем телом ощутил я, как, рассекая воздух, понеслось ко мне
смертоносное лезвие. Ноги мои подкосились, и я упал. Это спасло меня.
      Страшный топор пролетел сквозь перила и в щепы разнес временную опору,
которую я установил несколькими часами раньше вместо снятой балки. В
следующее мгновенье настил сложился пополам, и мой палач канул во мрак,
туда, где ревел невидимый поток. Цепляясь за остатки моста, я выбрался на
твердую землю.
      Как прошел остаток ночи, не помню. Только когда рассвело, я осмелился
заглянуть в расщелину. Там по-прежнему кипел стремительный поток. Ничто не
говорило о случившемся здесь несчастье.
      Билла нашли на следующий день парковые служащие. Шериф, конечно, начал
расследование. Из нашего разговора я понял, что его волнует единственное -
знал ли Билл о ремонте моста? Под конец он мне сказал:
      - Видишь ли, парень, ты здесь гость и не знаешь нашей жизни. И это
позволяет мне предположить, что твой приезд - это перст судьбы. Дело в том,
что этот Билл содержал бордель, который для местных властей был как кость в
горле. В том числе и для меня. Теперь Билла нет, стало быть и его лавочка
прикроется. Поэтому я готов все списать на несчастный случай. Расследование
паркового ведомства - обычная формальность, его будет вести брат моей жены.
Главное теперь, чтобы к тебе не имела претензий вдова.
      - И что вдова? - спросил Фомич.
      - Она появилась в "Ридинг-Хаузе" в тот же вечер и заявила, что
останется со мной на ночь, потому что боится находиться в "Зеленом рыцаре".
Надо ли говорить, что всю ту ночь мы не сомкнули глаз? И тогда же мы
уговорились уехать на Тринидад. У нее там был дом, оставшийся от родителей.
Пока руки мои были при мне, я знал, что найду работу где угодно. Сравнивая
сокровище, которое оказалось в моих объятиях, со своей Богусей, я едва
сдерживал смех.
      - Не понял, - перебил Вацека Гландер. - Какой Тринидад? Вот же вы
здесь!
      Вацек вздохнул.
      - Мы договорились уехать сразу после похорон Билла. Все распоряжения
она отдала по телефону, но за день до похорон решила вернуться в пансион,
забрать документы и кое-какие вещи. Она уехала, и с тех пор я ее не видел.
      - Только не говори, что ее нашли с отрубленной головой, а покойник
исчез, - заявил Фомич.
      - Конечно я не буду этого говорить, - развел руки Вацек. - Иначе вы
скажете, что я все это сочинил!
      Расстегнув ворот рубашки, он достал висевшую на зеленом шнурке раковину
и прижал к губам. Глаза заблестели от слез.
      - Вацек, я не понял, - растерянно сказал Фомич. - Это что, была такая
вот любовь?
      Вацек пожал плечами.
      - Не знаю. Я же ничего про нее не знал. Ни что она делала в этом
борделе, ни кто был ее... этот Билл. Не знаю. Но, бывает, вспомню, и здесь
вот - он похлопал рукой по груди - таки отдается...
      - Да, забудь! - махнул рукой Фомич. - Херня какая-то! Ну выпил лишнего,
ну втюхался в бабу. С кем не бывает? Давай лучше еще по стаканчику.
      Фомич позвал официанта и попросил еще графин красного. Официант,
кивнув, направился к буфету.
      - Да, а каноли у вас есть? - крикнул ему вдогонку Фомич.
      - Есть, - обернулся тот. - Три штуки?
      - Давайте шесть.

Диспетчеру не говорят "нет"

      - Нет, моя история будет повеселей, - принял эстафету таксист Фомич. -
Дело было непосредственно на Хэллоуин. Мой механик купил мастерскую на
Франклин-стрит в Краун-Хайтс, и черт меня дернул погнать машину на инспекцию
в эту глухомань.
      Оставил я, значит, ему машину, а сам, чтобы убить пару часов, пошел на
эту скандальную выставку в Бруклинский музей, про которую в то время писали
больше, чем до этого писали про любовные похождения нашего президента. До
музея было рукой подать, а деваться в тех местах больше было некуда. Что
сказать? Ни разу в жизни не видел я такого скопления всякой пакости: рожи с
половыми органами вместо ртов и носов, голова из замороженной крови,
разрезанные пополам туши свиней. Один экспонат меня потряс - головы на шеях,
которые сходились вместе так, что получался какой-то чудовищный цветок.
