Юдин Борис Петрович. Город, который сошел с ума (сборник)

   – Моя ведь, Федя, тоже… того… То ей то, то сё… Бабы. Им не понять, что взять-то негде.
   Фёдор молчал. Тогда Колька спохватился:
   – Ну, так где там твой кавалер? Покажешь или как?
   – Пошли. – Вздохнул Фёдор. Поднялся и покачнулся слегка:
   – Ну и отраву же ты, брат сварил! Но по мозгам шибает.
   – И что главное – похмелья никакого! – Зарадовался Колька и тоже встал.
   Вышли в уже начинающийся вечер и в стрекот кузнечиков. Фёдор заскочил в сарай и вышел со старой алюминиевой миской в руках. На ходу зачерпнул воды из железной бочки, стоящей под водостоком. Пояснил Кольке:
   – Надо змеёнышу этому попить дать. А то сдохнет ещё.
   – Это надо. – Согласился Колька. – Это уж обязательно. Это… По-человечески надо.
   И, проходя мимо поленницы, вынул из под дров ещё одну бутылку:
   – Припрятал на всякий случай. Вдруг твоя заругается.
   – Не заругается, – улыбнулся Фёдор. – Моя с понятием. Не то что некоторые. Правда, и я не такой питок, как другие. Так… По случаю. Ну, что говорить? Сам знаешь.
   Так вот за приятным разговором и подошли в конец огорода. Проходя мимо огуречных грядок Фёдор сорвал два огурца:
   – Загрызть чем-то надо. А то твоё изобретение, Коля, уж очень на вкус поганое.
   – А что ты, сосед, хотел? Чтобы и вкусно, и похмелья не было? Ишь ты какой.
   Арестованный кобелёк стоял на прежнем месте. И всё так же улыбался сквозь губу.
   Фёдор пододвинул к нему миску с водой и пёс начал жадно лакать.
   Колька тем временем вынул из кармана стакан и налил:
   – Это уж действительно, – Оценил он собаку и протянул Фёдору стакан. – Это не собака, а шпендик какой-то.
   Фёдор выпил и стал хрустеть огурцом, когда «арестант» сказал по-русски:
   – Миску ближе пододвинь, беспредельщик! Не видишь – верёвка горло давит.
   Фёдор постоял немного, покачиваясь. Потом пододвинул миску с водой поближе к собаке. И только потом спросил:
   – Коля! Ты слышал?
   – Слышал. – Ответил Колька шёпотом. – А что? Он у тебя и говорить может?
   – Раньше молчал. – Ответил Фёдор задумчиво.
   – А что с вами, гадами, разговаривать? – Продолжил женишок. – Я ваще прокурору буду писать!
   – Пойдём, Фёдя! – Потянул Колька Фёдора за рукав. – Пойдём скорее! Это нечистик. Нормальные собаки лают, а этот… Ну, ты же сам слышал!
   – И то. – Согласился Фёдор. И друзья, обнявшись, пошли к дому.
   В след им неслось:
   – Требую адвоката!..
   Утром по традиции грузчики собрались в курилке. Помолчали. Потом Фёдор начал:
   – Тут, мужики, такая штука. Прихожу вчера домой, а моя сучка Рэга потекла. И кобелёк уже какой-то прибился. На вид дохлятина дохлятиной, а говорит по-нашему. Я его привязал к старой яблоне, чтоб остыл. А он:
   – Требую адвоката! – кричит.
   Василий, мрачноватый мужик с недельной щетиной, улыбнулся:
   – Это сколько ж ты, Федя выпил, чтобы собака заговорил? Я про себя помню… Был один раз налопавшись так – у меня дверь говорила.
   – И что сказала? Дверь-то что сказала? – Спросил Санька.
   – Не помню. – Снова улыбнулся Василий. – Так и уснул под дверью на коврике. Проснулся – ботинки сняли. Помню – говорила дверь, а что конкретно…
   – Это жаль. – Вступил Серёга. – Может она чё умного тебе сказала, а ты, дурила, забыл. Так сколько всё – таки ты, Фёдя, хлобыстнул?
   – Да немного-то и выпил… – Застеснялся Фёдор. – Колька самогонку выгнал по новому рецепту. Говорил, что похмелья от неё нет. Ну, надо же было пробу снять? А этот… говорит, что прокурору напишет.
