Страница:
Когда через несколько дней надзиратель сказал мне, Богдану и ещё четырём заключённым пойти за ним, я даже не задумывался, куда он нас поведёт. Просто пошёл…
МАДОННА-РАЗВРАТНИЦА
ОН ПРИСЛУШАЛСЯ К ЗВУКУ МОИХ ШАГОВ
Я ВИЖУ СОБСТВЕННОЕ ЛИЦО
Я КИНУЛ В ВОЗДУХ СНЕЖОК
МАДОННА-РАЗВРАТНИЦА
Мы вылезли из грузовика среди бараков, ограждённых колючей проволокой. После стольких месяцев в камере с забитыми окнами полная Луна и хрустящий снег казались ненастоящими. Нас завели в огромный барак ? большое, квадратное помещение, тускло освещённое несколькими электрическими лампочками. Вдоль стены стояли узкие деревянные кровати.
Мне дали кровать рядом с каким-то бедолагой, замотанным с головой в одеяло. Когда надзиратель ушёл, я как животное, заброшенное в незнакомую местность, попробовал рассмотреть всё вокруг. Рассматривая комнату, я увидел Богдана ? он лежал в другом конце барака, подобрав под себя одеяло. Остальные четверо из нашей группы укладывались в кровати по ту же сторону, где находился я.
Глянув на своего таинственного соседа, я заметил, что его тело безостановочно дрожит. Его одна нога так стучала по краю кровати, словно отдельно жила своей жизнью. Заинтересованный, кто это, я тихонько приоткрыл одеяло с его лица. «Степан!» ? вскрикнул я. Это был наш «философ». Он не отвечал. Его впавшие глаза были открыты, но ничего не видели. Он был без сознания.
Степан был одним из тех девяти, которых первыми забрали из Монтелюпы, другие выглядели не лучше. Их пустые лица маячили из-под одеял, словно мёртвые маски. Их стоны сливались с какими-то странными непонятными звуками. На одном была смирительная рубашка. Внезапно он выдавил из себя бычий рёв, а его тело начало извиваться и подпрыгивать, стараясь освободиться.
Осматриваясь, я заметил на полу возле кроватей новоприбывших кружки с чем-то похожим на суп. Всунул туда палец и попробовал ? настоящий ячменный суп. Схватил кружку и одним залпом выпил его, потом взял ещё одну. После небольшого перерыва начал пить третью, но не смог ? был сыт по завязку. Подумав, взял ещё две кружки и поставил рядом на утро, а может и на ночь.
Но проснувшись, я и думать забыл о супе. Мой сосед Степан лежал, скрючившись как кот, обхватив голову руками, словно хотел оторвать её. Глаза обманывали меня ? Богдан казался двухголовым. Около полудня меня охватила лихорадка, а когда она прекратилась, тело показалось мне чужим. Словно кто-то игрался со мной, накладывая вуаль на моё лицо, а затем снимая её. Какое-то мгновение я видел на потолке узел, а секундой позже у меня в глазах было только размытое пятно. Затем передо мной встал Степан, он заслонил узел на потолке. Когда мой взгляд прояснился, я увидел, что его лицо сведено судорогой, а глаза, как две глубокие пропасти. Руки с пальцами, похожими на звериные когти, протянулись к моей шее. Затем его тело опустилось на меня и скатилось вниз на пол.
Я очутился совсем в ином мире, где пространство и время имели другое измерение, где не действовала сила притяжения, где последовательность событий не имела значения, а человеческий разум должен был подчиниться и уступить силам, которые творили всё на своё усмотрение.
Медики называют такое состояние «кризом» ? состояние бреда, порог между жизнью и смертью. Вспоминаю только отдельные фрагменты.
…Летал голым над городом, над высоковольтными линиями электропередач. Ныряя между ними, зацепил провод. Со мной ничего не произошло ? просто я уже был не один. Нас стало двое ? я и моё тело. Наблюдая за ним, я увидел, что оно помчалось и исчезло.
Однако вскоре моё тело вновь появилось. Я видел, как его хоронили глубоко в землю, в поле, рядом с железнодорожным полотном. Я смотрел на него из окна железнодорожного поезда, который остановился недалеко. Тело лежало на спине с открытыми глазами. Его кожа была бронзовой, сияющей. Вдруг поезд поехал, набирая бешенную скорость. Сошёл с рельс и как пуля, полетел.
Я мчался вместе с поездом. Однако какая-то сила тянула меня вниз. Я падал сквозь бездонные вихри и штормы с молниями, пока не приземлился на берегу океана. Там я лежал на влажном песке, а надо мной возвышалась огромная стена воды. Она росла. В ушах неистово звучала волшебная мелодия.
Нависшая надо мной стена мутной воды словно ожидала, чтобы перекатиться через меня. Я неподвижно лежал голым на мокром песке. Всё более высокие волны подкатывались ко мне и отступали. Песок горел… Вдруг появились два мраморных льва из Пороховой Башни. Они лежали рядом с моим телом, лизали его, целовали мои щёки, рычали на стену воды, готовую меня проглотить, и вынудили её отступить…
Наконец мне показалось, что я вижу что-то похожее на замёрзшее окно. Оно то появлялось, то исчезало, но в итоге осталось на месте. Это было настоящее окно ? сквозь незамёрзший кружочек на стекле в помещение заглядывало солнце.
Неужели я живой? Я поверил в это, когда надзиратель протянул мне хлеб и кружку кофе.
Через неделю, меня вместе с ещё пятью вытурили из тёплых кроватей. Нас забирали назад в Монтелюпу. Богдан тоже должен был уйти с нами, но остался, потому что не пришёл в сознание. Я тоже был не против, чтобы остаться. Это был провизорочный госпиталь принудительного трудового лагеря ? по крайней мере тут было тепло, а хлеба и супа давали почти вдвое больше, чем в Монтелюпе.
Однако уже в тюрьме, когда надзиратель открывал дверь, я ощутил чуть ли не удовлетворение, ведь возвращался «домой», к своим землякам.
Впрочем, войдя в камеру, моё настроение мгновенно изменилось.
Там стояла вонь от газа после дезинсекции, который обжигал мои ноздри, мешал дышать. Ряд бритых голов с бледными лицами уставились на нас, как на каких-то чудовищ, которые прибыли с кучкой вшей и только мечтают, чтобы заразить их.
