Открытый берег моря тоже редко посещался. Море там было слишком близким и грозным, а по берегу вела дорога к другим становищам, с жителями которых ни у кого не было охоты встречаться. С ближайшими соседями, от чьих костров подымался вдали дым, видный с устья фьорда, некоторые сношения велись, но с большой опаской с обеих сторон. Любопытство, которое возбуждали чужаки, давно улеглось; ведь даже самые дальние племена ни видом своим, ни обычаями не отличались от жителей Становища, если не считать кое-каких смешных особенностей, вполне естественных для людей более низкого уровня. В лесу пересекались границы охотничьих угодий различных племен, установленные общим молчаливым соглашением; если случалось охотникам одного племени ненароком столкнуться где-нибудь с чужими, то обе стороны обыкновенно предпочитали ретироваться, напуская на себя самый чопорный вид и соблюдая крайнюю вежливость, в противоположность собакам, которые, разумеется, немедленно вцеплялись друг другу в глотки. Часто, вернувшись домой, охотники Становища у бухты рассказывали о своих встречах с чужаками, которые, хоть и вели себя с большим достоинством, все-таки не произвели ни малейшего впечатления, тогда как сами рассказчики были вполне уверены, что сумели ретироваться чрезвычайно внушительно.
Сухопутные границы области, издревле занимаемой племенем, находились, таким образом, в глубине леса; у моря же его мир кончался сразу на побережье. Море не было океаном, в ясные дни с высокого дерева очень ясно был виден противоположный берег – длинная, низменная полоса земли, похожая на ту, где обитало племя; но все члены племени были уверены, что предки их пришли не оттуда, – в такую даль ни один разумный человек не решился бы плыть на челноке из выдолбленного дуба; скорее они явились с юга, приплыли вдоль берега с мелких островов, находившихся южнее. В том, что сами они жили на большом острове, старики не сомневались, хотя ни разу не обошли вокруг него.
Сидя вокруг огня и обсуждая подобные вопросы, выходившие за рамки будничных интересов, охотники часто замечали одного из мальчуганов матушки Гро, который стоял поблизости, навострив уши, да и нос, и рот в придачу. Иногда они в шутку запускали в него головешкой; иногда же как будто не замечали такого ничтожного существа, и он стоял себе да слушал. Это был Гест. Он впитывал знание каждой клеточкой своего мозга и глубоко, как бесценное сокровище, хоронил в душе каждое предание, подхваченное на лету.
Так услыхал он впервые и о диковинном крае, откуда появились все люди; не о той стране с большими реками, которая находилась сравнительно близко, но о таком далеком крае, что до него не добраться было ни одному смертному человеку, даже если бы он странствовал всю свою жизнь. Люди покинули этот край так давно, что рассказы о нем, передававшиеся из поколения в поколение несчетное количество раз, по большей части успели совсем стереться из памяти; уцелело лишь смутное воспоминание о самом предании да кое-какие его обрывки.
В том краю будто бы никогда не бывало холодно, не нужно было одежды; у деревьев были груди, которые можно было сосать, а ночью можно было спать в их объятиях! Но лишь немногие верили в то, что подобный край еще существовал или вообще мог когда-либо существовать. Правда, каждому было хорошо известно, что деревья и теперь еще являются священными покровителями людей, но все прочее звучало слишком невероятно, отчего предание и не могло никогда позабыться совсем. Первые люди расстались с тем краем во время ужасного наводнения, когда большая часть населения погибла, и спаслись только те, у кого были челны из выдолбленных дубов и кто умел ими управлять; от этих-то людей и вели свой род люди Каменного века, челны которых были явным свидетельством достоверности этой части предания.
Гест слушал, и рассказ запал ему в душу.
ДЕЛО РУК ГЕСТА
Сухопутные границы области, издревле занимаемой племенем, находились, таким образом, в глубине леса; у моря же его мир кончался сразу на побережье. Море не было океаном, в ясные дни с высокого дерева очень ясно был виден противоположный берег – длинная, низменная полоса земли, похожая на ту, где обитало племя; но все члены племени были уверены, что предки их пришли не оттуда, – в такую даль ни один разумный человек не решился бы плыть на челноке из выдолбленного дуба; скорее они явились с юга, приплыли вдоль берега с мелких островов, находившихся южнее. В том, что сами они жили на большом острове, старики не сомневались, хотя ни разу не обошли вокруг него.
Сидя вокруг огня и обсуждая подобные вопросы, выходившие за рамки будничных интересов, охотники часто замечали одного из мальчуганов матушки Гро, который стоял поблизости, навострив уши, да и нос, и рот в придачу. Иногда они в шутку запускали в него головешкой; иногда же как будто не замечали такого ничтожного существа, и он стоял себе да слушал. Это был Гест. Он впитывал знание каждой клеточкой своего мозга и глубоко, как бесценное сокровище, хоронил в душе каждое предание, подхваченное на лету.
Так услыхал он впервые и о диковинном крае, откуда появились все люди; не о той стране с большими реками, которая находилась сравнительно близко, но о таком далеком крае, что до него не добраться было ни одному смертному человеку, даже если бы он странствовал всю свою жизнь. Люди покинули этот край так давно, что рассказы о нем, передававшиеся из поколения в поколение несчетное количество раз, по большей части успели совсем стереться из памяти; уцелело лишь смутное воспоминание о самом предании да кое-какие его обрывки.
В том краю будто бы никогда не бывало холодно, не нужно было одежды; у деревьев были груди, которые можно было сосать, а ночью можно было спать в их объятиях! Но лишь немногие верили в то, что подобный край еще существовал или вообще мог когда-либо существовать. Правда, каждому было хорошо известно, что деревья и теперь еще являются священными покровителями людей, но все прочее звучало слишком невероятно, отчего предание и не могло никогда позабыться совсем. Первые люди расстались с тем краем во время ужасного наводнения, когда большая часть населения погибла, и спаслись только те, у кого были челны из выдолбленных дубов и кто умел ими управлять; от этих-то людей и вели свой род люди Каменного века, челны которых были явным свидетельством достоверности этой части предания.