   – Как это нет похмелья? – Удивился бригадир Петрович. – Это ты нам, Федя, не заливай. Не первый год вместе пашем. Это ты кому другому… Не может такого быть, чтоб без похмелюги!
   – Как не может? Возмутился Фёдор. Как не может, когда есть. Вот у меня сейчас, к примеру, никакого такого похмелья. Вы что? Не верите?
   Мужики помолчали, но уже по этому молчанию было понятно, что не верят.
   – Хорошо, блин! – Завёлся Фёдор. – Хорошо. Обзванивайте баб, что задержитесь и после работы ко мне. Будем пробовать.
   – Ладно. Будем пробовать. – Согласился Петрович. И скомандовал:
   – Всё, мужики. Пора. Машины уже давно на рампе стоят.
 
   Не задался день. Ну, просто, скажи кому – не поверит. В самом конце рабочего дня пришёл рефрижератор и пришлось его грузить аж до шести. Пока вымылись – переоделись, пока то да сё, уже и семь. Так что к Фёдору приехали около восьми. Там, правда, уже всё было готово. Стол накрыт. Нина хлопотала в кухне, а за столом сидел гордый Колька.
   – Это ж где вас черти носят? – Встретил Колька бригаду. – Мы уж тут на поиски собрались посылать. Нина в третий раз картошку разогревает.
   – Работа, Коля, работа. – Ответил Фёдор и показал мужикам рукой на стол. Расселись. Выпили по первой молча. Так же молча поели. Основательно закусили. Что уж тут? С работы. И только после второй не спеша заговорили.
   – Из чего же, Коля, ты эту отраву варишь? – Спросил Петрович. – Уж очень на вкус противная вышла.
   – Тайна производства. – Ответил Колька. – А тайна – она на то и тайна, чтоб никто не знал.
   – Федь! – Вспомнил Василий. – Ты собаку свою говорящую покажешь или для цирка бережёшь.
   Фёдор засмеялся:
   – Мне только цирка не хватало! Пошли покажу. Заодно и покурим.
   Говорящий пёс втретил мужиков как и положено:
   – Сатрапы! Душегубы! В ООН на вас писать мало. В комиссию по правам человека!
   Мужики задумчиво курили, разглядывая чудное животное. Потом Петрович подвёл итог:
   – А он, Федя, у тебя правозащитник оказывается. Куда тому Киселёву.
   – Волки позорные! – Надрывался тем временем кобелёк. А потом запел:
   – А по тундре, по широкой дороге, где мчится поезд…
   Петрович померковал ещё маленько, а потом порадовал Фёдора:
   – А ведь этот… Он твою сучку, Федя, трахнет. Это уж ты не сомневайся. Ишь какой настырный!
   – Федя! Мужики! Да куда вы запропали? Послышался голос Нины. – А ну-ка – в дом.
   – Пошли, мужики. – Сказал Фёдор. – Пошли. А с этим сучонком я сам разберусь. Только не лезьте я вас прошу. Только не встревайте. Дело тут семейное.
   Нина ждала бригаду на крыльце:
   – Вобщем так, мужики. Никуда я вас пьяных в ночь не отпущу. Ложитесь здесь. Жёнок я ваших уже обзвонила. А завтра проспитесь и на работу.
   – Это резонно. – Одобрил Петрович. – Пошли. Ещё по рюмочке и в люльку.
   Из дому выскочил Фёдор с двухстволкой в руках:
   – Только не встревайте, братцы. Вы только не лезьте.
   И побежал в огород.
   – Пошли, мужики! – Скомандовал Петрович. – Дело тут… Сами понимаете.
   Ладно. Пошли, выпили по рюмке для сна. Потрепались о том, о сём. Укладываться начали. А Фёдора всё не было. Потом уже, когда Серёга захрапел с присвистом, грохнуло два раза.
 
   Когда Фёдор проснулся, бригада уже сидела за столом. Пили чай. Молчали. Фёдор быстренько ополоснулся. А когда оделся мужики были уже на выходе и в очередь благодарили Нину за стол.