Они завидовали нам, когда мы рассказали про условия в госпитале. Тут, говорили они, был ад. Когда нас забрали из Монтелюпы, был объявлен карантин. Он продолжался до вчерашнего вечера. Большинство времени они провели в других камерах, потому что эту беспрерывно обрабатывали газом, чтобы перебить зараженных вшей. Заболели не все. А из тех кто заболел, девять не выжило. Один, сойдя с ума от безжалостной горячки, разбил свою голову об стену. Полковник «мирно отошёл». Во время криза он встал и молился своей Мадонне, целовал её, пытался обнять, всё просил прощения. Следующим утром душа покинула его тело, распростёртое на полу перед Мадонной.
Изображение этой Мадонны Полковник выцарапал на стене куском стекла. В действительности она больше напоминала обнажённую Еву, чем святую Деву. Он постоянно подправлял её, пока она не приобрела слишком большие груди, широкие бёдра, а между ногами теперь чётко было видно проём. Наш старший в камере называл её «Святым Озером Женственности».
Эта Мадонна была причиной постоянных споров между Полковником и Сенатором, потому что выцарапана была над их общим матрасом. Сенатору это изображение казалось вульгарным и похабным.
Сенатор выжил, но пребывал словно в ином мире. Когда я его приветствовал, он не узнал меня. Когда я спросил его, знал ли он пана Коваля ещё в Вене, он отрубил мне: «Отойди, парень». Сказал что он занят ? пытается найти общий язык с волнами, которые разговаривали с ним на непонятном ему лексиконе.
Как нам сказали, наименее посчастливилось Роману. Ему перед арестом было двадцать с лишним, и он был обручён со своей одногруппницей из медицинской школы. Каким-то образом она узнала где он, и что в Монтелюпе тиф. Смогла передать суженому вакцину. Однако уже тогда он был зараженный. Вакцина усилила горячку и он умер в первые дни криза.
Последняя новость относилась к Францу, надзирателю, жестокому Volksdeutscher'a из Румынии. Его уже не было в живых и многих это радовало. У меня было двоякое чувство, ведь это я подкинул ему пару вшей. Впрочем это было не время для пустых сентиментальностей… По Монтелюпе распространялся важный слух ? всех заключённых должны перевести в Аушвиц. Я радовался…
Мне дали кровать рядом с каким-то бедолагой, замотанным с головой в одеяло. Когда надзиратель ушёл, я как животное, заброшенное в незнакомую местность, попробовал рассмотреть всё вокруг. Рассматривая комнату, я увидел Богдана ? он лежал в другом конце барака, подобрав под себя одеяло. Остальные четверо из нашей группы укладывались в кровати по ту же сторону, где находился я.
Глянув на своего таинственного соседа, я заметил, что его тело безостановочно дрожит. Его одна нога так стучала по краю кровати, словно отдельно жила своей жизнью. Заинтересованный, кто это, я тихонько приоткрыл одеяло с его лица. «Степан!» ? вскрикнул я. Это был наш «философ». Он не отвечал. Его впавшие глаза были открыты, но ничего не видели. Он был без сознания.
Степан был одним из тех девяти, которых первыми забрали из Монтелюпы, другие выглядели не лучше. Их пустые лица маячили из-под одеял, словно мёртвые маски. Их стоны сливались с какими-то странными непонятными звуками. На одном была смирительная рубашка. Внезапно он выдавил из себя бычий рёв, а его тело начало извиваться и подпрыгивать, стараясь освободиться.
Осматриваясь, я заметил на полу возле кроватей новоприбывших кружки с чем-то похожим на суп. Всунул туда палец и попробовал ? настоящий ячменный суп. Схватил кружку и одним залпом выпил его, потом взял ещё одну. После небольшого перерыва начал пить третью, но не смог ? был сыт по завязку. Подумав, взял ещё две кружки и поставил рядом на утро, а может и на ночь.
Но проснувшись, я и думать забыл о супе. Мой сосед Степан лежал, скрючившись как кот, обхватив голову руками, словно хотел оторвать её. Глаза обманывали меня ? Богдан казался двухголовым. Около полудня меня охватила лихорадка, а когда она прекратилась, тело показалось мне чужим. Словно кто-то игрался со мной, накладывая вуаль на моё лицо, а затем снимая её. Какое-то мгновение я видел на потолке узел, а секундой позже у меня в глазах было только размытое пятно. Затем передо мной встал Степан, он заслонил узел на потолке. Когда мой взгляд прояснился, я увидел, что его лицо сведено судорогой, а глаза, как две глубокие пропасти. Руки с пальцами, похожими на звериные когти, протянулись к моей шее. Затем его тело опустилось на меня и скатилось вниз на пол.
Я очутился совсем в ином мире, где пространство и время имели другое измерение, где не действовала сила притяжения, где последовательность событий не имела значения, а человеческий разум должен был подчиниться и уступить силам, которые творили всё на своё усмотрение.
Медики называют такое состояние «кризом» ? состояние бреда, порог между жизнью и смертью. Вспоминаю только отдельные фрагменты.
…Летал голым над городом, над высоковольтными линиями электропередач. Ныряя между ними, зацепил провод. Со мной ничего не произошло ? просто я уже был не один. Нас стало двое ? я и моё тело. Наблюдая за ним, я увидел, что оно помчалось и исчезло.
Однако вскоре моё тело вновь появилось. Я видел, как его хоронили глубоко в землю, в поле, рядом с железнодорожным полотном. Я смотрел на него из окна железнодорожного поезда, который остановился недалеко. Тело лежало на спине с открытыми глазами. Его кожа была бронзовой, сияющей. Вдруг поезд поехал, набирая бешенную скорость. Сошёл с рельс и как пуля, полетел.
Я мчался вместе с поездом. Однако какая-то сила тянула меня вниз. Я падал сквозь бездонные вихри и штормы с молниями, пока не приземлился на берегу океана. Там я лежал на влажном песке, а надо мной возвышалась огромная стена воды. Она росла. В ушах неистово звучала волшебная мелодия.
Нависшая надо мной стена мутной воды словно ожидала, чтобы перекатиться через меня. Я неподвижно лежал голым на мокром песке. Всё более высокие волны подкатывались ко мне и отступали. Песок горел… Вдруг появились два мраморных льва из Пороховой Башни. Они лежали рядом с моим телом, лизали его, целовали мои щёки, рычали на стену воды, готовую меня проглотить, и вынудили её отступить…
Наконец мне показалось, что я вижу что-то похожее на замёрзшее окно. Оно то появлялось, то исчезало, но в итоге осталось на месте. Это было настоящее окно ? сквозь незамёрзший кружочек на стекле в помещение заглядывало солнце.
Неужели я живой? Я поверил в это, когда надзиратель протянул мне хлеб и кружку кофе.