      Мороз продрал меня по коже, когда мне показалось, что глаза на одной из
головок пристально смотрят на меня. Лицо принадлежало распутной эдакой
девице. "Мама моя родная! - сказал я себе. - Неужели галлюцинации?!" Сделав
шаг-другой к выходу, я зачем-то обернулся и снова встретился с этим
взглядом. И тут эта девица, клянусь вам, подмигнула мне! Я так припустил из
зала, что сбил с каблуков какую-то курносую коротышку. Видимо, от нервного
напряжения она так отчаянно завизжала, что люди вокруг начали ахать и шумно
жаловаться на дирекцию этого цирка уродов.
      Когда я шел за машиной, уже смеркалось и улицы были пустынны. Иногда
мне казалось, что я слышу чьи-то шаги за спиной, но, оглянувшись, понимал,
что это ветерок гонит по асфальту сухую листву. На Франклин и Монтгомери
из-за угла внезапно вынырнула женщина и поманила меня рукой. На ней была
короткая леопардовая шубка, под которой мелькнуло черное белье. Я прибавил
шагу, но взгляд, мельком брошенный на нее, с небольшим опозданием донес до
сознания увиденное. Я оглянулся и обмер - из-под капюшона шубки на меня
смотрели те же самые распутные глаза. Девица, снова махнув призывно,
направилась в мою сторону, но, на мое счастье, из-за угла бесшумно выехала
голубая полицейская машина. Она затормозила возле моей новой подруги, а я на
ставших ватными ногах заковылял к мастерской, благо до нее уже было рукой
подать.
      О, с каким облегчением ввалился я в нее! В мутном свете ламп, едва
разгонявшем мрак по дальним углам, одиноко стоял мой "Линкольн". Крутившийся
возле него темнокожий парень на вопрос, где механик, ответил, что он уже
ушел домой.
      - Сколько я должен за инспекцию? - спросил я.
      - А там спросишь! - кривовато ухмыляясь сказал парень и кивнул на
приоткрытую дверь подсобки.
      - У кого именно?
      - Все там, там, - повторил он и, выйдя на улицу, стал опускать на окна
грохочущие металлические шторы.
      В подсобке курили марихуану. Из клубов дыма временами выплывали рожи
курильщиков. Ребят этих впору было выставлять в одной компании с теми
уродами, которых я только что видел в музее. У одного зубы торчали наружу,
как у вурдалака. У другого лысый череп был разделен надвое таким рубцом,
словно его ударили велосипедной цепью, да так и оставили ее в ране. Рубец
делал его похожим на доисторического ящера. У третьего на месте уха был
микрофон из телефонной трубки. Когда переходивший из рук в руки джойнт
добрался до меня, я обнаружил, что толщиной он был с хорошую сигару. Беря
его, я прикинул, что если мне предстоит принять от этих упырей медленную
смерть, то марихуана - как раз то, что облегчит мои мучения.
      Я еще не закончил затягиваться, как обнаружил, что физиономии моих
новых товарищей отправились в неторопливый хоровод. Чтобы эта тошнотная
круговерть не затягивала меня в свой омут, я закинул голову. На месте лампы
висел все тот же цветок из музейных головок! Но здесь они не притворялись
пластмассовыми изделиями. Они скалили зубы и дико таращили глаза. Только
одна головка, вы уже, наверное, поняли какая, просто впилась в меня взглядом
и с таким аппетитом облизывала мокрые губки, словно я был не я, а горячий
кусок пиццы с пепперони.
      Опустив взгляд, я снова обнаружил у себя в руках джойнт. После второй
затяжки я ощутил необыкновенный прилив сил. Как я расплатился, убей, не
помню. Память возвращает момент, когда я выкатил свой "Линкольн" на улицу и
в свете фар увидел у размалеванной кирпичной стены на другой стороне улицы
мою панночку. Развратно улыбаясь, она завихляла ко мне. Я придавил педаль
газа, но эта бестия с совершенно нечеловеческой скоростью шарахнулась в
сторону. Личико ее при этом исказила гримаса такой бешеной злобы, что в
другое время я бы, кажется, обмочил штаны. Но тогда я чувствовал себя, как
скаковая лошадь перед стартовым выстрелом.