   Утро туманилось и бодрило прохладцей. Фёдор выбежал из дому и увидел, что бригада стоит возле собачьей будки. Там суетилась Рэга и, точно так же, как и позавчера, стоял кобелёк, порыкивая на мужиков сквозь верхнюю губу.
   Петрович спросил:
   – Федя! Он у тебя что? Бессмертный что ли? Я же сам слышал вчера, как ты его пульнул.
   – Не смог я, братцы… – Повинился Фёдор. – Не смог да и всё. Стоял, стоял… Прицелюсь в гада, а курок нажать не могу.
   – А что так, Фёдя? – Улыбнулся Василий.
   – Знаешь, Вась! Я ведь к своей тоже за пятнадцать километров бегал. И меня били, и я бил… Я стоял, стоял… Много чего вспомнил. А потом отвязал этого… Да в воздух пальнул. – Сказал Фёдор негромко а потом спохватился:
   – Вы, мужики, идите. Автобус скоро. А я догоню. Я быстро…
   Фёдор вернулся в дом и подошёл к Нине:
   – Ты, Нина, вот что… Ты это… Сапожки Клавкины возьми. Деньги сама знаешь где.
   – А как же, Федя?..
   – Проживём, мать, как-нибудь. А босой в зиму – это не дело.
   И Фёдор потрусил вдогонку бригаде. И перешёл на шаг, когда уже слышен был смех:
   – Ну, Колька! Вот удружил, так удружил! Собака заговорила!
   И, главно, что похмелья никакого!..

Чайная роза

   Вместе с Петраковым из вагона вышли ещё человек десять. Вообще-то, вместе со штатскими вышло больше. Кто их там считал сколько? Но демобилизованных было человек десять. Они, не сговариваясь, сбились в кучку возле досчатой будки с надписью «Кипяток», поставили вещмешки у ног и стали крутить самокрутки. Не то, чтобы очень уж очень хотелось курить, а просто для того, чтобы осмотреться. Среди одинаковой линялости гимнастёрок и пилоток выделялся одноногий старший сержант на костылях.
   – Ехал я из Берлина, – бойко пел репродуктор. Вокзал стоял в лесах и был подведён уже под крышу. Пленный немец с лопатой лениво переругивался с конвоиром.
   – Ну, едрить! – задумался старшина Ермаков и прикурил, – где ж тут теперь комендатуру найти?
   – А чё её искать? – хмыкнул Серёгин, – Она, вон, сама нас нашла.
   И точно. Из-за будки не торопясь вышел патруль. Лейтенант и двое бойцов.
   Солдаты дружно бросили курить и подтянулись.
   – Товарищи! – двинул речугу лейтенант, когда патруль подошёл поближе. – Для проверки документов прошу пройти за мной. Там же транзитники смогут переночевать.
   – Всемерное проявление заботы о демобилизованных воинах, значит. – Подвёл итог Серёгин и снова иронически хмыкнул.
   – Приказ по комендатуре, – сказал лейтенант и улыбнулся. – Чтоб не болтались, где попало. А то собирай вас потом пьяных.
   Лейтенант, похоже, выпустился совсем недавно, пороху не нюхал и радовался жизни вовсю.
   Демобилизованные неорганизованной группкой двинулись вслед за лейтенантом в сторону двух вагончиков, стоящих неподалёку. На окне одного из вагончиков была надпись от руки: «Военная комендатура «. На ступеньках другого сидели два молоденьких солдата и играли в карты. Рядом с ними к вагону были прислонены две метлы.
   – А ну, отставить азартные игры! – Крикнул им лейтенант. Потом по-девичьи покраснел и матерно выругался.
   – Внимание! Слушай мою команду! – Закричал старшина из комендатских. – В Шеренгу по – одному становись!
   Не сразу, но все же, из неорганизованной группы образовалась шеренга.
   – Равняйсь! Смирно! – продолжал надрываться старшина. – Товарищ лейтенант! Группа мобилизованных к досмотру готова.
   – Ну, мать их так, этих тыловых! – удивился Серёгин. – И тут от них спасу нет.
   – Вам что-то не нравится, рядовой? – обиделся лейтенант. – А ну, предъявите документы. Посмотрим, где такие шутники водятся.