Через неделю, меня вместе с ещё пятью вытурили из тёплых кроватей. Нас забирали назад в Монтелюпу. Богдан тоже должен был уйти с нами, но остался, потому что не пришёл в сознание. Я тоже был не против, чтобы остаться. Это был провизорочный госпиталь принудительного трудового лагеря ? по крайней мере тут было тепло, а хлеба и супа давали почти вдвое больше, чем в Монтелюпе.
Однако уже в тюрьме, когда надзиратель открывал дверь, я ощутил чуть ли не удовлетворение, ведь возвращался «домой», к своим землякам.
Впрочем, войдя в камеру, моё настроение мгновенно изменилось.
Там стояла вонь от газа после дезинсекции, который обжигал мои ноздри, мешал дышать. Ряд бритых голов с бледными лицами уставились на нас, как на каких-то чудовищ, которые прибыли с кучкой вшей и только мечтают, чтобы заразить их.
Они завидовали нам, когда мы рассказали про условия в госпитале. Тут, говорили они, был ад. Когда нас забрали из Монтелюпы, был объявлен карантин. Он продолжался до вчерашнего вечера. Большинство времени они провели в других камерах, потому что эту беспрерывно обрабатывали газом, чтобы перебить зараженных вшей. Заболели не все. А из тех кто заболел, девять не выжило. Один, сойдя с ума от безжалостной горячки, разбил свою голову об стену. Полковник «мирно отошёл». Во время криза он встал и молился своей Мадонне, целовал её, пытался обнять, всё просил прощения. Следующим утром душа покинула его тело, распростёртое на полу перед Мадонной.
Изображение этой Мадонны Полковник выцарапал на стене куском стекла. В действительности она больше напоминала обнажённую Еву, чем святую Деву. Он постоянно подправлял её, пока она не приобрела слишком большие груди, широкие бёдра, а между ногами теперь чётко было видно проём. Наш старший в камере называл её «Святым Озером Женственности».
Эта Мадонна была причиной постоянных споров между Полковником и Сенатором, потому что выцарапана была над их общим матрасом. Сенатору это изображение казалось вульгарным и похабным.
Сенатор выжил, но пребывал словно в ином мире. Когда я его приветствовал, он не узнал меня. Когда я спросил его, знал ли он пана Коваля ещё в Вене, он отрубил мне: «Отойди, парень». Сказал что он занят ? пытается найти общий язык с волнами, которые разговаривали с ним на непонятном ему лексиконе.
Как нам сказали, наименее посчастливилось Роману. Ему перед арестом было двадцать с лишним, и он был обручён со своей одногруппницей из медицинской школы. Каким-то образом она узнала где он, и что в Монтелюпе тиф. Смогла передать суженому вакцину. Однако уже тогда он был зараженный. Вакцина усилила горячку и он умер в первые дни криза.
Последняя новость относилась к Францу, надзирателю, жестокому Volksdeutscher'a из Румынии. Его уже не было в живых и многих это радовало. У меня было двоякое чувство, ведь это я подкинул ему пару вшей. Впрочем это было не время для пустых сентиментальностей… По Монтелюпе распространялся важный слух ? всех заключённых должны перевести в Аушвиц. Я радовался…
ОН ПРИСЛУШАЛСЯ К ЗВУКУ МОИХ ШАГОВ
Вши изменили в Монтелюпе всё. Больше не было ни руководителей, ни лекций, ни визуального контакта с окружающим миром. Щель в доске на окне забили, лишив нас радости видеть людей на вокзале, в частности моего «друга» ? нищего, который сидел левее от входа. Раньше я почти каждый день наблюдал за ним.
Часто по ночам с закрытыми глазами я видел себя рядом с ним, на свободе, наблюдая извне на забитые досками окна нашей камеры. С течением времени он стал для меня не просто нищим в лохмотьях или далёким знакомым ? он стал моим другом, наилучшим другом в Кракове. Теперь щели в доске нет, поэтому я его больше не увижу.
Изменилось также отношение надзирателей. Они стали не такими суровыми, какими были до тифа. Наверно, смерть Франца засвидетельствовала им, что вши сильнее тюремной власти. Ещё одной приятной новостью стала смерть бывшего повара, «членососа», как мы его прозвали. Раздавая суп, он своим любимцам наливал густой навар со дна, а другим давал сверху водянистую бурду. Для нового повара все были равны. Перед разливкой он размешивал суп.
Не изменился разве что наш старший, Профессор. Он был одним из немногих, кто не заболел тифом. Вёл себя, как всегда, методично. Теперь он был единственным, кто занимался физзарядкой. Нам говорил, что хочет быть физически здоровым перед переводом в Аушвиц.
Взглянув на двенадцать маленьких крестиков, выцарапанных на стене, я радовался что выжил. Но глядя вокруг на измученные лица, я не был уверен, что стоит жить. Это чувство усиливали крики заключенных на нижнем этаже. С тех пор как сняли карантин, в Монтелюпу начали привозить новых арестантов, поляков.
Всё происходила по тому же сценарию. Заключенного приводили в пустую комнату, вроде перенимаясь его судьбой; спрашивали за что его арестовали; он рассказывал обыкновенную историю: недоразумение, ошибочное опознание, несчастливое стечение обстоятельств. После того, когда он всё рассказал, думая что убедил их, они требовали «правды» и выбивали её кулаками.
Я похолодел, когда однажды после обеда в камеру вошёл надзиратель, а за ним ? два гестаповца. Тот что повыше, был похож на того, что допрашивал меня. Он вынул какой-то лист бумаги и прочитал из него пять имён, среди них и моё.
Нас отвели на первый этаж в келью, где был только стол, два стула и электролампочка на потолке. Скорее всего, это была комната для допросов. В этот раз я был уверен, что не выдержу побоев, сознаюсь ещё до того, как меня начнут допрашивать. Часы на стене показывали пятнадцать часов пятнадцать минут.
Высокий гестаповец вынул кипу бумаг из своей папки. Он о чём-то посовещался со своим коллегой. Я уже со всем смирился. Единственное, что было у меня на уме ? это суп, который я не получу, если пропущу ужин. Когда называли наши фамилии, а мы должны были поднять руки для опознания.
Высокий встал. Барабаня пальцами по столу, он выглядел торжественно, словно судья, который собирается огласить решение о смертной казни. Приговор: «Вы освобождены, каждый должен подписать документы, что после возвращения домой, немедленно встанет на учёт в ближайшем полицейском отделении!»
Следующий обман? Мы переглянулись. Мне было всё равно. Я был готов подписать что угодно, даже липовое признание.
Вскоре после того, как мы поставили свои подписи, нас отвели в маленькую камеру без окон в другой стороне комнаты. Мы сидели на полу в объятьях тьмы, не зная что ожидать. «Ложь, ? повторял я про себя. ? Я подписал себе смертный приговор».