      За две секунды я домчал до Эмпайр-бульвара. На светофорах на много
кварталов вперед застыл красный свет. Но плевать мне было на красный свет! Я
вдавил педаль газа в пол до упора и, выравнивая занесенную юзом машину,
мельком увидел в зеркальце заднего обзора, как моя панночка черной птицей
несется следом за мной, вытягивая ко мне свои темные крылья.
      В ту ночь я впервые побывал в Ист Нью-Йорке и Бедфорд-Стайвесанте, о
которых до тех пор только слышал. Чистая правда, что эти районы напоминают
Дрезден после бомбардировки союзников, но рассмотреть эту картину в
подробностях мне не довелось. Мы неслись по жутким, выгоревшим кварталами,
как тропический ураган. Вой мотора и визг тормозов мешался с воем и визгом
моей преследовательницы. Время от времени эта какофония прерывалась хлопками
разбитых уличных фонарей. Иногда преследовательница почти догоняла меня, и я
видел ее пухлую белую ручку с черными ноготками, которыми она пыталась
ухватиться за ручку двери. За моим резким поворотом следовал звон очередной
высаженной ею витрины или окна, и снова я видел в зеркальце ее
сосредоточенное от злобного усердия лицо. Иногда мне казалось, что я
оторвался от нее, но тут же замечал ее силуэт на фоне полной луны. Вычислив,
где я, она снова бросалась за мной в черные ущелья улиц.
      Я мечтал только об одном: чтобы меня остановили полицейские за
превышение скорости, за проезд на красный сигнал светофора, за вождение в
состоянии опьянения, за что угодно. Я хотел попасть под охрану закона, но
впечатление было такое, что в этих диких местах закона не было и,
соответственно, - представителей его тоже.
      Эта бестия исчезла из моего поля зрения на Пенсильвания-авеню. Я
притормозил. Надо мной высилась темная громада какого-то строения. Увидев на
тротуаре тень луковицы с крестом, я понял, что это тот самый православный
храм, который построили в начале века жившие в этих местах русские
иммигранты. Меня била мелкая дрожь, и, чтобы успокоиться, я закурил. Места
вокруг были мрачнее некуда. Кое-где из плотно занавешенных окон пробивался
свет. Похолодев от ужаса, я подумал, что это может быть не свет человеческих
жилищ, а глаза всякой нечисти, затаившейся в ночном мраке и выжидающей,
когда я покину спасительную тень креста. И тут я увидел приближающиеся ко
мне фары. Это была патрульная машина. Опустив стекло в двери, полицейский
спросил:
      - Покупаем наркотики? Или продаем?
      - Нет, я заблудился, - ответил я.
      - Если ехать прямо, то ты выйдешь на Белт-парквей, - сказал
полицейский.
      Катясь в привычном потоке машин по Белту, я немного успокоился.
      - Проклятая выставка, - говорил я себе. - Не выставка, а какой-то бред
сумасшедшего. Даже группы сумасшедших! И еще эта сигара. Ну, влип, так влип!
      Меньше чем через полчаса я подъехал к своему дому на Эммонс-авеню. Но в
вестибюле сердце мое снова дрогнуло. Направляясь к лифту, я услышал, как
дверь его тихонько хлопнула, потом лязгнули тросы и кабина ушла вверх. На
часах была половина третьего ночи. Кто мог пользоваться лифтом в такое
время? Я дождался, когда лифт вернется, и, приоткрыв дверь, с опаской
заглянул внутрь. Кабина была пуста, и только ощущался едва уловимый запах
сырой земли. Когда я ехал наверх, меня поразила мысль: войдя в кабину, я не
посмотрел на потолок. А вдруг... На своем этаже я вылетел из лифта пулей и
снова уловил тающий звук закрывшейся за поворотом коридора двери.
      "Может быть, кто-то из соседей ходил выбрасывать мусор?" - с надеждой
подумал я.
      Когда я вошел, наконец, в свою квартиру, моя подружка стояла прямо
посреди гостиной с видом морячки, дождавшейся мужа из годового рейса.
Сказать по правде, таких бабенок я видел только в известных вам
журнальчиках. Это была не просто бабенка, это был смертный грех во плоти.
Рыжая грива волос, слегка косящие глазки, пухлые губки... Нет, только
последний идиот мог убегать от такой фемины. Улыбаясь своей развратной
улыбочкой, она сбросила шубку на паркет, оставшись в невероятно пикантном
белье и высоких черных сапогах на каблуках.