   Серёгин поставил у ног ёмкий чемодан жёлтой кожи, достал из нагрудного кармана гимнастёрки пакетик, завёрнутый в белую тряпицу, аккуратно развернул эту тряпицу и протянул офицеру солдатскую книжку.
   – Понятно… – протянул лейтенант сквозь зубы, листая страницы. – Два штрафбата в Вашей биографии, боец. Это за что, интересно?
   – Этапы большого пути, командир, – улыбнулся Серёгин металлом зубов.
   – А всё же? – не отставал лейтенант.
   – За чувство юмора, – посерьёзнел Серёгин. – Я, салажанок, полком до войны командовал.
   Тут все посмотрели на Серёгина повнимательней и увидели и багровеющий свежий шрам от правого виска до подбородка, и то, что на стриженной когда-то под ноль голове пробилась уже седая щетинка.
   Лейтенант хотел что-то сказать, но потом молча вернул Серёгину документы и оглядел строй.
   – Товарищи бойцы! Согласно приказу о борьбе с грабежами, изнасилованиями и мародёрством мы должны досмотреть ваши вещи. Предлагаю тем, кто имеет при себе оружие, золото и драгоценности, сдать их добровольно.
   – А у нас по Армии приказ насчёт трофеев был, – недовольно сказал Ермаков. – Рядовой и сержантский состав имеет полное право на десять кило трофеев.
   – Так точно, – добродушно сказал лейтенант. – Меня ваши трофейные шмотки не интересуют. Я внятно сказал – оружие, золото и драгоценности.
   – Какое золото, бля? Какие драгоценности? – закипешился рыжий солдатик Костин. – Я всю войну с передовой не вылазил. Не то что комендантские крысы.
   – А вот мы и посмотрим сейчас кто откудова вылазил. Из какого места, – деловито сказал старшина и подошёл к Петракову.
   Петраков достал документы. И пока он их выковыривал из кармана стало видно, что на правой руке у него два пальца оторваны. Да и сам Петраков был невидный какой-то. Небритый, сутуловатый, и правый глаз косит.
   – А вот это интересно, – процедил старшина, листая Петраковские бумаги. – Товарищ лейтенант! Тут из похоронной команды кадр.
   – Ну, ну… – лейтенант подошёл поближе. – А это что такое? Это чьё?
   У ног Петракова рядом с вещмешком стоял солдатский котелок. А из котелка этого торчало растение. Тонкий прутик – саженец с четырьмя листьями.
   – Это моё, товарищ лейтенант, – сказал Петраков и почесал затылок. – Разрешите доложить подробно. Были мы расквартированы у одной немки под Кенигсбергом. И увидел я у неё на окошке чудный цветок. Чайная роза по-нашему называется. А цветёт!.. Красота и только. И решил я своей девке такой цвет привезти. Нехай порадуется. Вот… Везу.
   Повисла пауза. Потом лейтенантик закурил и спросил Петракова:
   – Так Вы что, боец? Своей невесте не платье и не чулки везёте, а вот этот цветок?
   – Так точно, товарищ лейтенант, – подтянулся Петраков. – Чайная роза называется.
   – Товарищ лейтенант! – восхитился старшина. Вы гляньте только какой иконостас у этого похоронщика. Я и не знал, что ордена Славы за рытьё могил дают.
   – Дык, я же с сорок второго на фронте, – спокойно пояснил Петраков. – В похоронку я только после госпиталя попал. Как негодный к строевой.
   – Продали! – вдруг выкрикнул Костин. – Всё продали, суки! Продали Рассею!
   Потом Костин упал навзничь и начал биться в судорогах, неестественно выгибая спину.
   Серёгин рванулся было помочь, но старшина его охолонул:
   – Встать в строй!. Таких припадочных у нас каждую неделю…
   Потом, не обращая внимания на бьющегося Костина, покопался в его вещмешке, достал кусок хозяйственного мыла и разрезал этот кусок пополам. На срезе блеснуло несколько золотых колец. Подбежали, бросив свои мётлы, солдаты из наряда. Подхватили Костина. Понесли в вагончик. Старшина, завязывая мешок, предложил Серёгину:
   – Пойдёмте со мной. Актик о задержании составим. Вроде понятого будете.
   Закинул за плечо вещмешок с уликами и тоже пошёл в вагон.