Когда через некоторое время открылись двери нашей темницы, мы вскочили на ноги. Два надзирателя приказали нам выйти и повели в камеру на верхнем этаже. Мы и представить себе не могли, что нас там ожидает на столе ? груда одежды от Красного Креста. Каждому сказали взять себе по паре обуви и по пиджаку.
Вскоре мы были во дворе, и в сопровождении двух часовых направились к железным воротам. Один из них открыл боковую калитку.
«Идите!» ? сухо сказал другой, словно наше отсутствие будет его волновать.
Поколебавшись минуту, мы быстро выскочили на улицу, как мыши из чудом открывшейся мышеловки.
Мы побежали вдоль стены к ближайшему перекрёстку и только там оглянулись, чтобы убедиться, что часовые нас не преследуют. Падал снег. Если бы не желание оказаться как можно дальше от Монтелюпы, я бы остановился и стоял бы, пока снег полностью не покроет моё лицо.
Улицы были пусты, но вскоре мы увидели трамвай. Водитель разрешил нам проехать бесплатно, когда узнал что мы из Монтелюпы. Нас удивлённо рассматривали пассажиры ? наверно мы были похожи на стаю грязных облезших крыс. Вроде не веря нам, один из них стеснительно спросил нас: «Неужели в самом деле нас выпустили из Монтелюпы?» Водитель посоветовал нам обратиться в комитет Красного Креста за едой и ночлегом. Для этого нам надо было ехать с ним до железнодорожного вокзала, а затем пересесть в другой трамвай. Прибыв на железнодорожный вокзал, я не стал ожидать другого трамвая. Не сказав никому ни слова, я покинул своих и направился к входу на станцию. Вот он ? нищий, ? как всегда левее входа. Размытые контуры его пепельно-серой фигуры было видно издалека. Я махнул ему рукой, но он не ответил. Он не мог меня видеть, ведь я выходил из тьмы.
Я остановился в нескольких шагах от него. От резкого белого света фонаря над входом, тень вытертой шляпы густой паутиной обвила его морщинистое лицо, с наёжившейся густой щетиной. Его тёмные солнцезащитные очки прятали его глаза, как непроницаемые стены, словно говорили, что он не хочет иметь ничего общего с внешним миром. Одной рукой он придерживал небольшую цинковую кружку, стоящую у него на колене.
Смотрел прямо на меня, словно изучал.
Я поприветствовал его:
? Добрый вечер, пан!
Он вздрогнул от неожиданности. В кружке зазвенела монетка.
? Вы сказали «Добрый вечер, пан»? ? он сделал ударение на слове «пан».
? Да, добрый вечер. Как поживаете? ? сказал я.
? Господи, кто вы? Я вас не знаю, ? он поставил кружку на землю. ? Дайте-ка глянуть, ? сказал он и протянул руки, пытаясь дотронуться до меня, но я стоял немного дальше. Его руки пролетели в воздухе, как крылья раненой птицы.
? Никто не называл меня раньше паном… Как же это? Вы ведь даже не знаете меня.
? Да нет, знаю, очень хорошо знаю. Я не раз видел вас.
Я подошёл ближе. Он сжал губы и как бы прищурил глаза, пытаясь вспомнить, видел ли он меня раньше.
? Так какого чёрта вы раньше не разговаривали со мной? ? сердито огрызнулся он.
? Я видел вас издалека, вон оттуда, ? ответил я, показывая рукой на часть Монтелюпы, которую было видно с места, на котором я находился.
? Вон там, правее, над крышами домов ? видите заколоченное окно на верхнем этаже?
? «Видите»? ? он прикусил нижнюю губу. Горько рассмеялся. Трясущимися руками снял солнцезащитные очки. Два пустых, тёмных углубления, как пустые гнёзда, вызывающе смотрели на меня, над одним из них не было брови. Я вздрогнул.
? Работа осколка большевистского снаряда во время Первой мировой войны, когда я боролся за независимость Польши, ? объяснил он, снова одевая очки.
? Мне очень жаль, ? сказал я. Неожиданно поражённый его слепотой, я не знал что сказать, поэтому ещё раз повторил «Мне очень жаль». Сразу почувствовал, что ему мои сожаления не нужны, что «мне жаль» касается скорее всего меня.
? Да ну, что вы! Мне не так уже и плохо, ? он словно пытался утешить меня. ? Живу в собственном мире, в себе, никому не принадлежу, ничего мне не принадлежит. Ничто не может мне навредить, ? смолк и выпрямил спину. Он сложил перед собой руки, кружку поставил на колени, при этом гордо держал голову. В стёклышках его очков мигали избражения проходящих мимо людей.
? Да, я потерял зрение, но могу видеть людей по их голосам. Ты ещё очень молодой парень, разве не так?
? Да, мне в апреле будет семнадцать.
? Судя по интонации ты нездешний. Что ты делаешь в Кракове?
? Собственно, ничего. Я год отсидел в Монтелюпе.
? Господи, в Монтелюпе ? той тюрьме на холме?
? Да, меня только час назад выпустили.
? Выпустили? Из Монтелюпы?.. Час назад и ты пришёл ко мне…
? Да, я видел вас почти каждый день через дырку в доске, которой было заколочено окно в нашей камере. Вы единственный, кого я знаю в Кракове. Вы мой друг. Я должен был вас увидеть.
Он улыбнулся.
? Такого со мной ещё не было…никогда…ты пришёл увидеться со мной…
Мы оба замолчали. Воздух расколол протяжный свисток поезда, который прибывал на станцию. Женщины и мужчины с поклажей торопясь двинулись к нему, боясь опоздать.
Он двумя ладонями взял меня за руку. Долго держал её, словно это была его единственная связь с миром, который ему не судилось увидеть. Как часто я хотел быть рядом с ним! Быть им. Только теперь, когда он взял меня за руку, я почувствовал, что я уже не заключенный. Я свободен.
? Куда ты направляешься?
? Домой, во Львов.
? У тебя есть билет?
? Нет.
? А как ты собираешься попасть в поезд? У немцев с этим очень строго.
У меня так от свободы закрутилась голова, что я и не подумал об этом.
? Не знаю, попробую…? ответил я, переступая с ноги на ногу.
? Подожди…
Он долго возился с пуговицами своего пальто. Наблюдая, как он расстёгивает то обшарпанное пальто, потом что-то похожее на полинявший военный мундир и наконец запускает руку под широченный свитер, я вдруг ощутил холод. Я не был одет по зимнему. Штаны и рубашка, нестиранные со дня ареста, прошли бесконечное количество дезинсекций против вшей и теперь были изношенными и заскорузлыми. Нижнее бельё давно уже съели вши. Впрочем я имел пиджак от Красного Креста. Я поднял его воротник и придерживал рукой.