Гест слушал, и рассказ запал ему в душу.
ДЕЛО РУК ГЕСТА
Становище кишело ребятишками, которых мужчины вечно гоняли с места на место, чтобы они не болтались под ногами и не мешали. Матери, наоборот, баловали ребят, всегда защищали их, с азартом колотили палки и камни, о которые малышам случалось споткнуться и ушибиться, а поколотив, стряхивали боль и обиду, то есть делали вид, будто пригоршнями собирают боль с ушибленного места и кидают ее в лес; матери всегда были заодно с ребятишками. Третьей силой в Становище являлись собаки, и с ними отношения были самые неустойчивые: ребятишки то ссорились с ними из-за кости или огрызка кишки – собака тянула за один конец, а малыш за другой, – то дружно играли вместе и мирно засыпали в объятиях друг друга; едва научившись ходить, малыши таскали повсюду за собою на руках щенят и вообще большую часть времени проводили в играх с собаками. Кроме того, они день-деньской то плескались в мелкой воде у берега, где были в полной безопасности, то играли у самой воды в песок, копали ямки и канавы, подражая взрослым. Ходить в лес детям запрещалось; там их мог утащить волк; на охоту их не брали до тех пор, пока они не были приняты в круг мужчин, после чего они уже совсем покидали мир детей.
Гесту этот мирок рано показался тесным, но и в круг взрослых его еще не тянуло – он с ними не ладил. И мало-помалу у него созрел план войти в мир взрослых мужчин, не спрашивая у них на то позволенья, не завися от них ни в чем; и в матушке Гро он нашел себе верного союзника.
С самых ранних лет он вечно что-нибудь мастерил для себя: сначала игрушки, а потом настоящие орудия, как у взрослых; у него было свое местечко для работы, возле большого камня, которое он сам выбрал себе в сторонке от Становища.
Тут он проводил длинные летние дни и сам сделал себе первый топор. Ему давно не хватало топора, и, так как никто не давал ему такого орудия, пришлось позаботиться об этом самому. В Становище ничего нельзя было трогать – все принадлежало кому-нибудь: не взрослым, так самому лесу, или морю, или духам, у которых вообще нельзя было брать ничего, не дав чего-нибудь взамен, а раз тебе нечего им дать, так и надейся только на свои силы, работай! Так учил Геста опыт с самого детства.
Ему удалось завладеть сброшенным оленьим рогом; мальчуган нашел его в лесу, куда украдкой бегал, и забрал себе, убежденный, что рог был оставлен там нарочно для него. Гест мысленно поблагодарил за это оленя, а так как находка была обретена в лесу, то спасибо и лесу за такой знак расположения.
Мурлыча себе что-то под нос, Гест рассматривал олений рог и раздумывал, как сделать из него топор. Товарищи позвали его играть, но он повернулся к ним спиной, собака стала ластиться к нему, но он оттолкнул ее локтем, даже не удостоив взглядом. Олений рог, длинный и тонкий, с небольшим числом ветвей, мог – если снять последние – стать отличным топорищем, с узкой удобной рукояткой. На другом, более широком конце был крепкий толстый отросток, часть которого надо было срезать, а затем просверлить в отрезе дыру, чтобы вставить кремневый осколок – лезвие топора. Долгая, кропотливая работа, но день велик, и Гест запел громче, уяснив себе ход работы.
Распевая, он услышал, что неподалеку поет еще кто-то: это была маленькая девочка по имени Пиль[3], подруга Геста по играм с самого раннего детства. Ее мать жила дверь в дверь с матерью Геста, и дети всегда бывали вместе. Родилась она нежной и мягкой, вся в белом пушку, точь-в-точь весенняя почка ивы; вот мать ее, сама почти ребенок, и дала ей имя в честь этого деревца. Росла девочка стройной, как лозинка, а ее гладкие, блестящие волосы напоминали солнечное сияние; она охотно улыбалась и была самая кроткая из всех девочек. Как и Гест, Пиль любила играть в одиночку, но ее всегда можно было разыскать с ее игрушками где-нибудь поблизости от Геста.
Мальчик видит, что сейчас она обдирает лыко с липовой ветки, которая ей случайно попалась; кора настолько подсохла, что отделяется легко, не повреждая луба; девочка рвет лыко узкими полосками и кладет их рядышком на землю, видимо, восхищаясь про себя рисунком будущего плетенья или тканья.
Гест немедленно берется за свою работу, и она его так поглощает, что он часами не замечает ничего вокруг… Прежде всего надо обрубить все лишние ветви; он кладет их на камень и колотит по ним другим камнем так близко к самому стволу рога, как только это возможно, не повредив ствол. Потом надо будет соскоблить и сравнять все шероховатости. А до этого еще обрубить толстый крайний отросток, в отверстие которого будет вставлено кремневое лезвие. Все это занимает время, и для работы нужны острые осколки кремня. Он откалывает их один за другим, на что тоже нужно время и терпение; хоть он и бьет по камням изо всей силы и во всем подражает взрослым, ему не всегда удается получить вполне пригодный осколок; чаще приходится довольствоваться более или менее подходящими; ими он режет и пилит толстый отрог до тех пор, пока осколок не сломается или не иступится совсем, а надрез все как будто не становится глубже! Просто не дождаться, когда перепилишь! Вся кровь в нем кипит от нетерпения; он даже не поет больше; напрягает все свои силы, злится на свои жалкие кремневые орудия, которые ломаются, если края слишком остры, и не режут, если они слишком толсты. Он бешено пилит своим осколком до боли в руках; порезал себе ладони острыми краями; нужно бы обмотать их, но досуг ли ему долго возиться с этим? Проще взять лыка у Пиль, которая лишь слабо сопротивляется; и он отнимает у нее добрую половину ее плетенья, обматывает края осколков и продолжает пилить и строгать полдня, пока надрез не углубляется настолько, что отросток можно отбить одним ударом.