      - Ну, - сказала она, неторопливо расшнуровывая корсет, из которого бюст
ее лез наружу как пена из пивной кружки, - мы снова будем бегать, как
угорелые, или займемся чем-то поинтереснее?
      Я снова посмотрел на часы. Было около трех. Насколько я понимаю в
чертовщине, с первыми петухами моя зазнобушка должна была унестись в
форточку. Стало быть, в моем распоряжении было часа три. Но скажите мне,
сколько может провести с такой женщиной простой смертный?
      - За три часа, - сказал рассудительный Аркадий Осипович, - самая
обычная баба может загнать мужика в могилу. Это я по себе знаю.
      - Верно, - кивнул Фомич, - и поэтому я решил сократить время нашего
вынужденного свидания до приемлемого минимума.
      - Айн момент! - сказал я ей и, быстро пройдя в кухню, схватил с
умывальника сухой кусок мыла. Бросившись на пол, я начертил перед входом
белую полосу и только успел поставить перед ней крест, как хлыст с яростным
хлопком разнес мой импровизированный мел вдребезги.
      - Мадам, имейте совесть! - сказал я, поднимаясь и стряхивая с пальцев
мыльную крупу. - Когда мужчина приходит домой после тяжелого трудового дня,
приличная женщина должна его первым делом накормить. А потом уже требовать
любви и ласки.
      С этими словами я достал из холодильника кастрюлю с борщом и поставил
ее на плиту. Пока он грелся, я почистил картошку и поставил ее жариться,
попутно настрогав салатик из свежих овощей.
      Моя ненаглядная тем временем ускакала в гостиную, откуда понеслись
такие душераздирающие стоны и вздохи, какие могла издавать только старая
еврейская жена, узнавшая, что муж завел молодую любовницу.
      Пока она там страдала, мне удалось проскользнуть в ванную. Здесь я
снова прибег к помощи сухого мыла, что вызвало очередной взрыв негодования
за дверью. Впечатление было такое, словно ее царапали с другой стороны
гвоздями, а какие до меня доносились факи-мазафаки, я даже передать не могу.
      Попарился я в тот раз, как никогда в жизни, после чего подстриг ногти,
подровнял их пилочкой и тщательнейшим образом выбрился. В таком виде меня
можно было класть - хочешь на ложе любви, а хочешь - на одр смерти. Короче
говоря, когда я ей крикнул, чтобы она вспрыснула перину духами, было около
пяти утра.
      - Ну и как она, ничего оказалась? - не выдержал Анатолий Осипович,
которого эта часть рассказа теперь интересовала еще больше, чем предыдущая.
      - А вот на этот вопрос я ответить не могу, - сказал Фомич.
      - Почему же ? - расстроился Гландер. - Мы же здесь все свои люди!
      - Когда я вышел из ванной, позвонил телефон. Это был мой диспетчер. Он
сказал, что через 30 минут мне надо взять клиента в "Уолдорф-Астории" и
забросить его в аэропорт в Вестчестере. Заказ был где-то так долларов на
300.
      - И что, она даже не попыталась остановить тебя?
      - Арнатолий Осипович, - сказал Фомич снисходительным тоном. - Когда
диспетчер дает тебе заказ на 300 долларов, я даже не представляю, какая сила
может заставить сказать ему "нет" и тем более остановить тебя.

Оборотни Проспект-парка

      - Действительно, анекдот какой-то! - сказал Гландер. - А теперь
послушайте мою историю. Помните, года два назад газеты сообщили, что в
городе появились волки? Мол, наши не в меру активные защитники природы
довели окружающую среду до того, что лесной зверь перестал бояться человека.
Волков тогда видели в Центральном парке, а потом и в бруклинском
Проспект-парке. О том, что они появились, писали, а вот о том, куда они
делись, нет, хотя, как мы знаем, ничего не берется из ниоткуда и ничего не
исчезает само собой. Возьмите для примера тот же самый СПИД. Сперва ты его
берешь - даже не хочется говорить за столом - в каком месте, а потом он тебя
берет, как говорят немцы - ундер грунт. Так вот, я хочу вам сказать, что это
были не волки.
      - Кто же? - поднял брови Фомич.
      - Оборотни!
      - О-о, это уже что-то новенькое! - потер руки Фомич.
      - Для вас это может и новенькое, но поверьте мне, оборотни существуют
точно так же, как ваши ведьмы, а превращение человека в волка даже описано
наукой и зовется лекантропией. Короче, не перебивайте. Я же вас не