После тщательных поисков он вытянул из-под свитера небольшой свёрток, завёрнутый в старую газету, а оттуда вынул маленький коричневый конверт. Немного покопавшись в конверте, он протянул мне две бумажки, которые оказались неизвестными мне деньгами.
? Вот тебе два гораля ? новая немецкая оккупационная валюта. Они не много стоят, но на билет хватит да ещё и останется.
Он затолкал деньги мне в ладонь.
Я поблагодарил. Мы пожали руки. В этот момент мне показалось, что я вижу его глаза, но это было просто отражение моих глаз в стёклах его очков. Я заторопился к кассе. Оглянувшись, увидел, как он прислушивается к удаляющимся звукам моих шагов…
Часто по ночам с закрытыми глазами я видел себя рядом с ним, на свободе, наблюдая извне на забитые досками окна нашей камеры. С течением времени он стал для меня не просто нищим в лохмотьях или далёким знакомым ? он стал моим другом, наилучшим другом в Кракове. Теперь щели в доске нет, поэтому я его больше не увижу.
Изменилось также отношение надзирателей. Они стали не такими суровыми, какими были до тифа. Наверно, смерть Франца засвидетельствовала им, что вши сильнее тюремной власти. Ещё одной приятной новостью стала смерть бывшего повара, «членососа», как мы его прозвали. Раздавая суп, он своим любимцам наливал густой навар со дна, а другим давал сверху водянистую бурду. Для нового повара все были равны. Перед разливкой он размешивал суп.
Не изменился разве что наш старший, Профессор. Он был одним из немногих, кто не заболел тифом. Вёл себя, как всегда, методично. Теперь он был единственным, кто занимался физзарядкой. Нам говорил, что хочет быть физически здоровым перед переводом в Аушвиц.
Взглянув на двенадцать маленьких крестиков, выцарапанных на стене, я радовался что выжил. Но глядя вокруг на измученные лица, я не был уверен, что стоит жить. Это чувство усиливали крики заключенных на нижнем этаже. С тех пор как сняли карантин, в Монтелюпу начали привозить новых арестантов, поляков.
Всё происходила по тому же сценарию. Заключенного приводили в пустую комнату, вроде перенимаясь его судьбой; спрашивали за что его арестовали; он рассказывал обыкновенную историю: недоразумение, ошибочное опознание, несчастливое стечение обстоятельств. После того, когда он всё рассказал, думая что убедил их, они требовали «правды» и выбивали её кулаками.
Я похолодел, когда однажды после обеда в камеру вошёл надзиратель, а за ним ? два гестаповца. Тот что повыше, был похож на того, что допрашивал меня. Он вынул какой-то лист бумаги и прочитал из него пять имён, среди них и моё.
Нас отвели на первый этаж в келью, где был только стол, два стула и электролампочка на потолке. Скорее всего, это была комната для допросов. В этот раз я был уверен, что не выдержу побоев, сознаюсь ещё до того, как меня начнут допрашивать. Часы на стене показывали пятнадцать часов пятнадцать минут.
Высокий гестаповец вынул кипу бумаг из своей папки. Он о чём-то посовещался со своим коллегой. Я уже со всем смирился. Единственное, что было у меня на уме ? это суп, который я не получу, если пропущу ужин. Когда называли наши фамилии, а мы должны были поднять руки для опознания.
Высокий встал. Барабаня пальцами по столу, он выглядел торжественно, словно судья, который собирается огласить решение о смертной казни. Приговор: «Вы освобождены, каждый должен подписать документы, что после возвращения домой, немедленно встанет на учёт в ближайшем полицейском отделении!»
Следующий обман? Мы переглянулись. Мне было всё равно. Я был готов подписать что угодно, даже липовое признание.
Вскоре после того, как мы поставили свои подписи, нас отвели в маленькую камеру без окон в другой стороне комнаты. Мы сидели на полу в объятьях тьмы, не зная что ожидать. «Ложь, ? повторял я про себя. ? Я подписал себе смертный приговор».
Когда через некоторое время открылись двери нашей темницы, мы вскочили на ноги. Два надзирателя приказали нам выйти и повели в камеру на верхнем этаже. Мы и представить себе не могли, что нас там ожидает на столе ? груда одежды от Красного Креста. Каждому сказали взять себе по паре обуви и по пиджаку.
Вскоре мы были во дворе, и в сопровождении двух часовых направились к железным воротам. Один из них открыл боковую калитку.
«Идите!» ? сухо сказал другой, словно наше отсутствие будет его волновать.
Поколебавшись минуту, мы быстро выскочили на улицу, как мыши из чудом открывшейся мышеловки.
Мы побежали вдоль стены к ближайшему перекрёстку и только там оглянулись, чтобы убедиться, что часовые нас не преследуют. Падал снег. Если бы не желание оказаться как можно дальше от Монтелюпы, я бы остановился и стоял бы, пока снег полностью не покроет моё лицо.
Улицы были пусты, но вскоре мы увидели трамвай. Водитель разрешил нам проехать бесплатно, когда узнал что мы из Монтелюпы. Нас удивлённо рассматривали пассажиры ? наверно мы были похожи на стаю грязных облезших крыс. Вроде не веря нам, один из них стеснительно спросил нас: «Неужели в самом деле нас выпустили из Монтелюпы?» Водитель посоветовал нам обратиться в комитет Красного Креста за едой и ночлегом. Для этого нам надо было ехать с ним до железнодорожного вокзала, а затем пересесть в другой трамвай. Прибыв на железнодорожный вокзал, я не стал ожидать другого трамвая. Не сказав никому ни слова, я покинул своих и направился к входу на станцию. Вот он ? нищий, ? как всегда левее входа. Размытые контуры его пепельно-серой фигуры было видно издалека. Я махнул ему рукой, но он не ответил. Он не мог меня видеть, ведь я выходил из тьмы.
Я остановился в нескольких шагах от него. От резкого белого света фонаря над входом, тень вытертой шляпы густой паутиной обвила его морщинистое лицо, с наёжившейся густой щетиной. Его тёмные солнцезащитные очки прятали его глаза, как непроницаемые стены, словно говорили, что он не хочет иметь ничего общего с внешним миром. Одной рукой он придерживал небольшую цинковую кружку, стоящую у него на колене.
Смотрел прямо на меня, словно изучал.
Я поприветствовал его:
? Добрый вечер, пан!
Он вздрогнул от неожиданности. В кружке зазвенела монетка.