Гест жадно осматривает поверхность надреза, где теперь надо просверлить дыру для лезвия топора. К счастью, в середине ткань рога менее плотная, и ее легче просверлить, но для этого нужны особые осколки, и Гест бьет и дробит кремень; получается масса осколков, кремни так и звенят под его руками; издали слышно, что здесь идет работа не на шутку, серьезная и спешная. Гест сверлит, дует в дырку и снова сверлит; щеки его горят, руки дрожат от нетерпения, но он не сдается; видно уже, какой хороший выйдет топор, каким он будет ему отличным помощником, и мальчик во что бы то ни стало хочет его закончить!
Торжествующий крик, раздавшийся с места работы между прибрежными камнями, возвестил, что дыра просверлена. Время уже к вечеру. Гро скликает своих ребят к огню и угощает печеными устрицами, прямо из золы; они еще дымятся в собственном соку из соленой влаги, но Гест ест второпях, не спуская глаз с наполовину готового топора, который держит в руке; поев, он бежит к ручью напиться – и снова за работу.
Самое трудное и самое важное еще впереди: нужно отбить кремень так, чтобы вышел клинок с достаточно острым лезвием, притом такой формы, чтобы можно было плотно вставить его другим концом в отверстие на топорище. Но Гесту долго не удается отбить кремень как следует – клинок выходит неровный, даже если лезвие более или менее удачно; он делает одну попытку за другой, разбивает вдребезги кучу кремней, но они, годные с одной стороны, оказываются негодными с другой: то неплотно сидят в отверстии, то малы, то велики. Он приходит в отчаяние от непреодолимых затруднений; даже всплакнул потихоньку, горькие слезы досады обжигают ему веки и душат его; он разбивает вдребезги неудачный клинок, растирает его в порошок; слезы застилают ему глаза; волосы топорщатся от упрямого задора, и он начинает снова; сморкается и опять принимается за дело, более основательно. Поспешишь – людей насмешишь! И он с медленным упорством борется с бездушным строптивым материалом. Негодные мерзкие камни смеются над ним, ломаясь на куски, – хорошо, тогда он изменит тактику: высверлит дыру поглубже, раз кремень все шатается и не хочет плотно сидеть в топорище. Потом он старается отбить подходящий длинный и узкий брусок.
Но когда это почти удалось, кремень вдруг ломается пополам!
Гест взвыл и изо всех сил ударил кулаком по обломкам, ушиб себе палец, который сперва побелел, а потом посинел. Мальчик весь дрожал, но затаил гнев, сделав вид, что палец ему совсем чужой, – даром что боль была почти невыносимая.
– Тихо! – шипит он с пеной у рта. – Начинай снова, болван!
И он, хотя и обижен до глубины души, спокойно берется за новый камень и начинает работу, орудуя девятью пальцами, так как десятый вышел из строя: распух и онемел. Он все-таки добьется своего во что бы то ни стало!
Отчасти путем расчета, отчасти наугад, ему в конце концов удается отбить клинок для топора, подходящий и по длине, и по ширине, который почти без труда входит в отверстие на топорище и плотно сидит там. Лезвие вышло и прочным, и широким, и острым, пригодным для всякой работы, даже в качестве оружия. Гест поставил клинок поперек топорища, чтобы вышла секира, годная для любых намеченных им целей.
Итак, он вышел победителем, одолел грубый материал! Как бы случайно проходит он мимо Пиль со своим произведением; она сразу замечает мастерское изделие и смеется восхищено-почтительно, рассыпается похвалами; а Гест лишь небрежно кивает – не стоит, мол, и говорить: так, безделка, пустое времяпрепровождение и больше ничего! Но потом ему кажется, что Пиль все-таки недостаточно оценила оружие, и он обращает ее внимание на то, как удобно держать топор в руке, любовно гладит его пальцами и не находит слов, чтобы описать всю его красоту и совершенство. И правда, топор как будто занесен для удара, он имеет самый боевой вид. Мимоходом Гест отмечает, что топор еще не совсем готов, надо соскоблить и сгладить кое-какие неровности на топорище. Затем, обращаясь преимущественно к самому себе, объясняет, что отросток, куда вставлен клинок, нужно основательно туго-натуго обмотать, чтобы он не треснул при работе. Тогда можно будет ударять топором что есть силы.
Наморщив брови и посасывая свой ушибленный палец, Гест рассматривает затем работу Пиль и одобрительно кивает: ты, мол, тоже не сидела сложа руки. Пиль насучила массу пряжи из лыка, делала она это так: зажимая два волокна лыка между пальцами одной руки, катала их другой рукой о свое бедро в одну и ту же сторону; от этого они скручивались и образовывали крепкую нить. Из этих нитей она ткала рогожку себе на юбку. Юбка должна выйти чудесная!.. Ткацкий станок Пиль очень прост: он состоит из одной палки, к которой девочка прикрепила нити пряжи вплотную друг к другу, а затем пальцами вплетает поперечные нити, продевая их то под, то над каждой продольной. Вся работа лежала прямо на земле и была так велика, что нечего было и думать закончить ее сегодня или завтра.
Гест кивнул и вернулся в свою мастерскую к большому камню. Теперь надо начинать обмотку, и он боится, что ему не удастся закончить топор сегодня; для хорошей прочной обмотки необходимы свежие звериные жилы или кишки; он обошел все Становище, побывал в землянке у матери, но нигде не нашел нужного материала; нигде не видно было остатков свежей добычи, хотя всюду валялось множество всяких объедков, над которыми добросовестно трудились собаки. Гест сокрушенно и печально побродил кругом и снова пошел навестить Пиль.