   – Все свободны, товарищи бойцы, – крикнул лейтенант.
   – А я? – спросил Петраков.
   – А что Вы? – недопонял лейтенант. – Вы тоже можете идти.
   – Так куда же я пойду без бумаг? – удивился Петраков офицерской непонятливости. – Старшина же мне мои документы забыл отдать.
   – Придётся подождать, – сказал лейтенант, а потом улыбнулся по-детски открыто. – А что? И в самом деле красиво цветёт эта Ваша чайная роза?
   – Глаз не отвести, – заверил Петраков, завязывая вещмешок.
   – Вы, боец, в ту теплушку пройдите, – показал лейтенант. – Там стол есть, топчан. Можно поесть и отдохнуть.
   И Петраков двинулся в указанном направлении.
 
   Часа через три, четыре нарезал Петраков хлеб на газете, расстеленной на столе, смотрел как старшина разливает водку из фляжки и недоумевал:
   – И как же тебя, Никита Фомич, на эту припухаловку занесло? По блату, или как?
   – Какой блат, Коля? – Старшина уже налил и немецким штыком вспарывал брюхо банке с американской тушёнкой. – Откуда у меня блат? Я же в СМЕРШе барабанил. Волкодавом был. Ты понял? А потом в Литве с ребятами на мину напоролись. Выпивши были. Вот, и потеряли бдительность, так сказать. Одного – в клочья и наповал, другому ногу оторвало. А меня осколками посекло малость да контузия… Вот, в звании понизили и списали сюда. Ну, за Победу.
   – За Победу, – встал Петраков.
   Посмотрели друг другу в глаза. Чокнулись и выпили одним махом.
   – А ты мне вот что скажи, Коля, – прищурился старшина. – Как это ты в сорок втором в действующую армию попал? Тут же у вас немцы стояли.
   – Скажу я тебе, Никита Фомич, как на духу. – Петраков смёл со стола крошки в ладонь и отправил их в рот. – Тут как вышло? Ты, только не перебивай. Тут вышло так, что немца поначалу люди встречали, как освободителя. Колхозы думали отменят. Ну, кое-кто в полицаи подался. Да что там далеко ходить. Два моих брата в полицаи пошли. Ну, они уже отделившись были, а я с батькой жил. Батька мне так и сказал: – Колька! В полицию пойдёшь – прокляну. Батька-то у меня строгий. Ну и вот…
   К нам в деревню немец только по весне добрался. Ну, собрали всех. Давай жидов да комиссаров искать. А на мне гимнастёрка была надета. Мамка, правда, луковой шелухой покрасила, а ума-то не хватило пуговки срезать. Вот один увидел – хвать. Кричит, что комиссар. Мамка, помню, в ногах валялась, кричала, что её вина. Где там. Собрали нас человек пять из деревни и погнали. Пригнали к оврагу. Поставили. Да и пальнули. Очнулся я ночью. Смотрю – мать, перемать! Звёзды надо мной какие!
   – Немцы стреляли? – деловито спросил старшина.
   – Какие немцы, Фомич? Немцы о нас не пачкались. Наши и стреляли.
   Пульнули и пошли самогон жрать. Мол, с утречка зароют.
   Нет, Фомич! Ты слушай! Прибёг я домой. То-то маме радости было. И не поверишь, только царапина на виске. Скользнула, видно, пуля и приглумила малость. И всё.
   А через неделю выдали меня соседи. Ну, собрали нас таких в Слободе и погнали к Суражу. А в конвое знакомый был. Мы как в лесок зашли, так он мне подмигнул. Я – в кусты. Прибёг до хаты батька мне и велел в Красну армию идти. Я и побег лесами. Через недельку какую пришёл. Ну, там, конечно, особисты, то да сё… Полгода мурыжили. А потом в артиллерию записали.
   – Значит, говоришь, если бы не пуговицы, на фронт бы не пошёл?
   – Конечно не пошёл бы. Что я там не видел?
   – Ну, давай, Коля, за удачу. – Поднял старшина кружку.
   Снова звякнула кружечная жесть.