? Вы сказали «Добрый вечер, пан»? ? он сделал ударение на слове «пан».
? Да, добрый вечер. Как поживаете? ? сказал я.
? Господи, кто вы? Я вас не знаю, ? он поставил кружку на землю. ? Дайте-ка глянуть, ? сказал он и протянул руки, пытаясь дотронуться до меня, но я стоял немного дальше. Его руки пролетели в воздухе, как крылья раненой птицы.
? Никто не называл меня раньше паном… Как же это? Вы ведь даже не знаете меня.
? Да нет, знаю, очень хорошо знаю. Я не раз видел вас.
Я подошёл ближе. Он сжал губы и как бы прищурил глаза, пытаясь вспомнить, видел ли он меня раньше.
? Так какого чёрта вы раньше не разговаривали со мной? ? сердито огрызнулся он.
? Я видел вас издалека, вон оттуда, ? ответил я, показывая рукой на часть Монтелюпы, которую было видно с места, на котором я находился.
? Вон там, правее, над крышами домов ? видите заколоченное окно на верхнем этаже?
? «Видите»? ? он прикусил нижнюю губу. Горько рассмеялся. Трясущимися руками снял солнцезащитные очки. Два пустых, тёмных углубления, как пустые гнёзда, вызывающе смотрели на меня, над одним из них не было брови. Я вздрогнул.
? Работа осколка большевистского снаряда во время Первой мировой войны, когда я боролся за независимость Польши, ? объяснил он, снова одевая очки.
? Мне очень жаль, ? сказал я. Неожиданно поражённый его слепотой, я не знал что сказать, поэтому ещё раз повторил «Мне очень жаль». Сразу почувствовал, что ему мои сожаления не нужны, что «мне жаль» касается скорее всего меня.
? Да ну, что вы! Мне не так уже и плохо, ? он словно пытался утешить меня. ? Живу в собственном мире, в себе, никому не принадлежу, ничего мне не принадлежит. Ничто не может мне навредить, ? смолк и выпрямил спину. Он сложил перед собой руки, кружку поставил на колени, при этом гордо держал голову. В стёклышках его очков мигали избражения проходящих мимо людей.
? Да, я потерял зрение, но могу видеть людей по их голосам. Ты ещё очень молодой парень, разве не так?
? Да, мне в апреле будет семнадцать.
? Судя по интонации ты нездешний. Что ты делаешь в Кракове?
? Собственно, ничего. Я год отсидел в Монтелюпе.
? Господи, в Монтелюпе ? той тюрьме на холме?
? Да, меня только час назад выпустили.
? Выпустили? Из Монтелюпы?.. Час назад и ты пришёл ко мне…
? Да, я видел вас почти каждый день через дырку в доске, которой было заколочено окно в нашей камере. Вы единственный, кого я знаю в Кракове. Вы мой друг. Я должен был вас увидеть.
Он улыбнулся.
? Такого со мной ещё не было…никогда…ты пришёл увидеться со мной…
Мы оба замолчали. Воздух расколол протяжный свисток поезда, который прибывал на станцию. Женщины и мужчины с поклажей торопясь двинулись к нему, боясь опоздать.
Он двумя ладонями взял меня за руку. Долго держал её, словно это была его единственная связь с миром, который ему не судилось увидеть. Как часто я хотел быть рядом с ним! Быть им. Только теперь, когда он взял меня за руку, я почувствовал, что я уже не заключенный. Я свободен.
? Куда ты направляешься?
? Домой, во Львов.
? У тебя есть билет?
? Нет.
? А как ты собираешься попасть в поезд? У немцев с этим очень строго.
У меня так от свободы закрутилась голова, что я и не подумал об этом.
? Не знаю, попробую…? ответил я, переступая с ноги на ногу.
? Подожди…
Он долго возился с пуговицами своего пальто. Наблюдая, как он расстёгивает то обшарпанное пальто, потом что-то похожее на полинявший военный мундир и наконец запускает руку под широченный свитер, я вдруг ощутил холод. Я не был одет по зимнему. Штаны и рубашка, нестиранные со дня ареста, прошли бесконечное количество дезинсекций против вшей и теперь были изношенными и заскорузлыми. Нижнее бельё давно уже съели вши. Впрочем я имел пиджак от Красного Креста. Я поднял его воротник и придерживал рукой.
После тщательных поисков он вытянул из-под свитера небольшой свёрток, завёрнутый в старую газету, а оттуда вынул маленький коричневый конверт. Немного покопавшись в конверте, он протянул мне две бумажки, которые оказались неизвестными мне деньгами.
? Вот тебе два гораля ? новая немецкая оккупационная валюта. Они не много стоят, но на билет хватит да ещё и останется.
Он затолкал деньги мне в ладонь.
Я поблагодарил. Мы пожали руки. В этот момент мне показалось, что я вижу его глаза, но это было просто отражение моих глаз в стёклах его очков. Я заторопился к кассе. Оглянувшись, увидел, как он прислушивается к удаляющимся звукам моих шагов…
Я ВИЖУ СОБСТВЕННОЕ ЛИЦО
Поезд местного сообщения не торопясь отошёл от Краковского вокзала, но затем набрал привычную скорость. Вскоре вагон наполнился парным теплом. Пассажиры, насколько я мог разобрать в полумраке, судя по их поклаже и одежде, были крестьянами, которые возвращались домой с базара.
Я сидел возле окна. Ритмичный стук колёс убаюкивал меня на сон. Я поплотнее запахнул пиджак, поднял воротник, наклонил набок голову. Какое наслаждение быть вне камеры, вне власти той вечно включенной электрической лампочки, которая висела надо мной днём и ночью. Незаметно я упал в объятия дрёмы.
Спал я долго, намного дольше, чем думал. Когда проснулся, уже светало. Поезд катился по заснеженным равнинам. Впереди виднелись контуры села и церкви. Недалеко от железнодорожного пути крутилась стая ворон, готовая к разбою.
Наш вагон не был переполненным, но все сидячие места были заняты, а один пассажир стоял, облокотившись на дверь. Почему-то все уставились на меня, даже когда я и не смотрел на них. Возможно из-за моего слишком большого пиджака или из-за бритой головы ? я единственный в вагоне был одет не по-зимнему.
Крестьянка, которая сидела напротив, не сводила с меня глаз. Иногда раскрывала губы, словно хотела что-то сказать, но не осмеливалась. Наконец наклонилась ко мне и, прикрыв рот рукой, тихонько по-польски спросила:
? Ты только вышел?
Я знал, что она имеет ввиду ? тюрьму.
? Да.
Отклонившись назад, она спросила:
? А куда направляешься?