А та тем временем, отложив свое тканье, присоединилась к своим подругам, которые собирались лепить из глины. Ее было много на обрыве, где сочился родник, окрашивавший песок в красный цвет; по-видимому, в нем была охра, и к нему часто приходили женщины, чтобы немного подкраситься и навести лоск. Пиль и ее подруги тоже приукрасились немножко, вымазав себе краской все тело, где только могли достать руками, и оставив незакрашенным лишь промежуток между лопатками. После этого они накопали глины, слепили ее в большие комья, отправились с ними на берег и расположились у больших плоских камней, на которых было так удобно мять глину. Откинув со лба волосы, все стали лепить горшки. Воду для формовки черпали из моря большими раковинами. Сначала девочки скатывали длинные круглые полосы, затем накладывали их кольцами одну на другую, когда кольца достигали желаемой высоты, девочки пальцами слепляли их края и сглаживали бока плоским камешком; получались горшки, которые они ставили сушиться на солнце. В противоположность нетерпеливому Гесту, девочки не торопились и мяли свою глину с прохладцей, болтая друг с другом и глядя, как горшки потихоньку растут под их руками.
Изделия их отличаются одно от другого, но все имеют форму горшка, раз и навсегда выработанную руками женщин. Горшок с виду напоминает женскую фигуру – с округлыми боками, расширяясь книзу и вмещая в себя все что угодно; горшок – воплощение вместимости; посередине он суживается, но затем снова расширяется к краям; сколько в него положат, столько он и вернет назад. Некоторые девочки лепили низкие, толстые горшки и даже совсем маленькие, как плошки; у Пиль же все горшки выходили высокие и узкие, похожие на водяные лилии. Когда все горшки были готовы и стояли для просушки на солнце, изделия Пиль выделялись из остальных своей стройностью и тонкостью лепки.
Гест сокрушенно вздыхает, созерцая забавы девочек. Но вдруг он быстрым шагом направляется назад к себе – угриная кожа!
Без сомнения, угриная кожа может заменить жилы и кишки, раз их негде достать! Угриная кожа прочнее всего на свете. Хорошо бы взять челн, выйти в море и наловить всего, что требуется! Но этого-то как раз и нельзя, и это всегда мешает Гесту осуществлять свои планы – у него нет своего челна. Они все принадлежат взрослым, и, если их тронуть, получишь хорошую взбучку, как собака; просить позволения и наверняка получить отказ, как делают другие мальчики, Гест не желает; лучше уж он на свой страх и риск выйдет в море – верхом на старом пне, который ему удалось выкорчевать из земли; пень выдержит его тяжесть.
Вместо остроги ему служит ореховая палка, которую он предусмотрительно расщепил на одном конце. Завидев что-нибудь на дне мелкой бухты, он нацеливался расщепленным концом палки и старался зацепить добычу, как клещами, будь то краб, водоросли или еще что-то, подчас и угорь; но угорь-то в большинстве случаев выскальзывал из клещей прежде, чем мальчик успевал вытащить его из воды. Сегодня, когда дело особенно срочное, оно, конечно, и вовсе не ладится. В водорослях полно угрей; они так и кишат там, извиваются, как змеи. Гесту не раз удается зацепить клещами то одного, то другого, но добыча каждый раз ускользает. Да и как же иначе? Расщепленная палка раздвигается, упираясь в песчаное дно, и чем сильнее давить, тем больше растопыриваются ее концы. Остроги взрослых мужчин Становища стоят прислоненные к деревьям на лесной опушке, но, даже если только задеть и уронить их нечаянно, взрослые наградят такими оплеухами, что в голове будет звенеть целый день; так где уж там попользоваться ими!.. Эти остроги – с зубьями из кости или оленьего рога, прикрепленными так, что зазубрины обращены друг к другу. Устройство замечательное, но такого орудия не раздобыть и самому наспех не сделать. Однако Гест вышел на берег и переделал свои клещи, обмотав их таким образом, чтобы расщеп не мог раздвигаться шире, а посередине между двумя его развилинами воткнул большую острую рыбью кость. Затем он снова пустил в ход свою острогу, и на этот раз угорь не ушел, зацепился и удержался на острие кости. Но возни с ним было немало: такой он был длинный, тяжелый и живучий; извивался даже после того, как ему оторвали голову. Пень завертелся под мальчиком, и он, нырнув в море в глубоком месте, порядком нахлебался воды, пока снова не взобрался на свой пень. Его тошнило и рвало, но угря он не выпустил из рук и приплыл с ним к берегу.
Кожу Гест содрал с угря наилучшим способом – зубами, но разорвать ее затем на узкие полоски было значительно труднее; долгая, изнурительная работа, особенно когда кожа сырая. Мальчик работал усердно, но все-таки не справился до самого вечера. Стемнело, все дети разошлись по своим землянкам, и лишь горшки девочек одиноко стояли и сохли на берегу. Было уже совсем темно, когда Гест нарвал полосок и обмотал топорище, выплевывая застрявшую у него в зубах кожу и набившуюся в рот слизь.
Зато когда обмотка высохнет, она будет прочнее прочного. И мальчик даже ночью просыпался и в полусне щупал – просохла ли обмотка.
На другой день он встал пораньше, чтобы испробовать свой топор; клинок сидел так крепко, что никакая сила не выдернула бы его, и роговое топорище никак не могло лопнуть благодаря обмотке. Мальчик отправился в лес, и оказалось, что топор рубит ветки орешника толщиной в руку, притом с неописуемой быстротой. У Геста даже голова кругом пошла, и он готов был приписать своему топору чудесные, сверхъестественные свойства, несмотря на то, что сам смастерил его. Недаром топорище было когда-то частью оленя – последний должен был передать оружию свою быстроту и силу, значит, оно будет опасно на охоте в лесу. А раз в топоре есть кое-что и от рыбы – значит, он будет иметь силу и удачу также на море!
Но годится ли топор для более трудной работы, которую замыслил Гест, – для работы над постройкой челна – скоро будет видно.
Несколько в стороне от Становища, на опушке леса и совсем недалеко от берега, рос дуб – высокое, прямое дерево с безукоризненным стволом, который как будто нарочно был создан для челна. Гест давно облюбовал это дерево и мечтал о том, какой дивный челн вышел бы из него. Ствол был толщиною в два человеческих тела, а в длину больше, чем нужно; судно будет широкое, но зато необычайно длинное, поворотливое, быстроходное, и в нем легко уместятся двое. Стояло дерево у самого моря, словно само постаралось подойти ближе к воде и стремилось скорее в путь. Теперь, когда топор был готов, у Геста было одно желание – поскорее свалить дерево и вырубить себе из него челн, как у взрослых.