   И только дружно хакнули, выдохнув палящий водочный дух, как снаружи вагончика послышались голоса:
   – Нет, Вы только представьте себе, Сергей Петрович! Простой солдат да ещё из похоронной команды везёт домой не одежду, не посуду, не материальные, так сказать, ценности, а цветок. Цветок! Вы только вдумайтесь. Вот он, образ советского солдата-победителя! Каково? Я обязательно, Сергей Петрович, писать об этом буду. Да. Тысячу раз прав был Достоевский, утверждая, что красота спасёт мир…
   Пока салага-лейтенант распинался, старшина моментально прибрал на столе и налил в кружки кипятку из чайника.
   – Наш с капитаном из ВОХРы идёт, – прошептал он Петракову.
   – А ну, покажите мне Вашего Мичурина, – пробасил капитан, открывая дверь и подходя к столу. – Ты что ли Достоевский?
   Петраков молчал, стоя навытяжку.
   – А это значит и есть тот самый Аленький цветочек? – спросил капитан, кивнув на, стоящую у окна, Петраковскую чайную розу. – Ну, смотри, лейтенант. Я тебе фокус-покус покажу. Как в цирке.
   Капитан сгрёб цветок и вытряс ком земли из котелка на стол. Потом, недоуменно потыкав пальцем в землю, замысловато выругался и вышел, хлопнув дверью.
   – Ну, ну, – подвёл старшина итог. – Похоже, Коля, ты действительно контуженный на всю голову. Я ведь, грешным делом, тоже думал, что ты в цветке везёшь. А ты… Да…
   Пока старшина распинался, дверь снова хлопнула. Это вернулся капитан.
   – Ты куда едешь, Тимирязев? – строго спросил он у Петракова.
   – Да тут рядом, – засуетился Петраков. – От Суража километров десять по большаку, а там поворот на Слободу и останется километров пятнадцать.
   – Вобщем так! – распорядился капитан. – Завтра у меня машина за кирпичом пойдёт. Как раз тебе по дороге. Часы есть? Старшина! Прикажи дневальному, чтобы поднял этого мичуринца в пять утра и показал где КПП.
   Капитан помолчал немного для важности, потом вынул из кармана галифе фляжку и положил на стол:
   – А это тебе, чтоб не обижался. Выпейте тут за Победу.
   И снова хлопнул дверью, уходя.
   Лейтенант тут же озаботился:
   – Я тебя, Никита Фомич, по-человечески прошу – не злоупотребляй. Ночью поезд встречать.
   – Хороший парень, – оценил Петраков лейтенанта, когда тот вышел.
   – Образованный, жуть! – похвастался старшина. – В самой Москве учился.
   Выпросился добровольцем, а, пока курсы, то да сё, война и закончилась. Хороший. Только доверчив. А людям, Коля, верить нельзя.
   – Это точно, – поддержал Петраков. – Вот ты, Фомич, мне не веришь и правильно делаешь.
   – А пойдём-ка мы с тобой, Коля, покурим, – предложил старшина.
   Сели на ступеньках вагона. Затянулись махорочкой. Старшина спросил:
   – Коля. А ты в Бога веришь?
   – Как не верить, Фомич? Конечно.
   – А ведь коммунист, наверное?
   – Конечно. А как же? Как люди, писал, что если не вернусь из боя, прошу считать коммунистом. Как же ещё? И всё – же, Никита Фомич, я тебе скажу, что есть над нами что-то… А как же? Вот, под Великими Луками в глубоком тылу стояли. И я с другом моим сердечным отирался возле кухни. А там как раз суп гороховый. Я присел возле кухни под кусточком, а товарищ мой зовёт в старую бомбовую воронку. Кричит, что бомба в одну воронку второй раз не попадает. А я не иду, потому что смутно мне как-то. И тут как навернёт из дальнобойной. Смотрю – стоит мой Савка и кишки руками держит. Весь живот ему разворотило. А сквозь пальцы у него суп гороховый течет.
   – А что, герой? В похоронке вашей хапнуть можно было?
   – А чё? Конечно, можно. – Согласился Петраков. – Везде можно, если совести нет. Наши мужики, как на неметчину пришли, так пошалили как надо. Одних немок перепортили – не сосчитать.
   – Ладно, Коля, – старшина погасил окурок. – Пойдём-ка мы да выпьем за тех, кто не пришёл.