? Домой, ? ответил я. Но поняв, что это ей ничего не говорит, добавил: ? Во Львов.
Она закивала головой, понимая, что у меня впереди длинная дорога, а потом неожиданно сказала:
? Ты наверно намного моложе, чем кажешься. Наверно ещё и двадцати нет. ? Подумав, добавила: ? А откуда у тебя этот шрам на лбу?
Шрам? Я и забыл о нём. На самом деле я его никогда и не видел, только на ощупь знал, что он там есть. Ничего особенного.
Словно читая мои мысли, мужчина, который сидел рядом с моей собеседницей, вынул из кармана зеркальце и протянул мне.
Лицо, которое я там увидел, не принадлежало мне. Это было чужое, не моё лицо. Я где-то видел его, но оно было не моим. Моё было похоже на мамино. А это ? какое-то пустое, бледное. Оно словно состояло из отдельных частей: стеклянные глаза, худющие скулы, которые торчали как два кулака, длинный нос с конскими ноздрями, а на лбу над правой бровью ? ярко-розовый шрам, небольшой, но довольно некрасивый на фоне моей пепельной кожи.
Я дотронулся до каждой части того лица. Снова посмотрел в зеркальце. Да, это моё несовершенное лицо, но, казалось, оно состояло из частей, которые еле держались вместе.
Я вернул зеркальце. Перед тем как положить его назад в карман, мужчина протёр его шарфиком женщины, словно хотел стереть с него моё изображение.
В это время женщина сидела с закрытыми глазами. Её губы слегка шевелились, словно в молитве. Мне понравилось её открытое лицо с ямочками на щеках, обрамлённое тёмными волосами. Раскрыв глаза, она спросила:
? Твоя мать знает, что ты приезжаешь?
? Нет, ? ответил я.
? Нет?
? Нет… она даже не знает где я был всё это время.
Я не хотел продолжать этот разговор, потому как понял, что не смогу явиться на глаза маме в таком виде. Я поднял воротник пиджака и прислонился головой к косяку окна.
Когда проснулся, той пары уже не было. На коленях у меня лежал старый бумажный пакет с яблоком и двумя кусочками хлеба.
На следующей станции поезд резко свернул вправо и остановился на запасном пути. Воздух разрезал пронзительный свист и громоподобный рёв дизельного мотора. Больше часа мимо нас на восток мчались грузовые составы с танками и пушками. Затем ещё час, на запад, в Германию ехали поезда Красного Креста. Значит, война ещё продолжается. Один из них остановился напротив нашего. В окно я увидел вагоны, забитые раненными солдатами с перевязанными головами, туловищами, руками. Один, который сидел возле окна, был забинтован от головы до пояса и был похож на мумию, которая задремала.
Для меня это было что-то новое. Немецкие солдаты, которых мы видели с Богданом около Киева перед нашим арестом, выглядели здоровыми и бодрыми. Тогда война была похожа на какую-то детскую игру. Теперь они зализывали раны. С тех пор, наверное, многое изменилось, хотя для меня мир был таким же, как и тогда, полтора года назад, когда я его оставил.
Когда воинские эшелоны прошли, поехал и наш поезд, останавливаясь на каждой станции, высаживая и принимая пассажиров. Тяжело пыхтя, выплёвывая, перед тем как тронуться, густые облака пара, он казался игрушкой по сравнению с дизельными поездами. Но он двигался и каждый раз, проезжая около семафора, выдавливал из себя короткий свист.
Наконец среди ночи мы прибыли во Львов.
Когда я вышел из вагона, моё тело пронзил колючий холод. Сипел пронзительный ветер, швырял в лицо снегом. С каждым вдохом я глотал горсть снежинок. Было позже, чем я думал, потому что трамваи выстроились на ночёвку. Дойдя до пересечения Городоцкой и Железнодорожной, я посмотрел влево, надеясь увидеть собор св. Елизаветы, но там была только белая стена. Не задумываясь, я повернул направо, в сторону дома. Однако, вытирая с лица снег, опять вспомнил то, что видел в зеркальце. Остановился. Дальше не мог идти. Не мог таким появиться перед глазами пана Коваля.
Развернулся, перешёл перекрёсток и направился к дому матери Богдана. Она жила отсюда в нескольких кварталах.
Было уже после полуночи, когда я стоял возле входа в её квартиру на втором этаже. Я колебался, стоит ли её беспокоить, но должен был это сделать. Несмотря на снег и ветер, я на улице не ощущал холода, а теперь, перед дверью, дрожал всем телом.
Постучал намного сильнее, чем хотел.
Поскольку из-за двери не слышалось никаких звуков, я постучал опять, но тише. Вскоре в замочной скважине появился свет.
? Пани Боцюркив, ? сказал я. ? Это я ? Михаил. Друг Богдана.
Никакого ответа, только приглушённый кашель. Она была дома, но боялась ответить. Я бы тоже испугался, если бы ко мне среди ночи забарабанили в двери. У меня уже зубы лязгали от холода. На улице лютовал ветер. Я проговорил дрожащим голосом:
? Вы меня знаете, мы с Богданом часто играли у вас в шахматы. Меня опекал пан Коваль. Я имею весточку от Богдана.
Из-за двери послышался знакомый, с болью, женский голос:
? Весточка от Богдана? Он живой?
Увидев меня, она вскрикнула:
? Это ты Михаил? Что с тобой? Заходи. Господи, ты же совсем замёрз? Я приготовлю что-нибудь горячее.
Я сидел возле окна. Ритмичный стук колёс убаюкивал меня на сон. Я поплотнее запахнул пиджак, поднял воротник, наклонил набок голову. Какое наслаждение быть вне камеры, вне власти той вечно включенной электрической лампочки, которая висела надо мной днём и ночью. Незаметно я упал в объятия дрёмы.
Спал я долго, намного дольше, чем думал. Когда проснулся, уже светало. Поезд катился по заснеженным равнинам. Впереди виднелись контуры села и церкви. Недалеко от железнодорожного пути крутилась стая ворон, готовая к разбою.
Наш вагон не был переполненным, но все сидячие места были заняты, а один пассажир стоял, облокотившись на дверь. Почему-то все уставились на меня, даже когда я и не смотрел на них. Возможно из-за моего слишком большого пиджака или из-за бритой головы ? я единственный в вагоне был одет не по-зимнему.
Крестьянка, которая сидела напротив, не сводила с меня глаз. Иногда раскрывала губы, словно хотела что-то сказать, но не осмеливалась. Наконец наклонилась ко мне и, прикрыв рот рукой, тихонько по-польски спросила:
? Ты только вышел?
Я знал, что она имеет ввиду ? тюрьму.
? Да.