Гест едва научился ходить на двух ногах, как в нем проснулась страсть к мореплаванию; он целыми днями плескался в теплой воде у берега и пускал щепочки с одного острова на другой – островами были большие камни в бухте; позднее он придавал щепочкам вид настоящих лодок, выдалбливая их из чурок, и совершал с ними дальние путешествия к чужим берегам – к камням у входа в бухту, где вода доходила самому шкиперу, шлепавшему рядом, почти до подмышек. В этих играх ему всегда помогала Пиль, и они так увлекались своей забавой, что забывали все окружающее и ничего не видели и не слышали. Теперь игра должна была претвориться в действительность.
Гест задумал переселиться. Он еще не вполне уяснил себе свое желание, но все детские мечты и все, что он предпринимал за последнее время, было неукоснительно направлено на достижение этой цели. Смелая была затея мальчика – одному свалить большой дуб и потом вырубить из него челн, но главная трудность была еще не в этом: предстояло преодолеть и другие, более серьезные препятствия. Во-первых, вообще не полагалось трогать дерево – это было преступлением против леса, раз нечем было отблагодарить его. Во-вторых, никак нельзя было брать огонь от костров в Становище; костры принадлежали взрослым и были священны и неприкосновенны. Но без огня работа становилась делом безнадежным.
И вот, в то самое утро, когда топор был закончен и испробован, Гест взял огня от домашнего костра матери и начал разводить костер возле дерева; но, как только показался дым, явился один из мужчин, задал Гесту хорошую трепку и затоптал огонь, причем этот баран, к счастью, обжег себе пальцы на ногах! Однако, едва он ушел, Гест снова разжег свой костер головешкой, найденной в золе, и снова взялся за работу. На этот раз в Становище поднялся настоящий бунт; прибежали разозленные мужчины и за уши поволокли Геста на расправу. Гро высунулась на порог своей землянки; мужчины махали руками и ругались, жаловались на мальчика. Собаки, по обыкновению, ввязались в общую перебранку, лаяли, щетинились и кидались друг на друга; всеобщая тревога на мусорной куче!
Но мужчины быстро отпустили Геста, устрашенные выразительной мимикой Гро. Ругань продолжалась, но дальше этого дело не шло, и строптивый Гест, вернувшись к своему костру, разжег его в третий раз. И никто уже не мешал ему больше, хотя издали он слышал ворчанье и брань в Становище.
Гест провинился не на шутку: подросток, еще не принятый в круг мужчин, сущий щенок, вдруг осмелился играть с огнем! Слыханное ли это дело? Но он был сыном Гро; она же мягко обронила замечание, что, пока он не принят в мужской круг, им нечего и соваться учить его. Гро была так прекрасна, груди ее так соблазнительно выставлялись из-за порога землянки, что дело ограничилось долгим многоголосым шумом и гамом в Становище, пока Гест преспокойно разжигал огонь и продолжал свое дело под деревом.
Когда ему удалось развести большой костер, он стал накаливать на огне крупные камни и обкладывать ими ствол дуба у самого корня; выхватывал он из костра раскаленные камни особенной веткой с двумя развилинами, которую все время мочил в воде, чтобы она не обуглилась. Корни дуба задымились, запахло гарью, и, прежде чем остыть, камни прожгли изрядный кусок древесины у корня. Гест взял у матери горшок и держал его с водой наготове на случай, если бы огонь чересчур разошелся и охватил самый ствол дерева.
Гесту этот мирок рано показался тесным, но и в круг взрослых его еще не тянуло – он с ними не ладил. И мало-помалу у него созрел план войти в мир взрослых мужчин, не спрашивая у них на то позволенья, не завися от них ни в чем; и в матушке Гро он нашел себе верного союзника.
С самых ранних лет он вечно что-нибудь мастерил для себя: сначала игрушки, а потом настоящие орудия, как у взрослых; у него было свое местечко для работы, возле большого камня, которое он сам выбрал себе в сторонке от Становища.
Тут он проводил длинные летние дни и сам сделал себе первый топор. Ему давно не хватало топора, и, так как никто не давал ему такого орудия, пришлось позаботиться об этом самому. В Становище ничего нельзя было трогать – все принадлежало кому-нибудь: не взрослым, так самому лесу, или морю, или духам, у которых вообще нельзя было брать ничего, не дав чего-нибудь взамен, а раз тебе нечего им дать, так и надейся только на свои силы, работай! Так учил Геста опыт с самого детства.
Ему удалось завладеть сброшенным оленьим рогом; мальчуган нашел его в лесу, куда украдкой бегал, и забрал себе, убежденный, что рог был оставлен там нарочно для него. Гест мысленно поблагодарил за это оленя, а так как находка была обретена в лесу, то спасибо и лесу за такой знак расположения.
Мурлыча себе что-то под нос, Гест рассматривал олений рог и раздумывал, как сделать из него топор. Товарищи позвали его играть, но он повернулся к ним спиной, собака стала ластиться к нему, но он оттолкнул ее локтем, даже не удостоив взглядом. Олений рог, длинный и тонкий, с небольшим числом ветвей, мог – если снять последние – стать отличным топорищем, с узкой удобной рукояткой. На другом, более широком конце был крепкий толстый отросток, часть которого надо было срезать, а затем просверлить в отрезе дыру, чтобы вставить кремневый осколок – лезвие топора. Долгая, кропотливая работа, но день велик, и Гест запел громче, уяснив себе ход работы.