 
   А утречком трясся Петраков в кузове полуторки между мрачных пленных и посматривал по сторонам. Шевелились людишки, обустраивались. И на эту, вновь зарождающуюся жизнь, смотреть было радостно.
   Петраков постучал по крыше кабины возле неприметного просёлка, уводящего направо в кусты лозняка. И зашагал по-солдатски размеренно…
 
   – Эй, служивый! Ты чей будешь?
   Петраков оглянулся и увидел, что это он уже Слободу почти что прошёл. И не заметил за своими думками, как прошагал десяток километров.
   – Колька я. Петрака младший, – сказал Петраков присаживаясь рядом с дедом на брёвна возле хаты.
   – Это который в Красну армию лесами ушёл? – недоверчиво спросил дед.
   – Он самый, – подтвердил Петраков. – А тебя, батя, я признал. Ты старый Базыль.
   – А раз признал, насыпь-ка табачку солдатского.
   Закурили. Петраков неспеша смотрел по сторонам. Деревня казалась обезлюдевшей. Только кудахтала где-то радостная несушка да время от времени перебрехивались собаки.
   – Я вот что тебе, солдатик, скажу, – начал дед Базыль и закашлялся. – Зря идёшь. Вот что я тебе скажу. Спалили всех твоих. И батьку, и мамку, и Наташку твою, и деток. Всю деревню спалили. Одна твоя сеструха Марья осталась. Та поехала как раз к куме в гости за реку. Вернулась – на тебе. Всех спалили.
   – Как же так вышло? – спросил Петраков и заиграл желваками.
   – А вот так, – вздохнул дед. – Ночевали партизаны у Нюшки. Ну, напились, понятно. И пердолили тую Нюшку в очередь. Обыкновенно…
   А тут по деревне немецкий патруль поехал. Трое на конях и собака. Эти-то дураки с пьяну выскочили и давай пулять. Немцев убили, а собака ушла. И привела карателей. Всех и спалили.
   – Ладно, дед, – поднялся Петраков и похлопал Базыляка по сутулой спине. – Пойду я. Раз сеструха жива, значит есть куда.
   – Жива, как есть! – заверил Базыль. – И хата её уцелела. Вишь ты какое счастье. Так что иди и не сомневайся. Живая она.
   Но Петраков уже шагал в сторону синеющего леса.
   У опушки Петраков свернул в кусты лозняка и, оказавшись на берегу маленького пруда, сбосил вещмешок и скатку, а сам упал на землю лицом вниз. Лежал и грыз эту родную и ненавистную землю, подвывая по-волчьи. Потом поднялся и сказал своей чайной розе:
   – Будем жить, брат. Что тут сделаешь? Надо жить.
   Петраков достал из вещмешка фляжку, взболтнул возле уха. Потом перекрестившись, сказал:
   – Упокой, Господи, души невинно убиенных.
   И несколько раз тяжело глотнул.
   Потом Петраков достал кусок мыла, разделся и долго мылся в пруду. А, вымывшись, тщательно брился, закрепив зеркальце в развилке сучьев.
   Приведя себя в порядок Петраков достал из вещмешка всё чистое и переоделся. Звякали медали, горели кровью нашивки за ранения, светились неведомым светом ордена.
   Переодевшись Петраков раскатал шинель и вынул из карманов три холстинных свёрточка. Развернул. На сером теле шинели засверкали кольца, цепочки, часы и нательные крестики. Отдельно лежала пачка денег. Петраков погладил этот блеск рукой и сказал саженцу:
   – Нет, ты понял, брат? Думал – всё для деток. Приду, думал, надо одеть, обуть, в люди вывести. Вот и пришёл…
   Петраков отделил несколько бумажек и положил в карман. Потом, вытряхнув чайную розу из котелка, уложил своё добро в котелок и в тряпочку завернул.
   Потом аккуратно зарыл котелок под корни старой сосны.
   – Ты не бойся, брат, не брошу, – говорил Петраков чайной розе, укутывая её корни в портянку и перевязывая верёвочкой. – Ты мне помог, а я не брошу. Четыре досмотра – это тебе не кот начихал. Не бойся. Будем жить. Гроши есть, чего не жить?
   И Петраков зашагал по песчаной дороге в лес.