Отклонившись назад, она спросила:
? А куда направляешься?
? Домой, ? ответил я. Но поняв, что это ей ничего не говорит, добавил: ? Во Львов.
Она закивала головой, понимая, что у меня впереди длинная дорога, а потом неожиданно сказала:
? Ты наверно намного моложе, чем кажешься. Наверно ещё и двадцати нет. ? Подумав, добавила: ? А откуда у тебя этот шрам на лбу?
Шрам? Я и забыл о нём. На самом деле я его никогда и не видел, только на ощупь знал, что он там есть. Ничего особенного.
Словно читая мои мысли, мужчина, который сидел рядом с моей собеседницей, вынул из кармана зеркальце и протянул мне.
Лицо, которое я там увидел, не принадлежало мне. Это было чужое, не моё лицо. Я где-то видел его, но оно было не моим. Моё было похоже на мамино. А это ? какое-то пустое, бледное. Оно словно состояло из отдельных частей: стеклянные глаза, худющие скулы, которые торчали как два кулака, длинный нос с конскими ноздрями, а на лбу над правой бровью ? ярко-розовый шрам, небольшой, но довольно некрасивый на фоне моей пепельной кожи.
Я дотронулся до каждой части того лица. Снова посмотрел в зеркальце. Да, это моё несовершенное лицо, но, казалось, оно состояло из частей, которые еле держались вместе.
Я вернул зеркальце. Перед тем как положить его назад в карман, мужчина протёр его шарфиком женщины, словно хотел стереть с него моё изображение.
В это время женщина сидела с закрытыми глазами. Её губы слегка шевелились, словно в молитве. Мне понравилось её открытое лицо с ямочками на щеках, обрамлённое тёмными волосами. Раскрыв глаза, она спросила:
? Твоя мать знает, что ты приезжаешь?
? Нет, ? ответил я.
? Нет?
? Нет… она даже не знает где я был всё это время.
Я не хотел продолжать этот разговор, потому как понял, что не смогу явиться на глаза маме в таком виде. Я поднял воротник пиджака и прислонился головой к косяку окна.
Когда проснулся, той пары уже не было. На коленях у меня лежал старый бумажный пакет с яблоком и двумя кусочками хлеба.
На следующей станции поезд резко свернул вправо и остановился на запасном пути. Воздух разрезал пронзительный свист и громоподобный рёв дизельного мотора. Больше часа мимо нас на восток мчались грузовые составы с танками и пушками. Затем ещё час, на запад, в Германию ехали поезда Красного Креста. Значит, война ещё продолжается. Один из них остановился напротив нашего. В окно я увидел вагоны, забитые раненными солдатами с перевязанными головами, туловищами, руками. Один, который сидел возле окна, был забинтован от головы до пояса и был похож на мумию, которая задремала.
Для меня это было что-то новое. Немецкие солдаты, которых мы видели с Богданом около Киева перед нашим арестом, выглядели здоровыми и бодрыми. Тогда война была похожа на какую-то детскую игру. Теперь они зализывали раны. С тех пор, наверное, многое изменилось, хотя для меня мир был таким же, как и тогда, полтора года назад, когда я его оставил.
Когда воинские эшелоны прошли, поехал и наш поезд, останавливаясь на каждой станции, высаживая и принимая пассажиров. Тяжело пыхтя, выплёвывая, перед тем как тронуться, густые облака пара, он казался игрушкой по сравнению с дизельными поездами. Но он двигался и каждый раз, проезжая около семафора, выдавливал из себя короткий свист.
Наконец среди ночи мы прибыли во Львов.
Когда я вышел из вагона, моё тело пронзил колючий холод. Сипел пронзительный ветер, швырял в лицо снегом. С каждым вдохом я глотал горсть снежинок. Было позже, чем я думал, потому что трамваи выстроились на ночёвку. Дойдя до пересечения Городоцкой и Железнодорожной, я посмотрел влево, надеясь увидеть собор св. Елизаветы, но там была только белая стена. Не задумываясь, я повернул направо, в сторону дома. Однако, вытирая с лица снег, опять вспомнил то, что видел в зеркальце. Остановился. Дальше не мог идти. Не мог таким появиться перед глазами пана Коваля.
Развернулся, перешёл перекрёсток и направился к дому матери Богдана. Она жила отсюда в нескольких кварталах.
Было уже после полуночи, когда я стоял возле входа в её квартиру на втором этаже. Я колебался, стоит ли её беспокоить, но должен был это сделать. Несмотря на снег и ветер, я на улице не ощущал холода, а теперь, перед дверью, дрожал всем телом.
Постучал намного сильнее, чем хотел.
Поскольку из-за двери не слышалось никаких звуков, я постучал опять, но тише. Вскоре в замочной скважине появился свет.
? Пани Боцюркив, ? сказал я. ? Это я ? Михаил. Друг Богдана.
Никакого ответа, только приглушённый кашель. Она была дома, но боялась ответить. Я бы тоже испугался, если бы ко мне среди ночи забарабанили в двери. У меня уже зубы лязгали от холода. На улице лютовал ветер. Я проговорил дрожащим голосом:
? Вы меня знаете, мы с Богданом часто играли у вас в шахматы. Меня опекал пан Коваль. Я имею весточку от Богдана.
Из-за двери послышался знакомый, с болью, женский голос:
? Весточка от Богдана? Он живой?
Увидев меня, она вскрикнула:
? Это ты Михаил? Что с тобой? Заходи. Господи, ты же совсем замёрз? Я приготовлю что-нибудь горячее.
Я КИНУЛ В ВОЗДУХ СНЕЖОК
В день моего прихода к пани Боцюркив всё началось с горячего чая и хлеба с маслом. Далее был куриный бульон, котлеты из картофеля с капустой, квашенная капуста с колбасой, гуляш, венский шницель, деруны. Через две недели моё лицо приобрело человеческий вид. Все мои старые, вонючие лохмотья, за исключением пиджака, были выброшены в мусорник. Пани Боцюркив дала мне одежду своего старшего сына, Игоря, который погиб в Лонцьки. Она мне говорила, чтобы я ещё выбросил пиджак, но он казался мне совсем новым, а кроме того мне нравилась его ткань. Из аналогичной ткани были пошиты костюмы пана Коваля. Кроме того мне пришлась по душе шёлковая коричневая этикетка во внутреннем кармане. Там серебристыми буквами было написано «Made in the USA». Как этот пиджак попал из Штатов в Красный Крест, а затем в Монтелюпу, оставалось загадкой. Мне хотелось верить, что так определила судьба. Он был предназначен для меня. В нем был запрятан какой-то символ, который я ещё не мог разгадать.