Распевая, он услышал, что неподалеку поет еще кто-то: это была маленькая девочка по имени Пиль[3], подруга Геста по играм с самого раннего детства. Ее мать жила дверь в дверь с матерью Геста, и дети всегда бывали вместе. Родилась она нежной и мягкой, вся в белом пушку, точь-в-точь весенняя почка ивы; вот мать ее, сама почти ребенок, и дала ей имя в честь этого деревца. Росла девочка стройной, как лозинка, а ее гладкие, блестящие волосы напоминали солнечное сияние; она охотно улыбалась и была самая кроткая из всех девочек. Как и Гест, Пиль любила играть в одиночку, но ее всегда можно было разыскать с ее игрушками где-нибудь поблизости от Геста.
Мальчик видит, что сейчас она обдирает лыко с липовой ветки, которая ей случайно попалась; кора настолько подсохла, что отделяется легко, не повреждая луба; девочка рвет лыко узкими полосками и кладет их рядышком на землю, видимо, восхищаясь про себя рисунком будущего плетенья или тканья.
Гест немедленно берется за свою работу, и она его так поглощает, что он часами не замечает ничего вокруг… Прежде всего надо обрубить все лишние ветви; он кладет их на камень и колотит по ним другим камнем так близко к самому стволу рога, как только это возможно, не повредив ствол. Потом надо будет соскоблить и сравнять все шероховатости. А до этого еще обрубить толстый крайний отросток, в отверстие которого будет вставлено кремневое лезвие. Все это занимает время, и для работы нужны острые осколки кремня. Он откалывает их один за другим, на что тоже нужно время и терпение; хоть он и бьет по камням изо всей силы и во всем подражает взрослым, ему не всегда удается получить вполне пригодный осколок; чаще приходится довольствоваться более или менее подходящими; ими он режет и пилит толстый отрог до тех пор, пока осколок не сломается или не иступится совсем, а надрез все как будто не становится глубже! Просто не дождаться, когда перепилишь! Вся кровь в нем кипит от нетерпения; он даже не поет больше; напрягает все свои силы, злится на свои жалкие кремневые орудия, которые ломаются, если края слишком остры, и не режут, если они слишком толсты. Он бешено пилит своим осколком до боли в руках; порезал себе ладони острыми краями; нужно бы обмотать их, но досуг ли ему долго возиться с этим? Проще взять лыка у Пиль, которая лишь слабо сопротивляется; и он отнимает у нее добрую половину ее плетенья, обматывает края осколков и продолжает пилить и строгать полдня, пока надрез не углубляется настолько, что отросток можно отбить одним ударом.
Гест жадно осматривает поверхность надреза, где теперь надо просверлить дыру для лезвия топора. К счастью, в середине ткань рога менее плотная, и ее легче просверлить, но для этого нужны особые осколки, и Гест бьет и дробит кремень; получается масса осколков, кремни так и звенят под его руками; издали слышно, что здесь идет работа не на шутку, серьезная и спешная. Гест сверлит, дует в дырку и снова сверлит; щеки его горят, руки дрожат от нетерпения, но он не сдается; видно уже, какой хороший выйдет топор, каким он будет ему отличным помощником, и мальчик во что бы то ни стало хочет его закончить!
Торжествующий крик, раздавшийся с места работы между прибрежными камнями, возвестил, что дыра просверлена. Время уже к вечеру. Гро скликает своих ребят к огню и угощает печеными устрицами, прямо из золы; они еще дымятся в собственном соку из соленой влаги, но Гест ест второпях, не спуская глаз с наполовину готового топора, который держит в руке; поев, он бежит к ручью напиться – и снова за работу.
Самое трудное и самое важное еще впереди: нужно отбить кремень так, чтобы вышел клинок с достаточно острым лезвием, притом такой формы, чтобы можно было плотно вставить его другим концом в отверстие на топорище. Но Гесту долго не удается отбить кремень как следует – клинок выходит неровный, даже если лезвие более или менее удачно; он делает одну попытку за другой, разбивает вдребезги кучу кремней, но они, годные с одной стороны, оказываются негодными с другой: то неплотно сидят в отверстии, то малы, то велики. Он приходит в отчаяние от непреодолимых затруднений; даже всплакнул потихоньку, горькие слезы досады обжигают ему веки и душат его; он разбивает вдребезги неудачный клинок, растирает его в порошок; слезы застилают ему глаза; волосы топорщатся от упрямого задора, и он начинает снова; сморкается и опять принимается за дело, более основательно. Поспешишь – людей насмешишь! И он с медленным упорством борется с бездушным строптивым материалом. Негодные мерзкие камни смеются над ним, ломаясь на куски, – хорошо, тогда он изменит тактику: высверлит дыру поглубже, раз кремень все шатается и не хочет плотно сидеть в топорище. Потом он старается отбить подходящий длинный и узкий брусок.
Но когда это почти удалось, кремень вдруг ломается пополам!
Гест взвыл и изо всех сил ударил кулаком по обломкам, ушиб себе палец, который сперва побелел, а потом посинел. Мальчик весь дрожал, но затаил гнев, сделав вид, что палец ему совсем чужой, – даром что боль была почти невыносимая.
– Тихо! – шипит он с пеной у рта. – Начинай снова, болван!
И он, хотя и обижен до глубины души, спокойно берется за новый камень и начинает работу, орудуя девятью пальцами, так как десятый вышел из строя: распух и онемел. Он все-таки добьется своего во что бы то ни стало!
Отчасти путем расчета, отчасти наугад, ему в конце концов удается отбить клинок для топора, подходящий и по длине, и по ширине, который почти без труда входит в отверстие на топорище и плотно сидит там. Лезвие вышло и прочным, и широким, и острым, пригодным для всякой работы, даже в качестве оружия. Гест поставил клинок поперек топорища, чтобы вышла секира, годная для любых намеченных им целей.
Итак, он вышел победителем, одолел грубый материал! Как бы случайно проходит он мимо Пиль со своим произведением; она сразу замечает мастерское изделие и смеется восхищено-почтительно, рассыпается похвалами; а Гест лишь небрежно кивает – не стоит, мол, и говорить: так, безделка, пустое времяпрепровождение и больше ничего! Но потом ему кажется, что Пиль все-таки недостаточно оценила оружие, и он обращает ее внимание на то, как удобно держать топор в руке, любовно гладит его пальцами и не находит слов, чтобы описать всю его красоту и совершенство. И правда, топор как будто занесен для удара, он имеет самый боевой вид. Мимоходом Гест отмечает, что топор еще не совсем готов, надо соскоблить и сгладить кое-какие неровности на топорище. Затем, обращаясь преимущественно к самому себе, объясняет, что отросток, куда вставлен клинок, нужно основательно туго-натуго обмотать, чтобы он не треснул при работе. Тогда можно будет ударять топором что есть силы.
Наморщив брови и посасывая свой ушибленный палец, Гест рассматривает затем работу Пиль и одобрительно кивает: ты, мол, тоже не сидела сложа руки. Пиль насучила массу пряжи из лыка, делала она это так: зажимая два волокна лыка между пальцами одной руки, катала их другой рукой о свое бедро в одну и ту же сторону; от этого они скручивались и образовывали крепкую нить. Из этих нитей она ткала рогожку себе на юбку. Юбка должна выйти чудесная!.. Ткацкий станок Пиль очень прост: он состоит из одной палки, к которой девочка прикрепила нити пряжи вплотную друг к другу, а затем пальцами вплетает поперечные нити, продевая их то под, то над каждой продольной. Вся работа лежала прямо на земле и была так велика, что нечего было и думать закончить ее сегодня или завтра.
Гест кивнул и вернулся в свою мастерскую к большому камню. Теперь надо начинать обмотку, и он боится, что ему не удастся закончить топор сегодня; для хорошей прочной обмотки необходимы свежие звериные жилы или кишки; он обошел все Становище, побывал в землянке у матери, но нигде не нашел нужного материала; нигде не видно было остатков свежей добычи, хотя всюду валялось множество всяких объедков, над которыми добросовестно трудились собаки. Гест сокрушенно и печально побродил кругом и снова пошел навестить Пиль.
А та тем временем, отложив свое тканье, присоединилась к своим подругам, которые собирались лепить из глины. Ее было много на обрыве, где сочился родник, окрашивавший песок в красный цвет; по-видимому, в нем была охра, и к нему часто приходили женщины, чтобы немного подкраситься и навести лоск. Пиль и ее подруги тоже приукрасились немножко, вымазав себе краской все тело, где только могли достать руками, и оставив незакрашенным лишь промежуток между лопатками. После этого они накопали глины, слепили ее в большие комья, отправились с ними на берег и расположились у больших плоских камней, на которых было так удобно мять глину. Откинув со лба волосы, все стали лепить горшки. Воду для формовки черпали из моря большими раковинами. Сначала девочки скатывали длинные круглые полосы, затем накладывали их кольцами одну на другую, когда кольца достигали желаемой высоты, девочки пальцами слепляли их края и сглаживали бока плоским камешком; получались горшки, которые они ставили сушиться на солнце. В противоположность нетерпеливому Гесту, девочки не торопились и мяли свою глину с прохладцей, болтая друг с другом и глядя, как горшки потихоньку растут под их руками.
Изделия их отличаются одно от другого, но все имеют форму горшка, раз и навсегда выработанную руками женщин. Горшок с виду напоминает женскую фигуру – с округлыми боками, расширяясь книзу и вмещая в себя все что угодно; горшок – воплощение вместимости; посередине он суживается, но затем снова расширяется к краям; сколько в него положат, столько он и вернет назад. Некоторые девочки лепили низкие, толстые горшки и даже совсем маленькие, как плошки; у Пиль же все горшки выходили высокие и узкие, похожие на водяные лилии. Когда все горшки были готовы и стояли для просушки на солнце, изделия Пиль выделялись из остальных своей стройностью и тонкостью лепки.
Гест сокрушенно вздыхает, созерцая забавы девочек. Но вдруг он быстрым шагом направляется назад к себе – угриная кожа!
Без сомнения, угриная кожа может заменить жилы и кишки, раз их негде достать! Угриная кожа прочнее всего на свете. Хорошо бы взять челн, выйти в море и наловить всего, что требуется! Но этого-то как раз и нельзя, и это всегда мешает Гесту осуществлять свои планы – у него нет своего челна. Они все принадлежат взрослым, и, если их тронуть, получишь хорошую взбучку, как собака; просить позволения и наверняка получить отказ, как делают другие мальчики, Гест не желает; лучше уж он на свой страх и риск выйдет в море – верхом на старом пне, который ему удалось выкорчевать из земли; пень выдержит его тяжесть.
Вместо остроги ему служит ореховая палка, которую он предусмотрительно расщепил на одном конце. Завидев что-нибудь на дне мелкой бухты, он нацеливался расщепленным концом палки и старался зацепить добычу, как клещами, будь то краб, водоросли или еще что-то, подчас и угорь; но угорь-то в большинстве случаев выскальзывал из клещей прежде, чем мальчик успевал вытащить его из воды. Сегодня, когда дело особенно срочное, оно, конечно, и вовсе не ладится. В водорослях полно угрей; они так и кишат там, извиваются, как змеи. Гесту не раз удается зацепить клещами то одного, то другого, но добыча каждый раз ускользает. Да и как же иначе? Расщепленная палка раздвигается, упираясь в песчаное дно, и чем сильнее давить, тем больше растопыриваются ее концы. Остроги взрослых мужчин Становища стоят прислоненные к деревьям на лесной опушке, но, даже если только задеть и уронить их нечаянно, взрослые наградят такими оплеухами, что в голове будет звенеть целый день; так где уж там попользоваться ими!.. Эти остроги – с зубьями из кости или оленьего рога, прикрепленными так, что зазубрины обращены друг к другу. Устройство замечательное, но такого орудия не раздобыть и самому наспех не сделать. Однако Гест вышел на берег и переделал свои клещи, обмотав их таким образом, чтобы расщеп не мог раздвигаться шире, а посередине между двумя его развилинами воткнул большую острую рыбью кость. Затем он снова пустил в ход свою острогу, и на этот раз угорь не ушел, зацепился и удержался на острие кости. Но возни с ним было немало: такой он был длинный, тяжелый и живучий; извивался даже после того, как ему оторвали голову. Пень завертелся под мальчиком, и он, нырнув в море в глубоком месте, порядком нахлебался воды, пока снова не взобрался на свой пень. Его тошнило и рвало, но угря он не выпустил из рук и приплыл с ним к берегу.
Кожу Гест содрал с угря наилучшим способом – зубами, но разорвать ее затем на узкие полоски было значительно труднее; долгая, изнурительная работа, особенно когда кожа сырая. Мальчик работал усердно, но все-таки не справился до самого вечера. Стемнело, все дети разошлись по своим землянкам, и лишь горшки девочек одиноко стояли и сохли на берегу. Было уже совсем темно, когда Гест нарвал полосок и обмотал топорище, выплевывая застрявшую у него в зубах кожу и набившуюся в рот слизь.
Зато когда обмотка высохнет, она будет прочнее прочного. И мальчик даже ночью просыпался и в полусне щупал – просохла ли обмотка.
На другой день он встал пораньше, чтобы испробовать свой топор; клинок сидел так крепко, что никакая сила не выдернула бы его, и роговое топорище никак не могло лопнуть благодаря обмотке. Мальчик отправился в лес, и оказалось, что топор рубит ветки орешника толщиной в руку, притом с неописуемой быстротой. У Геста даже голова кругом пошла, и он готов был приписать своему топору чудесные, сверхъестественные свойства, несмотря на то, что сам смастерил его. Недаром топорище было когда-то частью оленя – последний должен был передать оружию свою быстроту и силу, значит, оно будет опасно на охоте в лесу. А раз в топоре есть кое-что и от рыбы – значит, он будет иметь силу и удачу также на море!
Но годится ли топор для более трудной работы, которую замыслил Гест, – для работы над постройкой челна – скоро будет видно.
Несколько в стороне от Становища, на опушке леса и совсем недалеко от берега, рос дуб – высокое, прямое дерево с безукоризненным стволом, который как будто нарочно был создан для челна. Гест давно облюбовал это дерево и мечтал о том, какой дивный челн вышел бы из него. Ствол был толщиною в два человеческих тела, а в длину больше, чем нужно; судно будет широкое, но зато необычайно длинное, поворотливое, быстроходное, и в нем легко уместятся двое. Стояло дерево у самого моря, словно само постаралось подойти ближе к воде и стремилось скорее в путь. Теперь, когда топор был готов, у Геста было одно желание – поскорее свалить дерево и вырубить себе из него челн, как у взрослых.
Гест едва научился ходить на двух ногах, как в нем проснулась страсть к мореплаванию; он целыми днями плескался в теплой воде у берега и пускал щепочки с одного острова на другой – островами были большие камни в бухте; позднее он придавал щепочкам вид настоящих лодок, выдалбливая их из чурок, и совершал с ними дальние путешествия к чужим берегам – к камням у входа в бухту, где вода доходила самому шкиперу, шлепавшему рядом, почти до подмышек. В этих играх ему всегда помогала Пиль, и они так увлекались своей забавой, что забывали все окружающее и ничего не видели и не слышали. Теперь игра должна была претвориться в действительность.
Гест задумал переселиться. Он еще не вполне уяснил себе свое желание, но все детские мечты и все, что он предпринимал за последнее время, было неукоснительно направлено на достижение этой цели. Смелая была затея мальчика – одному свалить большой дуб и потом вырубить из него челн, но главная трудность была еще не в этом: предстояло преодолеть и другие, более серьезные препятствия. Во-первых, вообще не полагалось трогать дерево – это было преступлением против леса, раз нечем было отблагодарить его. Во-вторых, никак нельзя было брать огонь от костров в Становище; костры принадлежали взрослым и были священны и неприкосновенны. Но без огня работа становилась делом безнадежным.
И вот, в то самое утро, когда топор был закончен и испробован, Гест взял огня от домашнего костра матери и начал разводить костер возле дерева; но, как только показался дым, явился один из мужчин, задал Гесту хорошую трепку и затоптал огонь, причем этот баран, к счастью, обжег себе пальцы на ногах! Однако, едва он ушел, Гест снова разжег свой костер головешкой, найденной в золе, и снова взялся за работу. На этот раз в Становище поднялся настоящий бунт; прибежали разозленные мужчины и за уши поволокли Геста на расправу. Гро высунулась на порог своей землянки; мужчины махали руками и ругались, жаловались на мальчика. Собаки, по обыкновению, ввязались в общую перебранку, лаяли, щетинились и кидались друг на друга; всеобщая тревога на мусорной куче!
Но мужчины быстро отпустили Геста, устрашенные выразительной мимикой Гро. Ругань продолжалась, но дальше этого дело не шло, и строптивый Гест, вернувшись к своему костру, разжег его в третий раз. И никто уже не мешал ему больше, хотя издали он слышал ворчанье и брань в Становище.
Гест провинился не на шутку: подросток, еще не принятый в круг мужчин, сущий щенок, вдруг осмелился играть с огнем! Слыханное ли это дело? Но он был сыном Гро; она же мягко обронила замечание, что, пока он не принят в мужской круг, им нечего и соваться учить его. Гро была так прекрасна, груди ее так соблазнительно выставлялись из-за порога землянки, что дело ограничилось долгим многоголосым шумом и гамом в Становище, пока Гест преспокойно разжигал огонь и продолжал свое дело под деревом.
Когда ему удалось развести большой костер, он стал накаливать на огне крупные камни и обкладывать ими ствол дуба у самого корня; выхватывал он из костра раскаленные камни особенной веткой с двумя развилинами, которую все время мочил в воде, чтобы она не обуглилась. Корни дуба задымились, запахло гарью, и, прежде чем остыть, камни прожгли изрядный кусок древесины у корня. Гест взял у матери горшок и держал его с водой наготове на случай, если бы огонь чересчур разошелся и охватил самый ствол дерева.